Книга Разведка боем онлайн - страница 2

Глава II
«Адлер» – это значит «орел»!

В горниле войны – миллионы судеб. В ее водовороте каждая судьба – как песчинка, капля в море. Но эти «песчинки», «капли в море» решали судьбу самой войны.

1942 год… Фронт гремит от Баренцева до Черного моря. И вот нам, необстрелянным птенцам, выпала доля встать в боевой строй на краю огненной черты на Черноморском побережье Кавказа – в Адлере.

Адлер…

Это сейчас он приобрел всеобщую известность – стал воздушными воротами Кавказа.

А до войны о нем мало кто слышал, здесь не было аэродрома, легкомоторные самолеты приземлялись прямо в Сочи.

Мы увидели в Адлере добротную по тем временам взлетную полосу, неплохо оборудованные стоянки, заполненные боевыми самолетами различных марок, приземистые постройки для личного состава и штаба.

Было похоже, что аэродром здесь существует давным-давно. Но оказалось, он построен год тому назад. Создавался ударно, как некогда знаменитая корчагинская стройка железнодорожной ветви в Боярке. О подробностях этого подвига сочинцев мы узнали не сразу, я расскажу о нем позже. А сейчас несколько слов о Сочи военной поры.

Любуясь сегодняшним великолепным южным курортом, немногие люди, приезжающие в Сочи со всех концов страны, задумываются о том, что и этого чудесного края коснулось черное крыло войны. Разве только памятные таблички на санаторных зданиях с номерами располагавшихся здесь военных госпиталей заставляют остановиться и задуматься над судьбой этого прекрасного города. Да и то нередко услышишь:

– Конечно, раненым здесь было хорошо – далеко ведь от фронта…

А фронт-то находился совсем рядом: передовые части врага сумели пробиться к долине реки Туапсинка – это не так уж далеко от Сочи.

Вот что рассказывает бывший в те годы председателем Сочинского горсовета, ныне почетный гражданин города А. Л. Белоус:

– Тревожные дни лета и осени 1942 года навсегда сохранятся в памяти трудящихся Сочи. Пали Краснодар, Майкоп, Черкесск, Кисловодск. Гитлеровцы овладели некоторыми перевалами Главного Кавказского хребта. Ожесточенные бои идут под Новороссийском и Туапсе. Фашисты пробиваются на перевал Псешхо, стремясь выйти на Красную Поляну, занять Адлер и ударом через Белореченский перевал – Дагомыс-Сочи отрезать черноморскую группу советских войск.

Вражеские самолеты и подводные лодки преследовали в море транспорты, доставлявшие в Сочи продовольствие, бомбили город.

Это было трудное время. В Сочи объявлено военное положение. Бойцы городского истребительного отряда и народные ополченцы перешли на казарменное положение. Началась эвакуация. Все предприятия стали производить продукцию для фронта. В портовых мастерских наладили ремонт дизельных двигателей, здесь же выпускали саперные лопаты, снарядные ящики, железные печки для блиндажей и землянок. Литейщик Г. Кирчо и токарь Л. Ихно приспособились изготовлять ручные гранаты и мины, которые на ишаках по узким тропам доставлялись отрядам, сражавшимся в горах. На заводе «Бродпром» наладили выпуск бутылок с горючей смесью. В гараже санатория Совета Министров СССР, а также в подвижных мастерских, расположившихся в парке «Ривьера», изготовлялись разборные станины для горных «катюш».

Первые образцы облегченных, горных «катюш» были испытаны в городском парке, стреляли в море. Результаты превзошли все наши ожидания. Доложили об этом командующему войсками Северо-Кавказского фронта Маршалу Советского Союза С. М. Буденному. Он лично прибыл проверить работу сочинских «катюш», убедившись в их эффективности, приказал срочно изготовить серию таких установок. В конце октября наши «катюши» успешно выдержали испытание боем на высоте Семашко.

За их разработку старшего техника-лейтенанта X. Суляева наградили орденом Ленина, начальника мастерских А. Алферова – орденом Красного Знамени. Были также награждены местные жители – рабочие.

В те героические дни каждый сочинец работал за двоих-троих, делал все для фронта и готовился к отпору врагу. Город окапывался, строил оборонительные укрепления, продолжал лечить бойцов и возвращать их в части.

Да, прифронтовой Сочи боролся. Мы, летчики, были тому свидетелями. Нас разместили в корпусах санатория «Известия» – пятнадцать минут езды до аэродрома. Кормили нас хорошо – страна заботилась о своих бойцах. Но оттого нам было еще больнее узнавать: жители этого цветущего города получали очень скудный паек военного времени. Когда же мы пытались делиться своим пайком а с обслуживающим персоналом-в ответ слышали одно:

– Вам нужно воевать, а мы уж как-нибудь перебьемся.

Тяжело было сочинцам. Но духом никто не падал, потому что каждый знал о гораздо более трудной судьбе ленинградцев и севастопольцев.

До глубины души взволновал нас следующий факт. Как-то молодых летчиков повезли в дом-музей Николая Островского. Думали, что, кроме нас, там никого не окажется в такую грозную пору.

Но как мы ошиблись! Нам пришлось долго постоять в очереди, чтобы пройти в домик, где жил любимый писатель, создатель легендарного образа Павки Корчагина. Кто сюда шел? Все выздоравливающие перед отправкой в части, фронтовики, оказавшиеся в Сочи в командировке. И множество местных жителей, большей частью молодых, бойцов истребительного отряда и полка народного ополчения. Шли, чтобы приобщиться к великой жизни, дать мысленную клятву быть такими же стойкими, мужественными, верными Родине, каким был Николай Островский. Помню, читал тогда тронувшее мое сердце одно из писем к Островскому: «Дорогой дядя. Коля! Мамуля мне о тебе говорила все – я тебя стал очень любить. Пиши скорее новую книгу о Павке, я буду храбрым, как ты и Павка, я буду летчиком. Целую, тебя. Валя Кононок». Письмо пришло из Чистых Прудов. Было бы любопытно узнать, как сложилась судьба Вали? Во всяком случае, я тогда позавидовал его смелости. Впервые прочитав книгу «Как закалялась сталь», я тоже хотел написать Николаю Островскому, но оробел.

До сих пор живо помню, с каким волнением входили мы, вступающие в войну летчики, в этот дом-музей, как внимательно изучали его экспонаты. Нам все было тут дорого и свято.

Здесь-то, во время экскурсии, мы и услыхали впервые о том, как создавался аэродром в Адлере.

…Началось все 9 июля 1941 года.

Какой была тогда общая обстановка на советско-германском фронте?

Вот как описывает ее в правдивой, убедительной книге о начальном периоде войны «Тогда, в сорок первом…» генерал-полковник К. С. Грушевой, бывший секретарь Днепропетровского обкома КП Украины: «Как теперь стало известно, к исходу 9 июля, к концу того самого дня, когда днепропетровские зенитчики отражали первый воздушный налет противника, фронт борьбы с немецко-фашистскими захватчиками уже переместился на 350—600 километров к востоку от западных границ государства. Ожесточенные бои с наступающим врагом шли по линии Пярну, Тарту, Псков, Дрисса, Витебск, отсюда к югу по Днепру, до Речицы и далее через Новоград-Волынский, Житомир, Бердичев, Староконстантинов, Каменец-Подольский, Могилев-Подольский, Леово, Прут и Дунай до Черного моря.

