Книга Украинский национализм. Факты и исследования онлайн - страница 2

Глава 2
Украинцы и польская катастрофа

Мало какие группы в Европе 1939 года выигрывали от изменения статус-кво больше, чем националистическая Украина. Все, кто мечтал о независимой и единой Украине, понимали, что она может возникнуть только в результате серии катастрофических перемен в Восточной Европе. Единственным же событием, которое могло бы инициировать такие сдвиги, была большая война.

В течение многих лет наиболее вероятной войной такого рода представлялась война между Польшей – возможно, при поддержке одной или более западных держав – и Советским Союзом. Позже, после прихода к власти Гитлера и феноменального роста германской мощи, вероятными противниками стали казаться Германия и Польша, с одной стороны, и СССР – с другой. Украинские националисты чувствовали, что любой из этих раскладов, вероятно, приведет к освобождению Советской Украины, поскольку и польские, и германские лидеры давно держали в своих главных планах на востоке отторжение этих земель от Москвы. Окончание польско-германского сближения в середине тридцатых рассеяло надежды на немедленную комбинацию сил в Центральной Европе против коммунистического угнетателя, но открывало перспективу, вряд ли менее привлекательную для многих украинцев, разрушения немцами ненавистного польского государства. Следовательно, несмотря на серьезное разочарование, вызванное нежеланием немцев поддерживать эмбриональное украинское «государство» в Закарпатской Украине, националистические круги в большинстве своем были готовы к концу 1939 года подстроиться к германской политике, как они это делали в предшествующие годы. В то время как шок от августовского германо-советского пакта о ненападении вызвал многочисленные вопросы относительно обоснованности этого курса, он не отвратил наиболее активные элементы от поддержания сотрудничества с Германией. Немногие, если вообще такие были, могли предвидеть, что Германия фактически позволит Советскому Союзу поглотить западноукраинские земли.

Движение Павла Скоропадского, возможно, из всех украинских националистических движений меньше всех подготовлено было воспринять столь неожиданные изменения, произошедшие после августа 1939 года. Как было отмечено выше, даже в дни своего правления на Украине это движение никогда не было численно велико. В эмиграции же оно еще более ослабло из-за того, что многие из его первоначальных сторонников были в глубине сердца приверженцами российской монархии и не видели проку в поддержании украинского «монарха», разве что он окажется единственным возможным правителем. В результате этого оттока сторонников гетман и его оставшиеся последователи по своим взглядам стали еще больше националистами; однако они вряд ли могли конкурировать с ОУН на этом поле, и они испытывали недостаток престижа УНР, который позволил бы им претендовать на место прямых наследников тех, кто когда-то пытался реализовать мечту о построении современного украинского государства. За исключением маленькой группы в Великобритании, основная масса эмигрантских сторонников Скоропадского были организованы на территории Большой Германии в «Украинскую громаду», которая, по их утверждениям, еще в 1940 году составляла около 3500 человек^[37]. Большинство были людьми средних лет и старше.

Нехватку численности и молодежной энергии гетманцы возмещали престижем своих сторонников. Наиболее видным среди них был – до своей смерти в 1931 году – Вячеслав Липинський, талантливый историк и философ, который, по признанию многих, считался наиболее оригинальным и глубоким украинским мыслителем периода после 1918 года. В рассматриваемый период его влияние в «Громаде» было усилено группой способных историков во главе с Дмытро Дорошенко. Официальная идеология движения была компромиссом между философскими рефлексиями таких людей и острыми проблемами реальной политики, особенно потребностью приспособления к зарождающемуся «новому порядку».

Опубликованный в 1940 году «катехизис» последователей гетмана делал упор на неизменной цели движения – скорее территориальный, чем этнический патриотизм как база будущего украинского государства^[38]. Украинская нация, как заявлялось там, является организованным коллективом украинского народа, принадлежащего к «арийской» расе^[39] – двусмысленное утверждение, которое было одновременно уступкой нацистской доктрине и намеком на готовность принять как часть в лоно украинской нации русских и польских «арийцев», живущих на украинской земле. Остальная часть программы была откровенно консервативной: классовое общество, основанное на учете интересов людей от «плуга», «станка» и «слова», гарантия права на жизнь, работу по призванию и защиту закона^[40]. Церковь должна быть независимой, но единой с монархией^[41]. Достаточно очевидно, что ввиду жестоких условий той сумятицы, которой предстояло охватить Украину в течение военных лет, доктрины, основанные на размышлениях о долгих путях украинской истории, будут поняты и оценены только наиболее мыслящими представителями новых поколений, выросших при сталинизме или привлеченных активностью крайнего национализма. Идеология гетманцев сама по себе, вероятно, доказывала непреодолимость препятствий на пути реализации властных планов группировки гетмана.

