Книга Комета фюрера онлайн - страница 3

Глава 2
Лондон – Берлин – Москва – Токио

ОСЕНЬЮ 1939 года полпред СССР в Швеции Александра Михайловна Коллонтай ненадолго приехала в Москву и встречалась со Сталиным… Генеральская дочка Шурочка Домонтович, оставившая в 26 лет мужа Владимира Коллонтая ради будущей революции, пришла в революционную среду на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. Не сразу она стала большевичкой, и в ее бурной жизни в разные времена случалось разное. Однако уже с 1923 года вся ее партийная работа проходила за рубежом – на посольских постах… Полпред и торгпред в Норвегии, полпред в Мексике, потом – опять в Норвегии, а с 1930 года – в Швеции. В 23-м году ей шел уже пятьдесят первый год, но Коллонтай была еще хороша и умела очаровывать не только острым умом, но и чисто женскими чарами.

Впрочем, высокие должности обязывали. И былая Шурочка уступила место элегантной даме, которая была светской лишь внешне. По своей внутренней сути это был все тот же партиец ленинской выделки, умеющий не терять голову независимо от того, как идут дела…

Сталин и Коллонтай (которая была старше его на шесть лет) были знакомы давно, так что разговор сразу начался отнюдь не дипломатический, а откровенный. В Польше уже шла война, немцы успешно продвигались к Варшаве, и двум старым соратникам поговорить начистоту было о чем…

– Как вы оцениваете наш пакт с немцами, Александра Михайловна? – почти сразу же спросил Сталин.

– Ну что ж, я уверена, что эта акция укрепила мир. Она смешала карты, и это было важно и нужно.

– Мир? – Сталин ухмыльнулся в усы. – Александра Михайловна, но сейчас весь, – последнее слово Сталин выделил громко и презрительно, – мир кричит о том, что большевики своим пактом с нацистами открыли дорогу войне!

– А, – Коллонтай махнула рукой так беззаботно, что впору и Шурочке Домонтович, – стоит ли говорить об этом нам, – она тоже выделила это «нам», – и здесь! Мир находится в состоянии перестройки. Разве не этого мы желали в юные годы? Увы, человечество не в состоянии понять, что благодаря всем этим коллизиям и переменам мы быстро движемся вперед, а ведь в тридцатые годы мы проделали путь, равный веку!

– Итак, вы нас поддерживаете?

– Конечно! Социалистическая страна должна решительно прибегать к новым формам в вопросах внешней политики и решать межгосударственные проблемы новыми методами.

– Хорошо, – согласился Сталин.

– Вы знаете, Иосиф Виссарионович, я взираю в будущее с радостью и уверенностью…

Сталин опять согласно кивнул, а Коллонтай продолжила:

– Но несколько дней назад я получила угрожающее письмо от тех поляков Бека, которые уже сбежали из Польши.

– Ну-ну, – заинтересовался Сталин.

– Пишут, что рассчитаются со мной, и заявляют: «Если вам жизнь дорога – убирайтесь отсюда»…

– Жизнь… – задумчиво, как бы про себя произнес Сталин, и Коллонтай тут же откликнулась:

– Я, конечно, люблю и ценю жизнь, но если бы эти трусы, сбежавшие с линии огня, знали, как это прекрасно – умереть за идею на, так сказать, баррикадах…

– Это вы зря, – махнул рукой Сталин. – Во-первых, подобные угрозы редко осуществляют, а во-вторых, вы нам нужны целой, невредимой, здоровой и бодрой…

Собеседники помолчали, а потом Сталин совершенно особым, незнакомым Коллонтай задушевным тоном сказал:

– Эх, Александра Михайловна! Многие дела нашей партии и народа будут извращены и оплеваны прежде всего за рубежом, да и в нашей стране тоже…

– В нашей? – не поверила своим ушам Коллонтай, а Сталин даже раздраженно подтвердил:

– В нашей, в нашей… Сионизм, рвущийся к мировому господству, будет жестоко мстить нам за наши успехи и достижения. Он все еще рассматривает Россию как варварскую страну, как сырьевой придаток…

Коллонтай, пораженная силой и смыслом сталинских слов, не находила, что ответить. А Сталин, с тоже никогда не слышанной от него горечью, прибавил:

– И мое имя тоже будет оболгано, оклеветано… Мне припишут множество злодеяний…

КОЛЛОНТАЙ не стала тогда утешать Сталина и уверять его в обратном… Тогда она в ответ лишь вздохнула, а уж потом сказала, как и Сталин ей до этого:

– Ну, это вы зря…

– Поживем – увидим, – бросил в ответ Сталин.

И Коллонтай отбыла в Швецию, где ей вскоре предстояли серьезные и ответственные хлопоты…

ХЛОПОТ в 39-м году хватало, впрочем, у многих… 25 марта Сидней Коттон, сорокачетырехлетний австралийский кинобизнесмен и бывший летчик королевских ВВС в Первую мировую войну, впервые взлетел на своей двухмоторной «Электре» для высотной аэрофотосъемки территории Германии и Италии. В апреле он дважды пролетел над Берлином.

Вначале полеты Коттона финансировали французы, а затем – сами англичане. Лондон все более внимательно присматривался к ситуации на континенте в реальном масштабе времени. И лишний взгляд на нее с высоты разведывательного полета был нелишним.

Нелишним был взгляд на ситуацию и просто разведывательный – через агентуру. «Интеллидженс сервис», как и германский абвер, имела и в этом отношении широкие возможности, однако советская разведка тоже лаптем щи не хлебала. И не только потому, что ее сотрудники лаптей не носили.

Вот почему уже в конце февраля 1939 года на стол начальника 3-го (контрразведывательного) отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР Деканозова легло очередное агентурное донесение, переданное ему из 7-го (специального) отдела ГУГБ. Это был перехват письма бывшего царского дипломата Саблина из Лондона своему эмигрантскому шефу Маклакову в Париж от 14 февраля…

Разведка НКВД всегда имела в среде белой эмиграции прекрасных осведомителей, а руководство организованной белой эмиграции было неплохо осведомлено о весьма тайных деталях текущей мировой политики и действиях дипломатов разных стран.

Удивительного тут ничего не было – скажем, бывший видный кадет, бывший посол Временного правительства (а потом – и дипломатический представитель Колчака, Деникина, Врангеля) во Франции Василий Алексеевич Маклаков стал в 1932 году председателем эмигрантского Совета послов. Человек информированный….

Или вот – тот же Евгений Васильевич Саблин. Дворянин из казаков, в 1915 году, в сорок лет, – первый секретарь посольства в Лондоне, в начале двадцатых годов – управляющий посольством (бывшим царско-«временным», естественно), поверенный в делах… Его переписка с Маклаковым велась регулярно. И регулярно же попадала в ГУГБ НКВД СССР, а потом – нередко и на стол Сталина.

Из Токио шла информация (Маклакову в Париж, а через агентуру – и в Москву) от бывшего первого секретаря царского посольства, а с ноября 1921 года – поверенного в делах Абрикосова, ну и так далее…

Бывших царских дипломатов весьма приязненно принимали во влиятельных западных кругах. Не обижали их и в дипломатических ведомствах западных столиц (тем более что сами бывшие русские дипломаты бывшими себя не считали, и кое-кто из их западных коллег был с ними согласен).

Так вот, 8 февраля 39-го года поседевший в Лондоне Саблин зашел во французское посольство к старому знакомому – бригадному генералу Анри Лелону.

Лелон бывал в России еще в царские времена, в Лондоне пребывал в статусе военного атташе, так что его осведомленности как в русских, так и в английских делах можно было доверять. Тем более что человеком он был трезвым…

В Лондоне, да и вообще в Европе тогда всех интересовал «украинский» вопрос. И тут все было понятно. Гитлер укреплялся, уже позади был Мюнхен, а на носу – возврат Германией 22 марта с негласного согласия Англии Мемеля (Клайпеды) и Мемельской области.

Мемель был делом почти решенным, и можно было предполагать, что Чехия тоже скоро войдет в орбиту Германии (что, как мы знаем, и произошло 15 марта).

И на повестку политического 39-го года ставился все острее вопрос о Данцигском коридоре. Это тоже было ясно. Но вот совершенно неясно было, как он будет решен и кем окажутся уже в 1939 году Германия и Польша – врагами, ведущими войну друг против друга, или… Или – союзниками, ведущими общую войну против СССР…

Запад хотел бы, скажем, следующего… Польша на тех или иных условиях уступает Германии «коридор», но зато при помощи Германии получает приращения за счет Советской Украины. А Германия становится сговорчивее в отношении Польши, потому что в боевом союзе с польскими жолнежами аннексирует у москалей часть богатых «хохляцких» земель.

Картина рисовалась для Запада заманчивая, но вот насколько она была реальной?

И чтобы повысить шансы на такое развитие ситуации, в Европе вообще, а в Англии – в особенности вдруг громко заговорили о том, что Гитлер вознамерился аннексировать Украину. В качестве вероятного называлось при этом движение Германии через Субкарпатскую (Закарпатскую) Украину, иначе говоря – в обход Польши. Но вряд ли кто-то всерьез думал, что Гитлер начнет продираться к Киеву через Мукачево, неизбежно увязая в Карпатах.

Нет, конечно же! Если бы Гитлер прислушался к хитрым рекомендациям и стал в реальности желать того, что ему приписывали «Гардиан» и «Фигаро», то разумным был бы лишь прямой удар немцев. А он мог быть нанесен только через Польшу. То есть намекали (а то и прямо подсказывали) немцам англофранцузы, на Россию Германии надо идти вместе с Польшей.

Было время, Гитлер все эти иллюзии активно поддерживал – в своих речах. Но блокироваться с Польшей не спешил. И английский губернатор Египта выпустил даже в свет брошюру с предисловием министра иностранных дел лорда Галифакса, где упрекал Гитлера в том, что он стал-де «клятвопреступником», не напав до сих пор на СССР, хотя все тридцатые годы это обещал.

В европейских, а особенно – в английских, газетах и на английском Би-би-си была развязана злобная и злостная кампания против нас. Относительно же Гитлера все ограничивалось вялой дежурной критикой…

Вот такими были дела в тот момент, когда коллежский советник Саблин переступил порог лондонского французского посольства для разговора с генералом Лелоном…

Саблина в «украинском» вопросе волновало совсем не то, что европейцев (и не забудем – американцев). Запад хотел прежде всего такого конфликта Гитлера с русскими, который взаимно обессиливал бы Германию и Россию и программировал англосаксонское мировое господство. Саблина же волновала будущая судьба единой и неделимой России, на которой могли неблагоприятно сказаться намерения как Запада, так и Гитлера.

– Как вы считаете, Анри, Гитлер действительно имеет воинственные намерения в отношении Украины? – первым делом вопросил Саблин на русском языке.

– Нет! Я не думаю, чтобы господин Гитлер был занят в настоящем этим вопросом. Он явно снят с очереди! – не колеблясь ответил Лелон на русском же, который знал вполне прилично.

Затем он ухмыльнулся и продолжил:

– Мы вообще-то были бы довольны, если бы Гитлер завяз в России. Россия бы стала его могилой. Но офицеры германского генштаба не какие-нибудь глупцы, и они должны отсоветовать господину Гитлеру такой вариант.

– А как, на ваш взгляд, отнесутся Англия и Франция к вторжению германских войск на юг России? – вел свое Саблин.

– О, это– мировая война, мировая война! Я не вижу ничего другого!

– То есть вы поможете Советам? – прямо рубанул Саблин. Лелон смешался:

– Ну, я имею все основания думать, что русская армия будет защищать свои пределы!

– Сама?

