Книга Четыре четверти: учебное пособие онлайн - страница 3

Октябрь

Существуют три вида лжи: бахвальство, вранье и отчетность.

Юзеф Булатович

Отзвуки моей титанической битвы с учащимися на уроках наконец дошли и до начальства.

Завучиха завела меня к себе в кабинет, закрыла дверь, что означало приватность беседы. Предложила сесть и спросила участливо, как врач у больного:

– Как вам работается у нас в школе? Как процесс адаптации?

– Процесс адаптации протекает хорошо, – как можно бодрее ответил я.

– А с дисциплиной у вас проблем нет? – конкретизировала Завучиха.

– С дисциплиной у нас проблем нету! – нарочно ответил я, чтобы было понятно, что ставить себе диагноз «педагогическое бессилие» я не собираюсь.

– Хорошо. Тогда почему у вас в кабинете стоит такой шум во время уроков, что он мешает урокам в соседних кабинетах? – обличающе спросила завучиха, и мне стало понятно, что теперь мы уже не доктор и больной, а преступник и следователь.

Я пошел в несознанку и замолчал, так как крыть мне было нечем.

– В общем, так, – завучиха поднялась для зачтения приговора. – Завтра приду к вам на урок в 7-й класс. Посмотрим, что к чему. До свидания.

Говорят, что перед казнью всегда надевают самое лучшее и чистое белье. На следующий день я пришел в галстуке и костюме.

Глобус спросил: – У вас сегодня, Алексей Петрович, наверное, какое-то знаменательное событие? Свадьба или получка? Или просто решили прилично одетым походить?

УШУ невинно поинтересовалась судьбой того миленького свитера, в котором я похож на Виктора Цоя в период его работы кочегаром. Но мою сосредоточенность не поколебал даже дружеский стеб учительского коллектива, на который я обычно с удовольствием велся.

Но казнь не состоялась, а точнее, несколько отсрочилась. Как только многоголовая гидра узрела завучиху, она сразу рассыпалась и превратилась в нормальных детей. Доску – вытерли, тряпку – намочили. Все, что я говорил, – слушали, все, что я просил делать, – выполняли. Это был мой первый урок, который я провел в качестве учителя, а не Пьеро, над которым издеваются двадцать дубовых Буратин.

В хорошем настроении, крайне для меня нетипичном в последнее время, я сел рядом с завучихой для разбора урока и последующих похвал. Похвалы оказались скупее, чем я думал. Автографов никто не просил, руку не жал, чепчики в воздух не подбрасывал.

– Материалом владеете неплохо! Но когда рассказываете, вы, как глухарь на току, ничего не видите, ничего не слышите. У вас на последней парте Черепанов ничего не писал – вы не видели. Вы даже не заметили, как Бондарчук Шибалова в зад циркулем тыкал. Чижова руку тянула, что-то спросить хотела, так и не дождалась. Итоги урока не подведены. Оценки не поставлены. Но самое главное – совершенно не продумана деятельность учеников. Вы сами по себе, они – сами по себе. Но вы не расстраивайтесь, это же начало. Рекомендую посетить уроки Галины Алексеевны. Она у нас заслуженный учитель. Поучитесь.

Домой я возвращался в своем обычном, довольно меланхоличном настроении. Даже точное попадание в мерзкого кобелька, традиционно мечтавшего о моей лодыжке, не доставило никакой радости. Видел я эту Галину Алексеевну – серенькая такая тетенька, невысокая. Ни стати, ни куражу. За серость свою, наверное, и «заслуженного» получила.

А пойду вот завтра учиться, как каких-то недоделанных охламонов задом к парте приткнуть на 45 минут. Эвон наука! А я, между прочим, на курсе лучший по физике был! А физику сдать – это вам не педагогику столкнуть, победу науки над разумом!

С мрачной действительностью всякий раз меня примирял приготовленный бабой Таней обед. Так было и на этот раз.

– Я тут шанег картовных напекла, – встретила меня баба Таня, – попей с холодненьким молочком, а то с этими шпиенами мучаешься, лица уж нет. Ты сходи к Алексеевне, она научит, к ней и практиканты, и учителя, почитай, со всей области приезжают!

– Вот и славно, – думал я, уплетая шаньги, – сходим и посмотрим, авось не зря. А невмоготу станет, уволюсь на фиг. Армия тоже вариант.

Не было общепринятого ритуала приветствия, знаменующего первый этап урока, под названием «оргмомент». Галина Алексеевна просто вбежала в класс, на ходу поздоровавшись, раздвинула доску, на которой под заглавием «Разминка» было заранее четко и красиво написано множество примеров для устного счета.