Несколько парадоксально, в свете ее идеологической позиции, которая фундаментально отличалась от учений национал-социалистов, группировка Скоропадского имела близкие связи с правителями Третьего рейха. Имелся, конечно, весомый прецедент для такой позиции – полная зависимость гетмана от оккупационных сил кайзера Вильгельма; кроме того, про гетмана известно, что у него были личные дружественные отношения с Германом Герингом^[42]. Консерватизм гетманцев, хотя и отличался в важных вопросах от нацизма, был полезен немецким лидерам как фактор, который мог быть использован против коммунизма. Все же из-за тенденции этой группировки избегать насильственного действия она была менее пригодна практически для целей нацистских лидеров, чем намного более близкие к ним идеологически националисты ОУН. Временами консервативная осторожность сторонников Скоропадского достигала почти полной пассивности. В декабре 1940 года, например, их орган утверждал, что украинский вопрос не решается в настоящее время, и осуждал «агитаторов», которые пытаются «формировать министерства и задумывать международные комбинации», в рамках которых такое урегулирование могло бы иметь место^[43]. Позже это приведет к почти невероятному спокойствию по отношению к немецкой жестокости на Украине. Например, 30 августа 1942 года сам гетман Скоропадский советовал своим сторонникам проявлять осмотрительность, сотрудничать с немцами против большевиков и выжидать мира. Он закончил утверждением, что «немцы должны быть убеждены, что украинцы – честный народ».^[44]

С точки зрения идеологии и политической ориентации УНР была на противоположном полюсе украинской политики. Во многих отношениях, однако, ее развитие шло почти параллельно развитию гетманского движения. УНР была, конечно, «законной» преемницей республики 1918—1920 годов. Как было выше упомянуто, наследником первого президента, Симона Петлюры, был Андрей Левицкий, который продолжал считать себя главой государства с правительством в изгнании и, следовательно, стоящим над партиями. Фактически к 1939 году основная масса его сторонников были членами Украинской социал-демократической партии, хотя аура легитимности держала других, особенно социал-революционеров, в состоянии непрочной преданности ему. Кроме того, идеология группировки была бесспорно социалистической и демократический – хотя и несколько устарелого типа в силу довольно небрежно сформулированной утопической теории предреволюционной эры.

Некоторые тревожные события имели место в рядах УНР. Несомненно, никакая демократическая группа не могла бы пережить восемнадцать лет эмигрантского существования без каких-либо признаков вырождения. Основа силы демократического правительства и правления – частое возобновление поддержки путем выноса своей политики на всенародный вердикт и набора новых сил из народных масс – оказывается недейственной в условиях эмиграции. Это по существу своему динамическое явление становится статичным вследствие отрыва от масс, и члены такого правительства начинают заниматься собой. Здоровые явления демократической политики заменяют личная вражда, фракционность и борьба за внешнюю поддержку. Так шли дела и в УНР. Когда началась война, «правительство» было рассеяно в трех европейских столицах. Некоторые из менее важных министров были в Праге, где до недавнего времени демократическая атмосфера и поддержка чехословацкого правительства создали благоприятный климат для развития украинской культуры. В Париже находились Вячеслав Прокопович, премьер-министр, и Александр Шульгин, министр иностранных дел. Главным центром, однако, была Варшава – резиденция президента Левицкого и его министров Сальского и Смаль-Стоцкого. Такое распределение приблизительно соответствовало связям правительства с европейскими правительствами. Основными были связи с Польшей, как это было при Петлюре в последние месяцы его правления. У правительства в изгнании связи с Польшей стали еще теснее^[45]. Когда разразилась война, значительное число прежних офицеров Украинской республиканской армии служили как профессиональные военные (офицеры по контракту) в польской армии. Кроме того, прометеевское движение, которое было основано украинцами в двадцатых годах и возглавлялось Смаль-Стоцким, всецело поддерживалось Варшавой. Это движение, которое пыталось объединить эмигрантских лидеров наций Советского Союза (исключая русскую), играло большую роль в польских планах создания блока государств в Восточной Европе, от Финляндии до Кавказа, в котором Польша могла стать истинно великой державой, пользуясь своим «естественным» положением лидера. Украинские лидеры прометеевского движения знали, конечно, о целях Польши, но, в своем подавляющем большинстве желая освобождения этих народов от коммунистического ярма, принимали помощь варшавского правительства.^[46]