Создалась угроза прорыва гитлеровцев к Ленинграду, Смоленску, Киеву. Были оккупированы Литва, Латвия, Белоруссия, значительная часть Украинской ССР и Молдавии. А уже 11 июля началась упорная оборона Киева, продолжавшаяся с большими потерями для фашистов до 19 сентября.

События развертывались стремительно и не так, как мы предполагали. Правда, ориентирующая информация приходила в обком с большим опозданием, но сведения, поступавшие по линии НКВД, а также от летчиков корпуса полковника В. А. Судца, настораживали. Ориентироваться в обстановке помогали и звонки с фронта Л. И. Брежнева, который не терял связи с обкомом.

Приметы же неблагополучного положения на фронте были во многом».

Именно эти приметы неблагополучного положения явились причиной того, что в глубоких тылах страны началось строительство различных военных объектов, в том числе и новых аэродромов.

8 июля председатель горсовета А. Белоус пригласил к себе ведущего сочинского инженера Шевкуненко Ивана Гавриловича, под руководством которого производилась в довоенное время реконструкция курорта Сочи – Мацеста, и поставил перед ним необычную задачу: возглавить строительство аэродрома в Адлере, к делу приступить завтра. Срок – два месяца.

Шевкуненко (ныне тоже персональный пенсионер, проживающий в Сочи) никогда еще не занимался таким сложным делом. Но приказ есть приказ.

Утро следующего дня он встретил на окраине Адлера, осматривая пригороды, сады, дикие заросли, небольшие болотца. С ним – главный инженер В. В. Греков, комиссар стройки М. И. Шулятьев, представитель аэродромного отдела ВВС Черноморского флота. А за ними-до семи тысяч сочинцев, в основном женщины и старики, с лопатами, кирками, тачками, носилками. Все увидели до сотни гектаров малопригодной для такой стройки местности. А тут еще жара. Машин не было никаких. Кое-как обеспечили людей водой, а с питанием устраивались кто как мог.

Но к работе приступили с большим энтузиазмом. Этому во многом способствовало выступление комиссара на митинге, посвященном началу стройки. Он рассказал о тяжелом положении на фронте, о зверствах фашистов на оккупированных ими территориях.

– Захватчики подходят к Киеву, – говорил он, – столица Украины готовится к отпору врагу. Далеко от нас Киев, но сегодня фронт пролегает и через наш город. Немец вышел к Черному морю. Нашей авиации нужны аэродромы. Крепче рубите киркой, глубже вонзайте лопату, чтобы Адлер быстрее расправил крылья.

– Крылья Адлеру, крылья! – продолжал Шулятьев. – Работать по-корчагински! – вот что должно быть девизом нашей стройки.

Раздался одобрительный гул голосов.

Работать по-корчагински! Этот пламенный девиз всем пришелся по душе, потому что был близок и понятен каждому. Удивительная судьба Павки продолжала жить в тысячах, миллионах сердец, служа великому, благородному делу.

Стройки такого размаха не знало до сих пор Черноморское побережье Кавказа. Не знало оно и такого энтузиазма, всеобщего порыва, самоотверженности людей.

Правда, история свидетельствует, что и раньше здесь велись большие массовые работы. Например, в 1892 году – прокладка дороги Новороссийск – Сухуми. Но что это было за строительство? Кем оно велось? Красноречивее всего рассказал о нем его участник, великий русский писатель А. М. Горький в рассказе «Рождение человека». Вот что пишет он о людях, раздавленных своим горем: «Оно сорвало их с родной, усталой, неродимой земли и, как ветер сухие листья осоки, занесло сюда, где роскошь незнакомой природы, – изумив, ослепила, а тяжкие условия труда окончательно пришибли этих людей».

Окончательно пришибли людей…

А спустя полвека здесь с такими же кирками, лопатами, носилками, в тех же природных условиях, испытывая примерно те же невзгоды, советские люди-хозяева своей страны – трудились, окрыленные сознанием, что они крепят нашу оборону, приближают победу.

Вместо двух месяцев стройка шла ровно 50 дней. Собственно, это была не стройка, а битва. Адлер – предгорье Кавказских гор. Скальные породы, подземные источники, бесчисленные коряги – все было против людей с их крайне примитивными орудиями труда.

Санитарки, медсестры, врачи-женщины, старики, натирая на руках мозоли, вгрызались в каменистый грунт, выкорчевывали пни, засыпали ямы, разравнивали бугры, прокладывали дренажи, с помощью труб уводили под землю воды реки Мзымта.

Жара в то лето стояла неимоверная, многие очень тяжело переносили ее, но никому и в голову не приходило прервать работы, окунуться в море. Душные ночи тоже не приносили облегчения.

Ночь пролетала быстро. Ни свет ни заря люди снова брались за свои инструменты. Все это делалось само собой, без каких-либо команд. Никого подгонять не требовалось. В короткие обеденные перерывы комиссар Шуля-тьев сообщал фронтовые новости. Они были малоутешительными. Люди становились более суровыми, глотали жидкие щи – и снова за работу. И так изо дня в день.

В середине июля в санаториях расположились военные госпитали.

Довоенный Сочи был малонаселенным. Война забрала всех способных носить оружие мужчин. На их рабочие места стали женщины. Дома остались одни старухи. И вот теперь принято решение – заменить ими часть медицинского персонала, отправляемого на переоборудование санаториев. Старые женщины весьма охотно откликнулись на призыв горсовета, включились в работу.

1 сентября 1941 года аэродром принял первый боевой самолет ВВС Черноморского флота.

Этот день и является днем рождения аэропорта Адлер. Мне, посвященному в историю его создания, хотелось бы, чтобы на фронтоне здания адлеровского аэровокзала была помещена памятная доска в честь подвига сочинцев.

Вот с какой богатой военной историей Большого Сочи, как теперь принято говорить, познакомились мы на своем первом фронтовом аэродроме. Узнали из рассказа матери Николая Островского – Ольги Осиповны, бывавшей на строительстве аэродрома и посетившей первую авиационную часть.

Знание славной истории края, который ты защищаешь, – немаловажный фактор, поднимающий настроение и боевой дух.

Во всяком случае, мы, еще не побывав в воздушных схватках, не пройдя первого крещения огнем, теперь совсем по-иному воспринимали фразу, произнесенную командиром полка Мелентьевым:

– «Адлер» – это значит «орел»!

Действительно, город-орел, люди-орлы – и это очень и очень ко многому обязывало нас. Мы, помню, даже крепко обиделись на одного местного старожила, который разъяснил нам, что «адлер» пошло не от немецкого слова, означающего в переводе «орел», а от названия племени, проживавшего здесь когда-то, – артляр. Сейчас нам ближе было Адлер-орел, потому что это окрыляло наши сердца.

Итак, мы на своем первом огневом рубеже – аэродроме Адлер. Здесь базируются авиационные полки нашей 5-й воздушной армии, которой командовал генерал-лейтенант авиации С. К. Горюнов, и ряд других частей ВВС фронта.

В первый же день нам сказали, что главное направление наших боевых действий – туапсинское, против нас противник сосредоточил до 600 боевых самолетов, а у нас значительно меньше, поэтому каждому придется драться за двоих.

Командование осмотрительно, неторопливо вводило в строй молодых летчиков.

