Книга Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947 онлайн - страница 6

Глава 6
Последствия войны

Новая жизнь. – Социальные проблемы. – Навязанный мир. – Годы революции. – Парламентская жизнь. – Веймарская конституция. – Отрицательные стороны независимости. – Гинденбург в роли президента

Мир, который был мне знаком и понятен, исчез. Вся система ценностей, частью которой я был и за которую мое поколение сражалось и умирало, стала бессмыслицей. Империя кайзера и прусская монархия, которые мы рассматривали как нечто неизменное, были заменены республикой, являвшейся в значительной степени теоретическим построением. Германия была разгромлена, обращена в руины, ее народ и институты пали жертвой хаоса и безверия. Профессия, которой я посвятил свою жизнь, стала одной из жертв происходящего. Мне предстояло найти новый выход своей энергии. Образованием и воспитанием я был подготовлен для службы в своей стране, и теперь, после произошедших катастрофических событий, потребность в моей профессии ощущалась еще сильнее. Моей основной задачей стало выбрать достойное поле для своей будущей работы.

Я рассматривал для себя несколько видов деятельности, в которых, как бывший офицер, я мог бы оказаться полезен, но мысленно я все более и более склонялся к политической карьере. В первую очередь следовало оценить свои возможности. Моя военная подготовка к политике не имела никакого отношения. То облеченное доверием положение, которое мы занимали по отношению к короне, означало, что мы обязаны были быть природными консерваторами. Теперь же все изменилось. Все старые традиции оказались порушены республикой, и мы получили свободу для выработки независимых взглядов.

По происхождению и воспитанию я не мог не оказаться консерватором, но даже и до войны я не испытывал симпатий к политической эволюции консервативной партии. Уже само разделение ее членов на прогрессистов и твердокаменных консерваторов казалось терминологическим противоречием. Консерватор вместе с тем должен придерживаться прогрессивных взглядов. Традиции и принципы являются для него основными ценностями, но он должен применять их к изменяющимся обстоятельствам. С самого начала промышленной революции и в особенности в первой половине нашего столетия мы наблюдаем развитие глобального конфликта, все более набирающего скорость. Технический прогресс имеет тенденцию к обращению человека в элемент машины, а его индивидуальность находится под постоянной угрозой нивелирования. Отдельные люди превращаются в «массу», которую марксистские политики направляют на борьбу за свержение капиталистической системы. Коллективистские философии, соединенные с материалистическим пониманием истории, провозглашают отказ от христианских принципов, послуживших основой для двухтысячелетнего роста западной цивилизации. Московский вариант коммунизма уже восторжествовал в большей части Восточной Европы, а сама идея рассмотрения государства в качестве инструмента жизнедеятельности «угнетенных трудящихся классов» пустила очень глубокие корни и в других странах. Проблема состоит в нахождении средств для борьбы с силами, ответственными за эти процессы.

В послевоенный период задачей всех консервативных сил было объединение под знаменем христианства для поддержания в новой республике основных европейских традиций. Конституция, одобренная в 1919 году в Веймаре, казалась многим совершенным сводом идей западной демократии. Тем не менее второй параграф ее первой статьи провозглашал ложный принцип философии Жана Жака Руссо – «вся власть исходит от народа». Это утверждение полностью противоречит учению и традициям Римско-католической церкви. На протяжении столетий монархия представляла собой высшую форму преемственной государственной власти, притом что над ней пребывала высшая духовная власть.

Теперь же мы должны были признать тот факт, что государство, с его институтами, как административными, так и парламентскими, является наивысшим органом власти. А это означало, как доказали коммунистические режимы, что свободной волей индивидуума и основными законами можно манипулировать в угоду потребностям государства, между тем как следованию естественным законам человеческой природы должно быть отдано предпочтение перед государственной властью. А последнее достижимо только при условии, что христианская идеология составляет основу всех форм государственного управления. И это нигде не является более необходимым, чем в демократии, когда парламент присваивает себе верховную власть.

Денис Уильям Броган, политэконом из Кембриджа, однажды заметил, что терпимость и одновременно скептицизм являются отличительными чертами демократической идеологии. Наши социалисты в Германии не продемонстрировали ни одного из этих качеств. Они не проявили скептицизма по отношению к государственной власти и не отнеслись с терпимостью к культурным традициям римского католицизма в стране смешанных религий. Такое положение было еще одной причиной для сплочения наших рядов в защиту этих традиций.

Со времен Французской революции, «Общественного договора» и его незаконнорожденного отпрыска – «Коммунистического манифеста», переход от веры к рационализму происходил ускоренными темпами. Диктат неприкрытой силы заменил прежние взаимоотношения между властью и авторитетом, между благоговением и святостью, с одной стороны, и силой – с другой. Хуже того, массы стали беспомощным орудием в тотальной механизированной войне, которая полностью поглотила отдельные индивидуальности. Мы должны были каким-то образом вернуться от понятия массы к осознанию индивидуальности как наиболее важной составляющей нашей жизни. В прежние времена те, кто был лишен прав и свобод, находили утешение в учениях церкви, которая выдвигала заповеди любви в противоположность доктрине силы. Марксизм во всех своих формах ныне противопоставляет силу силе, а власть масс – авторитету правителей. При этом взаимоотношения между обыкновенными гражданами нации и ее выдающимися личностями, основывающиеся на понятиях чести, истинной значимости и истинного авторитета, постепенно сходят на нет. Низкопоклонство перед властью занимает место почтения, а это неминуемо влечет за собой снижение чувства ответственности каждого индивидуума. Обретение власти становится самоцелью.