С точки зрения реальной политики зависимость лидеров УНР от Польши вполне понятна. К сожалению, польское окружение сделало многое для того, чтобы дать им почувствовать все минусы положения изгнанников. Тенденция к шовинизму в польском государстве, его быстрый отход от демократических принципов в тридцатых годах и атмосфера милитаризма и фракционности перекликаются в некоторой степени с параллельными процессами в украинском движении.

Результатом связей лидеров УНР с Польшей, а также следствием их демократической идеологии стало то, что они предпочли продолжать свою деятельность во Франции и Румынии, где получили определенную поддержку от официальных кругов. В Румынии находилась большая группа украинских эмигрантов, но политическая атмосфера там быстро ухудшилась подобно тому, как это было в Польше. Условия во Франции были гораздо более благоприятными, и тамошнее украинское республиканское сообщество, включавшее в себя людей, занимавших высокие места в правительстве УНР, осталось в основном демократическим по взглядам. Франко-советский договор, однако, казалось, уничтожал любую надежду на реальную помощь со стороны Франции. В то же самое время, как было отмечено, перспектива польско-германского сотрудничества против Советского Союза становилась реальнее. Эта перспектива была настолько привлекательна для лидеров УНР, что многие, включая президента Левицкого, отказывались видеть реальное ухудшение в германо-польских отношениях даже в конце лета 1939 года и отчаянно надеялись на поворот в немецкой политике даже после объявления о заключении договора Молотова – Риббентропа.^[47]

Когда вспыхнула война, десятки украинских офицеров верно несли свою службу в рядах терпевшей безнадежное поражение польской армии. В ответ польское правительство уделяло явно незначительное внимание вопросам безопасности руководства УНР в Варшаве. Однако Левицкий в конце концов сумел покинуть Варшаву и переехать в украинскую этнографическую область Польши. Там его команда получила известие о довольно быстром подходе советских сил. Было решено, что предпочтительнее попасть в руки немцев, чем своих архиврагов. Перед тем, однако, как сдаться немцам, президент сумел сообщить Прокоповичу, что, в соответствии с конституцией, тот должен принять обязанности президента и что Шульгин должен, в свою очередь, стать премьер-министром^[48]. Прометейцы, возглавляемые Смаль-Стоцким, достигли Львова и были в даже большей опасности перед лицом советского продвижения, но они также успели достичь немецких линий и были благополучно эвакуированы, вероятно, благодаря специальным усилиям адмирала Канариса, начальника разведки, который рассчитывал сохранить группировку для будущего использования против Советского Союза.^[49]

После того как украинские республиканцы неохотно приняли покровительство немцев, те сразу стали обращаться с ними как с вражескими военнопленными. Их организация была объявлена незаконной, а лидеры оказались под строгим наблюдением и ограниченными в передвижениях. Однако вскоре к ним стали относиться менее строго. Множеству украинских «офицеров по контракту», номинально военнопленным, позволяли перемещаться в пределах оккупированной немцами Польши, в то время как нескольким политическим лидерам была предоставлена даже работа, связанная с написанием для немцев исследований по Украине. Несомненно, эти послабления были отчасти вызваны готовностью Левицкого и других лидеров поддерживать неофициальные контакты дружественного характера с немецкими представителями. Как будет показано, однако, они никак не желали становиться пешками в руках немцев и при удобном случае старались восстановить собственную свободу действий.^[50]

В течение некоторого времени «правительство-преемник» в Париже было способно проводить независимую политику. Прокопович и Шульгин активно помогали делу союзников, особенно усилиями по вербовке значительного числа рабочих украинского происхождения в планируемый легион, который надеялись создать для помощи Финляндии в ее борьбе против Советского Союза. Прежде чем их планы смогли материализоваться, эти люди были захвачены в плен в результате быстрого германского вторжения во Францию. Шульгина направили в концлагерь, Прокопович умер через несколько месяцев после французской капитуляции, и вся значимая деятельность в этом регионе прекратилась.