С нами провели несколько занятий по самолетовождению и тактике. Большое внимание было уделено изучению нашего района, особенностей взлета и посадки. Нас тренировали даже в рулении по аэродрому. Это имело свой смысл – наша эскадрилья располагалась у подножья гор, первая – поближе к морю. «Вы – гористее, мы – мористее», – шутили летчики Дмитриева. Каждому из нас нужно было научиться безошибочно заруливать на свою стоянку: при таком обилии техники немудрено и столкнуться.

Вскоре мы увидели первый вражеский самолет. Почему-то никто из наших не взлетел ему навстречу, он с большой высоты сбросил несколько бомб – они разорвались в стороне от аэродрома.

А потом произошло такое, что буквально потрясло нас, молодых. Заходил на посадку Ил-2. И тут откуда ни возьмись два «мессера». В мгновение ока они подожгли наш самолет и скрылись.

– Вот их пиратская тактика, – зло бросил Дмитриев.

– Когда же нас наконец поведете в бой? – не выдержал Алексей Липатов.

– Всему свой черед, – ответил комэск, а потом, подумав, добавил: – А у тебя, Липатов, еще и на земле есть над чем ломать голову.

На что он намекал – нам было ясно. Намек этот заставил смутиться и меня с Мартыновым. Дело заключалось в следующем. При перелете на фронт мы совершили посадку в Кутаиси. Задержались там на несколько дней. Однажды нам разрешили увольнение в город. Мы пошли в Дом культуры. С деньгами было туговато. И тут выясняется, что они есть у Липатова. Он не курил, в рот не брал хмельного. Мартынов возьми и скажи в шутку:

– Может, угостишь, Алеша, в честь отлета на фронт?

По дороге зашли в винную лавку. Алексей взял бутылку портвейна, мы распили ее и пошли дальше. В Доме культуры Липатов нос к носу столкнулся с Мелентьевым, который сразу же отправил его на аэродром. А утром на построении объявил ему выговор.

Липатов страшно расстроился. Он стал уединяться от товарищей. Уходил в город один, и случалось так, что сначала комиссар, а потом и командир «засекали» его, как они говорили, возле винных подвалов, которых Алексей даже не замечал. И пошла молва о том, что Липатов – выпивоха. Именно это имел в виду Дмитриев.

Нам с Мартыновым очень хотелось заступиться за товарища, мы пытались убедить всех, что он совсем не такой, как о нем думают. Но начальство и слушать нас не желало. В конце концов мы решительно вступились за честь своего товарища, только случилось это слишком поздно…

После нескольких полетов в районе аэродрома нам объявили:

– Завтра первый боевой вылет. Подготовьтесь, хорошо отдохните.

Как-то чересчур буднично, слишком просто прозвучали для нас слова, которых мы ждали почти полтора года.

Первый боевой…

Взлетали, когда солнце уже поднялось сравнительно высоко.

Идем к Туапсе над береговой линией. С одной стороны горы, с другой – бескрайний морской простор.

Впереди – Микитченко, справа от него я, слева – Евтодиенко и Мартынов, сзади, выше – Дмитриев с Кузнецовым.

Время от времени бросаю взгляд вниз, на город. Он весь изрыт, исполосован оборонительными укреплениями. Во многих местах земляные работы продолжаются. Город начеку. Мы тоже. Первыми из молодых вылетели на прикрытие наших войск, преисполнены гордости за такое высокое доверие. Вот внизу проплывают Дагомыс, Головинка, Лазаревское, Макопсе, Туапсе.

По расчетам, должна уже быть линия фронта. В моем представлении это сплошные траншеи, непрерывный огонь с обеих сторон. Но тут, в горах, все иначе. Я увидел лишь отдельные вспышки артиллерийских выстрелов.

А где же воздушный противник? Я и жаждал и побаивался встречи с ним. Каким он будет, мой первый враг? Молодым ли, как я, опытным ли воздушным волком? Как поведет себя, какими будут мои действия? Удастся ли мне сохранить спокойствие и выдержку?

Возникали десятки вопросов, а ответ на них могла дать только встреча с противником.

Волновался ли я? Безусловно. Столько наслышаться о фашистах, дошедших до Кавказа, и не испытывать никакой тревоги перед первой схваткой с ними – такое трудно представить. Другое дело Дмитриев – бывалый фронтовик. Ему уверенности и спокойствия не занимать.

У меня же сильно вспотела ладонь правой руки, державшей ручку управления. Вопреки обычаю, я резко работал сектором газа и рулями, отчего с большим трудом держался в строю.

В какое-то мгновение поймал себя на том, что чересчур быстро вращаю головой, торопливым взглядом охватываю слишком много пространства, но в глубину его не всматриваюсь. А ведь еще аэроклубовский летчик-инструктор Лев Иванов учил:

– Не скользи взглядом по воздуху, пронизывай его. Наука воздушного боя начинается с умения смотреть и видеть.

Смотреть и видеть!..

Усилием воли взял себя в руки, стал спокойнее, пристальнее всматриваться в окружавшее меня пространство.

Вообще-то я чувствовал себя в относительной безопасности – впереди Микитченко, сбоку – Евтодиенко, сзади – Дмитриев, все хорошо подготовленные. Был совершенно уверен, что если враг и появится – то первым его обнаружит кто-либо из них. Вот почему, когда показалась черная точка и стала быстро увеличиваться, я в первое мгновение даже не подумал, что это враг. Но тут же как будто током, ударило, я дернул вверх машину, покачал крыльями, а потом, довернув на зловещую точку, дал пушечную очередь.

Этим я как бы выкрикнул одну-единственную фразу:

– Справа выше – цель!

В шлемофоне – голос Микитченко:

– Вижу!

Убрав газ, занял свое место в строю. Что будет дальше?

Точка постепенно превратилась в «Фокке-Вульф-189».

«Рама»! Любопытная машина… Слишком много было связано с ней всевозможных неприятностей. Позже, например, нам станет известно, что именно из-за нее попал в руки к гитлеровцам Герой Советского Союза Владимир Лавриненков. Дорого ему обошлась встреча с «рамой» – ему пришлось пережить всю тяжесть плена, совершить побег, партизанить, прежде чем снова вернуться в боевой строй, заслужить вторую Золотую Звезду.

Итак, «рама»!

Экипаж – три человека. Скорость – около трехсот километров. Вооружение: впереди два пулемета и в хвостовой части спаренный крупнокалиберный пулемет. Обыкновенный самолет-разведчик. Кажется, ничего страшного нет. Но, наслышанные о нем, все осторожны.

Группой идем на сближение. Мое внимание – на ведущем. Он – меч, я – щит.

То, что произошло потом, вряд ли можно назвать воздушным боем. Атаковал первым Микитченко, затем – Дмитриев. За ними устремились остальные. И все спешили открыть огонь, каждый хотел сбить «раму». Только мои гашетки бездействовали – стерег ведущего, не решался отвлекаться. Тем более что не знал, как воспринята моя очередь – не был ли нарушен какой-то замысел, не поспешил ли я?

И вдруг четко вижу: «рама» круто накреняется и, спирально разматывая густой шлейф дыма, идет вниз и взрывается.

Какое-то удивительно радостное чувство охватывает меня. Было в нем что-то общее с тем, что я испытывал, когда мальчишкой с отцом впервые поймал большого осетра. И вот первая боевая радость…

На земле майор Мелентьев поздравил капитана Дмитриева с открытием боевого счета полка в новом составе. «Рама» была сбита им.

Дмитриев, принимая поздравление, ответил, что все произошло благодаря умелым действиям ведомых. Мы приняли это, как говорится, за чистую монету.