Я ждал объяснений, чего и как надо делать, но не дождался. Несколько человек уже вскинули руки.

– Шибалов Андрей.

– Семь!

– Неверно. Тюленёв Саша.

– Пятнадцать целых пять десятых.

– Второй пример, Шибалов.

– Двадцать пять!

– Бестолочь! Сосчитай сначала, а потом руку поднимай. Следующий пример, Леша.

– Два икс.

– Молодец. Следующий, Толя.

– Не знаю я, пусть лучше вон опять Шибалов ответит, а то он руку вывихнет сейчас.

– Руку я вывихну тебе. И голову. Ну давай, Андрюха, срази ответом!

– Ноль!

– Наконец-то. Пестова.

– Все. Картина: красный партизан у белых на допросе. Садись.

– Настя.

– Графиком будет прямая.

– Координаты лежащих на ней точек?

– Ноль, ноль и пять, десять.

– Молодец. Бондарчук, почему Настя назвала координаты двух точек, а не семи или одной, например?

– Потому что прямую рисуют по двум точкам.

– Только не рисуют а, скажем, определяют.

– Ну, определяют.

Сидящий сбоку от меня Миша-Будильник очень осторожно и медленно, как факир в клетке с королевской коброй, достает под партой калькулятор. Отчаянно кося глазами, он пытается нажимать на кнопки.

Окрик: – Кожин!

Миша вздрагивает и роняет калькулятор на пол. По звуку падения становится понятно, что калькулятор сломался сильно и непоправимо.

Короткий смех в классе, обрываемый взмахом руки учителя.

– Бог видит, кого обидеть, – комментирует ГАИ, – сколько раз тебе говорила, устный счет без калькулятора.

ГАИ спрашивала, оценивала, хвалила, ругала, и все это в бешеном темпе. Она видела всех и каждого, не было секунды, чтобы расслабиться и перевести дух.

Последний пример. И вдруг тишина. Ни одной поднятой руки. Слышно, как муха бьется о стекло.

– Что, никто не знает?

Грозный вопрос ГАИ заставил всех в ужасе замереть.

– Ну вы совсем уж, Галина Алексеевна! Тут не то что устно, тут вообще не понятно как решать! – выразил общую точку зрения Тюленёв, как отличник, пользующийся индульгенцией на такого рода реплики.

Я, поддавшись общему ожиданию последующего разноса, тоже машинально вжал голову в плечи и скукожил пальцы в ботинках.

Но внезапно ГАИ громко и искренне рассмеялась: – Это очень просто. Если, конечно, знаешь как. Вот этим мы сегодня и займемся, а к этому примеру вернемся позже.

Она закрыла часть доски с устным счетом, и на открывшейся части мы узрели тему урока и четыре основных пункта, которые предстояло усвоить.

Дальше все было в том же железобетонном духе и галопном темпе.

По приказу открыть нужную страницу учебника начиналось дружное шуршание, напоминающее звук большой кучи гонимых ветром сухих листьев. Через три секунды ветер прерывается окриком: – Быстро открыли! Кто не успел, не шелестеть!

Мгновенно наступает полный штиль. Черепанов, не уложившийся в норматив, имеет вид человека, которому сейчас выстрелят из нагана в затылок. Он продолжает перелистывать страницы, для бесшумности поддерживая их с обеих сторон ладонями.

Звонок. Выжатые ученики не верят, что урок закончился так быстро, и только через некоторое время приходят в себя. Они вываливаются из кабинета математики, как из бани, – распаренные и изможденные. Сочувствую учителю, у которого следующий урок. Думаю, что даже анализы, взятые от учеников в этот момент, будут насыщены математикой.

Вот тебе и серая тетенька! Боевые награды за поедание тушенки в тылу не дают! Я сидел, расплющенный осознанием собственного профессионального дебилизма.

– Что, все так плохо? – спросила меня ГАИ.

– Еще как, – мрачно ответил я.

Удивительное дело, но нам обоим как-то сразу было понятно, что речь идет именно о моих уроках.

– Да ты не расстраивайся так, все через это проходили, – успокоила ГАИ.

– И вы? – недоверчиво спросил я.

– Конечно. У меня вначале еще хуже бывало, – вздохнула ГАИ.

– Хуже не бывает, – возразил я, мрачнея еще больше.

– Бывает, – с оптимистичной улыбкой напутствовала ГАИ, – дальше будет еще хуже!

Она снова рассмеялась. Я тоже невольно улыбнулся.

– Вопросы по уроку есть?