– Знаете, Евгений, всегда было преувеличением говорить о какой-то потрясающей силе нынешней русской армии. Но столь же преувеличены слухи о нынешнем ее якобы полнейшем бессилии. Если русские не послали войск в Чехословакию, то это произошло оттого, что мы сами не выполнили взятых на себя обязательств…

Генерал помолчал, потом многозначительно заметил:

– Обратите внимание на откровенность, с которой я это вам говорю…

Лелон, конечно же, лукавил и был откровенен не тогда, когда заявлял о готовности англофранцузов начать мировую войну из-за германской агрессии против СССР, а тогда, когда проговорился, что для Франции было бы выгодно увязание Гитлера в России.

Так же лукаво «откровенным» был с Саблиным и второй его французский собеседник в этот день – советник посольства Роже Камбон (сын знаменитого Жюля Камбона, председателя послов Парижской мирной конференции в 1920—1931 годах, умершего в 35-м).

Камбон заявил Саблину:

– Я только что вернулся из Парижа, где пробыл четыре недели. Мои сведения таковы: «украинский» вопрос, поскольку речь идет о планах, изложенных в книгах Гитлера и Розенберга, снят с очереди. Немцы разочарованы в своих украинских агентах… Так что можете спать спокойно…

Но Саблин не успокоился и задал Камбону тот же вопрос, что и Лелону:

. – Может ли Франция остаться равнодушной к проникновению на русский Юг?

– Ну что вы! – вновь успокоил русского француз, – нас это столь же не устраивало бы, сколько не может это устраивать англичан…

ЕСЛИ БЫ Англия и Франция были действительно озабочены возможностью захвата Гитлером русского Юга, то они бы уже весной 39-го повели бы себя прямо противоположно тому, как это вышло в действительности.

Чуть позднее, летом, в одном из установочных меморандумов Форин Офис о подлинном образе мыслей и действий говорилось так:

«Желательно заключить какое-то соглашение с СССР о том, что Советский Союз придет к нам на помощь, если мы будем атакованы с Востока (т. е. Германией. – С. К.), не только для того, чтобы заставить Германию воевать на два фронта, но также, вероятно, и потому – и это самое главное —… что если война начнется, то следует постараться втянуть в нее Советский Союз…»

Как видим, крича во всю джон-булевскую об угрозе со стороны Германии для Советской Украины, в Лондоне всерьез рассматривали вариант удара Гитлера по Западу!

Тем не менее на реальный союз с Россией «демократический» Запад не шел. Я об этом чуть позднее скажу, но сразу замечу вот что…

Разбираясь в том, почему же Запад был так «слеп» (любимое выражение по его адресу «историков ЦК КПСС»), мы должны знать, что не так уж были слепы те, кто вел дело к войне. Все делалось кое-кем (или – Сами-Знаете-Кем) вполне сознательно…

Мы ведь, уважаемый мой читатель, ни на минуту не должны забывать, что за кулисами событий постоянно присутствовал Дядя Сэм. Внешне он был в стороне, сбоку, но его роль и была закулисной – режиссерской. И все, что происходило в 39-м году с англофранцузами, в конечном счете объяснялось планами не Англии и Франции, а планами США.

А точнее – планами Золотого Интернационала, для которого Соединенные Штаты всегда были любимым детищем. Золотая наднациональная элита уже устроила янки один триумф в Первой мировой войне. И эта война выдала Европу Штатам если не с головой, то – с вывернутыми карманами.

И вот теперь эта элита, взяв на себя роль автора сценария, готовила Дяде Сэму и себе самой новый подарок в виде новой мировой войны, успех в которой элита могла обеспечить, лишь столкнув националистический Третий рейх и социалистический Советский Союз.

ИМЕЯ в виду именно такую перспективу, посол Англии в СССР Сидс 21 марта 1939 года потребовал у наркома иностранных дел СССР Макса Литвинова срочного приема.

Литвинов вызвал его к себе в 14.30.

– В чем срочность? – осведомился нарком.

– Я только что получил шифровку от нашего посланника в Бухаресте. Он виделся лично с румынским королем, и тот сообщил ему, что Германия выдвигает совершенно недопустимые требования, и что Румыния оказывает сопротивление германскому нажиму, но…

– Но?

– Но она не будет в состоянии это делать бесконечно, если не получит обещания посторонней помощи.

Речь тут шла о нажиме немцев на румын, не склонных подписывать выгодный немцам торговый договор. И, надо полагать, Литвинова распирало от желания назидательно изречь, что, мол, вот они, плоды отказа Европы от той системы коллективной безопасности, которую он так настойчиво рекламировал с трибуны Лиги Наций. С учетом реальностей цена этой идеи была ломаный грош, но Литвинов ею очень гордился.

Тем не менее нарком просто слушал – вполне, впрочем, благосклонно, а Сидс разливался, словно английский жаворонок:

– По поводу создавшегося положения мое правительство держится такого мнения…

Сидс перевел дух и вел дальше:

– Теперь, после поглощения Чехословакии Германией (Гитлер если и поглотил, то лишь Чехию, полезшую в рот фюреру добровольно. – С. К.), когда германское правительство распространило свои завоевания на другую нацию, никакое европейское государство не может не считать себя непосредственно или в конечном счете угрожаемым.

От этой витиеватой фразы, явно намекающей на то, что и Россия, мол, тоже «не может не считать себя в конечном счете угрожаемой», у тонкого стилиста возникла бы оскомина. Но Литвинову такие слова были слаще меда, и он на речи Сидса согласно покачивал головой. И под эти покачивания Сидс вручил наркому (которому оставалось пребывать в этом качестве месяц с небольшим) проект декларации. Ее предлагалось подписать от имени четырех государств: Великобритании, СССР, Франции и Польши…

Пикантность момента была в том, что, во-первых, Советский Союз призывали поддержать ту боярскую Румынию, которая в 1918 году аннексировала нашу Бессарабию. И эта аннексия была подтверждена Парижским протоколом от 28 октября 1920 года, подписанным Францией, Италией, Японией и… Англией.

Во-вторых, «поглощение» Чехии было запрограммировано Штатами, Францией и, опять-таки, Англией еще в 1919 году в Версале. А окончательно санкционировано в 1938 году в Мюнхене теми же державами (Штатами – закулисно). И еще в мае 38-го года серый кардинал Форин Офис Хорас Вильсон спокойно признавался нашему полпреду Майскому, что Англия ожидает «поглощения» Германией ряда центрально-европейских и даже балканских стран.

Наконец, предлагаемая декларация фактически давала совместные гарантии той панской Польше, которая…

Ну о Польше даже говорить лишний раз не хочется…

Литвинов, однако, проект принял и под конец не удержался, чтобы не уколоть Сидса:

– Мы ведь всегда подчеркивали необходимость профилактических мер, чтобы предотвратить войну.

Проект декларации от 21 марта был так краток, что я его без колебаний приведу полностью:

«Мы, нижеподписавшиеся, надлежащим образом на то уполномоченные, настоящим заявляем, что поскольку мир и безопасность в Европе являются делом общих интересов и забот и поскольку европейский мир и безопасность могут быть задеты любыми действиями, составляющими угрозу независимости любого европейского государства, наши соответственные правительства настоящим обязуются немедленно совещаться о тех шагах, которые должны быть предприняты для общего сопротивления таким действиям».

Несмотря на туманность формулировок, смысл декларации реально был угрожающим только для Германии. Причем в предвидении таких ее действий, которые для СССР были или неопасными, или даже – косвенно, полезными.

Однако уже назавтра, 22 марта, Литвинов вызвал Сидса к 20 часам и заявил:

– Мы солидаризируемся с вами и принимаем вашу формулировку.

Напряженно ожидавший ответа Литвинова (а фактически – Сталина) Сидс оживился. Литвинов же продолжал:

– Мы готовы подписать сразу же, как только Франция и Польша пообещают свои подписи.

Сидс посерьезнел. И уж совсем сник, когда Литвинов закончил:

– Для придания акту особой торжественности и обязательности предлагаем подписать премьер-министрам и министрам иностранных дел всех четырех государств.

Предложение Англии обсуждали на Политбюро, и Литвинов сумел убедить Сталина, что оно приемлемо.

Согласившись с этим, Сталин согласился и с тем, что надо предложить присоединиться к декларации еще и балканским, балтийским и скандинавским странам, включая Финляндию. Учитывая напряженные наши отношения с последней, это было доказательством склонности СССР к миру по всем направлениям своей европейской политики (кроме разве что – германского).

Когда Литвинов сообщил Сидсу о возможном дополнении состава участников декларации, тот, и так уже увядший, радости не испытал, а Литвинов под конец еще и подбавил:

– Предупреждаю, что завтра дадим наш ответ в печать. И действительно, сразу же за беседой последовало Сообщение ТАСС, датированное 22 марта.

В СЛЕДУЮЩИЙ раз Сидс и Литвинов беседовали – надо же так подгадать! – 1 апреля.

Накануне, 31 марта, премьер-министр Чемберлен выступил в палате общин с заявлением о предоставлении гарантий Польше. Чемберлен сообщил, что «в случае любой акции, которая будет явно угрожать независимости Польши и которой польское правительство соответственно сочтет необходимым оказать сопротивление своими национальными вооруженными силами, правительство Его Величества считает себя обязанным немедленно оказать польскому правительству всю поддержку, которая в его силах».

Чемберленом было также сказано, что французское правительство уполномочило его разъяснить, что позиция французов аналогична английской.

Дав такие «односторонние» гарантии антисоветской Польше, антисоветские Англия и Франция теперь предлагали Советскому Союзу дать Польше «тоже» односторонние гарантии – как будто нам и делать больше нечего было, как охранять наглые претензии польских панов на отхваченные ими от России в марте 1921 года Западные Украину и Белоруссию…

Вот как раз после всех этих «первоапрельских» европейских фокусов Сидс и появился в кабинете советского наркома.

Литвинов был хмур, холоден и неласков, как мартовский день в запоздалую и метельную весну. Еще бы —любезные его душе англофранцузы подложили ему огромную свинью. Вначале удачно спровоцировали своим проектом декларации так, что Литвинов адвокатствовал за них перед Сталиным, а потом…

А потом «кинули» «Макса», как последнего местечкового болвана… Они-то своей цели добились– СССР выступил с такими публичными заявлениями, которые обеспечивали русским сохранение враждебности к ним Берлина.

Конечно, такая линия была линией самого Литвинова. Но есть же и пределы возможного! Как теперь будет выглядеть старый партийный волк «Папаша» в глазах Сталина, да и вообще всего Политбюро? Да и вообще – в глазах любого умного человека?

Итак, Литвинов был холоден.

Сидс же, не объясняя цели визита, спросил у Макса, что он думает о вчерашнем заявлении Чемберлена.

Если бы в официальных беседах дипломатов находилось место злому юмору, то наиболее удачным ответом на вопрос англичанина был бы: «Это первоапрельская шутка». Но этикет есть этикет… И нарком просто промолчал.

Сидс не смутился и ответил себе сам:

– Мы полагаем, что вы должны его приветствовать, как проявление новой английской политики по пути коллективной безопасности. И мы ожидаем, что вы выразите свое понимание такого шага.

Сказанное было откровенной наглостью, и Литвинов, не реагируя прямо, едко вопросил:

– А как же понимать то, что Англия, обратившись к нам по своей инициативе с предложением о совместной декларации, после нашего согласия не обнаружила в дальнейшем никакой официальной заинтересованности?