Нас все расспрашивали о подробностях боя, о том, кто и как стрелял. Мы охотно рассказывали, пока Дмитриев не отозвал нас в сторонку.

– К вашему сведению, – сказал он жестко, – мы тоже могли понести потери…

– Как так? – вырвалось у сержанта Кузнецова.

– А кто-нибудь из вас подумал, что «рама» могла быть просто приманкой? Все скопом бросились… А если бы сзади оказались «мессершмитты»? Вот идите и думайте…

На нас как будто вылили ушат холодной воды. Даже Микитченко перед доводами бывалого фронтовика сник, не говоря уже обо мне, Евтодиенко, Кузнецове.

Нам нечем было крыть, мы чувствовали себя прескверно. Каждый тысячу раз обдумывал все подробности боя. Мне сперва казалось, что винить себя особенно нельзя – я все-таки прикрывал ведущего. Да, это так. Но ведь о «мессерах» тоже не думал.

В общем, первый блин хоть и испекли, но получился он все-таки комом.

Однако это были еще цветочки – ягодки нас ждали впереди.

Нас, молодых, сначала брали только в групповые полеты, причем расставляли в строю так, что мы находились как бы под двойным прикрытием: спереди и сзади.

Мы наблюдали за действиями более опытных летчиков, привыкали к окружавшей нас боевой обстановке, осваивались в огненном небе войны. И любой полет для нас становился большой бойцовской школой. Трудно сказать, что бы с нами сталось, если бы обстановка вынудила командование сразу бросить нас в ожесточенные бои. Наверняка многие сложили бы крылья очень рано.

После нескольких полетов, каждый из которых был по-своему памятен, меня включили в группу по прикрытию Туапсе. Ведущий первой пары – Евтодиенко, его ведомый – Мартынов. Вторая пара – майор Ермилов и я. Очевидно, заместитель командира полка хотел проверить, как Евтодиенко управляет звеном в бою. Меня же приставили к нему ведомым неспроста. После первого боя, когда была сбита «рама», и особенно после того, как мы с Евтодиенко попали над горами в облака, в которых я летать не умел, но тем не менее смог не оторваться от командира, не потерялся, обо мне стали говорить как о надежном ведомом.

И вот мы четверкой подходим к Туапсе. И сразу же встречаемся с «мессерами».

Я их увидел впервые. Знал: у них хорошая скорость, они вооружены крупнокалиберным пулеметом, пушками. На нашем ЛаГГ-3 вооружение примерно такое же, но он уступает в скорости, тяжеловат, менее маневрен.

Честно говоря, мне стало не по себе.

Ну, Скоморох (так меня всю войну звали товарищи, это был и мой позывной), пришло твое время.

Смотрю на «мессеров» как загипнотизированный, а они подходят все ближе и ближе, вот-вот откроют огонь по Ермилову… Но почему он не реагирует, ведь так и сбить могут. Качаю с крыла на крыло – бесполезно. Надо их упредить! Разворачиваюсь влево и даю заградительную очередь. Первая пара «мессеров» взмывает вверх, вторая открывает огонь по мне, но снаряды проходят мимо. Доворачиваюсь вправо, смотрю: машины товарищей еле виднеются. А враг – рядом. Резко задираю нос, пытаясь атаковать, и совершаю непростительную ошибку – теряю скорость. И тут впервые увидел эрликоны – снаряды автоматической пушки «мессершмитта». Они потянулись шнурами один за другим, последовательно взрываясь в воздухе. Впечатление далеко не из приятных, действующее угнетающе.

Я растерялся. Куда деваться? Пытаюсь уйти от них в сторону – вижу: вторая пара заходит в атаку. Четыре «мессера» зажимают меня в железные клещи, я мечусь туда-сюда, чувствую, что мне несдобровать, мой пятый вылет может стать и последним.

Немцы почувствовали мою неопытность, решили легко разделаться со мной. Они смаковали победу: нагло, уверенно заходили в атаки, выпускали длинные очереди эрликонов, словно играли со мной в кошки-мышки.

Я видел только четверку «мессеров», огненные трассы, горы и море. И ясно сознавал: надо уходить, но не панически бежать – расстреляют. Надо огрызаться, увертываться и держать курс на Адлер.

А коршуны клевали и клевали меня, как цыпленка. Отстреливаясь, я стал уклоняться от огненных струй подскальзыванием: нос машины держу прямо, а рулем поворота создаю ей скользящий момент. Противнику это незаметно, он только видит, что эрликоны проплывают и рвутся в сторонке от меня, думает, что мажет. Снова атака – я снова делаю то же самое.

Сначала казалось: атакуют меня обе пары. Теперь до моего сознания дошло: активно действует лишь одна пара, а вторая следит за тем, чтобы не подоспели мои товарищи, и лишь изредка поливает меня огнем.

Я упорно держу курс на спасительный Адлер. Вот уже миновал Лазаревскую, Сочи, Хосту.

В душе надежда – товарищи выручат, вот-вот внезапно обрушатся на «мессеров». Но помощи не было.

Немцы разгадали мой замысел. Они начали действовать более ожесточенно. Их пары поменялись местами. Я подумал; наверное, со мной возились молодые, которых вводят в строй более опытные, а сейчас мне придется совсем туго.

Огненные струи заставляют меня энергично маневрировать. Когда надо мной пронеслась вражеская пара, я дал очередь, и тут мотор моего истребителя стал давать перебои.

Внизу – коса, впереди – адлеровский выступ. До него не дотянуть, придется совершить вынужденную посадку на косе.

Отстреливаюсь, скольжу влево-вправо, берегу каждый метр высоты. А черные кресты наседают.

Но тут происходит неожиданное – мотор снова заработал!

Даю газ, внизу проплывает Кудепста, вот и Адлер. Спасение! Открыла огонь наша зенитная батарея, расположенная на возвышенности у аэродрома. Она отсекла от меня стервятников.

Как приземлился – не помню. Но в памяти остались радостные лица друзей.

Меня не ждали: майор Ермилов сказал, что я сбит.

Произошел тяжелый разговор. Ермилов не захотел слушать моих объяснений, резко бросил:

– Вы оторвались от строя. Я ничего не видел, знаю одно: место ведомого – в хвосте у ведущего. Запомните!

Это было тяжелее только что пережитого в небе. Как тут оправдаться? Разрядку внес Володя Евтодиенко. Узнав о нашем разговоре, он заметил:

– Слишком близко к сердцу не принимай. В бою все было не так как надо, все виноваты. Ты вернулся – еще повоюем…

Вот такой оказалась первая встреча с «мессершмиттами». Явно не в мою пользу ни в воздухе, ни на земле.

Перебирая все в памяти, я невольно унесся в далекое детство. Пришли мы, мальчишки, купаться. Все знали, что я еще не умею плавать. Сняв трусики, я обычно заходил в воду, где помельче, и там барахтался. А тут вдруг случайно оступился, попал в яму и скрылся под водой. Когда вынырнул и, дрожа от страха, кое-как выкарабкался на берег, – там уже никого не было. С перепугу в чем мать родила примчался домой, забился в угол и заревел. К моему удивлению, дома никого не оказалось. Успокоившись, оделся, выбежал на улицу. И тут вижу: вся в слезах, размахивая брошенными мной с перепугу трусиками, крича: «Утонул, утонул», бежит моя мать. Увидела меня – остолбенела, придя в себя – отстегала меня трусиками, а потом бросилась целовать. Оказывается, панику подняли прибежавшие в деревню мои товарищи.