В дни, когда я впервые познакомился с семейством моей жены в Метлахе, я понял, до какой степени решение социальных проблем обречено стать доминирующим фактором нашего времени. Метлах был одним из основных промышленных районов Саара. Здесь и в других районах Германии, а также во Франции и Бельгии семья моей жены на протяжении нескольких поколений построила цепь образцовых предприятий по производству керамики. Мой тесть, тайный советник фон Бош-Галгау, принадлежал к небольшой группе просвещенных промышленников, сознававших неизбежные недостатки капиталистической системы. Он стремился установить между капиталом и трудом отношения взаимного доверия, сохраняя при этом традиции семейного предприятия. Тень классовой войны уже маячила тогда на горизонте. Социалисты распространяли принципы марксизма и, несмотря на социальные реформы, проведенные при кайзере Вильгельме II, пытались создать пролетарские организации и оторвать рабочих от буржуазии.

Лишь немногие промышленники сознавали тот факт, что этому можно противодействовать, лишь признав, что, кроме своей заработной платы, работник должен иметь долю в доходах предприятия и вести достойное и приносящее удовлетворение существование. Мой тесть был лидером в предоставлении рабочим хороших современных домов, общежитий и домов отдыха, медицинского обслуживания и прав на пенсию и страхование. Полученные результаты давали поразительный пример того, чего можно достичь, последовательно применяя концепции социального мира, заложенные папой Львом XIII в его энциклике «Rerum Novarum». В этом семейном предприятии с рабочими обращались как с членами обширного семейства, их спаивала сильная взаимная заинтересованность. Перед смертью тесть с горечью критиковал введение общенациональной страховой системы. Он полагал, что она разрывает связь между нанимателем и наемным работником, заменяя безличным государственным администрированием теплую человечность старинных личных отношений. В очень большой степени уже тогда назначенный управляющий заменял собой старомодного хозяина, обладавшего чувством личной ответственности. На протяжении всей жизни мое отношение к социальным проблемам основывалось в основном на тех успешных экспериментах, проведение которых я видел в Метлахе. До самого конца я пытался провести их в жизнь парламентскими методами.

Фон, на котором проходили мои усилия, был весьма тревожным. Теперь трудно нарисовать картину того, к чему привело для большинства немцев исчезновение привычных для них институтов порядка и власти. На протяжении более чем тысячи лет германская нация отдавала свои привязанности монархии и под ее правлением сыграла решительную роль в строительстве западной цивилизации. В то время многие из нас рассматривали неожиданно навязанную нам республику как фатальную ошибку и на протяжении многих лет видели новые подтверждения этому нашему мнению. Уничтожив историческую основу, к которой было привычно большинство немцев, этот переход к республике сделал невозможным размеренное мирное развитие Германии как неотъемлемой части Европы. Впервые в недавней истории победители применили принцип всеобщности к условиям мира: всеобщее насаждение комплекса военной вины и наказания за нее, одностороннее решение территориальных и этнических проблем и всех репарационных и финансовых вопросов, всеобщая конфискация всей вражеской частной собственности, даже находящейся в нейтральных странах, и единые принципы при формировании Лиги Наций, из которой были исключены только побежденные. Вполне можно задаться вопросом, а не явилось ли подобное единообразие во имя демократии тем семенем, из которого впоследствии развился тоталитаризм. Безусловно, оно явило убогий пример для развития демократии в Германии.

Серьезнейшие ошибки и несправедливости, содержавшиеся в Версальском договоре, могут быть объяснены только лишь истерией, порожденной в союзных державах годами несправедливой, исполненной ненависти пропаганды. В Германии обнародование четырнадцати пунктов Вильсона приветствовалось с огромным облегчением. Более того, все мы были убеждены, что Соединенные Штаты, оказавшие решающее влияние на победу союзников, будут играть основную роль в процессе мирных переговоров. Я до сих пор помню, с каким жаром я обсуждал с друзьями, интернированными вместе со мной в Карапунаре, в горах Тавра, те огромные возможности, которые предлагались нашей разгромленной стране программой Вильсона. Мы не желали ничего лучшего, нежели строить новый мир в равноправном партнерстве, обсуждая с другими народами наши общие трудности. Мы по-прежнему верили в историческую миссию Германии как стабилизирующего фактора в Центральной Европе. Конкуренция и соперничество, повлекшие за собой прогрессирующее ухудшение наших отношений с Великобританией, казались нам событиями из прошлого. Мы более не представляли угрозы кому бы то ни было. Неизменной оставалась только наша европейская миссия, все та же, что и в те времена, когда мы распространяли христианство на восточные провинции и на Прибалтику, – служить плотиной против славянских вожделений и агрессии.

Даже если страх перед Германией ослепил союзников в отношении угрозы, исходящей от России, наименьшее, что они могли бы сделать после нашего поражения, – это восстановить европейское равновесие, когда революция посадила в Кремле Ленина. Они не смогли понять, что эпоха национализма закончилась и ее может заменить только организация объединения Европы. Принцип Вильсона о самоопределении был использован, однако, только в отношении меньших наций, но проигнорирован, из-за иррациональной ненависти победителей, в отношении центральных держав. Это возродило и еще более усилило национализм. Ныне, после Второй мировой войны, мы должны быть благодарны президенту Трумэну и его советникам за проявленное ими понимание данной проблемы. План Маршалла и французский план Шумана^[31] наметили способы преодоления опасностей национализма. Лига Наций унаследовала слабости, проистекавшие из неверного применения принципов Вильсона. В настоящее время всем ясно, что союз свободных народов должен контролировать своих собственных ответственных чиновников.

После Первой мировой войны Дунайская монархия была разделена на составлявшие ее части. Чехи, поляки, мадьяры, хорваты и сербы были выпущены из уз бывшей империи, предположительно – в надежде, что они, в совокупности, выполнят ту роль, какую играла в Юго-Восточной Европе монархия Габсбургов. На самом же деле, как того и следовало ожидать, национальные интересы восторжествовали над объединенными интересами Европы в целом. Уничтожение монархии Габсбургов привело только к балканизации Европы, и это отсутствие государственного взгляда на ситуацию породило Версальский и Сен-Жерменский договоры, призванные обессилить, насколько возможно, всех немцев.