ОУН, которая быстро увеличивала свое влияние в тридцатых годах, пошла другим курсом. Убийство Коновальца явилось серьезным ударом, но его наиболее болезненные последствия почувствовались не сразу. Вскоре после этого ОУН с головой ушла в формирование украинского «государства» в прикарпатской области Чехословакии. Крах этого проекта в марте принес крайнее разочарование. Это, однако, не дискредитировало ОУН в глазах большинства украинских националистов. В конце концов они увидели, что украинцы начали решительную, хотя и краткую, борьбу против обрушившихся на них невзгод, в то время как другие народы Чехословацкой республики подчинились диктату соседних держав, не оказав никакого сопротивления. Тысячи молодых закарпатских украинцев оказались в изгнании (главным образом в Большой Германии), расширив таким образом ряды ОУН. «Карпатская сечь», военная организация, которая боролась с венграми, заняла свое место в украинской легенде наряду с запорожскими казаками, сечевыми стрельцами и отрядом Тютюнника. Чистым выигрышем оказалось скорое повышение престижа организации, хотя сомнения в мудрости курса, которому она следовала, проявятся позже.

На момент начала войны руководство ОУН оставалось во многом таким же, как и до смерти Коновальца. Кроме его руководителя, Андрея Мельника, был еще и Провод в составе восьми членов. Важная роль этих людей в описываемых далее событиях требует того, чтобы подробнее сказать о личности каждого и их прошлом. Двое были генералами революционного периода; ОУН, как большинство украинских организаций, считала желательным иметь в руководстве лица, которые напоминали бы о днях активной борьбы за освобождение, чтобы таким образом теснее связать организацию с националистическим мифом. Роль генерала Курмановича, кажется, в значительной степени была ограничена этими соображениями престижа; нельзя сказать то же самое о генерале Капустянском, которому предстояло сыграть смелую и активную роль в националистической организации на востоке Украины после июня 1941 года. Ни один из них, однако, похоже, не оказал значительного воздействия на формирование политики организации. Также ограниченную значимость в формировании политики имели двое из более молодых членов руководства – Ярослав Барановский и Дмытро Андриевский. Барановскому было лишь тридцать три года, когда вспыхнула война, он был человеком совсем другого поколения, чем большинство членов руководства. Родом из Галиции, он являлся активным членом подпольной студенческой организации во Львове, был заключен в тюрьму поляками. Позже он продолжил изучение юриспруденции в Австрии^[51]. Его возраст и предыдущий жизненный путь, похоже, сделали его естественным звеном в связи между руководством и галицкой националистической молодежью, и действительно, вплоть до 1940 года его влияние в этой группе было значительным. К сожалению для него, его репутация находилась в постоянной опасности и могла в любой момент рухнуть из-за того, что его брат, Роман, был агентом польской полиции, хотя Ярослав со всех точек зрения был вне подозрений^[52]. Андриевский, хотя был лишь несколькими годами старше Барановского, имел отличную от того биографию и функции в организации. Он уехал с Восточной Украины молодым человеком, некоторое время находился на дипломатической службе республики, а затем обучался на инженера в Бельгии. Примкнув к движению, он взял на себя значительную часть его внешних сношений, хотя главные контакты, поддерживавшиеся с Германией, осуществлялись через другие каналы. Его умеренность и писательский талант сделали его ценным достоянием организации.^[53]

Следующими по шкале важности в Проводе были двое военных, намного моложе, но и активнее, чем упомянутые выше генералы. Ричард Ярый был уникален среди членов Провода тем, что не был украинцем по рождению. Нельзя сказать с уверенностью, был ли он чехом или немцем по происхождению; он служил офицером в австро-венгерской армии наряду с многочисленными галицкими украинцами, а с распадом этой державы его жребий пал на борющуюся Украинскую республиканскую армию. Он служил лояльно и хорошо, а после провала украинских усилий продолжал сотрудничать со своими товарищами в УВО. Поскольку Германия набирала силу, он установил тесные связи в кругах германской военной разведки. Для других членов Провода он был хорошим товарищем, талантливым сторонником их дела, которое отчаянно нуждалось во всякой помощи, и желанным посредником в отношениях с немцами. В то же самое время его считали амбициозным, предполагали, что он не слишком щепетилен. Некоторые из его коллег чувствовали, что его преданность украинскому национализму не была чистосердечной^[54]. Полковник Роман Сушко, подобно Ярому, служил и в австро-венгерской, и в украинской армиях. Хотя и дискредитированный в нацистских кругах, он также был в тесном контакте с абвером. В отличие от Ярого, однако, он был типичный западноукраинец из галицкого крестьянского рода.^[55]