…Устав до предела, валюсь в постель и засыпаю.

– Скоморох, вставай, вылет, – слышу, кричит в ухо Мартынов.

Я вскочил, глянул на часы – мать честная! – проспал двенадцать часов!

– Шевелись, Коля, ведущие ждут нас…

Евтодиенко – Мартынов, Попов – Лаптев, Кубарев – я вылетаем в район Туапсе. У меня еще не прошло тяжелое впечатление от вчерашних событий, а тут снова вылет. В район Туапсе пришли благополучно. Там обнаружили ФВ-189 и снова, как в первом бою, все разом навалились на него.

Кубарев, увидев, что получается свалка, ушел вверх. Я – неотступно за ним. И встречаем пару «мессеров». Это тот случай, о котором говорил Дмитриев. «Мессеры» не стали ввязываться с нами в бой, они торопились выручить свою «раму». Кубарев стал разворачиваться за ними, я следом, и вдруг вижу вокруг себя шнуры эрликонов. Оглядываюсь – четыре «мессера». Они решительно отсекли меня от Кубарева. Черт подери, почему мне так «везет» на четверки? Разве на моей машине написано, что я молодой летчик и со мной можно разделываться безнаказанно?

Кубарев был связан боем с парой. Я – с четверкой. Евтодиенко и Попов с ведомыми добивали «раму». Карусель вертелась минут десять. «Вчера – пронесло, сегодня – доконают», – такие мысли мелькали в голове.

Я ожесточенно отбивался. Очереди давал одну за другой. Но ни одна из них не достигала цели. И это несмотря на то, что несколько раз я бил прямо в упор. Бронированные они, что ли?

Мое спасение было в том, чтобы уйти вниз, к своим. Но немцы не дают мне снизиться. Как же быть? Вот один заходит в атаку. Жму гашетку – очередь. Немец ныряет вниз. Я за ним, преследую его, бью из всего оружия. Скорость у него больше – он уходит. Вижу рядом наш ЛаГГ-3 – это Сережа Лаптев. Он помахал крыльями – пристраивайся, мол. Они, оказывается, «раму» сбили и теперь готовились к бою с «мессершмиттами». Но те, увидев, что мы собрались вместе, убрались восвояси.

Все живы, здоровы, пополнили боевой счет полка, – довольные собой, возвращаемся домой. Стоит яркий солнечный день. Внизу – красивый вечнозеленый Сочи, голубое море слепит.

– Ну вот, Коля, ты уже не только отбиваешься, но и сам нападаешь, – сказал на земле Евтодиенко.

– Какое там нападаешь… Пока только отбиваюсь. Вот тебе и «адлер» – значит «орел»!

– Ничего, Коля, у нас на Украине говорят: «За одного бытого двох небытых дають»…

Мы проведем еще несколько напряженнейших боев. И я обнаружу одну неприятную странность: мои очереди все время проходят мимо целей, В чем дело? Рассказал об этом Евтодиенко.

– Да, тут есть над чем подумать. Идем к Микитченко, – предложил он.

Выслушав меня, Яков Иванович приказал на две недели засесть за учебники по теории воздушной стрельбы.

Двух недель оказалось достаточно, чтобы я сам разобрался в том, почему мои снаряды не достигают цели. Я просто-напросто не брал нужного упреждения, не осуществлял слежения, открывая огонь с большой дистанции.

Микитченко принял у меня своеобразный зачет, заставил тренироваться в прицеливании.

Снова уходим на боевое задание. И опять: Евтодиенко – Мартынов, Ермилов – Скоморохов.

На этот раз я вылетал без особого энтузиазма. Было какое-то нехорошее предчувствие. И оно оправдалось. Снова я оказался один в клещах у четверки «мессеров», снова с большим трудом вырвался, и спасли меня наши зенитчики.

– Первый урок так и не пошел впрок, – жестко бросил мне Ермилов.

– Да, вы правы, – ответил я, – но разве ведущий не должен беспокоиться о ведомом?

– Дело ведущего – искать врага.

На том наш разговор и закончился, но мне он никакой ясности не принес.

Ведущий и ведомый…

Может ли воин, ища врага, которого поразит его меч, забывать о своем щите?

Пара – два бойца. Меч и щит!

Это не исключает, а предполагает активные действия в бою обоих. А может случиться, что щит станет мечом, поменяются ролями. Ведущий обязан постоянно держать в поле зрения ведомого, всегда помнить и заботиться о нем.

Но у нас почему-то на эту тему разговоров не велось. Все сводилось к внушению ведомым: любой ценой держитесь своего места в строю, обеспечивайте действия командира. И не допускалось никаких вариантов. А ведь бой не проведешь только по одной заранее разработанной схеме.

Вот такие возникали мысли. Поделился с Володей Евтодиенко, и у нас состоялся долгий, интересный разговор, оставивший глубокий след в моей душе. Наступит время, мне доверят быть ведущим пары, и я буду делать все для того, чтобы мои ведомые не оказывались в тех ситуациях, которые довелось пережить самому…

Наступал Новый, 1943 год. Первый новогодний праздник во фронтовой обстановке.

Настроение у всех бодрое: положение на советско-германском фронте склонялось явно в нашу пользу. Перед фашистским натиском устояли колыбель революции Ленинград и сердце нашей Родины Москва, немцы попали в котел под Сталинградом. Всем нам стали видны перспективы близкой победы в битве за Кавказ.

Размышляя над итогами прошлого года, каждый из нас взвешивал, оценивал свой вклад в дело борьбы с ненавистным врагом.

Мои итоги не могли меня утешить. Сколько ни перебирал я в памяти события года, – все равно получалось, что сделано мною мало. Ни разу не отличился в воздушных боях, не сбил ни одного стервятника. Сам же успел побывать в сложных переплетах и спасся чудом.

Стало мне обидно и грустно. Может быть, я просто неудачник? Ведь не всем же дано отличаться?

За праздничным столом командир и комиссар поздравили всех, коротко рассказали о результатах наших боевых действий; отметили лучших людей полка.

Мне очень хотелось, чтобы кто-то хоть что-нибудь сказал обо мне. Плохое или хорошее – все равно, лишь бы только знать, что и я не забыт. И дождался: приказом по полку в числе других мне было присвоено звание старшего сержанта. Все-таки расту!

В конце праздничного вечера командир полка сказал:

– Товарищи, с завтрашнего дня всем готовиться к новым большим событиям. Они могут начаться внезапно, от нас потребуется максимум сил и напряжения.

Это сообщение подтвердили ходившие слухи о готовящихся операциях Черноморской группы под кодовыми названиями «Горы» и «Море», о которых мы узнаем потом. Оно лучше всех тостов подняло наш боевой дух. Предстоит настоящая работа.

Исключительное впечатление осталось от самодеятельного новогоднего концерта. Номера подготовили в основном женщины из БАО, возглавляемого майором Певзнером. Мы неистово хлопали в ладоши, кричали «Браво!», «Бис!», наши артисты мило раскланивались и дарили обворожительные улыбки.

Как много значили вот такие концерты на фронте! Они пробуждали дорогие сердцу воспоминания, обостряли чувство любви к Родине, к невестам, с которыми нас разлучила война.

Возвратясь в свою комнату после новогоднего вечера, я написал письмо Маше. В нем все еще не было слов любви, но, наверное, чувствовалась неизъяснимая грусть о далеком родном существе.

…Утро первого января 1943 года застало нас на аэродроме.