Эффект, произведенный потерей Германией ее положения в мире, на поколение, прошедшее через войну, достаточно ясен. Он еще усиливался опасениями, что роль Германии будет сведена на нет и в Европе. Каждый день нес новую угрозу нашему национальному существованию. Поляки угрожали Силезскому угольному бассейну; Восточная Пруссия была отдана на их милость из– за коридора, который отделял теперь ее от основной территории страны. Саар поставлен под международное управление на пятнадцать лет, а шахты его переданы Франции; Рур оккупирован французами, имевшими собственные планы относительно его окончательной судьбы. Наконец, объединение Германии с Австрией было формально запрещено, что полностью противоречило принципу самоопределения. Внутри страны старые представления о законности, порядке и преданной, достойной службе обществу были поставлены под угрозу из-за внутреннего беспорядка, хотя чиновники с огромным опытом безусловно предлагали свои услуги в распоряжение новой власти. Коммунисты, верные только указаниям Москвы, соединились с независимыми социалистами, чтобы силой навязать советское государственное устройство по русскому образцу. В Баварии, наиболее консервативном из германских государств, Эйснер сумел установить первое местное советское правительство. Гражданская война разразилась в Руре, Саксонии и других промышленных центрах. Коммунистические агенты поднимали красный флаг где только возможно, и само существование социал-демократического правительства Эберта оказалось под угрозой.

Но более устойчивые элементы нации не слагали оружия. Остатки распущенной германской армии формировали, под командой офицеров и других вожаков, добровольческие отряды для разгона революционеров. Различные силы называли это возрождением германского милитаризма. Они отказывались признать, что то был вопрос самообороны и что нашим единственным побуждением было спасти Германию от красного потопа, точно так же, как и тридцать с чем-то лет спустя. Я не был членом ни одного из добровольческих отрядов, но по возвращении из Турции был вынужден в Мюнхене пробиваться с вокзала с их помощью. Командиром там был офицер по фамилии Фауопель, ставший потом германским послом при правительстве Франко в Испании. На фоне всех этих беспорядков я не был допущен к себе домой в Саар и видел мало шансов на продолжение своей военной карьеры. Найти решение моих непосредственных проблем было нелегко, но в итоге я решил вернуться к сельской жизни, в которой вырос. Люди, обрабатывающие землю, всегда составляли источник силы нашего народа, и если мы хотели, чтобы к нашим делам вернулось здравомыслие, то именно с этих людей и надо было начинать. На протяжении поколений они жили в атмосфере законности и порядка, а в промышленную эпоху сохранили свои убеждения и верования. Если христианским понятиям суждено сыграть подобающую роль в жизни новой республики, то я окажусь среди них в хорошей компании, чтобы бороться с материалистическим духом двадцатого столетия и отвращать угрозу упадка, безнадежности и морального вырождения.

Я арендовал имение в своей родной Вестфалии – старый сельский дом с конюшнями и немного земли, занятой в основном прудами и заросшей древними дубовыми деревьями. Это было примитивное существование, без всяких современных удобств – без канализации и водопровода, без электричества, удаленное на много километров от шоссейной и железной дорог. Но соседи у «Хаус Мерфельд» – так называлось имение – были прекрасные, простые люди, прочно стоявшие обеими ногами на земле, крепкие в своих религиозных убеждениях и безупречные в поведении. Они жили в своем собственном, спокойном и упорядоченном мире, и завоевать их доверие было не просто. Но, однажды полученное, это доверие сохранялось на всю жизнь. От нас было недалеко до границ Рура, и отголоски красной революции, происходившей там, долетали даже до наших одиноких проселков. Я организовал из местного народа добровольный отряд для отражения набегов красных мародеров, и нам пришлось закопать в землю или спрятать наши немногие ценности и резервы продовольствия. В конце концов я был вынужден просить у военного коменданта Мюнстера для усиления нашей обороны отделение солдат. Эта жизнь в обстановке нравственного падения, вызванного гражданской войной, была бесконечно более отвратительной, чем все то, что я испытал на полях боев во Фландрии.

В эти тревожные дни один из моих соседей, а именно руководитель «Вестфальской ассоциации сельских хозяев» Фрейгер фон Керкеринк цур Борг, предложил мне представлять их интересы в прусском земельном парламенте. Для того чтобы решиться принять это предложение, мне потребовалось достаточное время. Основной проблемой для меня было решить, к какой партии примкнуть. Я уже упоминал о своем отвращении к формальному консерватизму, к тому же его политическое выражение в Пруссии, казалось, впитало слишком много предрассудков и отживших понятий. Я думал, что гораздо лучшей идеей будет вступить в одну из центристских партий, предпочтительнее всего – в партию центра. Она была основана для представительства католических интересов во времена борьбы государства Бисмарка с Римско-католической церковью. При Виндтхорсте партия привлекла к себе много консервативно настроенных людей из Рейнланда, Вестфалии, Баварии и Силезии. Как центристская партия, она была в особенности привержена компромиссам и всегда направляла свою деятельность на воплощение социальных концепций папы Льва XIII. Поскольку социальные проблемы были более, чем когда-либо, в центре внимания, я был убежден, что смогу с пользой применить свой опыт, приобретенный на предприятиях тестя. Мне казалось, что партия с религиозными корнями сможет наилучшим образом отстаивать христианские принципы, исключенные из Веймарской конституции. К тому же, поскольку все мои соседи в Вестфалии придерживались той же веры, что и я сам, я смогу по-настоящему представлять их интересы.

Возможно, стоит взять паузу и суммировать некоторые особенности новой конституции и являвшегося ее частью избирательного закона, которые стали в ближайшие двенадцать лет предметом раздоров. Как центральное, так и земельные правительства страдали от одних и тех же заложенных в конституции недостатков. Законодательная власть была ограничена исключительно одной палатой, и над нею не существовало высшей инстанции для исправления и пересмотра законов. Рейхсрат и прусский штатсрат не могли по положению выполнять эти функции. Кроме того, и для федерального правительства, и для правительств союзных земель применение избирательного закона было весьма проблематичным. Отсутствовала координация между центральным правительством и правительством Пруссии, крупнейшей из федеральных земель. Изменения в конституцию могли быть внесены только при одобрении их большинством в две трети голосов палаты, что, с учетом распределения мест между партиями, означало невозможность принятия сколько-нибудь значимых поправок. Формулировки этих поправок становились источником серьезного конфликта между партиями правого и левого флангов.