Сидс – ни к селу, ни к городу – сослался на какие-то разговоры Галифакса и Кадогана (постоянного заместителя министра иностранных дел, то есть фактически– «рабочего» шефа Форин Офис) с нашим полпредом Майским…

Затем последовала вялая перепалка, в конце которой Сидс с деланной (ибо иной она и быть не могла) обидой промямлил:

– Ну да! Шаги Англии всегда находят где-либо своих критиков… Что бы Англия ни делала, всегда кто-либо недоволен. И мне, господин Литвинов, очень неприятно встретить с вашей стороны такое холодное отношение к заявлению…

И даже англофилу Литвинову не оставалось ничего, кроме как молча пожать плечами и от продолжения разговора уклониться.

УВЫ, на этом полоса англо-французских провокаций по отношению к России и Германии в 1939 году не закончилась. Советский Союз провоцировали – и успешно, ибо наркомом был все еще Литвинов – в апреле.

Провоцировали и в мае…

И в июне, когда начались англо-советские переговоры…

Лондон с Парижем в пристяжных раз за разом настаивали, чтобы СССР взял на себя публичные обязательства воевать за Польшу и Румынию, если на них нападет Германия. Однако и слышать не хотели о помощи СССР, если нападут на него, если речь шла о России… Принцип взаимности обязательств – основа любого прочного союза: хоть брачного, хоть политического, они не признавали…

Были, правда, в позиции Лондона и Парижа и различия. Как никак, Париж – в отличие от Лондона – британский канал Ла-Манш от Берлина не отделял. И поэтому новые предложения англичан и французов, полученные Москвой в середине апреля, выглядели очень по-разному.

Министр иностранных дел Боннэ сообщал нам о готовности обменяться письмами, обязывающими стороны к взаимной поддержке, если одна из них будет втянута в войну с Германией в результате оказания помощи Польше или Румынии.

Лондон же вновь напирал на необходимость принятия Советским Союзом односторонних обязательств по помощи «своим европейским соседям»…

Н-да…

А дальше было вот что…

17 апреля Литвинов вызвал к себе Сидса прямо из театра.

Переступив порог наркомовского кабинета, посол недовольно проворчал:

– Вы не дали мне даже досмотреть пьесу…

– Отвечу вам словами вашего же начальства: «Момент – очень опасный, и действовать надо быстро». Именно это поза-позавчера Галифакс заявил в Лондоне Майскому. И он просил, чтобы ответ из Москвы на его предложения был получен не позднее семнадцатого… Сегодня как раз семнадцатое, и вот наш ответ.

С этими словами Литвинов подал Сидсу бумагу, а наркоматовский переводчик ее тут же зачитал. Это были ответные предложения СССР.

Сидс по мере слушания оживлялся, а выслушав, сказал:

– Это предложение очень интересно, и я немедленно передам его в Лондон. Однако я оставил в театре жену и хотел бы поскорее туда возвратиться…

Поэтому дальнейший разговор был недолгим.

Коротким, но конкретным и емким был и советский ответ, и там все было привязано к взаимным обязательствам. Что Лондону не подходило.

В нашем ответе прямо упоминалась как возможная и подлежащая совместному отпору агрессия Германии против Польши. И это было сделано совершенно зря…

Впрочем, Лондон не устроило даже это…

Да, 17 апреля Москва «подставилась» англичанам в очередной раз, и они сразу же подсунули нам новые контрпредложения.

А 5 мая наркомом иностранных дел стал Молотов. И уже 14 мая он принял все того же Сидса и вручил ему памятную записку для передачи в Лондон.

В записке говорилось:

«Советское правительство внимательно рассмотрело последние предложения великобританского правительства, врученные Советскому правительству 8 мая (и подготовленные бриттами еще в расчете на НКИД Литвинова. —С. К.), и пришло к заключению, что они не могут послужить основой для организации фронта сопротивления миролюбивых государств против дальнейшего развертывания агрессии в Европе.

Мотивы такого заключения:

1. Английские предложения не содержат в себе принципа взаимности в отношении СССР и ставят его в неравное положение, так как они не предусматривают обязательства Англии и Франции по гарантированию СССР в случае прямого нападения на него…»

Назвать англофранцузов «миролюбивыми» можно было только с иронией, но как раз ирония – глубоко скрытая, в сочетании с подлинным самоуважением – и чувствовалась в тексте памятной записки, стиль которой выдавал как минимум редактирование, если не авторство Сталина.

Москва без экивоков предлагала Лондону «действительный барьер» против агрессии: 1) заключение англо-франко-советского пакта взаимопомощи; 2) гарантирование трех держав для стран Центральной и Восточной Европы, включая Латвию, Эстонию и Финляндию; 3) заключение конкретного трехстороннего соглашения о формах и размерах помощи, без чего, как говорилось в конце записки, «пакты взаимопомощи рискуют повиснуть в воздухе, как это показал опыт с Чехословакией»…

ИТАК, в европейскую политику наконец-то пришел Сталин. И сразу же оказался тут на нужном месте и в нужное время.

Однако Сталин не оборвал литвиновскую линию резко, а уже в июне 39-го года пошел на политические переговоры с Лондоном.

Почему было решено поступить так? И стоило ли поступать так?

Что ж, у автора есть лишь один ответ на эти вопросы – да!

К началу мая 39-го года Сталин уже, безусловно, понял, что с англофранцузами не то что каши, но даже английского чая не сваришь…

Так с кем ее надо было «варить»? Ясно – с Германией! Но быстрый, безудержный поворот к Германии был чреват потерей лица, престижа, преимуществ и вообще внешнеполитического авторитета. Что же это за великая и могучая держава, которая шарахается от «миролюбивых» государств сразу к государству-«агрессору»!

Тут надо было провести свою линию уверенно и самобытно. Что Сталин и проделал, да так, что его тогда не то что большинство современников, но и большинство историков реальной истории просто не поняло. Кто-то о «просчетах» (или, наоборот, о «коварстве») вождя СССР разглагольствовал всерьез– не от большого ума… Кто-то всего лишь подло пытался его очернить…

Но не было-то ни просчетов, ни коварства. Был уникальный в мировой дипломатической истории – уникальный по точности и расчету времени – успех!

И похоже, что Сталин начал его готовить примерно за год до основных событий.

В первое время после прихода нацистов к власти полпредом в Германии был Лев Хинчук. Затем его в 1934 году сменил Яков Суриц – тоже еврей, у немцев, правда, особой аллергии не вызывавший (как и Хинчук) по причине ума и такта.

В 37-м году Сурица переводят в Париж, а в Берлине до весны 38-го года обязанности временного поверенного в делах исполняет советник Георгий Астахов – ему этим придется периодически заниматься еще не раз.

И вот в апреле 1938 года в Германию наконец назначается полноценный полпред – Алексей Федорович Мерекалов…

Но кто он? Системная суть этой фигуры оказалась так и не понятой – причем, как я предполагаю, даже самим Мерекаловым.

Однако от него и не требовалось особое понимание – от него требовалось точное исполнение. И отнюдь не указаний Литвинова.

Мерекалов был заместителем наркома внешней торговли, то есть происходил из ведомства Микояна, и уже этим гарантировались его исполнительность и готовность к точному следованию инструкциям Сталина, передаваемым вне нкидовских каналов связи.

Мерекалову о его назначении по прямому указанию Сталина сообщил Председатель Совнаркома Молотов, вызвав того к себе на дачу в воскресенье 12 апреля 1938 года.

Мерекалов отказывался – языка, мол, не знаю, обстановки в Германии не знаю, тут нужен опытный дипломат. Однако в понедельник его вызывают на заседание Политбюро, и Сталин уже лично сообщает, что верит в успешное выполнение новым полпредом его задач в Германии.

Но вот в чем штука – задач у Мерекалова долгое время почти и не было. Он почти не выезжал из полпредства, ограничив свои контакты до чуть ли не неприличного минимума.

Впрочем, в тот – «мюнхенский» – 1938 год Советский Союз в Европе вообще старались игнорировать до неприличия.

Так какие же такие сверхзадачи стояли перед почти бездействующим полпредом?

Как я понимаю, долгое время их было всего три.

Во-первых, присутствовать в Берлине, находясь в «дежурном» режиме.

Во-вторых, быть достойным личного доверия Сталина.

В-третьих… в-третьих, самим фактом своего «внешнеторгового» происхождения показывать немцам, что СССР заинтересован в экономических связях с рейхом.

Главной из этих задач была задача не подвести Сталина.

Как мы позднее увидим, с этой своей задачей Мерекалов справился более-менее успешно…

Он сидел в Берлине, а европейская ситуация развивалась, причем так, что все более выявлялась глупость политики Литвинова.

Наконец, условия для вступления во внешнюю политику Сталина и его «команды» сформировались. И тогда всего лишь за три с лишним месяца Сталин сделал вот что:

1. Вначале сменил руководителя внешней политики. И сменил так, что всем стало ясно – это не рядовое кадровое перемещение, а полная смена курса.

Тем не менее никакой видимой смены курса не произошло – и без англофила Макса контакты с Лондоном сохранились. При этом особого потепления в отношениях с Берлином тоже не произошло.

2. Не отказываясь формально от линии Литвинова на блок с «миролюбивыми» государствами, Сталин позволил им в ходе августовских военных переговоров дойти до логической точки, то есть до обнажения ими того очевидного факта, что быть союзниками СССР они не собираются.

3. Одновременно Сталин дал возможность и панской Польше в полной красе продемонстрировать просто-таки восхитительный в своей завершенности политический кретинизм, идеально сочетающийся с полным отсутствием тревоги о Польше народа, а не Польше «гоноровых» панов.

4. Ведя переговоры с Западом, Сталин объективно обеспечил постоянную головную боль Гитлеру. Ведь военный союз Запада с СССР ломал тому все планы относительно решения проблемы Данцига и «коридора». И теперь Гитлер должен был сам стремиться к улаживанию отношений с СССР. А хорошие отношения с немцами нам нужны были уже по экономическим соображениям – не беря даже в расчет чистую политику.

По времени все совпало практически идеально. К середине августа (я об этом уже немного говорил раньше и кое-что добавлю позже) англофранцузы саморазоблачились на московских военных переговорах, а Гитлер был, что называется, «готов» к заключению с нами Пакта. Причем по собственной инициативе.

Если я Сталину не аплодирую, то лишь потому, что он – не актер.

Если я не снимаю перед ним шляпу, то лишь потому, что шляп не люблю и не ношу.

Я просто горд за Сталина, за моего великого соотечественника, умевшего быть естественно великим (то есть естественным и простым) во всем – от письма дочери до мастерского распутывания корявых литвиновских узлов.

В НАЧАЛЕ лета это распутывание только начиналось. 8 июня 1939 года Галифакс пригласил Ивана Михайловича Майского в Форин Офис и сообщил:

– Британское правительство очень хотело бы возможно скорее прийти к заключению договора между тремя державами.

Майскому оставалось лишь согласно кивнуть головой, ибо Галифакс останавливаться, по всей видимости, не собирался и вел дальше:

– С этой целью мы считали бы целесообразным перейти к несколько иному методу переговоров, а именно: вместо обмена нотами на расстоянии, что неизбежно вызывает потерю времени, мы хотели бы повести с вами разговор за «круглым столом» в Москве, обсуждая пункт за пунктом проект соглашения и находя приемлемые для всех формулировки.

– Я срочно передам это предложение в Москву, но почти уверен в положительном ответе, – вставил словечко полпред. – А кто будет вести переговоры с вашей стороны?

Галифакс замялся, а затем ответил:

– Вообще-то мы уполномочиваем Сидса, но он сейчас болен инфлюэнцей, и мы не можем вызвать его в Лондон для инструктажа… Поэтому…

– Поэтому?

– Поэтому мы отправляем к вам Стрэнга…

– Стрэнга?! – не сдержал удивления Майский.