Комиссары эскадрилий, собрав личный состав, проводили политбеседы. Накануне полк пополнился третьей эскадрильей – во главе с капитаном Ковалевым. Народу прибыло, и политработникам дел прибавилось. Полк надо было морально подготовить к предстоящим серьезным испытаниям. Нам зачитывались письма родителей, поступавшие из первых освобождаемых нашими войсками сел и городов, рассказы очевидцев о гитлеровских злодеяниях, газетные статьи, сообщения радро. Каждое слово комиссара звало к мщению; работали с небывалым упорством.

Все мы жили предчувствием большого наступления. Но пока суд да дело – боевые вылеты продолжались. И тут мы пережили горечь первых потерь. Сначала не вернулся штурман полка Поляков. Вслед за ним теряем Сашу Девкина. Ушли, как всегда, на задание, и больше мы их не увидели. Жутко было сознавать – друзья бесследно исчезли. То ли разбились в горах, то ли их поглотило бездонное море…

Вскоре довелось пережить и трагедию с Лаптевым. Погиб Сергей не от вражеский пули. Вместе с ведущим Анатолием Поповым они уходили от преследовавших их «мессеров». Шли над самой водой. Море штормило, и самолет Сергея, зацепившись за гребень волны, нырнул в пучину,

Через три дня рыбаки подобрали на берегу его тело. Мы со всеми почестями похоронили летчика-истребителя Сергея Лаптева на территории санатория «Известия», в котором жили. Могила эта и сейчас там – под могучим развесистым платаном. За ней бережно ухаживают местные жители, пионеры, ее посещают отдыхающие и туристы. Каждый раз, приезжая в Сочи, я тоже бываю у этой дорогой для меня могилы соратника по кавказскому небу,

Гибель друзей угнетала.

Не ждет ли такая же участь и меня?

Мое настроение подметил майор Микитченко. Отозвал в сторонку:

– Негоже боевому летчику унывать. Тем более комсомольцу. Посмотри на наших коммунистов: от неудач только мужают сердцем, ярость в них закипает…

Я мысленно поблагодарил комэска. И за его слова, и за то, что не оставил меня один на один со своими мыслями.

– А сейчас, старший сержант Скоморохов, собирайтесь на разведку с Кубаревым, – решительно закончил Микитченко.

В полете все, что угнетало тебя, уходит на второй план.

Вслед за Кубаревым начинаю разбег. Смотрю – его сносит в сторону, он замедляет движение, разворачивается. Что делать? Мне поздно прекращать взлет – вот-вот оторвусь от земли. Уже в воздухе оглянулся – Кубарев снова стартует. Порядок, значит, правильное решение принял! Но дальше – больше. Кубарев догнал меня, потом начал отставать, развернулся, пошел обратно. Причину выяснить не могу. У ведомых не было передатчиков. Садиться за ним или лететь? Сядешь – могут упрекнуть в отсутствии самостоятельности, уйдешь один – скажут: чересчур самостоятелен.

Надо принимать решение. Смотрю на часы – скоро 16.00. Совсем немного времени до наступления темноты. Значит, никто другой не сможет выполнить задание.

Будь что будет – надо лететь…

Над линией фронта следил за воздушной обстановкой, наблюдал за землей и тщательно работал с картой. Мне никто не мешал – небо было чистым. С хорошими данными вернулся домой. Был уверен, что заслужу похвалу. Но, вопреки ожиданию, получил выговор. Оказывается, Кубарев вначале не выдержал направление разбега, а потом у него перегрелся мотор из-за забитого грязью радиатора.

– Вот такие необдуманные решения и приводят к жертвам, – сказал мне Микитченко. – Истребителю, да еще молодому, рискованно одному ходить на задания.

Опять я попал впросак. До каких же пор это будет?

А командир полка между тем запомнил, что данные были доставлены мной точные. И через несколько дней мне поручают совершить полет на разведку в район Туапсе в качестве ведущего. Ведомый – Сергей Шахбазян.

Эх, знать бы заранее, чем закончится этот полет!

В районе Туапсе мы с Сергеем увидели девятку «юнкерсов», заходивших бомбить город и корабли, стоявшие на рейде.

Как быть? У нас четкое задание-разведка. Исчерпывающая инструкция: в бой не вступать.

Скрепя сердце проходим мимо.

А фашисты уже начинают изготавливаться к бомбометанию. Внизу наш город, наши люди. Я же никогда не прощу себе, если дам этим гадам отбомбиться…

Разворачиваю машину в сторону «юнкерсов». Бросаю взгляд назад – Сергей идет следом.

Вместе врезаемся во вражеский строй, стреляем из всего бортового оружия. Оба не думаем о том, чтобы кого-то сбить, только бы не дать им прицельно отбомбиться.

Мы своего достигли… «Юнкерсы» рассыпались в разные стороны, бомбы их посыпались в море, но не на город. Один самолет даже задымил, не знаю от чьей очереди, однако ушел.

Разделавшись с бомбовозами, вспомнил, что надо провести разведку. А времени в обрез. Проскочили в направлении к Краснодару, кое-что посмотрели, нанесли на карту – и назад.

На земле, пока шли на доклад, договорились с Сергеем: о бое – ни гу-гу, скажем, что в районе разведки неважная погода, мало раздобыли сведений.

Заместитель начальника штаба весельчак майор Бравиков выслушал нас, неодобрительно покачал головой:

– Не густо, но и не пусто, в следующий раз будет наваристее…

По дороге на отдых нас встретил Евтодиенко. Строго спросил:

– Вели бой?

– Кто сказал? – вырвалось у нас.

– Оружейники. Вы почти все снаряды израсходовали.

Мы опустили очи долу. Глупцы! Ну, будет головомойка…

Где-то около двенадцати ночи меня будят:

– Скоморох, к командиру полка…

Все, теперь держись!

Вопреки ожиданию Мелентьев был спокоен, деловит.

– Звонят из штаба. Спрашивают, кто разогнал над Туапсе девятку «юнкерсов». Сегодня там было три наших пары. Не знаешь, кто бы мог это сделать?

– Никак нет, не знаю, товарищ майор!

– Тогда иди продолжай отдыхать.

Утром Мелентьев вызвал меня снова.

– Чего же ты скрываешь, Скоморохов, что вели бой?

– Так нам же нельзя было в него ввязываться…

– Ладно уж, победителей не судят. Вас благодарят жители Туапсе и моряки. Они говорят, что вы сбили одного «юнкерса».

– Нет, только подбили.

– Ну что ж, молодцы! Сегодня комиссар расскажет о вас всему полку…

Переменчиво счастье воздушного бойца. Мы убеждались в этом много раз. Иной раз делаешь все, как учили, как требуется, – попадаешь в немилость. А бывает, как случилось у нас с Шахбазяном, и ходишь в королях.

Но как бы там ни было, а мы, молодые, чувствовали: набираемся сил, крепнут наши крылья.

В первой половине января черноморская группа Закавказского фронта приступила к осуществлению операций «Горы» и «Море».

Этот период ознаменовался для меня памятным событием – первым сбитым самолетом.

Дело было так. С Евтодиенко вылетели на прикрытие наступающих наземных войск.

Мы внутренне собрались, приготовились к встрече с противником. Я уже чувствовал себя несколько свободнее, прежней неприятной скованности и нервозности не испытывал. Мое лицо, которое я то и дело видел в зеркале, уже не было перекошенным от напряжения. Мало того, я научился умело уклоняться от огня противника. Скажем, стреляет «мессер» слева – ныряю под него. Теперь тот, что справа, стрелять не будет – в своего попадет. Иногда я просто нырял под первую трассу, тогда вторая обязательно проходила надо мной.