В особенности я был недоволен системой голосования по партийным спискам. Ее восхваляли как наиболее демократичную в мире. На самом же деле эта система подрывала самые основы здоровой демократии. К примеру, в Пруссии одно депутатское место приходилось на 50 000 избирателей. Это, однако, не означало существования избирательных округов с таким количеством голосующих. Мой район составлял половину провинции Вестфалия с примерно двумя миллионами избирателей. Можно допустить, что около полумиллиона из них будут, вероятно, голосовать за партию центра. Поэтому штаб-квартира партии намечает список по выборам в прусский парламент по крайней мере из десяти кандидатов плюс небольшой резерв. Когда поданные голоса подсчитаны, избирается один кандидат из списка за каждые полные 50 000 голосов. Все избыточные голоса добавляются к остаткам в других областях, и там они позволяют избрать дополнительных депутатов. При этой системе мы получали в парламенте более тридцати партий. Причем никто не может набрать 50 000 голосов в одном конкретном избирательном округе, как бы велик он ни был, и любой чудак или группа чудаков может почти наверняка провести в парламент хотя бы одного депутата по резервному списку добавочных голосов. Происходящая отсюда раздробленность представительства равнозначна самоубийству демократии.

Эта система также устраняет необходимость в дополнительных выборах. Если депутат умирает или подает в отставку, его место будет занято следующим человеком из списка, а это означает, что в четырехлетний избирательный период не учитываются колебания общественного мнения, за исключением, конечно, переворота, связанного с всеобщими выборами. Хуже всего то, что избранные депутаты не имеют чувства ответственности перед избравшим его электоратом. Им следует благодарить за избрание центральный комитет своей партии, и сохранить свое положение они могут, только выказывая слепое повиновение партийным установкам. Более того, хотя и предпринимались попытки представить в списках различные профессиональные группы, в результате, как правило, их члены предпочитали говорить от имени этих своих групп, теряя при этом из виду более общие вопросы. Появлялось слишком большое искушение относиться ко всему легко и голосовать за партийную линию, что гарантировало переизбрание, если применять минимум оригинального мышления или критицизма. Я понимаю, что партийная этика требует известной доли коллективной дисциплины в значимых вопросах, но берусь утверждать, что такой метод проведения выборов препятствует появлению в политике личностей, должных в конце концов составить элиту, от которой зависит качество демократических решений. Тот факт, что депутат ответствен перед своим партийным комитетом, а не перед избравшими его людьми, означает, что он потерял с ними контакт, а это заставляет отдельного избирателя терять интерес ко всяким проявлениям парламентской жизни. В наше время веймарская конституция стала крестной матерью боннской конституции. Социалисты цепляются сейчас за систему голосования по спискам, хотя христианские демократы предприняли не слишком энергичную попытку соединить ее с голосованием по индивидуальным округам. Кажется, некоторые люди не способны учиться на жизненных примерах.

Взаимоотношения между федеральным правительством и правительствами союзных земель составляли проблему еще со времен существования мелких германских княжеств. Она не сводится к вопросу о централизме или федерализме. Сложно бывает определить степень автономии отдельных частей союзного государства, которая обеспечивала бы центральному правительству достаточно власти для сохранения им дееспособности на европейской арене. Бисмарк в свое время изобрел схему, оставлявшую отдельным государствам широкую автономию, не ставя при этом под угрозу власть центрального правительства. Пруссия была безусловно крупнейшим и в материальном отношении наиболее развитым из союзных государств, включая в себя промышленные центры Рейна, Рура, Саара и Верхней Силезии. Более того, король Пруссии являлся одновременно и германским императором. Бисмарк предложил объединить в одном лице должности прусского премьер– министра и рейхсканцлера. Это значительно ограничивало преобладание Пруссии, поскольку канцлер, в интересах единства, был склонен делать уступки прочим государствам, чтобы обеспечить их сотрудничество.

С падением короны рейх потерял точку опоры. Младшие династии в меньших государствах также были лишены тронов. Двойственный федеральный комплекс рейх и Пруссия, лишенный, однако, верховной власти, превратился в серьезную проблему. Веймарская конституция не способствовала решению этой проблемы. В результате длительных дискуссий в комиссии рейхстага по изменению конституции решение также не было найдено. В соответствующем месте я расскажу о своих попытках на посту канцлера вернуться к концепции Бисмарка, хотя замечу, что этот вопрос занимал меня с самого начала. Правительства федеральных земель часто поступали как им заблагорассудится, не принимая в расчет потребности центральной власти, причем преобладание Пруссии невозможно было ограничить путем простого снижения ее представительства в рейхсрате.

Само правительство рейха пребывало в Берлине на правах гостя Пруссии. Оно не обладало собственными исполнительными и полицейскими силами. До тех пор, пока правительства в рейхе и в Пруссии имели одинаковую политическую окраску, – в Пруссии социал-демократы непрерывно пребывали у власти с 1918-го по 1932 год, – на практике применение федерального законодательства почти не встречало затруднений. Однако если бы управлять делами рейха выпало правой коалиции, то для отдельного прусского министра стало бы вполне возможным блокировать проведение в жизнь мероприятий, определенных центральным правительством. Пруссия воистину превратилась в государство в государстве, и это двойственное положение становилось слабым звеном в цепи всей нашей политической жизни. Кроме того, это означало, что политическое влияние депутата прусского ландтага оказывалось значительней депутата рейхстага.