– Да! Он в курсе деталей наших письменных обменов и очень искусен в редактировании всякого рода дипломатических документов и формул…

– Когда нам его ждать?

– Мы рассчитываем, что он выедет в Москву в начале будущей недели.

– То есть числа двенадцатого-четырнадцатого? —Да…

Итак, на прямые переговоры в Москву Лондон направлял не яркую, видную фигуру Форин Офис, а опытного крючкотвора – заведующего центральноевропейским (!) департаментом.

И если бы дело было только в незначительности поста английского делегата! Но фокус был в том, что у Уильяма Стрэнга в Форин Офис была вполне определенная репутация. Он настолько был привержен идее стравливания СССР и рейха, что коллеги зубоскалили по его адресу «Стрэнг нах Остен»…

Даже на Западе о назначении Стрэнга однажды было сказано так: «Его прибытие в Москву – это тройное оскорбление, нанесенное Советскому Союзу, ибо Стрэнг был лицом невысокого дипломатического ранга, выступал в роли защитника группы английских инженеров, уличенных в Советской России в шпионаже (имеется в виду дело начала тридцатых годов об АО «Метрополитен Виккерс Электрикал экспорт». – С. К.), и входил в группу сотрудников, сопровождавших Чемберлена в Мюнхен».

Справедливости ради надо сказать, что в начале тридцатых Стрэнг, работая в Москве, давал в Лондон достаточно объективную и доброжелательную для нас информацию, а в Мюнхене был по служебному долгу. Но вот его незначительность для такого поручения была действительно вопиющей и вызывающей, как и однозначный его антисоветизм к концу тридцатых годов…

Позднее, 23 июля, Ллойд-Джордж в публичной речи возмущался: «Лорд Галифакс посетил Гитлера и Геринга. Чемберлен отправлялся в объятия фюрера три раза подряд… Почему в гораздо более мощную страну, которая предлагает нам свою помощь, послали представлять нас лишь чиновника Форин Офис?»

На свой вопрос «лев английской политики» сам же и отвечал: «На это можно дать лишь один ответ. Господин Невилл Чемберлен, лорд Галифакс и сэр Саймон не желают союза с Россией».

Утверждение Ллойд-Джорджа 23 июля прямо противоречило утверждениям Галифакса 8 июня, но верным было первое, а не второе. Между прочим, Майский в своем донесении в НКИД о беседе с Галифаксом 8 июня в конце сообщал:

«В ходе разговора Галифакс мельком упомянул, что… кое-кто советовал ему самому съездить в Москву… но что он является принципиальным противником частых и длительных (н-да! – С. К.) отлучек министра иностранных дел из страны…»

Если уж ты выбираешься в Берхтесгаден к Гитлеру, то и до московского Кремля со Сталиным путь недалек… И объяснения Галифакса были более чем неубедительными.

Тем не менее 10 июня Молотов направил Майскому шифровку, «рыбу» которой писал, скорее всего, Сталин:

«Сообщите Галифаксу в ответ на его заявление следующее:

1) Принимаем к сведению решение британского правительства о командировании Стрэнга в Москву;

………………………………………………………

4) что касается заявления Галифакса о том, что кто-то советовал ему съездить в Москву, то можете намекнуть, что в Москве приветствовали бы его приезд».

Однако Галифакс в Москве не появился, и туда приехал лишь Стрэнг (он таки совершил свой поход «нах Остен»). И не столько личные симпатии и антипатии этого переговорщика, сколько его низкий статус заранее программировали весьма «кислые» результаты «круглого стола» с ним.

ИНОГДА чтение дипломатической переписки тех лет выявляет такие детали эпохи, что просто диву даешься! Вот же вроде бы все человеку было понятно… А в целом тот же документ, где содержатся точные оценки и прогнозы, оказывается свидетельством удивительной непрозорливости…

16 и 19 марта 1939 года пятидесятичетырехлетний посол Франции в Германии Робер Кулондр направил министру иностранных дел Франции пятидесятилетнему Жоржу Этьену Бонна два письма…

Кулондр находился на дипломатической службе с двадцати четырех лет, с 1909 года, начинал консулом в Марокко, в двадцатые годы был связан с проблемой германских репараций, участвовал в разработке американского плана Юнга для Германии… Он был безусловно умен, опытен, неплохо владел пером, и его письма Боннэ читаются с интересом.

За день до написания первого письма Кулондр появился в германском МИДе – Аусамте. Там его принял статс-секретарь МИДа Вайцзеккер.

Вермахт утром этого дня вошел в Чехию, и Кулондр был взволнован:

– Господин статс-секретарь, на меня сильно подействовало вступление ваших войск в Прагу…

– А в чем дело? Все прошло спокойно, чехи делали «хайль»…

– Но это же означает, что Мюнхенское соглашение можно выбросить в мусорный ящик!

– Зачем? На нем есть подпись нашего фюрера и вашего Даладье…

– Но этот ввод противоречит Мюнхену, противоречит тем отношениям доверия, которые я, казалось бы, встретил у вас, противоречит, наконец, целям моей миссии здесь…

– Господин Кулондр! – резко и раздраженно ответил Вайцзеккер. – Как вы знаете, фюрер в своей речи еще 30 января заявил, что Центральная Европа – это район, где западным державам делать нечего… И я просил бы не поучать нас. Мюнхен содержит два элемента: сохранение мира и незаинтересованность Франции в восточных делах.

– Но…

– Пусть Франция наконец обратит свои взоры на Запад, на свою империю, и прекратит разговоры о делах, в которых ее участие, как подсказывает опыт, не содействует делу мира…

Ответ немца я назвал бы образцовым для подлинно национальной дипломатии деловых патриотов, а не салонных шаркунов. Он был резок, но верен по существу, однако Кулондр был выбит им из привычной колеи. И – взвинченный вчерашним – он сел 16 марта за письменный стол, чтобы написать вот что: «Операция, жертвой которой только что стала Чехословакия (точная констатация – «Чехия». – С. К.), в еще большей мере, чем предыдущие акты насилия нацистов (что тут имел в виду посол, понять сложно, ибо аншлюс Австрии был добровольным, а включение Судетской области в рейх – справедливым. – С. К.), отмечена специфическими признаками гитлеровских акций: цинизм и вероломство замысла, секретность подготовки (в том же письме посол заявлял, что «уже в начале февраля посольство отмечало многочисленные признаки, указывавшие на намерения рейха в отношении Чехословакии», так что непонятно – о какой «секретности» речь? – С. К.), жестокость исполнения…»

Кулондр– дипломат второй колониальной империи мира – приписывал Берлину «мораль, которую проповедуют гангстеры и обитатели джунглей», а заканчивал длинное свое послание так: «Интересы национальной безопасности, равно как и интересы мира во всем мире, требуют от французского народа огромных усилий в плане дисциплины и мобилизации всех возможностей страны; только это позволит Франции, при поддержке ее друзей, утвердить свое положение и отстоять свои интересы перед лицом такого серьезного противника, каким является Германия Адольфа Гитлера, устремленная отныне к завоеванию Европы».

Второе письмо от 19 марта было менее эмоциональным, зато аналитичным – с весьма подробным анализом положения Германии, в Германии и вокруг Германии…

Особо Кулондра возмущало то, что осенью 38-го года в Мюнхене Гитлер заявлял об абсолютной невозможности сосуществования этически разнородных групп чехов и немцев, а весной 39-го года преобразовал Чехию в имперский протекторат Богемия и Моравия.

Но чехи, давно привыкшие жить в условиях верховной немецкой власти в составе Австрии, достаточно спокойно отнеслись к тому, что отныне живут под верховной немецкой властью, исходящей уже не из Вены, а из Берлина… Даже президентом протектората остался тот же Эмиль Гаха, который в качестве избранного самими же чехами президента вручил судьбу избравших его чехов в руки фюреру.

Чехи об утрате «независимости», подаренной им Штатами и Версалем, всего лишь погоревали, не выявляя общенационального намерения бороться за ее восстановление. Словаки были вполне довольны вновь обретенной (да – при содействии Берлина) независимостью от чехов.

И отдавая себе отчет в этом заранее – еще до начала «чешской» комбинации, – Гитлер не мог удержаться от соблазна бескровно решить сразу две серьезные проблемы в свою пользу.

В письме Кулондра об этом было сказано так:

«Германия, все валютные ресурсы которой были почти полностью израсходованы, наложила руку на большую часть золотого и валютного запаса чешского эмиссионного банка. Полученная таким образом сумма (50 млн долларов) является весьма ценной поддержкой для страны, которая была почти полностью лишена средств для международных платежей.

Еще более важным является тот факт, что Германия получила в свои руки значительное количество первоклассного вооружения (которое чехи не пожелали применить против Германии. – С. К.), а также заводы «Шкода». Эти предприятия, пользующиеся мировой известностью, снабжали вооружением не только Чехословакию, но и Румынию и Югославию (и даже СССР. – С. К.)… Напомню мимоходом, что заводы «Шкода» поставляли для нас авиационные моторы… Не следует недооценивать и новые возможности рейха по приобретению путем продажи вооружений за границу ценной для него валюты».

Да, все золото мира было тогда в основном у Америки и «демократического» Запада. А золотой запас Германии был существенно меньше даже итальянского и «тянул» не более чем на 30 жалких миллионов долларов (США к лету 1939 года имели золотых монетных запасов на 28,5 миллиарда долларов – 62% от общей суммы, имеющейся в распоряжении Запада).

То есть «золотая» прибавка за счет чехов была для рейха очень весомой и своевременной – как и «стальная» прибавка за счет «Шкоды»…

Понимая это, Кулондр понимал и другое:

«Перед гитлеровскими руководителями открываются два пути: либо продолжать далее завоевание Восточной и Юго-Восточной Европы, а быть может, и Скандинавских стран, обеспечив себе тем самым… ресурсы этих районов и возможность… подготовиться к тому, чтобы противостоять блокаде, либо же напасть на Францию и Англию, прежде чем эти державы при поддержке Америки (выделение здесь, как и ниже, – мое. – С. К.) смогут достичь или превзойти уровень вооруженности рейха и, в частности, лишить его превосходства в воздухе»…

Как видим, француз мыслил вполне здраво, причем, если вдуматься, он сам в конфиденциальном письме Боннэ признавал, что «демократические державы» сами загоняют Германию и Гитлера «в угол» своими военными приготовлениями и под разглагольствования о деле мира уже прикидывают – а как они будут Германию блокировать с моря…

И что интересно! Первое письмо Кулондра от 16 марта заканчивалось упованием на «друзей» Франции – без расшифровки, кто же имеется в виду конкретно. Но и второе – подробное, всесторонне рассматривающее ситуацию – письмо ничем в этом смысле не отличалось от первого…

Там не было даже намека на СССР как на важнейшего для Франции потенциального союзника.

Правда, «Кремль» во втором письме поминался. Но не московский, а пражский… До этого я умалчивал, что с 1936 по 1938 год Кулондр был послом в Москве, после чего получил назначение в Берлин. И вот при таком послужном списке он даже пары слов не сказал о срочной необходимости для Франции теснейшего и действенного военного союза с Россией.

Нам, русским, этот союз нужен был тогда как телеге пятое колесо… Но для французов-то он был жизненно важен! А они предпочитали «в упор» этого не признавать.

Н-да…

Так кто же виделся Кулондру в «друзьях»? Что ж, последний абзац письма берлинского посла Франции констатировал:

«Имея в виду непостоянство гитлеровских руководителей и опьянение успехами, в котором должен пребывать сейчас фюрер, а также то беспокойство и раздражение, которое вызывают за Рейном перевооружение демократических держав и позиция Соединенных Штатов (в другом месте письма говорится, что «наблюдая все с большим волнением и глухим раздражением… за мероприятиями Франции, Англии и Америки по перевооружению, руководители рейха могут задаться вопросом, долго ли еще они будут обладать превосходством в воздухе…» и т. д. – С. К.), я считаю, что мы должны немедленно приступить самым решительным образом, сохраняя как можно большую секретность, к мобилизации промышленности страны».