Самыми влиятельными лицами считаются Мыкола Сциборский и Омельян Сенык. Сциборский родился в Житомире в 1897 году, в семье царского армейского офицера, юность провел в Киеве. Таким образом, он знал Восточную Украину такой, какой она была до революции. После службы в украинской армии он эмигрировал в Прагу, где учился на инженера и экономиста^[56]. Примкнув к УВО и ОУН в течение этого периода, он быстро поднялся до положения официального теоретика ОУН; в этом качестве он оказался весьма влиятельным. Сенык, в отличие от Сциборского, являлся практическим организатором. Родом из Галиции (его отец был чиновником во Львове), он был также ветераном революционной борьбы, как и австро-венгерской армии^[57]. Он принимал участие в подпольной работе в Польше в двадцатых годах, но вообще расценивался более молодым поколением как слишком умеренный и слишком консервативный. Но он, похоже, пользовался доверием Коновальца до самой смерти последнего и сразу после нее унаследовал практическое руководство организацией. В этом своем качестве он стал переходным звеном в передаче власти полковнику Андрею Мельнику.

Мельник был в состоянии сыграть роль уникальной важности в украинском националистическом движении. Во многих отношениях его естественные качества превосходно удовлетворяли данной роли. Этот человек прекрасно держался, с величием и достоинством, но одновременно отличался своим дружелюбием и самообладанием, и это среди людей, чувство собственного достоинства и уравновешенность которых, как правило, замещались грубостью и экстремизмом. Родившийся в крестьянской семье Восточной Галиции, он был несколько старше (сорока восьми лет), чем большинство его коллег. После получения инженерного диплома в Вене в 1912 году^[58] он служил в австро-венгерской армии. Там, как вспоминают, его коллеги-офицеры, австрийцы и украинцы, звали его «лорд Мельник» – не из сарказма, а в знак искреннего уважения воплощенной в нем английской концепции джентльмена, тогда еще считавшейся идеалом в Центральной Европе^[59]. В своей последующей карьере, в которой не было особых взлетов, он не сделал ничего, что повредило этой репутации. При Коновальце он был начальником штаба сечевых стрельцов, а позже отбывал срок в польской тюрьме за участие в УВО. В отличие от большинства других лидеров, однако, его карьера в тридцатых годах проходила спокойно. Следуя своему инженерному образованию, он работал управляющим в огромном лесном поместье львовского митрополита.

Трудно сказать, можно ли считать Мельника набожным католиком, но, несомненно, он был гораздо ближе к церкви, чем почти все его коллеги. В течение множества лет до принятия Мельником руководства организацией он был председателем католической молодежной организации «Орло»^[60] в Галиции, которую большая часть оуновской молодежи тех мест считала антинационалистической. Кажется вероятным, что его выдвижение на пост руководителя в Проводе очень устраивало круги грекокатолической церкви, которые таким образом надеялись рассеять антиклерикальные тенденции в ОУН и предотвратить дальнейшее распространение антихристианских элементов в ее идеологии. Одновременно близость Мельника к церкви и его умеренность, несомненно, приветствовались многими членами Провода, особенно Сеныком. Обстановка в Польше была в высшей степени неблагоприятна для создания и развития надежной основы для организованного украинского национализма, независимо от его идеологии. Террористический ответ на жестокое и кровавое подавление поляками всех национальных чаяний был понятен и приемлем время от времени для всех элементов в ОУН и одобрялся даже более широкими кругами галицкого общества. С течением лет, однако, эта тактика приобрела тенденцию выхода из-под контроля и, как следствие, наносила удар по целям организации, так как вызывала еще более жесткие репрессии, а также отчуждение тех членов украинского сообщества, которые все еще надеялись вести нормальный образ жизни. Отчуждение стало особенно явным к концу тридцатых, когда легальные украинские партии в Польше приобрели тенденцию все более отделять себя от подполья и пытались нормализовать отношения с польским правительством. Чтобы остановить эту тенденцию, ОУН нуждалась в более благоразумном и умеренном руководстве; связи с церковью, особенно с влиятельным митрополитом Шептицким, могли стать неоценимыми.^[61]