Видимо, это было далеко не самое лучшее время для начала политической карьеры. Положение страны достигло низшей точки. Мы потерпели военное поражение. Страна была охвачена гражданской войной, подрывавшей самый фундамент государства. Мы работали в условиях навязанного нам мирного договора с репарационными требованиями, которые, казалось, угрожали основам нашего экономического существования. Тем не менее я предался занятиям на новом поприще с величайшим энтузиазмом. Меня раздражали партийные догматы и узкие, эгоцентричные взгляды, которые в значительной степени определяли текущую оценку внутренних и внешних проблем. Я отказывался связывать себя программой партии и даже в своих ранних выступлениях настаивал на том, что парламентский представитель должен сам нести ответственность за свои собственные решения. Меня поражало невежество коллег во всем, что касалось международных отношений, и я старался заинтересовать их событиями и мнениями в мире по другую сторону наших границ. В то же самое время я искал среди держав-победительниц хотя бы малого понимания положения Германии. Однако такого результата невозможно было ожидать ни от одного человека.

Наше положение стало еще более невозможным, когда в самом разгаре кризиса, с экономикой, положенной на обе лопатки в результате репараций и инфляционного обесценивания валюты, французы, вопреки всем своим обязательствам по договору, оккупировали Рур. Из мемуаров Клемансо, «Les Grandeurs et Miseres d'une Victoire», нам известно, что маршал Фош настаивал на аннексии всей этой области. Стоимость марки упала так низко, что стало невозможно более удерживать шахтеров в состоянии пассивного сопротивления при помощи субсидий. Некоторые личности в Рейнланде даже пропагандировали создание новой независимой Рейнской республики со столицей в Кельне. Одним из этих людей был бургомистр Кельна доктор Аденауэр. Занимая один из высших постов государства – являясь президентом прусского штатсрата, – он, кажется, ставил интересы своего города выше интересов страны в целом.

На экстренном заседании организации партии центра я назвал идею Рейнской республики предательством и резко критиковал пораженцев из Рейнланда. Это был момент, о котором доктор Аденауэр никогда не забывал, и в последующие годы я получил от него в ответ свою долю критики. Через несколько дней после того, как я был оправдан в Нюрнберге, доктор Аденауэр обнародовал опровержение своего намерения подать в отставку с поста председателя Христианско-демократического союза в британской зоне оккупации в мою пользу. В соответствии с версией, опубликованной 8 октября 1946 года в газете «Вестфален пост» в Арнсберге, он якобы добавил: «Фон Папен – изменник и, вероятно, замешан в убийстве Дольфуса»^[32]. Многие из моих друзей протестовали против этого утверждения и призывали доктора Аденауэра взять его назад, поскольку я находился под надзором баварской полиции и не имел возможности постоять за себя. Мне не удалось найти документальных свидетельств того, что он это сделал. Все же в политике нужно учиться прощать и забывать. Я счастлив сделать это теперь, когда стало ясно, что он перерос свою достаточно узкую сферу интересов и направляет внешнюю политику молодой Боннской республики по единственно возможному пути франко-германского rapprochement и европейского сотрудничества.

Кажется, уже давно всеми забыто, что, в то время как Франция ускоряла внутреннее разложение Германии, поощряя сепаратизм, четырнадцать других государств, включая Британию и Соединенные Штаты, встали на путь вооруженного вмешательства в дела коммунистической России. Германские войска помогли тогда освободить прибалтийские государства. Пилсудский в Польше получал поддержку как часть cordon sanitaire^[33], в котором свою роль играли также Маннергейм и русские белые генералы. Даже мистер Черчилль просил другие государства «оказать помощь в уничтожении гнезда красных прежде, чем курица снесет яйца». К несчастью, она успела снести их слишком много.

Но Германия, совершенно обескровленная и раздираемая изнутри, не получала никакой помощи против сепаратистов, спартаковцев и советских революционеров. Наши собственные действия рассматривались как нападение на демократию и возрождение милитаризма. Германия многим обязана тогдашнему министру иностранных дел доктору Штреземану, который успокоил ситуацию в Руре, одновременно дав ясно понять, что вопрос об отделении не может даже рассматриваться. В нашей битве по защите Германии и всего Запада от революционных восточных орд мы были вынуждены полагаться исключительно на собственные силы. Несмотря на экономическую трясину, в которой мы тонули под грузом репараций и разрушавшегося денежного обращения, мы победили. Но упрямое, слепое желание нашего правительства буквально следовать всем возмутительным требованиям наших противников вылилось не только в коммерческую катастрофу – результаты в области человеческих отношений оказались еще более ужасными.

Люди за границей имели весьма слабое представление о масштабах этой катастрофы. В конце периода инфляции я помню, как приходилось выплачивать жалованье и заработную плату ежедневно, поскольку спустя двадцать четыре часа после выдачи полученные деньги сохраняли уже меньшую долю своей стоимости. Центральный эмиссионный банк был не в состоянии печатать деньги с достаточной скоростью, поэтому многие города выпустили свою собственную валюту, так что невозможно стало проводить какую– либо упорядоченную финансовую политику. Чтобы купить то, что стоило раньше одну марку, тогда требовался миллиард, а это означало, что все сбережения, ипотеки, пенсии и доходы по вкладам совершенно обесценились и люди, не имевшие недвижимой собственности, потеряли весь свой капитал. Те, кто вкладывал в многочисленные военные займы, пострадали больше всех. В результате средние классы, ремесленники, пенсионеры и чиновники подверглись пролетаризации. Трудолюбивый работник, приобретший небольшую собственность и состояние, видел основу своего экономического существования уничтоженной и становился новобранцем классовой войны. Этот переворот в общественном порядке дает объяснение притягательности марксистских учений, наступавших с Востока, и программы Гитлера, родившейся в эти тяжелые дни и обещавшей социальную справедливость рабочему и защиту потерявшей свое место в жизни буржуазии.