– А как вам удается дисциплину такую поддерживать? – с надеждой спросил я.

– Не знаю, – она пожала плечами, – это со временем приходит. Но ты для начала глуши их работой, самый верный способ. Рассчитывай по секундам, кто что делать будет.

– А еще один вопрос можно?

– Давай.

– А как вы догадались, что Кожин калькулятор достал под партой.

– Да очень просто, – ГАИ пренебрежительно повела рукой. – Он когда чего-нибудь не то делает, у него это на морде написано.

По коридору я передвигался в задумчивости. Можно ли еще в университете учить студентов определять намерения учеников по их мордам или это приходит после долгой практики мордочтения? Почему ученики боятся ГАИ на уроках, а после уроков за ней табунами ходят? Почему они всеми своими мерзопакостными возможностями стремятся на уроках «балду» гонять, а любят уроки, на которых их заставляют работать? И наконец, самый главный, можно сказать, философский вопрос: можно ли радоваться жизни, будучи учителем, так, как это делает ГАИ?

Размышления прервала Люся.

– Вы видели!? – вопросила она с горящими глазами.

– Чего?

– Как чего? Как меня Галина Алексеевна на уроке похвалила!

– Ну и как? – осторожно спросил я, чтобы не обидеть Люсю, так как особых похвал в ее адрес я что-то не слышал. Но она все равно обиделась.

– Я так и знала, что вы не увидите. Она сказала, что я не такая бестолочь, какой кажуся. Вот!

Радостное настроение от такой сомнительной похвалы снова захлестнуло Люсю, она опять заулыбалась.

– Видел, видел, – успокоил я Люсю, но все же не удержался и едко добавил, – твое содержание действительно не такое глупое, как форма.

Но Люся, к счастью, не поняла сказанной мною в раздражении грубости, а наоборот, приняла ее еще за один комплимент. Она радостно сверкнула своими большими глазищами и устремилась вперед по коридору, стуча какими-то безразмерно большими и ужасными башмаками. Откуда она их только выкопала?

Сегодня произошло ЧП. Шибалов выбил оконное стекло в моем кабинете физики. Напрочь. Бондарчуком.

Пока я бегал в учительскую менять журнал, Бондарчук пристроился своим уставшим задом на подоконник в классе. Шибалов схватил расслабленного Бондарчука за ноги и резко дернул вверх. Зачем он это сделал, непонятно даже ему самому. Что-то «типа я просто пошутить хотел». Шутка удалась на славу и превзошла все ожидания. Бондарчук выбил огроменное стекло головой. Ему сильно повезло. Во-первых, он не упал с высоты второго этажа на асфальт, а во-вторых, не поранился стеклом.

Когда я мысленно моделирую замедленную кинематику произошедшего, мне видится одна и та же картина: верхняя часть разбитого стекла, как гильотина, опускается на шею Бондарчука… От представления возможных последствий мои колени подгибаются, а слабеющие руки еле удерживают журнал. Бондарчук поехал бы на кладбище, а я резко сменил бы род деятельности.

Наверное, я виноват, не надо было оставлять детей в классе. С другой стороны, в коридоре такие же окна, и Шибалов или кто-нибудь другой мог отмочить эту шутку сотни раз. Десятки Бондарчуков могли валяться на асфальте с разрезанным горлом. А разного рода инспектора потом могли бы брать взятки с директоров по всей России, не выполнивших предписания о закрытии с внутренней стороны всех окон решетками.

На звук бьющегося стекла появился слесарь-столяр-сантехник Чекушкин – неувядающий, а точнее, непросыхающий символ школы. Он представлял из себя явление загадочное. Он был в школе не то что очень давно, он был тут всегда! Его помнят самые древние выпускники. При этом он практически не меняется, видимо, механизм старения организма растворился в спиртовом растворе, составляющем его кровь. Какова его настоящая фамилия – помнят только в бухгалтерии. Я склоняюсь к мысли, что его зовут Маклауд.

Он трудолюбив, как муравей, а когда выпьет – добродушен, как сытый бегемот. Каким он бывает, когда не пьет, сложно сказать, так как в это время он спит. Если построить график зависимости его работоспособности от количества выпитого, то получается кривая, идентичная распределению Максвелла. Он совершенно не может работать в состоянии, близком к критической трезвости, так как руки начинают трястись, а зубы – лязгать. Высшая степень опьянения вводит Че-кушкина в нирвану, какое-либо умственное или физическое движение представляется ему крайне несовершенным, а потому излишним. Как и положено по распределению Максвелла, наиболее вероятным для него является полупьяное состояние, характеризуемое максимумом работоспособности. Постоянное поддержание оптимального опьянения странно сочетается у Чекушкина с быстрой и качественной работой.