Реальная трудность для такого сближения состояла в том, что оно было абсолютно несовместимо с развитием и идеологией ОУН. Официально Провод был приверженцем интегрального национализма. В политическом контексте Центральной Европы тридцатых годов это подразумевало, что он сильно тяготел к фашистскому тоталитаризму. Тоталитарный элемент в идеологии ОУН состоял в акцентировании нации как сущности, ценимой выше всего прочего. Ей следовало служить любыми средствами, которые могут потребоваться. Сторонники ОУН утверждали, что государство – это попросту наиболее удобная форма национальной жизни, а не абсолютная ценность сама по себе, в отличие от нации^[62]. Эта позиция была необходимой тактически, чтобы отчетливо выразить отличие ОУН от гетманского движения. Отведение государству второго места, однако, уводило движение еще далее в направлении обожествления мистической концепции нации, вплоть до расизма. «Национализм основан на чувствах, которые несет расовая кровь».^[63]

Несовместимость таких доктрин с христианскими учениями нельзя было скрыть даже в атмосфере туманного романтизма, распространенного во многих националистических кругах. Так, католический глава Закарпатской Украины монсеньор Волышин в похвалу Мельнику отметил, что это человек типично европейской культуры, с идеологией, основанной на христианстве, и отличающийся от множества националистов, которые ставят нацию выше Бога.^[64]

Это утверждение было, вероятно, справедливым, но сделало положение Мельника еще более аномальным. Мельник был лидером движения, чьей официальной идеологией был тоталитаризм; кроме того, все условия того времени и самого движения способствовали усилению тоталитарного элемента. Он пробовал действовать вопреки этой волне, умерить, хотя бы слегка, философию насилия движения. Чтобы добиться успеха, он был вынужден утверждать свою власть как автократический глава движения. Сейчас с исторических позиций может показаться верным, что тоталитаризм и автократическая власть отделимы друг от друга. В Центральной Европе 1939 года, однако, было трудно действовать, разграничивая эти понятия.

На деле сам Мельник отказывался даже пытаться поддерживать претензии на диктаторскую власть. В документах, которые имеют отношение прежде всего к нему и на содержание которых он, можно допустить, мог влиять, к нему обращаются чаще как к директору Провода, чем как к «вождю». Попытки сделать из Мельника некий мистический образец национальной воли присутствует в упоминании его как руководителя, в котором воплотился гений нации – как в Шевченко, Коновальце, а теперь и в Мельнике^[65], – а также в словах о его «монолитном характере»^[66]. В целом, однако, более отчетливо звучал мотив воинской субординации в отношениях с более высокой инстанцией, чем безудержное подчинение воле харизматического вождя. «Руководство (Провод) несет ответственность перед историей, перед будущими поколениями, перед нацией (включая тех, кто были, и тех, кто будет), перед Богом, но никогда перед своими подчиненными! Это вело бы к анархии, ведь такое положение поставит под вопрос порядок в любой армии».^[67]

Но по мере того как потребность в подавлении фракционерства становилась все более насущной, от этой умеренной позиции все больше отходили в пользу прямой приверженности принципу вождизма – Ftihrerprinzip.

Из вышеприведенной дискуссии видно, что присутствовал острый конфликт между «естественными» тенденциями в идеологии движения и характером личности и убеждениями его руководителя. Если бы вопрос ограничивался эмигрантской секцией ОУН, мог бы быть достигнут компромисс или Мельник мог бы даже выйти победителем. Надо заметить, что из девяти членов Провода (включая самого Мельника) все, кроме двоих, были армейскими офицерами. Кроме того, почти все они служили не только в нерегулярной в некотором роде украинской армии, а и в весьма дисциплинированном офицерском корпусе Российской или Австро-Венгерской империи. Стандарты военной дисциплины и чести не позволяли им полностью поддерживать принцип, что все средства являются законными, по крайней мере когда этот принцип должен был применяться во фракционной борьбе в пределах их собственной группы против их признанного руководства. Кроме того, всем, за исключением Барановского, было за сорок, и можно предполагать, что прожитые годы выработали у них иммунитет против импульсивных и насильственных акций.