Природа угрозы нашему общественному устройству может быть наилучшим образом проиллюстрирована замечанием, которое Ленин сделал моему старому другу генералу Али Фуад-паше, который поехал в Москву в качестве первого турецкого посла при новом режиме: «Следующей страной, которая созреет для коммунизма, будет Германия. Если они воспримут большевистскую идеологию, я тотчас же перееду из Москвы в Берлин. Немцы – народ принципа. Они остаются верны идеям после того, как признали их истинность. Они составят значительно более надежные кадры для распространения мировой революции, чем русские, обращение которых потребует значительного времени».

В ноябре 1923 года введение рентенмарки^[34] (Rentenmark) и стабилизация денежного обращения спасли нашу экономику от окончательного краха, но при этом мы не избавились от кардинального изъяна нашей экономической политики – стремления обрести утерянную устойчивость при помощи неконтролируемого заемного процента. Была достигнута очевидная степень оздоровления экономики, но всемирный кризис застиг Германию с таким грузом репараций и задолженности, что вновь возникла угроза коллапса. Иностранные кредиторы потеряли свои деньги, а Германия – репутацию финансовой порядочности. Сегодня, после еще более страшной катастрофы, многие немцы, кажется, не желают воспринять тот факт, что побежденная страна может строить свое административное управление и экономику путем строгой бережливости и исключения любых расходов, которые могут показаться оскорбительными для внешнего мира.

Я очень рано осознал неспособность общенационального и земельных парламентов предпринять решительные шаги для борьбы с социальной катастрофой, хотя в то время никто из нас и помыслить не мог, каким удобрением это послужит для семени, которое сажал в то время Гитлер. Тем не менее все больше людей проявляли недовольство неспособностью традиционных политических партий найти настоящее решение проблемы. Не имеющая прочного скелета власти Германия постепенно погружалась в бездну. Еще в сентябре 1923 года я написал памфлет «Диктатура или парламент?». Я утверждал в нем, что Германия находится на грани полного крушения и что спасение не придет от механического применения парламентских методов или от бесплодного столкновения застывших партийных доктрин. Я призывал к созданию правительства из независимых, ответственных личностей, лишенных радикальных или диктаторских склонностей, которые использовали бы остатки влияния государства для претворения в жизнь решений, разработанных для удовлетворения экстренных потребностей момента. Слова молодого депутата, практически никому не известного, имели мало веса. Гитлер закладывал фундамент своего будущего куда более надежно, устраивая марш на Фельдхернхалле^[35] в Мюнхене, в отраженном свете славы одного из двух наших великих героев времен войны – генерала Людендорфа.

Как и во всякое время революционных изменений, радикальные партии были на подъеме, и различные формы марксизма привлекали к себе наибольшую поддержку. К счастью для Германии, среди социал-демократов нашлись граждански мыслящие руководители вроде Эберта и Носке, которые противостояли большевистской буре. Несмотря на их ответственный, государственный подход к ситуации, основная программа их партии по-прежнему превозносила классовую борьбу и противостояла влиянию религии. Призыв к «диктатуре пролетариата» был слышен от всего спектра марксистских группировок, хотя на практике применялась более умеренная политика. Германские социал-демократы всегда считались на Западе более демократичными, чем они были на самом деле. Точно так же во Франции социалисты, подобные Леону Блюму, были более терпимыми, в Великобритании классовая борьба и антиклерикализм никогда не являлись догматами лейбористской партии, а в Соединенных Штатах члены профессиональных союзов по-прежнему голосовали за одну из двух традиционных партий.

Противоположный лагерь составляли партии консерваторов и либералов, ни одна из которых не была особенно конструктивна в своих взглядах даже до войны. В веймарский период им особенно не хватало выдающихся лидеров с широкими и прогрессивными идеями. Гугенберг был хорошим администратором и финансовым экспертом, но у него отсутствовали задатки консервативного вождя. Поэтому основная надежда была на партии центра – новообразованную демократическую партию, партию центра и Немецкую народную партию.

Первая из этой тройки проявила себя столь беспомощно, что к 1931 году ее представительство свелось к четырем депутатам, несмотря на то что она отбросила свой демократический ярлык и стала называться государственной партией. Немецкая народная партия стала доминирующим членом этой группы, в основном благодаря руководству Штреземана, которому удалось придать германской внешней политике новую форму и содержание после заключения договора в Локарно. Он был единственным крупным государственным деятелем, порожденным веймарской эпохой.

Единственная возможность преодолеть наши внутренние и внешние трудности заключалась в том, чтобы убедить прежних противников в нашем искреннем стремлении к сотрудничеству и в изобретении какого-либо мирного способа отмены дискриминационных статей Версальского договора. Нельзя было позволить ненависти, жажде мщения и воздаяния помешать нам достичь этой цели. В Версальском договоре особо оговаривалась возможность изменения его условий путем переговоров. Если бы удалось убедить Францию применить это положение, события могли бы развиваться совсем иначе. Огромной заслугой Штреземана и Бриана явилось то, что они признали эту возможность и проложили дорогу, заключив Локарнский договор. К несчастью, ни один из них не нашел в собственных странах достаточной поддержки для завершения этой задачи, а ранняя смерть Штреземана стала трагической потерей.

Главной обязанностью этих центристских партий должно было стать придание жизни новой германской демократии путем обеспечения правильного чередования политической ответственности между правыми и левыми силами. Партии правого крыла вместо того, чтобы, пребывая в оппозиции, готовиться к принятию на себя в любой момент ответственности за управление государством, постепенно усваивали политику радикального национализма. Всеобщее осуждение за рубежом германских консервативных элементов некорректно и исторически ложно. Консервативная оппозиция, которая не видела для себя возможности в случае благоприятного развития событий проявить себя на поприще государственного управления, с готовностью согласилась с таким положением вещей. Я считаю особым промахом своей партии центра то, что она оказалась неспособной распознать эту свою обязанность. Подобающее функционирование демократии требует здорового чередования пребывания политических сил в правительстве и в оппозиции.