Рассказывал об этом товарищам, они посмеивались в ответ: мол, тоже еще тактика! Но когда выяснилось, что, несмотря на все перепалки, в которые я попадал, на моем самолете еще не имелось ни единой пробоины, – насмешки прекратились.

После первых неудач понял я одну немудреную истину: летчик в воздухе, как водитель на улицах большого города, должен быть осмотрительным и расторопным, иначе все будут мчаться мимо, а ты – торчать на месте. Тебя обойдут даже те, кто гораздо хуже владеет машиной. А нам недоставало именно такой напористости.

Под нами – Лазаревская. Углубляемся километров на двадцать пять в сторону гор. Внизу ожесточенный бой, в воздухе – спокойно. Неужели так никого и не встретим? А что это чернеет вдали? Может, показалось? Иначе Евтодиенко увидел бы тоже… Нет, он не видит – точка чернеет как раз в секторе, неудобном для просмотра ведущим.

Я уже ясно различаю контуры «фоккера». Прибавляю обороты, выхожу чуть вперед, чтобы обратить на себя внимание Евтодиенко. Вижу его красивое, с черными бровями лицо. Показываю: немец! Он отвечает по радио: «Не вижу, атакуй, прикрою».

Я давно мечтал о встрече один на один с врагом. Но как-то не получалось – то прикрывал ведущего, то отбивался от «мессеров». И вот этот момент пришел – мой командир предоставил мне свободу действий, сам стал на прикрытие. Сейчас будет первая схватка. Чем она закончится?

Нас, конечно, двое. Но это же проклятущая «рама». Мы знали: если сразу ее не сразишь – потом трудно управиться.

Володя всем своим поведением как бы напутствовал меня: дерзай!

Захожу в атаку сверху, сзади. ФВ-189 растет, растет в прицеле – пора открывать огонь. Жму гашетки – мимо. Расходимся метрах в двадцати. Иду на косую петлю, не выпускаю «раму» из поля зрения. А она, развернувшись, ухитрилась пристроиться в хвост Евтодиенко. На полной скорости захожу фашисту в лоб, бью по нему. От «рамы» что-то отлетает, она у меня на глазах вспыхивает. Но еще держится в воздухе. Начинает уходить, отбиваясь теперь от Евтодиенко. Видимо, немец решил, что я уже свое сделал, ушел в сторону.

Но я не выпускал из своего поля зрения оба самолета. Снова завернул косую петлю, вышел прямо на «раму» и дал очередь по бензобакам. Клевок. Шлейф дыма. Удар о скалы.

Неописуемая радость охватила меня. Я что-то закричал, бросил машину туда-сюда, взвился почти свечой в небо.

А Евтодиенко, мой бывалый командир и надежный товарищ, ходил в это время чуть в сторонке и стерег меня. Он уже знал, что многие погибали именно в порыве беспечной радости от первого боевого успеха, и смотрел в оба.

На земле он сказал Микитченко:

– Скоморохов уже сам может учить других воевать…

Я при этих словах страшно смутился, понимая, что меня перехваливают, но все же слышать такое было очень приятно.

Тронуло меня поздравление механика – старшего сержанта Мартюшева:

– Мне ни разу не приходилось еще латать дыры на нашем самолете. Я знал, что вы скоро вернетесь с победой. Поздравляю, командир, от всего сердца…

Мартюшев – уважаемый в эскадрилье человек, мой друг и наставник в житейских делах. Тридцатисемилетний сверхсрочник, он в свое время летал стрелком-радистом с В. Судцом в Монголии. Его оценка для меня многое значила.

На войне смена настроений происходит с невероятной быстротой. На второй день не вернулся с задания Коля Аверкин. Его все ценили за сердечность, душевность, веселый нрав. Он всем был нужен. И вдруг Коли не стало. В столовой остался нетронутым ужин, никто не прикасался к его аккуратно заправленной койке. Не хотелось верить в гибель Аверкина. И утром он явился в полк после недолгой, но по-своему удивительной одиссеи.

Его сбили «мессеры» в сорока километрах от берега. Он на парашюте благополучно приводнился. Несколько часов болтался среди холодных волн. А вечером, когда окончательно окоченел, вдруг в сумерках увидел всплывшую акулу. Его охватил неимоверный страх. А акула преспокойно приблизилась, на ней вдруг появился человек.

– Кто ты, отзовись! – раздалось по-русски. Аверкин сообразил, наконец, что это подводная лодка, но чья – не поймет. Вытащил пистолет. А с лодки снова:

– Греби сюда, нам некогда волынку тянуть…

Вот это – «волынку тянуть» и успокоило Аверкина. Свои!

Забрали его подводники, обсушили, обогрели, накормили, чаем напоили и на берег высадили.

Все бы подобные истории так заканчивались! Мы вспомнили о Полякове, Девкине. Надежд на их возвращение уже не было.

А жизнь между тем продолжалась. И приносила новые радости и огорчения. После первого сбитого «фоккера» командиры стали относиться ко мне с большим доверием.

Во всяком случае, чувствовалось, что «сюрпризов» от меня не ждали.

Только оказалась такая уверенность преждевременной.

Отправились мы с Сергеем Шахбазяном снова на разведку. По пути встретили облачность. Нам бы повернуть обратно – слепому полету не были обучены. Нет, мы стали искать долины и ущелья, пытались преодолеть горный хребет. Северо-восточное Туапсе нашли лазейку, проскочили в район разведки Краснодар – Крымская. Но по мере нашего продвижения на запад облачность все сгущалась, а мы все шли вперед, по крупицам собирая данные о противнике, не подозревая о том, что по собственной воле попадаем в западню.

Выполнив задание, решили возвращаться, воспользовавшись прежней лазейкой. Но не тут-то было: она оказалась закрытой облаками.

Что делать? Под нами – оккупированная врагом Адыгея. О вынужденной посадке не хотелось и думать. Где же выход? Я проклинал себя за то, что поступил вопреки здравому смыслу – в самом начале не повернул обратно.

Оставалось одно – пробиваться сквозь облака.

Спросил Шаха, так звали его все, согласен ли он. Тот в ответ одобрительно покачал крыльями.

Решено! Даю команду Шаху на пробивание облаков и сам лихо вхожу в них.

Меня начало бросать вверх-вниз, скорость то нарастает, то падает. Мелькнула мысль: прыгать! Я ни разу еще не пользовался парашютом, не знал, как это делается. Так уж вышло, что не приходилось прыгать. Первый раз приземлился под белым куполом уже в пятидесятом году.

Ну так вот, мысль о прыжке отброшена, а что же делать?

С трудом установил постоянную скорость – триста двадцать километров. Затем поставил машину так, чтобы она шла без кренов, с небольшим набором высоты. И вдруг до меня доходит, что иду-то я курсом вдоль горной гряды, а не поперек ее, как следовало бы. И никак не могу сообразить, как этот курс взять. Пока размышлял – высота стала две тысячи пятьсот метров. Прошел пять-шесть минут горизонтально – стал снижаться, скорость разогнал до четырехсот пятидесяти километров в час. Тяну ручку на себя, снова становлюсь в горизонтальный полет уже на высоте 1500 метров. На компасе – 140 градусов, то есть я опять практически иду вдоль гор. Надо начинать все сначала. Но это не так просто. Хочу повернуть вправо, а мне кажется, что машина и без того идет с сильным правым креном. Страшное это дело – иллюзии. Неимоверного труда стоило мне выйти на нужный курс. Но уверенности, что все кончится благополучно, нет.