В скобках замечу, что для Франции, как видим, Кулондр режим секретности зазорным не считал… Но это я так – в качестве попутного замечания…

Но вот уж совсем не походя надо отметить тот показательный факт, что «штатовские» уши республиканского Осла и демократического Слона уже виднелись в европейской политике… Виднелись если и не публично, то в секретной переписке европейских политиков… И эти уши навострялись в сторону Европы все настырнее, хотя Дядя Сэм и президент Рузвельт громко заявляли о неизменном «изоляционизме» США…

Ну-ну… Может, оно было и так… Но ведь и Кулондр, тесно связанный с капиталом США еще со времен работы над планом Юнга, тоже знал, о чем писал…

А ЧТО ЖЕ в это время происходило в Берлине за стенами французского посольства?

В Берлине был, например, заключен германо-итальянский договор о дружбе и сотрудничестве – так называемый «Стальной пакт». Это был четкий и внятный документ, утверждающий полный политический, дипломатический, военно-политический, военный и военно-экономический союз двух стран.

Со стороны Германии его подписал Иоахим фон Риббентроп, со стороны Италии – его коллега Галеаццо Чиано.

«Стальной пакт» был заключен 22 мая в 1939 году от Рождества Христова и, как было в нем зафиксировано, «в XVII году Фашистской Эры»… За полтора года до этого, 6 ноября 1937 года, Италия присоединилась к тому политическому союзу, который стал известен как «Антикоминтерновский пакт» и который вначале заключили Германия и Япония 25 ноября 1936 года…

Автор должен сообщить читателю, что это соглашение часто (и совершенно неверно) определяют как антисоветское. Но вот что говорилось в беседе еще наркома Литвинова с польским послом Гжибовским 4 апреля 1939 года.

Появившись у Литвинова по своей инициативе, Гжибовский начал с упреков:

– Мне приходится выполнять функции вашего полпреда, господин народный комиссар, и передавать ваши запросы польскому правительству.

Макс Литвинов с поляками особо не церемонился, и поэтому почти сразу задал вопрос «в лоб»:

– Вы сообщили англичанам, что Польша отказывается от участия в комбинациях, направленных против СССР?

Гжибовский протянул наркому «Таймс» и «Тан» и показал места, где говорилось об отклонении Польшей трех германских требований: о Данциге, о постройке экстерриториальной автострады через «коридор» и о присоединении Польши к антикоминтерновскому пакту…

– Ну и верны ли эти газетные сообщения? – вопросил Макс.

– Эти газеты обычно хорошо информированы, – уклончиво сообщил поляк.

– А вы?

Гжибовский, опять не отвечая прямо, промямлил, что, дескать, отрицательное отношение Польши к антикоминтерновскому пакту хорошо известно западноевропейским государствам и участникам пакта.

– Им это известно тоже только из газет? – едко поинтересовался Литвинов.

– Нет, – хмуро ответствовал Гжибовский. – Им это известно от польского правительства.

– Так вот, господин Гжибовский, тогда вам должно быть известно и то, что антикоминтерновский пакт отнюдь не направлен против СССР или исключительно против него, но также против Англии, Франции и даже Америки…

Гжибовский что-то хотел сказать, однако не страдавший рефлексией Литвинов безапелляционно подытожил:

– Это доказано тем спором, который в настоящее время ведется между участниками пакта, из которых каждый хочет, чтобы острие пакта было направлено против наиболее интересующего его противника…

– А вот Польша… – Гжибовский опять что-то хотел вставить, но Литвинов (и вот тут даже я скажу ему за это «спасибо!») прямо-таки «припечатал» «гонорового» пана:

– Мы знаем, что в свое время Польша была готова примкнуть и вела даже соответственную агитацию за так называемый пакт пяти в составе Англии, Франции, Германии, Италии и Польши, отлично сознавая, что такая комбинация была бы направлена против СССР…

– Но ведь, когда будет нужно, Польша обратится за помощью к СССР…

– Она может обратиться, когда будет уже поздно. Для нас вряд ли приемлемо положение общего автоматического резерва…

Европейские «демократические друзья» Литвинова его тогда уже «кинули», и поэтому он был так резок (лично для него – тоже уже поздно). Но в своей резкой прямоте он был, безусловно, прав. России действительно не пристало быть «палочкой-выручалочкой» для панов, мсье и сэров… Тем более что Антикоминтерновский пакт Гитлера с Токио и Римом отнюдь не был направлен против СССР как государства.

«Стальной» же пакт – тем более…

22 мая немцы заключили военный союз с Италией, а 23 мая…

А 23 МАЯ Гитлер провел в рейхсканцелярии совещание с руководством вермахта, люфтваффе и кригсмарине.

В его кабинете собрались фельдмаршал Геринг, гроссадмирал Редер, генерал-полковник фон Браухич, генерал-полковник Кейтель, генерал полковник Мильх, генерал артиллерии Гальдер, генерал Боденшатц, контр-адмирал Шнивинд, полковник Ешоннек (молодой начальник штаба люфтваффе), полковник генштаба Варлимонт, подполковник генштаба Шмундт, капитан Энгель, корветтен-капитан Альбрехт (вскоре ему предстояло руководить силами ВМФ, выделенными для Польской кампании), капитан фон Белов.

Протокол совещания с повесткой дня: «Информация о политическом положении и задачах» вел главный адъютант фюрера Шмундт…

Гитлер был уверен, конкретен и убедителен.

– Господа! – начал он… – С одной стороны, за период с 1933 по 1939 год наша внутренняя ситуация характеризуется успехами на всех участках. Колоссально улучшилось наше военное положение. С другой стороны, наше положение в окружающем мире осталось неизменным…

В кабинете, где царила внимательная тишина, началось шуршание тугих мундиров. Все были удивлены – а как же вход в Рейнскую область, успех Саарского плебисцита, аншлюс, Судеты, Прага, Мемель?

Однако Гитлер тут же пояснил:

– Германия была исключена из круга могущественных государств, и формально тут мало что изменилось. Равновесие сил было установлено без участия Германии. Ныне мы вступаем в этот круг и уже этим равновесие нарушаем. Любые, даже жизненно важные наши претензии рассматриваются как «вторжение»… Причем англичане больше опасаются нашего экономического превосходства, чем обыкновенной угрозы силой…

Фюрер обвел присутствующих внимательным взглядом холодных синих глаз и продолжил:

– Восьмидесятимиллионная масса немцев разрешила духовные проблемы. Однако экономические проблемы сохраняют свою остроту, и для их решения требуется мужество. Да, господа, мужество, потому что лишь трусы приспосабливаются к обстоятельствам, а смелый обстоятельства приспосабливает к своим потребностям!

Тугие мундиры зашелестели уже одобрительно, а фюрер повысил голос:

– Мы хорошо использовали время… Национально-политическое объединение немцев почти закончено. Однако мы перед выбором: подъем или падение. Пятнадцать, двадцать лет, и вопрос жизненного пространства, соразмерного с величием государства, надо будет решать! И ни один из немецких государственных деятелей не может более уходить от этого вопроса…

По кабинету опять прошелестело одобрение, но в нем чувствовалось и напряжение. Гитлер это уловил, но тон его речи оставался по-прежнему бодрым:

– Сегодня мы в состоянии подъема, равно как и наши друзья – Италия и Япония. Польша – в упадке…

Итак, слово было произнесено… И теперь уже даже малейший шорох не нарушал тишину кабинета рейхсканцлера, перешедшего к главному текущему вопросу:

– Польша всегда будет стоять на стороне наших противников. Да, мы имеем с ней пакт, но она всегда думает о том, как использовать против нас любую возможность. И проблему Польши нельзя отделить от проблемы столкновения с Западом. Дело не в Данциге… Если судьба заставит нас столкнуться с Западом, то хорошо иметь обширную плодородную территорию на Востоке с невысокой плотностью населения. Немецкое солидное ведение хозяйства даст громадный прирост продукции… В связи с этим должен предупредить – нам не следует уповать на подарок в виде колоний, даже если нам его и сделают. Это не решение продовольственной проблемы, ибо морская блокада способна здесь все подорвать. Так что решение– в Польше. Внутренняя же устойчивость Польши по отношению к большевизму– сомнительна. Поэтому Польша – сомнительный барьер и против России. Польский режим не выдержит ее давления…

Мундиры вновь не выдержали, поскольку было произнесено и еще одно главное слово – «Россия»… Однако фюрер на нем не задержался и продолжил «польскую» тему:

– Польский вопрос обойти невозможно! Остается одно – при первой подходящей возможности напасть на Польшу. Да, дело дойдет до борьбы, о повторении чешского варианта нечего и думать. И нет уверенности в том, что в ходе германо-польского столкновения война с Западом исключается…

Гитлер умолк, задумался и решительно подытожил:

– Тогда борьбу следует вести в первую очередь против Англии и Франции, хотя успех в том, чтобы исключить Запад из игры и изолировать Польшу… Это – дело ловкой политики…

Да, от политики зависело в 39-м году многое, ибо пушки еще молчали. Гитлер пояснил, что он сомневается в возможностях мирного урегулирования с Англией:

– Англия видит в нашем развитии закладку основ той гегемонии, которая лишит ее силы. И поэтому Англия – наш враг. Столкновение с ней будет не на жизнь, а на смерть. Вы, господа, – люди военные, и любые вооруженные силы должны стремиться к короткой войне, но государственное руководство обязано готовиться к войне продолжительностью от 10 до 15 лет…

Генералы и прочие переглянулись через стол без особого энтузиазма, а фюрер понимающе кивнул и сказал:

– Конечно, внезапное нападение может привести к быстрому исходу. Однако полагаться только на внезапность было бы преступно, ибо тут могут помешать измена, обыкновенная случайность, человеческая глупость и даже просто метеоусловия… Хотя, конечно, – кивнул еще раз головой фюрер, – надо стремиться к сокрушительному удару, не беря в расчет соблюдение договоров. Важнее оружие, но…

Гитлер уже немного утомился, перевел дух и даже как-то устало констатировал:

– Но любое оружие имеет решающее значение, пока обладаешь преимуществом в нем – начиная с газов и заканчивая авиацией. К сорок первому году у нас преимущества в воздухе над англичанами не будет. Зато против поляков будут эффективны танки, так как у них нет противотанковой обороны. Впрочем, даже если преимущества в оружии нет, – в глазах фюрера мелькнул огонь, – успех приносит его внезапное и гениальное применение…

Выходило, что с Польшей все было в принципе ясно… А с Россией? Отвечая на невысказанный внимательно слушающими мундирами вопрос, фюрер пояснил:

– Экономические отношения с Россией возможны только при улучшении политических отношений. Пока в комментариях печати обнаруживается осторожная позиция. Не исключено, что Россия сочтет разгром Польши нежелательным для нее. И если русские будут и дальше действовать против нас, то могут стать более тесными наши отношения с Японией…

ОТНОШЕНИЯ двух стран были не такими уж и простыми. Япония не воевала с Германией так, как она воевала с Россией в 1904—1905 годах, но Япония «воевала» с Германией в Первую мировую войну.

Вся эта «война» ограничилась, правда, тем, что Япония после колебаний объявила рейху Вильгельма II войну, соблазнившись возможностью захвата германской базы в прибрежном Китае – Циндао (Киа-Чао). После недолгой блокады и вялого штурма Циндао был взят, и этим боевые действия между двумя империями ограничились.

