Книга На Груманте онлайн

Памяти Аральского моря

«А в синем море вода солона» (Вместо предисловия)

Капитан был в велюровой шляпе и в тапочках на босу ногу. Капитан курил папироску «Север».

– На «Важном» пойдете?

Гм, «Важный»… Внушительно, как имя эскадренного миноносца. Я согласился, и мы зашагали к плоту.

В здешних краях не говорят на манер речников «пристань». И не говорят «пирс» с тем легким оттенком щегольства, с каким произносят это слово военные моряки. Говорят по-старинному, по-рыбацки, как в Астрахани, «плот».

Гавань обнимали песчаные берега. Радужные пятна солярки, похожие на змеиные шкурки, испестрили прозрачную воду. В гавани было тесновато от рыбачьих судов. Рыбья чешуя усеяла склизкие трапы, как гривенниками. Шкипера переговаривались, щурясь и длинно сплевывая за борт. Пахло тузлуком, запах был древний, как само рыболовство.

Я увидел «Важный». Увы, никто не счел бы его миноносцем. Даже до Цусимы. Водоизмещение? Тонн сорок, не больше. Машина? Сотни полторы лошадиных сил. Команда? Пятеро матросов. Гм, «Важный»… А впрочем, подумалось мне, почему бы и не так? Катер-то служебный, для начальства.

Мы оставили гавань в двадцать три с минутами. Обиженно мигнув неяркими огнями, она истаяла во тьме, и ночь приняла нас как в мешок, глухая ночь, без луны и звезд.

Волны казались тяжелыми, литыми. Они мерно нахлестывали по скулам катера. Мерно и звучно, будто вторя: «А в Синем море вода солона», «А в Синем море вода солона».

Строка позабытого стихотворения? Нет, строка из старинной «Книги, глаголемой Большой чертеж». Давно, еще до Петра, море это звали Синим.

Я был здесь впервые. Все чудилось мне сокровенным, таинственным. А на рассвете явилось иное: та наивная радость, что возникает просто оттого, что ты очутился в краях незнакомых.

«Важный» послушно стукотил машиной.

Мой капитан, пожилой, усатый казах, уроженец Раима, снял велюровую шляпу и повязал бритую голову чистым вафельным полотенцем. Внешне небрежно, а приглядеться – с грациозной ласковостью он перекладывал штурвал.

Дни выдались облачные. Вода то искрилась, то покрывалась летучими тенями.

Милю за милей отмеривали мы по Синему морю. Обогнули песчаный остров Куг-Арал, где в глинобитном поселке Авань живут рыбаки казахи. Были в поселке Бугунь; поселок приметен издалека – на высоком холме белеет трехэтажная каменная школа. Миновали устье Сыр-Дарьи, повитое шелестом тростников. Спустились на юг вдоль островитого восточного побережья…

В рубке «Важного» были компас, и штурманские часы, и приборы. Была, разумеется, и карта. Если лоции писаны звенящей латинской прозой, то географические карты сродни настоящей живописи – им не дано примелькаться. По мне всех лучше карты, что изображают и сушу и море. Стендаль прав: редкий пейзаж без воды вправе считаться законченным.

Обыкновенно карты безымянны. Они созданы как былины, как саги. Но та, что была в рубке «Важного», имела пометку: составлена по карте А.И. Бутакова.

При имени Бутакова вспомнился флотский архив. Солидный, как банк, он высится напротив Эрмитажа, рядом с Зимней канавкой. И еще вспомнился военно-исторический, в Москве, величавый и тихий, со стенами бастионной толщины.

Бутаковские рукописи… Некогда я слышал их шелест, как теперь с палубы «Важного» слышал шелест камышей в устье Сыр-Дарьи. И как здешние отмели, были желтыми поля тех рукописей, среди которых хранилась и карта.

Я поднял голову, и у черты горизонта привиделись мне зыбкие паруса шхуны «Константин».

1

В ночь перед отплытием разве уснешь? Не потому, что в тревоге, в беспокойстве, нет, тут совсем иное, тут нетерпение и в тысячный раз вопрос – не позабыта ль какая малость? – хоть и знаешь, что никакая малость не позабыта.