Если бы, однако, ОУН была ограничена работой в эмиграции, то она вряд ли получила бы большее влияние, чем УНР или гетманцы. Фактически, в отличие от этих двух группировок, она была преимущественно западноукраинской по составу. Правда, из девяти членов Провода трое были восточноукраинскими эмигрантами. Из них, однако, двое имели очень ограниченное влияние, в то время как Сциборский был обязан своим высоким положением прежде всего своим теоретическим способностям. Кроме того, Провод не был точным отражением рядового состава организации. На первое место он ставил не представительство самых важных групп ОУН с Волыни, Закарпатской Украины и Буковины^[68]. Более важную роль играла разница в возрасте; основной частью членов ОУН и ее наиболее активной составляющей была молодежь с юга Галиции. Как обсуждалось в предыдущей главе, это поколение, живя двойной жизнью, обучаясь в подпольном университете, находясь под постоянной угрозой ареста польскими властями, обращалось к актам насилия, и многие пострадали за свои дела. Считалось, что эмигрантские лидеры уклонялись от трудностей и опасностей борьбы или, по крайней мере, были не способны понять спрос на нее.

Эти настроения подчеркивались разницей в возрасте между руководством и основной массой членов организации из Галиции. Существовал разрыв приблизительно в десять лет между средним возрастом официального эмигрантского руководства и неофициального лидера на родине; рядовые члены в Галиции были еще моложе. Уже само по себе это различие было достаточно существенно; недостаток зрелости неизбежно ведет к экстремизму среди членов организации, подобной ОУН. Имелись, однако, дополнительные факторы большой важности. Более молодая группа испытывала недостаток опыта роста в стабильном довоенном обществе. Кроме того, старшее поколение имело возможность бороться за украинскую государственность открыто и в легальной форме. Создавая государство и армию, пусть и в течение лишь короткого времени, оно избежало разрушительного чувства собственной неполноценности, которое было результатом проживания в государстве, управляемом представителями другой национальности. У старшего поколения были свои мирные годы, за которыми последовала славная борьба, у более молодого поколения был только опыт горькой, неоднозначной борьбы против польских репрессий. Таким образом, это поколение затаило в себе чувство напряженности, своего рода комплекс неполноценности перед лицом официального руководства.

Нельзя сказать, что руководство было совершенно не виновато в этой ситуации. Большинство его галицких членов разделили трудности борьбы против Польши (трое из них прошли через тюрьмы), а жизнь в изгнании не намного предпочтительнее даже подпольного существования в родной стране. Поколение, к которому пришла зрелость в годы войны, однако, рассматривало себя как закрытое элитарное общество, членство в котором было невозможно для более молодых людей. Следующее выражение может объяснить закрытость элитарных рядов: «Я не против поиграть в политику, но я против того, чтобы играть в нее с моими детьми». И вовсю применялся прием, зливший других: постоянное использование военных званий, приобретенных в ходе войны и, следовательно, не достижимых для более молодых людей, чья военная служба (когда этого нельзя было избежать) ограничивалась срочной службой в польской армии.

Пока Коновалец был жив, его весомый авторитет и, как известно, умелое разрешение конфликта поколений не давали этой проблеме приобрести серьезный масштаб, хотя и возникали громкие протесты со стороны более молодой группы. Мельник встретился с гораздо более сложным комплексом проблем: он должен был попытаться объединить украинское население Галиции под крылом организации, но любая модификация идеологии или тактики была бы расценена более молодыми людьми как измена; он должен был попытаться выторговать интересы украинцев в переговорах с гораздо более сильными сторонами – процесс, в котором любая импульсивная акция могла стать фатальной. Вдобавок те самые факторы, которые побудили Мельника оказывать сдерживающее влияние в ОУН, сделали его неспособным держать в узде революционную молодежь. Его связь с церковью была вроде черного флага для их антиклерикализма. Его спокойствие и достоинство не производили особого впечатления на людей, чьим идеалом лидера был заговорщик с железной волей. Его отказ от возведения идеи нации в абсолют был воспринят как признак слабости, если вообще был понят. В стабильном обществе Мельник, несомненно, был бы в высшей степени полезным гражданином или даже успешным государственным мужем, но его характер мало подходил для лидера террористов-заговорщиков. Так была подготовлена катастрофа внутри самой мощной украинской националистической организации.

Но первой пришла великая катастрофа войны. Многие годы германская политика влияла на ОУН. Эта связь была подкреплена полуфашистской по природе идеологией ОУН, и, в свою очередь, зависимость от немцев вела к усилению фашистских тенденций в организации. Анализ соотношения сил привел ОУ Н к поиску германской помощи, поскольку Германия была единственной силой, имевшей волю или средства напасть на архиврагов ОУН – Польшу и Советский Союз. Большой проблемой, намек на которую содержался в предыдущем абзаце, было выстроить отношения с немцами таким образом, чтобы, сотрудничая, не превратиться в их марионеток, ибо неравенство сил между сторонами было, конечно, огромным.