До «консервативной революции Мэйдзи» 1867 года Япония сохраняла почти феодальный облик, а до ее насильственного «вскрытия» эскадрой американского коммодора Перри – и вовсе феодальной.

Чуть ли не три века самоизоляции сформировали очень своеобразное общество и своеобразный же национальный характер. И они оказались такими, что сделали Японию и японцев способными на удивительно динамичные цивилизационные рывки.

Тот, кто отстал, волей-неволей должен использовать опыт ушедших вперед. И Япония сумела сделать это талантливо и умно. А одним из образцов была как раз кайзеровская Германия. Японская армия строилась по прусскому образцу, а Бисмарк был кумиром японских реформаторов.

Казус с Циндао, впрочем, особо ничего не испортил, тем более что Япония, хотя и вошла в число стран-победительниц, постоянно ощущала и после этого пренебрежение англосаксонских «союзников». Они сильно потеснили японцев с захваченных позиций в Китае и прижали их на Вашингтонской конференции 1921—1922 годов двумя договорами – Пактом четырех (США, Великобритания, Франция и Япония) и Пактом девяти (к упомянутой компании из четырех тут присоединились Италия, Бельгия, Голландия, Португалия и Китай). Особенно же был ненавистен для Страны восходящего солнца третий договор – Пакт пяти (США, Великобритания, Япония, Франция и Италия), по которому было установлено следующее соотношение предельного тоннажа линейного флота – 5:5:3:1,75:1,75…

В декабре 1934 года Япония отказалась от Пакта пяти и потребовала права на уравнение своего флота с флотами англосаксов. Через год в Лондоне открылась морская конференция, но и там Японии ничего добиться не удалось, и в начале 1936 года она конференцию покинула…

Итак, как и Германию, Японию пытались дискриминировать. К тому же, как и Германия, Япония в тридцатые годы покинула Лигу Наций… И сходные точки в их ситуации имелись… Причем даже «горячие»… В начале тридцатых и германское, и японское общества были охвачены кризисом. Немцы нашли выход в национализме, японцы – в дальнейшей милитаризации.

Однако если в Германии внутриполитическая обстановка стабилизировалась, то в Японии в середине 30-х годов происходило обратное. В 1934 году в обширном северном районе Тохоку, только по официальным данным, голодало на грани голодной смерти 700 тысяч крестьян. Из-за нищеты в дома терпимости было продано более 60 тысяч девушек.

Япония в непривычных для нее массовых размерах если не «краснела», то «розовела»…

20 февраля 1936 года на выборах в японский парламент победила партия минсэйто, выступавшая против группы милитариста генерала Араки, связанного с «новыми» концернами. Минсэйто увеличила число мест в парламенте со 146 до 205. Партия же сэйюкай (по сути – аракистская) вместо прежних 303 набрала лишь 171 место.

И даже тяготевшая к левой демократии партия сякай тайсюто набрала 18 мест вместо 5, имевшихся у нее ранее.

А через несколько дней после выборов группа молодых офицеров подняла мятеж… это была не революция, а крупная «разборка» среди различных групп военщины. Одной из первых жертв серии жестоких убийств стал семидесятивосьмилетний экс-премьер и лорд-хранитель печати адмирал Макото Сайто. Сайто был реакционером высшей пробы, но вот же– реакционные путчисты его не пощадили, потому что адмирал считался противником «молодого офицерства».

Главной силой путчистов стали части Третьей пехотной дивизии, расквартированной в Токио. Полторы тысячи солдат заняли улицы столицы, здания парламента, военного министерства (в сотне метров от которого было германское посольство с послом Дирксеном и военным атташе генералом Оттом), главное полицейское управление…

Были убиты на глазах их жен восьмидесятишестилетний министр финансов Такахаси, главный инспектор военного обучения генерал Ватанабэ.

Главный камергер императора адмирал Судзуки получил тяжелое ранение.

Сам премьер Окада спасся лишь благодаря самопожертвованию его зятя – морского офицера, которого убили вместо тестя. Влиятельный граф Макино тоже спасся– благодаря смелости внучки.

Путч продержался три с половиной дня. Массы его не поддержали, в Токио подтягивались танковые части «лоялистов», а с самолетов разбрасывали прямой императорский приказ мятежникам сложить оружие и подчиниться своим начальникам.

Тринадцать капитанов и лейтенантов были приговорены к смерти и казнены в присутствии судей и подлинных зачинщиков путча – старших офицеров.

Один судья сошел при этом с ума, один покончил с собой. Кабинет Окада сменился кабинетом Хирота– бывшего министра иностранных дел.

На этом и японский кризис был вчерне преодолен.

Что же до японо-германских отношений, то еще в декабре 1935 года Риббентроп и японский военный атташе в Берлине полковник Осима начали взаимные зондажи с целью сближения.

В ноябре 1936 года Германия и Япония подписали пакт, ставший известным как «антикоминтерновский»…

ГИТЛЕР весьма ценил «японскую» линию своей перспективной политики, но Токио был далеко, а Москва – не просто ближе. Если Германия граничила с Польшей с востока, то Россия граничила с Польшей с запада, и изолировать Польшу означало во многом изолировать ее от России. При этом отрыв России от возможного союза с англофранцузами означал как повышение шансов на изоляцию Польши, так и вообще вероятность успеха в конфликте с Западом.

С Россией надо было наладить отношения как минимум в тактической перспективе. А возможно и в стратегической. В Гитлере боролись два начала: рационалистическое аполлонийское и дионисийское, несдержанно эмоциональное…

Боролись в нем и трезвый геополитик с идеологом-антикоммунистом. Первый был готов – при определенных условиях – ориентировать немцев на союз с удачно дополняющей Германию Россией. Второй не мыслил себя без смертельной борьбы с ней, выбравшей коммунизм.

Но думал фюрер о России много, и думал неглупо… Уже в «Майн кампф» он анализировал возможные направления европейской политики Германии в период перед Первой мировой войной и писал так: «Политику завоевания новых земель в Европе Германия могла вести только в союзе с Англией против России (в то время в состав России входила и русская Польша. – С. К.), но и наоборот политику завоевания колоний и усиления своей мировой торговли Германия могла вести только с Россией против Англии… Раз Германия взяла курс на политику усиленной индустриализации и усиленного развития торговли, то, в сущности говоря, уже не оставалось ни малейшего повода для борьбы с Россией. Только худшие враги обеих наций заинтересованы были в том, чтобы такая вражда возникала (выделение здесь и ниже мое. – С. К.). …Я не забываю всех наглых угроз, которыми смела систематически осыпать Германию панславистская Россия. Я не забываю пробных мобилизаций, к которым Россия прибегала с целью ущемить Германию. Однако перед самым началом войны у нас все-таки была еще вторая дорога: можно было опереться на Россию против Англии».

С начала века многое изменилось. Тем не менее общая характеристика прошлого была годна и для будущего. К тому же Гитлер тогда, в 20-х годах, рассматривал в XIV главе два варианта: будущая война Германии в союзе с Европой против России и война Германии в союзе с Россией против Европы!

Возможный союз с Россией был им тогда теоретически отвергнут, но по причинам не идеологическим, а вполне логичным – Советская Россия времен написания «Майн кампф» была еще очень слаба.

Вот ход рассуждений Гитлера: «Между Германией и Россией расположено польское государство, целиком находящееся в руках Франции. В случае войны Германии – России против Западной Европы Россия, раньше чем отправить хоть одного солдата на немецкий фронт, должна была бы выдержать победоносную борьбу с Польшей».

Но была ли способна на подобное потенциальная союзница Германии? Гитлер отвечал на этот вопрос так: «С чисто военной точки зрения война Германии – России против Западной Европы (а вернее сказать в этом случае – против всего мира) была бы настоящей катастрофой для нас. Ведь вся борьба разыгралась бы не на русской, а на германской территории, причем Германия не смогла бы даже рассчитывать на серьезную поддержку со стороны России…

Говорить о России как о серьезном техническом факторе в войне не приходится. Всеобщей моторизации мира, которая в ближайшей войне сыграет колоссальную и решающую роль, мы не могли бы противопоставить почти ничего. Сама Германия в этой важной области позорно отстала. Но в случае войны она из своего немногого должна была бы еще содержать Россию, ибо Россия не имеет еще ни одного собственного завода, который сумел бы действительно сделать, скажем, настоящий живой грузовик. Что же это была бы за война? Мы подверглись бы простому избиению. Уже один факт заключения союза между Германией и Россией означал бы неизбежность будущей войны, исход которой заранее предрешен: конец Германии».

Вот почему союз с новой Россией тогда представлялся Гитлеру невозможным. Однако уже в 1931 году около одной трети, а в 1932 году – около половины всего мирового (!) экспорта машин и оборудования было направлено в СССР.

А к концу 30-х годов Россия Сталина уже преобразовала себя в мощную индустриальную державу. И заключить честный союз с ней уже могло почесть за честь и выгоду любое разумно ведущее себя государство.

Гитлер понимал это хорошо и уже весной 1933 года говорил тогдашнему нашему полпреду в Берлине Хинчуку вот что:

– Оба наших государства должны признать непоколебимость фактов взаимного существования на долгое время и исходить из этого в своих действиях… Независимо от разности миросозерцаний, нас связывают взаимные интересы, и эта связь носит длительный характер. Причем я имею в виду и экономическую область, и политическую. Трудности и враги у нас одни… Вы должны заботиться о своей западной границе, мы – о восточной… У Германии нелегкое экономическое положение, но и у Советов оно нелегкое. Думаю, нам надо всегда помнить, что обе страны могут дополнять друг друга и оказывать взаимные услуги. Чем явилось бы для Германии падение национал-социалистского правительства? Катастрофой! А падение Советской власти для России? Тем же! В этом случае оба государства не сумели бы сохранить свою независимость. И что бы из этого вышло? Это привело бы не к чему другому, как к посылке в Россию нового царя из Парижа. А Германия в подобном случае погибла бы как государство.

С МОМЕНТА разговора Гитлера с Хинчуком прошло шесть лет… За эти годы в советской печати Гитлера не раз называли кровавым палачом, изображали в виде шакала и прочее… Не оставалась в долгу и германская печать, призывая покончить с большевизмом и грубо оскорбляя лично Сталина («Фёлькишер беобахтер» публиковала такие статьи даже весной 1939 года).

Да, было всякое, но…

Но одна фраза в речи фюрера перед генералитетом 23 мая была всего лишь повторением того, что за три дня до этого заявил германскому послу Шуленбургу нарком иностранных дел СССР Молотов.

Появившись у Молотова 20 мая, посол почти сразу начал уверять его, что со стороны Германии есть желание заключить торговое соглашение…

– У нас создается впечатление, что германское правительство вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру, – заявил ему Молотов. – Это ваше право, но тогда следовало бы поискать в качестве партнера другую страну, а мы в такого рода игре участвовать не собираемся…

– Речь не об игре, господин Молотов. Мы действительно желали бы урегулировать наши экономические отношения, – возразил Шуленбург. – И хотели бы прислать к вам Шнурре для переговоров с господином Микояном…

– Вашего «знаменитого» Шнурре? —Да…

Имелся в виду заведующий восточноевропейской референтурой отдела экономической политики аусамта Карл Юлиус Шнурре – знаток России и мастер переговоров.

Шуленбург ждал ответа, и тут-то Молотов и сказал то, что через три дня повторил фюрер:

– Мы пришли к выводу, что для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база…

– Что под этим имеется в виду? – тут же вскинулся немец.

– Об этом надо подумать и нам, и германскому правительству.

– Итак, как я понимаю, – вернулся к теме переговоров Шуленбург, – в настоящее время нет благоприятных условий для приезда Шнурре в Москву?