Когда в конце войны наши властные институты, казалось, готовы были развалиться, партия центра безусловно поступила правильно, примкнув к социалистам, которые были тогда сильнейшей партией. Партия центра оказалась в состоянии блокировать меры чересчур радикального характера и не допустить превращения Германии в поле слишком многочисленных социалистических экспериментов. Это стало значительным вкладом в развитие ситуации в стране. Но веймарская коалиция социалистов, демократов и партии центра продолжала упрямо цепляться за власть и тогда, когда первые потрясения удалось преодолеть. В центральном правительстве время от времени предпринимались робкие попытки приобщить к управлению представителей партий правого крыла. Однако в Пруссии веймарская коалиция пребывала у власти без перерыва с 1918 года до того момента, когда я стал канцлером. Партия центра никогда не смогла решиться порвать с социалистами, чтобы вывести партии правого крыла из состояния постоянной оппозиции. Это послужило одной из основных причин крушения демократии веймарского типа и роста гитлеровской партии.

Я всегда буду благодарен за те продолжительные контакты, которые мне выпало иметь с парламентскими институтами. Они являются суровой школой, которая требует от своих членов привычки к ясности мышления и твердости в принятии решений. К несчастью, так происходит не всегда. Для парламентария очень легко вести приятную и легкую жизнь. Он может принимать положенное ему вознаграждение, бесплатно повсюду путешествовать и старательно посещать все дебаты, нимало не задумываясь над обсуждаемыми фундаментальными вопросами. Голосуя всегда вместе с большинством, он может обезопасить себя от тревог, не растрачивая свою энергию и сохраняя чистую совесть относительно услуг, которые он оказывает своей стране. Такую интерпретацию наших обязанностей я никогда не считал для себя приемлемой. Возможно, германский Генеральный штаб и приобрел дурную славу, но служба в нем, по крайней мере, приучала его офицеров к выработке собственного мнения и отстаиванию его даже в случае, если оно оказывалось непопулярным.

Я очень скоро выяснил, что подобная независимость мнений может иметь неприятные последствия. Выборы 1924 года в Пруссии оставили веймарской коалиции большинство только в два или три места. Я расценил эту ситуацию как удобную для смены власти и попробовал убедить своих коллег по партии центра сформировать коалицию с партиями правого крыла. На заседании партийной фракции разыгралась горячая дискуссия, и в конце концов мое предложение было провалено с требованием ко мне голосовать за кандидатуру премьер-министра, предложенную Веймарской коалицией. Хотя поначалу меня поддерживало двадцать моих коллег, на момент голосования в палате их осталось только пятеро. Остальные поддались партийному давлению. Тем не менее мы вшестером смогли отвергнуть предложенный состав министерства. Поднялась буря раздраженных протестов, и мне угрожали исключением из партии. Все, впрочем, вскоре улеглось, поскольку оказалось не так– то просто избавиться от такого неудобного frondeur^[36], как я. Я получил значительную поддержку среди консервативных групп в сельских округах. Партия ограничила мою деятельность другим путем, именно – не допустив моего участия во всех комитетах. Начиная с этого времени я получил известность как «паршивая овца» партии.

Спустя год неожиданно умер президент Эберт. Посреди чрезвычайных трудностей ему удавалось поддерживать достоинство и высокий авторитет своего поста. Но он занимал свою должность только по назначению. Социалисты так никогда и не сочли удобным подтвердить это назначение свободным голосованием. С его смертью они потеряли одного из немногих своих сколько-нибудь значительных лидеров.

Среди широких слоев населения возникло сильнейшее желание увидеть на посту избранного президента фигуру, которая олицетворяла бы собой всю значимость государственной власти. Старая приверженность традициям, размытая было в первые послевоенные годы, теперь обернулась поисками человека неоспоримо сильного характера и безупречной международной репутации для противодействия внутреннему распаду и слабости в международных делах. Никто из лидеров отдельных партий не обладал требуемыми личными качествами. Партии левого крыла недостаточно оценили психологическую важность такого выбора, как на самом деле и партия центра, несмотря на свое более традиционное происхождение. В итоге веймарская коалиция решила выдвинуть доктора Маркса, одного из старых лидеров партии центра, поскольку социалисты не могли гарантировать успех на выборах члена их собственной партии. Доктор Маркс был широко известный судья, человек весьма симпатичный и держащий себя с большим достоинством, но лишенный качеств выдающегося лидера, необходимых в такие критические времена.

Правые партии отстаивали кандидатуру фельдмаршала фон Гинденбурга. Во время войны он приобрел доверие всего народа, а в ее конце, когда Людендорф был вынужден бежать в Швецию^[37], привел домой остатки разбитой армии. Как за границей, так и дома среди левых кругов его кандидатура подвергалась резкой критике. Франция подняла крик: «Hindenburg – c'est la guerre!»^[38] Однако никто не мог быть более предан делу мира, чем этот старый солдат, бывший свидетелем ужасов трех войн. Я восхищался его прямым несгибаемым характером и его неодолимым чувством долга и понимал, что в случае, если окажется во главе страны, он ни в коем случае не станет играть роль парадного генерала. Вот, думал я, удобная возможность возродить некоторые из традиций, которые были утеряны вместе с падением монархии. У меня ни на секунду не возникало ни малейших сомнений относительно своих предпочтений.

Для обеспечения его избрания требовалась известная поддержка среди сторонников партий центра, и я принялся за работу по ее обеспечению, хотя это и приводило меня к прямому конфликту с моими коллегами по партии центра. Я безусловно полагал, что выборы главы государства не могут считаться узкопартийным делом. В середине апреля 1925 года я с несколькими из своих друзей обнародовал декларацию, в которой выражал сожаление по поводу действий партии центра, выдвинувшей политического кандидата, не предприняв никаких попыток достичь соглашения с другими партиями. Мы указывали, что значительная часть населения утратила веру в тот тип общества, к созданию которого стремится веймарская коалиция, общества, основанного в значительной степени на рационалистических и атеистических предпосылках. Мы не нападали на доктора Маркса, но утверждали, что немыслимо избрать члена партии центра при помощи миллионов голосов социалистов, а потом проводить антисоциалистическую политику. Призывая вернуться к старому христианскому представлению о правительстве, мы вновь провозгласили, что видим историческую обязанность Германии в том, чтобы быть оплотом западных традиций в сердце Европы. Мы чувствовали, что избрание такого богобоязненного и искреннего человека, как Гинденбург, будет являться лучшей гарантией возврата к этой основательной, традиционной политике.