Не первую кампанию начинал лейтенант. От роду ему было тридцать два, а плавал он с мальчишества, отец приохотил к морю еще в те лета, когда сверстники кошкам хвосты крутили и в жмурки играли… Не первую кампанию начинал лейтенант, это верно, да только нынешняя на прежние не похожа. Прежде что? Случись то на белесо-зеленой, как зимняя хвоя, Балтике или в краях дальних, в Индийском, скажем, океане, у Никобарских островов, всегда под рукой были карты и лоции. А нынче, в июле 1848 года, нет у Алексея Бутакова ни карт, ни лоций, как в том неведомом море, куда заутра путь шхуне «Константин», нет ни маяков, ни брандвахт, ни портов.

Он лежал на перине, хранившей грешный и сладкий запах попадьи Аделаиды. Нынче она не придет – поп Василий объехал аванпосты, раскиданные невдалеке от Раима, свершил требы и вполпьяна воротился. Не придет Аделаида. Прощайте, синьора… Ну, а для чего же тогда дожидаться рассвета в этой душной горнице?

Азиатская тьма зачернила крепость Раим решительно и плотно, казалось, до скончания века, и лишь по еще большим сгусткам черноты угадывались приземистая глинобитная казарма, церковка, мазанки. Пыль скрадывала шаги, и Бутаков мельком, но почему-то с радостью подумал, что в Раиме ходишь беззвучно, не то что в Кронштадте, где громыхаешь вовсю.

У крепостных ворот курили, опершись на ружья, часовые. Лейтенант появился как из-под земли, и нарушители устава торопливо взяли на караул. Бутаков ничего им не сказал, миновал ворота и вышел в степь.

Дорога, слабо белея, стекала под уклон нечастыми мягкими поворотами. Было прохладно, тихо, почти безмолвно. На мгновение Бутакова испугала огромность неба и степи, и он, как порою в океане, ощутил свою малость и свою затерянность в этой огромности.

Верста и еще половинка версты, а тут уж и послышался колыбельный шорох камышей, речной свежестью понесло, к ней круто примешался запах дегтя.

На берегу взметывался светлый костер, в его отблесках, отбрасывая тень, маячила рослая фигура..

– Клюкин, ты? – окликнул лейтенант, наперед зная, что видит именно унтер-офицера Парфена Клюкина, ибо другого такого верзилы не было не только среди моряков, но и во всем раимском гарнизоне.

Унтер рысцой подбежал, Бутаков поглядел на него снизу вверх.

– Ну, что тут у нас?

– А все в аккурате, ваш благородь! Садчиков и еще пятеро, как изволили приказывать, на шхуне. Остальные – вона, в жалейках.

Бутаков усмехнулся: «В жалейках»! Присургучат словцо – не отдерешь». Он искоса глянул на казахские кибитки-джуламейки, прозванные матросами «жалейками», и сказал:

– Пойдем на шкуну.

– Гребцов будить?

Гребцов лейтенант будить не велел, пусть-де отдыхают, шхуна недалеко, они с унтером доберутся без труда.

С того каторжно-знойного часа, когда плоскодонный, длиною в пятьдесят футов, просмоленный, выкрашенный «Константин» взрыл килем речную воду, Бутаков и его матросы снаряжали корабль к походу, то есть были поглощены множеством всяческих забот и хлопот. Стороннему человеку все эти хлопоты и заботы показались бы не столь уж важными, но и лейтенант и его балтийцы знали: упусти хоть что-нибудь, хоть что-нибудь позабудь – и в море хватишь горюшка, а может, и хлебнешь солененького, как говаривали старые корабельщики.

«Константин» стоял на якорях. Река несла звездные блики, и они разбивались о шхуну с тихим звоном, как льдинки. Темная вода быстро, будто крадучись, обегала судно, и снова мерцали на ней льдистые блики, и уплывали все дальше, все дальше, к песчаным отмелям, к песчаным перекатам, к ночному морю: оно лежало там, на весте, милях в тридцати от раимской пристани.