До 1939 года украинские националистические лидеры были уверены, что Германия действительно заинтересована в обеспечении независимости Украины, и считали, что она будет честно вести себя с ними. Однако они были зависимы от Германии менее, чем можно было справедливо предполагать. В отличие от гетманской группировки, которая сконцентрировалась близ Берлина, ОУН была более равномерно распределена по большей части Центральной и Западной Европы. И Коновалец, и Мельник часто ездили по Европе, но избегали останавливаться на контролируемых Германией территориях. Однако в лице Ричарда Ярого они имели постоянный канал связи с той частью германского режима, которую представляли адмирал Канарис и абвер. Летом 1939 года полковник Сушко также тесно сотрудничал с немцами, готовя в Винер-Нойштадте, Австрия, группу в две сотни человек, которая должна была действовать как вспомогательная при вермахте в готовящемся нападении на Польшу; эта вооруженная ячейка должна была поднять восстание, которое, как надеялась ОУН, приведет к независимости украинцев в этой стране^[69]. Более того, де-факто зависимость ОУН от Германии сильно возросла в результате иммиграции ее членов на германскую территорию в 1939 году, особенно в протекторат «Богемия-Моравия», где вскоре образовался центр закарпатских украинцев, а вскоре был основан прооуновский печатный орган «Наступ».^[70]

Несмотря на эти все более прочные путы зависимости, когда Провод решил провести II съезд организации в августе 1939 года, местом встречи был выбран Рим вместо какого-нибудь немецкого города. На съезде было решено, что штаб Мельника должен находиться в Швейцарии и что следует вести осмотрительную политику в отношении Германии^[71]. Во время паузы в работе съезда пришло известие о пакте Молотова – Риббентропа со всеми его уступками Советскому Союзу. Соглашение было открыто осуждено официальным органом ОУН^[72]. Война, однако, фактически начиналась в это самое время, и Провод никак не мог, даже если бы и хотел, отойти от договоренностей о военном сотрудничестве с немцами.

Канарис, после некоторых колебаний, явившихся следствием его неуверенности относительно советских намерений в Восточной Польше^[73], позволил группе Сушко перебазироваться с территории Словакии на украинскую этнографическую территорию на реке Сан, но в этом месте группе пришлось повернуть обратно из-за продвижения советских войск^[74]. В пределах собственно Галиции произошло по крайней мере одно маленькое восстание против польского режима, несомненно инспирированное националистами^[75]. С точки зрения ОУН экспедиция Сушко принесла пользу хотя бы тем, что послужила вооруженным эскортом Ярославу Барановскому, который прибыл к местным группам как делегат Провода. Его миссия состояла в том, чтобы дать последнюю информацию относительно щекотливой ситуации, возникшей в результате советской оккупации, и предупредить их, чтобы они не раскрывали себя^[76]. Это, несомненно, было необходимо, потому что, если бы вовсю развернулись восстания против и без того разваливающейся польской власти, они были бы бесполезны, но раскрыли бы подполье перед приближающимися советскими силами.

Следует упомянуть, что краткая польская кампания повлияла определенным образом на дальнейшее развитие ОУН. Поскольку немцы подходили к Варшаве, перед польскими властями встала проблема, что делать с политическими заключенными, особенно украинцами. После различных попыток эвакуировать их наиболее важным заключенным позволили либо по решению властей, либо по милости охраны выйти на свободу^[77]. Таким образом лидерам галицкой группы, озлобленным годами заключения, дали снова развернуть свою деятельность.

Краткая польская война, которая явилась начальной главой в разворачивающейся всемирной борьбе за перекройку мира, имела важное значение для украинской национальной жизни. Впервые в современной истории галицкое население было действительно объединено с восточными украинцами в едином государстве. Однако это государство было самым страшным врагом украинских националистических движений. Эти обстоятельства не могли не оказать значительного воздействия на развитие националистических движений, и фактически радикальный процесс перестройки украинских сил был уже на марше; в течение этих двадцати месяцев после польского коллапса этот внутренний конфликт привлечет к себе почти столько же внимания со стороны украинского эмигрантского сообщества, как и более крупные события мировой политики.