Легко себе вообразить эффект, произведенный этим документом в штаб-квартире партии центра. Они опубликовали контрманифест, в котором выражали сожаление по поводу нашего отступления от линии партии и настаивали на том, что действительная задача партии состоит в наведении мостов между всеми профессиональными группами и классами с целью осуществления здорового сотрудничества в духе терпимости. Мало того, что этот документ не содержал ответа на поднятый нами фундаментальный вопрос. Важно, что и после его обнародования как партия центра, так и партии левого крыла продолжили в ходе предвыборной кампании рвать в клочья репутацию Гинденбурга. В 1925 году его избрание не совпадало с политическими планами этих партий, хотя спустя семь лет, когда Гинденбург стал их кандидатом на переизбрание, никакие похвалы в его адрес не казались им чрезмерными. Предвыборная кампания была продолжительная и ожесточенная, тем не менее Гинденбурга в должный срок избрали президентом, после чего он прислал мне личную записку с благодарностью за мое вмешательство, которое, учитывая тонкий баланс сил, имело, вероятно, решающее значение.

Этот случай, естественно, сделал мое положение в партии весьма сложным. Я превратился в «чужака», как меня называли левые в 1932 году, когда я был выдвинут на пост канцлера. Я, однако, не зависел в своей деятельности всецело от партии и имел множество возможностей высказывать свои убеждения. Когда в 1930 году возникла необходимость избрания нового лидера партийной фракции в рейхстаге, я приложил значительные усилия, чтобы убедить доктора Брюнинга занять этот пост. Он составил себе внушительную репутацию в качестве юрисконсульта христианских профессиональных союзов, и ситуация казалась чрезвычайно удобной для того, чтобы поставить такого умного и симпатичного человека, консерватора в наилучшем смысле этого слова в положение, сопряженное с решающим влиянием. Он, однако, занимал этот место относительно короткое время, сменив его на пост канцлера – этому периоду в его карьере я в должном месте посвящу отдельную главу.

Год 1930-й вновь увидел Германию в тисках экономического кризиса. Крах банков и тарифная стена, воздвигнутая вокруг наших границ, подняли число безработных в Германии до опасной величины. Миллионы людей, в особенности молодежь страны, не могли найти работу и представляли собой не только чрезвычайную экономическую проблему, но, в связи с подъемом радикализма, также и все возрастающую политическую угрозу. Насколько это было в моих силах, я старался поддерживать Брюнинга в выполнении его необъятной задачи. Речь, произнесенная мной 4 октября 1931 года в Дульмене, привлекла значительный общественный интерес.

Партийная политика, говорил я, потеряла значительную часть своего raison d'etre^[39], когда возникла необходимость призвать нацию в целом для совершения огромного коллективного усилия. Я не могу понять, почему «национальная оппозиция» не может организовать поддержку Брюнинга в выполнении его исторической задачи. Его способность к руководству и патриотизм не оспаривается ни одной из сторон. Единственная видимая мне причина недоверия к нему оппозиции коренится в том, что они преувеличивают политическую зависимость канцлера от его социалистических коллег по коалиции. Для успокоения этих подозрений я предлагал, чтобы Брюнинг назначал министров вне зависимости от своих партийных пристрастий. Под угрозой экономического кризиса мы должны порвать с коллективистскими теориями социалистов и предоставить возможность частным предпринимателям принять на себя долю ответственности в рамках законности и христианской предприимчивости. Авторитет канцлера, говорил я, является одной из самых больших ценностей, которые находятся в нашем распоряжении как дома, так и за границей, и мы полагаемся на его способность выбрать своих ближайших помощников из людей, которые могут обеспечить ему основу для самой широкой поддержки.

До самого конца пребывания Брюнинга на посту канцлера я делал все возможное, чтобы обеспечить ему поддержку среди правых партий. Последнее предприятие, которым я занимался в 1932 году в качестве парламентария, было направлено исключительно на это. Предстояли выборы в федеральный парламент Пруссии. Гинденбург был только что переизбран, но партии правого крыла, в особенности нацисты, продемонстрировали значительное увеличение своих сил. Партии социалистов и центра опасались потерять большинство и, чтобы сохранить у власти земельное правительство Брауна-Зеверинга, прибегли к некоему трюку. Регламент работы земельного парламента был изменен таким образом, что нового премьер-министра следовало избирать за два тура голосования абсолютным большинством. Прежде, как и во многих других парламентах мира, если в первом туре не было получено абсолютного большинства, то во втором туре было достаточно относительного. Они надеялись при поддержке коммунистов не допустить избрания на этот пост любого буржуазного кандидата. На деле потом получилось, что партиям веймарской коалиции не хватило до большинства ста мест, и к 20 июля они не смогли сформировать новый кабинет, в результате чего у власти осталось прежнее правительство.

Поддержка моей партией такого совершенно недемократического образа действий показалась мне вызовом и букве, и духу парламентской процедуры. Это могло еще более озлобить правых и расширить пропасть, разделявшую их и канцлера из партии центра. Я тщетно пытался отговорить своих партийных коллег от этого фатального шага. Но я потерпел неудачу и в результате оказался среди них единственным, кто голосовал против этого предложения.

Я не принимал участия в последующих выборах, поскольку, оставив свой вестфальский избирательный округ, я получил возможность вернуться к своей семье в Саар. Таким образом, одиннадцать лет моей деятельности в прусском парламенте завершились громким публичным протестом против политики, которую я осуждал и с которой боролся еще в 1923 году.