Я весь мокрый. Потерял ориентировку, не знаю, где точно нахожусь, что с Сергеем. Нервничаю. Злюсь.

Все это напомнило мне случай на Волге, когда мы, пацаны, ныряли под баржи. Сначала под одну, потом сразу под две. И как-то получилось, что рядом появилась третья, а я этого не заметил. Нырнул, а как вынырнуть – не знаю. Куда ни ткнусь – всюду днища. Решил, что пошел вдоль них. Рванулся туда-сюда – нет выхода. Полуживой, еле выбрался тогда из глубины.

Точно такое же чувство безысходности испытывал я и сейчас. И вдруг в небольшом просвете в облаках заголубело море. А я был убежден, что кручусь над горами, боялся столкновения с ними.

Разворот, снижение. Пробкой выскакиваю из облаков на высоте 600 метров. Перевожу дух, встаю в вираж. Верчусь на месте и соображаю, как к берегу выйти. Прикинул так и сяк, установил курс 70 градусов и минут через семь увидел береговую черту. Выскочил где-то между Лазаревской и Сочи.

Теперь надо разыскать Сергея. Жму кнопку передатчика:

– Шах, я Скоморох. Если слышишь меня – иди к Сочи, я там стану в вираж.

Шахбазян не мог ответить, у него был только приемник. Но он, переживший то же, что и я, услыхал меня, взял курс на Сочи.

Прямо над центром города и состоялась наша встреча. Мы страшно обрадовались тому, что все обошлось, наше настроение омрачала только перспектива встречи с командирами. Что скажем? Разведданные у нас скромные… Возвращались домой, как провинившиеся школьники.

Не буду рассказывать, что было на земле. Нам крепко досталось, особенно мне, как ведущему. Надвигалась и более сильная гроза, да прошла стороной. Случилось так, что к нам прибыл командир дивизии Герой Советского Союза полковник Н. Ф. Баланов. Узнав о нашем полете, вызвал к себе, подробно расспросил каждого и пришел к выводу, что, несмотря на то что мы поступили вопреки здравому смыслу, войдя в облака, потом все же проявили выдержку и находчивость, следуя логике, за первое заслуживаем наказания, за второе – похвалы, плюс на минус – остается ноль.

– Впредь не допускайте таких глупостей, – сказал комдив, – а сейчас вы свободны. Да, Скоморохов, а с вами я завтра сам слетаю, посмотрю, что вы за птица.

Правду говоря, облака нас стали меньше страшить. А для боя это значило многое.

Утром следующего дня мы снова встретились с Балановым. Среднего роста, плотный, с мужественным лицом, в блестящем кожаном реглане, сверкающих хромовых сапогах, он покорял всех с первой встречи. Умел во всем разобраться, легко решить любое дело, умно поговорить, посмеяться.

И вот мне предстояло идти с ним ведомым. Мы взлетели. Был воздушный бой. Крутились, как в чертовом колесе. Баланов несколько раз выходил прямо в упор на «мессеров». Но… не стрелял. Ничего не понимая, я поражался этому, однако предпринимать что-либо не решался, тянулся за Балановым, как нитка за иголкой, зорко охраняя его.

Бой закончился вничью. На аэродроме Баланов выскочил из кабины до невероятности разгневанный – таким у нас его еще никто не видел. Бросился к капоту, откинул его, зло ругнулся: лента с патронами не была присоединена к приемнику оружия.

– А ты чего не стрелял?

– Вас прикрывал…

– Кто вас так учил? Ведомый не только прикрывает, но и в бой вступает когда нужно.

Вот это я действительно слышал впервые. И слышал не от кого-нибудь – от героя Испании, лучшего из наших воздушных бойцов, человека, познавшего все тонкости нелегкой профессии летчика-истребителя!

Немного придя в себя, полковник Баланов дружески хлопнул меня по плечу:

– За то, что прикрыл надежно, – спасибо! А из остального сделай выводы на будущее.

Так поступить мог, только сильный, знающий себе цену человек. Баланов именно таким и был.

…Операции «Горы» и «Море» проводились в жизнь без особого успеха. Но тем не менее наши войска продвигались вперед. Так, в целом в ходе январских боев войска Закавказского фронта, используя успех советских войск под Сталинградом, освободили большую территорию Северного Кавказа, вышли к Азовскому морю и во взаимодействии с войсками Южного фронта преградили основным силам гитлеровцев путь отхода через Ростов. В январе 1943 года на Черноморском побережье Кавказа было всего шесть полных летных дней, тринадцать-ограниченно летных. И тем не менее части 5-й воздушной армии произвели почти в два раза больше самолето-вылетов, чем в декабре. Это относится и к нашему 164-му истребительному авиационному полку.

В те напряженные дни мы были свидетелями героического подвига – первого тарана в нашем полку. И совершил его всеобщий любимец белорус Лева Шиманчик. Он, казалось, родился для того, чтобы слыть рубахой-парнем, для которого все нипочем и который превыше всего ценит хороших друзей, верных товарищей.

И вот наш Лева однажды возвращается на аэродром, мы смотрим на его машину и никак не поймем, почему она как-то странно выглядит. Чего-то вроде бы в ней недостает. А потом кто-то удивленно восклицает:

– Так у него же правое крыло короче левого! Точно – законцовка правой плоскости словно ножом срезана.

– Лева, в чем дело?

– Сам поражен, – удивленно отвечает он.

– Как же ты летел?

– Как обычно, носом вперед… Поняв, что от Шиманчика ничего не добиться, мы бросились к его ведущему капитану Дмитриеву.

– Товарищи, Леву надо качать – он совершил таран. Никак не могли добить «раму», весь боезапас израсходовали, тогда Шиманчик подошел к ней и плоскостью ударил… Герой наш Лева-то!

Мы бросились к Шиманчику. Он заскочил в кабину, закрылся фонарем и сидел там, пока наши страсти не улеглись.

Качали мы его, когда ему вручали орден боевого Красного Знамени. Тогда ему негде было спрятаться…

Немец отступал. Правда, Новороссийск все еще оставался в его руках. И мы были уверены, что еще не скоро уйдем отсюда.

Но в первых числах февраля пришел приказ перебазироваться в Белореченскую.

Нам было грустно расставаться с Адлером, Черноморским побережьем Кавказа… Здесь состоялось наше боевое крещение, посвящение в воздушные бойцы. Мы пришли сюда просто мальчишками, умеющими летать, мечтающими о подвигах. Уходим отсюда летчиками-истребителями, знающими, что подвиг не совершишь с наскока, к нему нужно готовиться долго и тщательно, он требует трудолюбия и упорства, а еще – искренности в честности.

Подвиг случайным не бывает. Он созревает незаметно, исподволь, а потом вспыхивает ярким факелом, как таран Льва Шиманчика.

Жаль уходить из Адлера.

На его земле лежат обломки первых сбитых нами стервятников.

Где-то в горах и в море остались наши товарищи.

В честь их утром 11 февраля мы дали прощальный салют из пистолетов. Завели моторы, взлетели, взяли курс на Белореченскую.

Дружно покачали крыльями: прощайте, друзья, оставшиеся здесь навсегда, прощай, Адлер – город орел!