– Повторяю: экономическим переговорам должно предшествовать создание соответствующей политической базы.

Шуленбург очень хотел получить от Молотова конкретные разъяснения насчет «политической базы», но тот от конкретизации уклонился.

А Шуленбург тотчас же после визита в НКИД снесся с Берлином…

И мысль Молотова (собственно– Сталина, конечно), высказанную в Москве 20 мая, уже 23 мая Гитлер повторил как собственную. Причем перед генералами он сослался на осторожные комментарии печати, хотя про себя имел в виду явно осторожность, продемонстрированную советским руководством.

Что это значило?

Конечно же то, что Гитлер уже отслеживал контакты с СССР в режиме, как сейчас выражаются, «непрерывного мониторинга», то есть ежедневно. И все более начинал мыслить так, как того и желала Москва, то есть Сталин.

Впервые же Гитлер воспользовался кремлевскими формулировками, пожалуй, 1 апреля… И это была отнюдь не первоапрельская шутка. В тот день в Вильгельмсхафене спускали на воду линкор «Тирпиц», и фюрер выступил там с большой речью. Не оставляя ни у кого из слушателей никакого сомнения в своей решимости окончательно покончить с диктатом Версаля (а это означало решить последний больной вопрос – «польский»), фюрер подчеркнул, что в Восточной Европе имеются сильные немецкие культурные корни, о чем, мол, английские государственные деятели понятия не имеют.

Давно и мирно были связаны в Восточной Европе два народа – немецкий и русский. С поляками ни о какой серьезной общности речи быть не могло—даром что польские, скажем познанские, помещики усердно лизали прусским властям все, что принято в таких случаях лизать.

Так что намек был сделан.

Да что намек! В той же речи Гитлер пошел дальше и заявил:

– Если мне сегодня кто-нибудь скажет, что между Англией и Советской Россией не существует никаких мировоззренческих или идеологических разногласий, то я лишь отвечу: поздравляю… Думаю, очень скоро выяснится, как велика разница между демократической Великобританией и большевистской Россией Сталина.

Гитлер пошел и еще дальше и… фактически процитировал Сталина в подтверждение собственных мыслей. 10 марта на XVIII съезде партии Сталин призвал: «Соблюдать осторожность и не дать втянуть в конфликты нашу страну военным провокаторам, привыкшим загребать жар чужими руками».

Западная пресса сразу отметила эту мысль Генерального секретаря ВКП(б) и назвала речь на съезде «каштановой», потому что русскому выражению «загребать жар чужими руками» в английском языке (и немецком тоже) соответствует идиома (то есть непереводимое выражение) «заставлять других таскать для себя каштаны из огня»…

Есть основания предполагать, что в то время Гитлер был знаком с речью Сталина только по западным газетным отчетам. Лишь 5 мая во время его встречи с Риббентропом и приехавшим из Москвы советником Хильгером фюрер, к своему удивлению, узнал от Хильгера, что Сталин в своей речи заявил об отсутствии видимых причин для конфликта СССР и Германии.

Но западные газеты он читал, и вот 1 апреля, через три недели после «каштановой» речи, Гитлер вдруг сказал:

– Тот, кто готов таскать каштаны из огня для западных держав, обожжет себе пальцы.

Это был и намек и – предупреждение…

Пока, впрочем, в Москве в особняке НКИДа еще властвовал Литвинов.

Однако весенние ветры выдували затхлость не только из истосковавшихся по свежему воздуху из заклеенных на зиму московских квартир, но и из советской внешней политики.

Эта политика в апреле и уже в начале мая имела не только двух разных официальных лидеров – Литвинова и Молотова, но и различалась принципиально – если не по своим еще действиям, то по своим тенденциям.

В конце марта 1939 года обер-квартирмейстер Генерального штаба сухопутных сил Германии генерал Курт фон Типпельскирх запросил военного атташе в Москве генерала Кестринга о возможности «иных» действий Сталина. Под иными действиями понимались, конечно, совместные действия против Польши.

«С какой стати? – ответил в Берлин Кестринг. – Разве на месте Сталина вы поступили бы иначе?»

Ответ шестидесятитрехлетнего Кестринга не свидетельствовал о широте его взглядов —даром что он был уроженцем Москвы. Кестринг отлично знал русский язык, очень высоко оценивал русского солдата, но одновременно считал, что русских надо активно привлекать к борьбе с коммунистическим режимом (тут он совпадал во взглядах с экс-генералом Деникиным). То есть в отличие от Гитлера Кестринг был не только антикоммунистом, но и антисоветчиком.

Однако запрос Типпельскирха был показателен – германские военные, судя по нему, отнюдь не рвались в тот «Дранг нах Остен», в который их хотел бы наладить «Стрэнг нах Остен».

ПОВОРОТНОЙ могла стать, пожалуй, беседа статс-секретаря Вайцзеккера и советского полпреда Мерекалова 17 апреля 1939 года. По сути это была лишь вторая их встреча (первая состоялась в аусамте 6 июля 1938 года перед вручением Мерекаловым верительных грамот).

О сути берлинской миссии Мерекалова я уже говорил. Он долгое время был «в запасе», а вот теперь наступало время для его действий.

После беседы с Вайцзеккером полпред почти сразу же отбыл в Москву вместе с военным апаше, а 19 апреля туда же направился и наш полпред в Лондоне Майский.

Полпреды ехали на правительственное совещание в Политбюро, собираемое для обсуждения вопроса о тройственном пакте взаимопомощи и перспективах его заключения. И оно, проходившее в Кремле, кое-что расставило для Сталина на свои места. А заодно фактически поставило крест на Литвинове и его политике.

После совещания Мерекалов в Берлин уже не вернулся, и его в качестве временного поверенного в делах заменил Астахов. Ему это было не привыкать делать!

Как мы помним, 17 апреля Литвинов передал английскому послу Сидсу наш весьма лояльный ответ на предложения Лондона.

И 17-го же апреля советский полпред пришел в германский аусамт. То, что это не было сделано по указанию Литвинова, – сомнению не подлежит. А если Мерекалову и было предписано что-то из НКИДа, то лишь относительно выяснения инцидента на заводах «Шкода».

На «Шкоде» – еще чешской – для нас изготавливали две зенитки, систему управления артиллерийским огнем, опытные образцы пушек – с поставкой чертежей, а также поковки артсистем. В марте 39-го «Шкода» стала элементом немецкой военной экономики. А в апреле генерал-лейтенант Баркгаузен из военной комиссии в Праге приостановил наши заказы, и конфликт растянулся на месяц. Лишь 5 мая Шнурре сообщил уже Астахову, что все улажено и договоры будут выполнены.

Мерекалов и начал со «Шкоды». Вокруг нее разговор вертелся и далее, и лишь в конце он перешел на темы более крупные…

Вроде бы шутливо немец бросил:

– Ходят слухи о предстоящем русско-англо-французском военно-воздушном пакте, а зенитки вы заказываете у нас. Вряд ли это удобный момент для наших военных поставок в Россию.

Мерекалов – тоже как бы невзначай – поинтересовался:

– А что – пушки готовы заговорить?

– Ну, сейчас все мобилизуются, даже Голландия, Бельгия, Швейцария.. Германия же никого не призвала сверх нормы… Хотя могла бы в этом отношении многое. Однако, насколько мне известно, Германия является сейчас единственной страной в Европе, не бряцающей оружием.

– Даже в сторону Польши? Или вы готовы с ней договориться?

– О, мы уже три месяца ведем с поляками переговоры о передаче Данцига и проведении экстерриториальной автострады через «польский» коридор в обмен на наши гарантии польской западной границы, зато Англия создает нервную обстановку…

Мерекалов не был профессиональным дипломатом, тем более литвиновской школы. И, очевидно, поэтому он задал Вайцзекккеру тот вопрос, который «литвиновец» не задал бы никогда. Впрочем, надо полагать, вопрос был задан в рамках поставленной ему задачи, но опять-таки – не Литвиновым, а Сталиным…

Так или иначе, полпред, с которым на дипломатическом приеме 12 января 39-го года фюрер демонстративно беседовал несколько минут, спросил прямо:

– Что вы действительно думаете о германо-русских отношениях?

Пожалуй, для того чтобы в нужное время задать этот вопрос, Мерекалов и был направлен в Германию.

В своей телеграмме в НКИД от 18 апреля он о таком повороте разговора не упомянул, просто и скупо передав в изложении следующие утверждения Вайцзеккера: «Последнее время советская печать ведет себя значительно корректнее английской. Германия имеет принципиальные политические разногласия с СССР. Все же она хочет развить с ним экономические отношения».

При этом из шифровки Мерекалова следовало, что инициатива этих заявлений шла от немца.

Однако вопрос свой он все же задал явно сам. И дело, похоже, было не только в том, что ловкий (в отличие от Мерекалова) и изощренный «карьерный» дипломат Вайцзеккер сумел навязать русскому роль спрашивающего.

Мерекалов, явно, обязан был спросить! И, опять-таки, обязан не Литвиновым! Зачем ему было отправлять в Москву 18 апреля шифровку о встрече 17 апреля, если того же 18 апреля он уехал в Москву? А он ее направил – для отчета.

В Москву же его вызвал, судя по всему, не Литвинов, а тот, кто его в Берлин и направлял – Сталин.

Вайцзеккер позже записал, что Мерекалов заявил следующее: «Политика России прямолинейна. Идеологические расхождения вряд ли влияли на русско-итальянские отношения. И они не должны стать камнем преткновения в отношении Германии. Советская Россия не использовала против Германии существующих между ней и западными державами трений и не намерена их использовать. С точки зрения России, нет причин, могущих помешать нормальным взаимоотношениям. А начиная с нормальных отношения могут становиться все лучше и лучше».

Некоторые обороты этого пассажа – даже в передаче Вайцзеккера– очень напоминают стиль мыслей и речей Сталина. И, надо полагать, это не было случайным совпадением. Мог ли Мерекалов – при всем своем дипломатическом дилетантизме – «бухнуть» в «литвиновские» времена этакое без прямой и далеко не литвиновской санкции?

Вряд ли…

А вернее – нет!

Далее статс-секретарь сообщал: «Этим замечанием, к которому Мерекалов подвел разговор, он и закончил встречу».

Кто же «подвел разговор» к теме наших отношений? Скорее всего, тут случился некий дипломатический «встречный бой». С учетом возни Литвинова вокруг англофранцузов Мерекалову, как можно предполагать было, поручено провести зондаж германской стороны вне линии Литвинова. Немцам же надо было провести зондаж русских, что было делом непростым, потому что Мерекалов почти не контактировал с ними.

А тут – такой удачный повод – визит полпреда в аусамт. И вовсе не неожиданный.

Да, время подготовиться к беседе с русским у Вайцзеккера было. Было, ибо до Вайцзеккера Мерекалов уже нанес визит руководителю отдела экономической политики аусамта Вилю – с жалобой относительно срыва заказов на «Шкоде»… А Виль «любезно» порекомендовал полпреду сделать представление непосредственно статс-секретарю.

Теперь Вайцзеккер мог «невзначай» упоминать о лояльности рейха к Советскому Союзу и готовности немцев к широкому диалогу.

Немцы думали, что они ловко использовали момент, но этот момент им обеспечил, похоже, Сталин.

ИНИЦИАТИВА, впрочем, была все-таки взаимной. В то время как Вайцзеккер готовил схему предстоящего разговора с Мерекаловым (то, что он начнется со «Шкоды», было очевидно, и «экспромт» насчет зениток и пакта немцем, скорее всего, был заготовлен заранее), Герман Геринг специально направился в Рим для того, чтобы заручиться поддержкой Муссолини в деле налаживания отношений с Россией.

16 апреля во дворце «Венеция» в присутствии зятя дуче и его министра иностранных дел графа Галеаццо Чиано «наци № 2» сообщил Муссолини, что Германия склонна решить «польский» вопрос мирно, но что Польша в своей внешней политике совершает поворот не в пользу Германии…

– Думаю, – вел далее Геринг, – что тут стоило бы прислушаться к речи Сталина 10 марта, где он заявил, что русские не дадут капиталистам использовать себя как пушечное мясо…

– Ну и что? – вопросил дуче. – Это, конечно, сказано умно…

– Так вот, я хотел бы предложить фюреру через каких-нибудь посредников осторожно прозондировать в России относительно возможного сближения, чтобы потом припугнуть Польшу Россией…

– Логично! Мы в Италии и сами так думаем. В ходе торговых переговоров с русскими наше московское посольство стало разговаривать с ними более дружелюбно. И если державы «оси» решат сближаться с Россией, то мы могли бы отталкиваться как раз от торгового договора с ней.

Дуче увлекся и уже не останавливался:

– Державы «оси» могли бы объяснить Сталину, что не имеют намерения нападать на Россию. Ведь у нас в нашей идейной борьбе против плутократии и капитализма отчасти те же цели, что и у русского режима.

– Да! А если Россия заявит о своем нейтралитете, то Польша….

– Понятно! Она не шевельнет пальцем во всеобщем конфликте. Однако «демократии» от войны не откажутся, а ее надо отложить хотя бы на два-три года… И вам надо отказаться от Украины, – заявил дуче.

– У нас нет притязаний на Украину, а в связи с нехваткой сырья фюрер сам думает так же, как вы… Относительно же России уверен, что мы с ней договоримся…

Согласие Муссолини было получено, и Геринг– зондировавший почву явно по поручению фюрера – сразу же сообщил об этом в Берлин. И теперь ничего не препятствовало Вайцзеккеру назначить Мерекалову дату встречи —17 апреля…

Взаимный зондаж удался и здесь. Теперь Мерекалов мог уехать в Москву с информацией. То, что прием в аусамте и совещание в Москве очень удачно пришлись друг к другу по срокам, могло быть и простой случайностью.

Но сами факты взаимных зондажей были вполне логичными с точки зрения национальных интересов двух стран.

Совещание в Политбюро было напряженным…. 21 апреля Майский приехал в Москву. 24-го собирался уже отбыть обратно – с остановкой в Париже для информирования тамошнего полпреда Якова Сурица. Однако уехал Иван Михайлович лишь 29-го…

И за эти дни произошло многое…

В Кремле Майский подробно доложил о ситуации и настроениях в Лондоне, и по его же собственной оценке картина получалась малоутешительная. Сам он тем не менее считал, что договариваться необходимо с Англией и Францией.

Докладывал на совещании, естественно, и Мерекалов. И его информация наводила более чем на размышления – она подталкивала к вполне определенным выводам. Особенно с учетом того, что Гитлер в речи 28 апреля, произнесенной в рейхстаге, не допустил ни одного антисоветского выпада. То есть конфиденциальная информация по линии полпреда и его заместителя Астахова (он тоже присутствовал 17 апреля при беседе Мерекалова со статс-секретарем аусамта и вел записи) публично подтверждалась Германией теперь уже на высшем государственном уровне.

А из Лондона в дополнение к сказанному Майским шла иная информация – об отклонении наших разумных предложений.

Молотов открыто обвинил Литвинова в политическом головотяпстве. Что же. Давно было пора!

Сталин молча попыхивал трубкой.

Но смотрел на «Папашу» Макса чрезвычайно недружелюбно.

Формальным итогом совещания стало решение продолжать диалог с Лондоном и Парижем.

Но фактически главным решением стала скорая отставка Литвинова.

Эдуард Эррио – убежденный сторонник советско-французской дружбы во имя перманентного советско-германского раздора—с трибуны парламента заявил: «Ушел последний великий друг коллективной безопасности»…

Эррио не уточнял, конечно, при этом, что ушел последний великий друг коллективной безопасности Запада за счет безопасности СССР.

В Берлине же не скрывали радости.

Но Сталин, сняв Литвинова, Мерекалова в Берлин не вернул. В первый день немецко-польской войны – 1 сентября 1939 года, он был освобожден от должности полпреда в Германии «в связи с переходом на другую работу»… Ему еще предстояла долгая жизнь, однако «звездным часом» ее оказался апрель 39-го года…

Сталин действовал безупречно. Еще не готовый избавиться от прогоревшей политики Литвинова и от Литвинова и понимая, что все может решиться не в Лондоне, а в Берлине, он принимает решение иметь в Берлине в качестве полномочного своего эмиссара такую фигуру, которая имела бы соответствующий декорум, то есть высокий дипломатический статус. Но фигуру, заслуживающую его доверия.

Карьерный «литвиновский» «кадр» тут не подходил, и он выбирает надежный «кадр» Анастаса Микояна.

Мерекалов чужд Литвинову и не силен в дипломатии, но это неважно. Важно то, что он свой для Сталина и вполне подходит для зондажей не как мастер зондажа, а как точный передатчик зондажных идей Сталина и их исполнитель.

Зондаж проведен, ситуация сформировалась, Литвинова можно отставлять. И он отставлен. Выполнил свою миссию и Мерекалов. И его тоже уводят в тень.

Теперь – на заключительном этапе – нужен уже дипломат-профессионал, хорошо знающий обстановку в Берлине, владеющий языком, знающий немцев и знакомый им. И такой есть – это долговременный временный поверенный в делах Астахов…

Однако нельзя выдавать немцам свой особый интерес к ним, и поэтому свою часть работы Астахов выполняет во все том же не очень высоком статусе временного поверенного (лишь после заключения Пакта в Германию назначается полпредом Шкварцев).

Избавив Россию и Германию от Литвинова, внимательно вглядываясь в ситуацию в Берлине, но не показывая этого, Сталин берет паузу…

Однако и немцы тоже не были склонны «заводиться» с пол-оборота…

ПАУЗА была недолгой. Уже 5 мая Шнурре попросил Астахова зайти к нему и сообщил, что Германия согласна соблюдать советские контракты с заводами «Шкода». Конечно, это могло быть и совпадением, но очень уж решение мелкого вопроса «совпало» с таким крупным событием, как уход Литвинова и приход Молотова. Тем более что сам Астахов тут же подчеркнул не материальную, а принципиальную сторону вопроса о «Шкоде».

И хотя инициатива встречи исходила от немцев, сам же советник советского полпредства (а теперь и временный поверенный в делах) затронул вопрос о смене главы НКИД и поинтересовался: не приведет ли это к изменению позиции рейха в отношении СССР?

Ответ быстро дала сама жизнь, о чем Астахов сообщал 12 мая первому заместителю Молотова (а до этого и Литвинова) Потемкину…

Первым показателем, как всегда, стала пресса – тон ее изменился. Как писал Астахов: «Исчезла грубая ругань, советские деятели называются их настоящими именами и по их официальным должностям без оскорбительных эпитетов, Советское правительство называется Советским правительством, Советский Союз – Советским Союзом, Красная Армия – Красной Армией, в то время как раньше эти же понятия передавались другими словами, которые нет надобности воспроизводить».

Розенберг в очередном сугубо идеологическом выступлении о борьбе с большевизмом не сказал ни слова. Зато заведующий отделом печати аусамта Браун фон Штумм учтиво беседовал с Астаховым почти час, доказывая отсутствие у Германии агрессивных намерений в части России.

В одной из рейнских газет появились фотографии ряда советских новостроек.

15 мая Астахов приехал в аусамт к Шнурре, чтобы «поговорить о правовом статусе советского торгового представительства в Праге». Москва хотела сохранить его как филиал берлинского торгпредства, и Шнурре высказался в том смысле, что лично он не видит препятствий для удовлетворения советской просьбы.

Далее – если верить памятной записке Шнурре – Астахов перевел разговор на возможное развитие советско-германских отношений. Если же верить записи Астахова о той же беседе, то тему об улучшении этих отношений затронул сам Шнурре.

Так или иначе, но говорили они об этом много, а суть сходилась в обеих записях – во внешней политике двух стран особых противоречий нет и устранение взаимного недоверия вполне возможно.

Был в беседе помянут в качестве показательного примера и дуче, который публично заявлял, что препятствий для нормального развития политических и экономических отношений между Советским Союзом и Италией не существует.

А 20 мая, как мы знаем, Молотов беседовал с Шуленбургом.

30 же мая знакомый нам статс-секретарь аусамта Эрнст фон Вайцзеккер, фактически ставший первым заместителем Риббентропа, пригласил к себе советского временного поверенного в делах Георгия Александровича Астахова.

До полудня предпоследнего дня мая оставалось полчаса, когда Астахов и Вайцзеккер обменялись рукопожатиями.

– Господин Астахов! Вы хотите открыть отделение берлинского торгпредства в Праге. Значит ли это, что вы хотите развивать экономические отношения с протекторатом? Учтите – вопрос важный, с Риббентропом говорил об этом сам фюрер.

– Но что, если генерал Баркгаузен вновь…

– Это временные затруднения… Я говорил об этом господину Мерекалову и повторяю вам…

Сам по себе инцидент действительно был мелким, и Вайцзеккер тут же прямо пояснил, что все это важно не само по себе, а как повод к разговору о вообще отношениях Германии и России. Причем не только экономических, а и политических…

– Вы знакомы с содержанием беседы господина Молотова с Шуленбургом? – поинтересовался статс-секретарь.

– Лишь отчасти, – осторожно ответил Астахов.

– Но вы готовы к расширению экономических связей?

– Да, но Берлин сам же зимой отказался прислать Шнуре, и это выглядело как политический жест…

– Все меняется, а точнее – может измениться, – Вайцзеккер демонстративно отложил в сторону карандаш для записей и пояснил: – Отныне наша беседа переходит на неофициальные рельсы…

И по этим приятным рельсам беседа катилась еще добрых полчаса, в течение которых немец втолковывал русскому, что для России у Германии есть в «лавке» много «товаров» – от вражды до дружбы…

И тон немца в ходе этой часовой в сумме (официальной плюс неофициальной) беседы разительно отличался от его тона, принятого с французом Кулондром.

Тон же Москвы при контактах с представителями Берлина был все еще холодноватым. 2 июня к наркому внешней торговли Анастасу Ивановичу Микояну явился экономический советник германского посольства Хильгер. В то время в составе германского посольства было как минимум два уроженца Москвы – военный атташе генерал-лейтенант Кестринг и Хильгер, для которого русский язык был вторым родным…

Хильгер явно имел задание понять – чего же хотят русские и насколько далеко они готовы идти навстречу рейху. Но узнал он в этом смысле мало чего, хотя говорил долго и – как записал зам-торгпреда СССР в Берлине Бабарин в официальной записи беседы – «нарочито путано»…

Еще бы! Анастас Микоян был ведь не только гибким партийцем, но еще и «восточным человеком». Он выслушал Хильгера, заявил, что разговоры о немецких кредитах и прочем идут уже два года и приняли характер политической игры и что лично у него, Микояна, пропала охота и желание разговаривать по этому вопросу.

Под «занавес» визита Хильгера Микоян сообщил ему, что раньше стоял на точке зрения расширения экономических связей с Германией и ему хорошо известна германская промышленность, но заказы, мол, могут с успехом размещаться и в других странах – в Америке и Англии…

– Однако я обдумаю ваши мысли, господин советник, и в скором времени дам вам ответ, – закончил разговор Микоян.

А ЧЕРЕЗ полторы недели в Москву из Лондона приехал Стрэнг.