Чистка канализации, вставление стекол, замена предохранителей, сколачивание полок в овощехранилище, кладка печи, бурение скважины, ремонт бензопилы – все это он умел и делал с видимым удовольствием. Он споро вставил новое стекло, и я заключил, что он подвыпивши. На всякий случай он без всякой надежды попросил на чекушку. Получив вежливый отказ, печально удалился. А я снова принялся размышлять о значении случая в профессиональной карьере педагога. Будущий хрустальный пеликан учителя года России только что мог превратиться в кайло зека.

Никогда не думал, что выставление четвертных оценок – такая ужасная мука.

Вот Шибалов, например. Ну что ему поставить? Вспоминаю: он же стекло разбил! Только «трояк», не выше. Но поставить «трояк» – значит на одну доску поставить с Пестовой. От ее медлительности и, пардон, тупости мухи дохнут, а Шибалов на месте дыру вертит, все ему надо, все интересно. Никак не равнозначно.

Может, «четверку» ему забубенить? Значит, приравнять к Урванцеву Лехе. Опять же криво получается. Леха – парень обстоятельный и все делает всегда правильно, хотя и не без ошибок. А Шибалов сначала семь раз отрежет, а потом так ни разу и не отмерит. Урванцев Шибалову все самостоятельные помогал делать, и на тебе – у обоих одинаковые оценки! Черт его знает, прямо хоть монетку кидай! Наконец, принимаю мудрое решение – оставляю пока пустую клеточку в журнале. Отложи все проблемы на завтра и проживи день без проблем.

Оставив половину клеток в четвертном столбике пустыми, я с чувством исполненного долга радостным галопом помчался в учительскую. Журнал просили не задерживать – всем оценки надо выставлять.

– У вас что у Тюленёва за четверть выходит? – спросила меня УШУ возле стойки с журналами.

– У которого? У умного? Или у спортсмена? – уточнил я, так как в деревне Тюленёво половина населения носила фамилию Тюленёвых. В моем классе Тюленёвых было двое.

– У Саши.

– «Пять». А что?

– Ничего. Просто не вздумайте ему что-нибудь ниже поставить, – приказным тоном сказала УШУ.

– Да с чего бы? – удивился я.

– Ну и правильно, а пану спортсмену вы что поставили?

– «Два».

– «Два»? – УШУ загадочно усмехнулась. – Ну-ну, безумству храбрых поем мы песню.

И вдруг внезапно для себя я спросил: – А почему от Саши всегда какой-то странный запах?

– Да вот еще загадка парфюмерии, – фыркнула УШУ, – навозом от него пахнет.

– Каким навозом? – удивляюсь я.

– Коровьим. Это не «шанель», но вот свиной навоз пахнет куда как ядренее и пикантнее, я…

– Но почему навозом?! – перебиваю я завязку сюжета про виды и запахи навозов.

– Да потому, Ватсон, что ученик твой, Саня Тюленёв, живет, спит и уроки готовит в конюшне.

– В конюшне?!

– Да, в конюшне, это такое крытое помещение, где содержат домашний скот. В конюшне – всегда трезвая корова, а дома у него – всегда пьяная мать, две дебильные сестры и три пьяных брата. Впрочем, братья, когда даже и трезвые, тоже полные дебилы.

– Но ведь Тюленёв-то – умница, – удивляюсь я.

– Загадка генетики, – хмыкнула УШУ. – Все ее детки от местного производителя, скотника на второй ферме Васьки Тюленёва. Все в отца – каждый дебил дебильнее предыдущего дебила. А Сашка, по деревенским гипотезам, от солдата, что на уборочной с автобатом был. Поэтому Сашка и выбрал для общения самого умного из всей семьи.

– Кого? – не понял я.

– Корову! – УШУ взяла свой журнал под мышку и уже на ходу сказала: – А вам бы, товарищч классный руководитель, было бы неплохо посмотреть, как ваши дети живут.

Ошарашенный услышанным, я машинально взял из ячейки обратно свой журнал.

– Эй! – я вздрогнул от окрика над самым ухом. – Дай-ка ты мне свой журнальчик – у меня только твои «чайники» остались невыставленными.

Свисток выхватил у меня журнал и убежал, хлопнув дверью.

После уроков я, не заходя домой, отправился искать дом семьи Тюленёвых. Дом обнаружился в самом конце улицы. Он представлял из себя жилую единицу с минимальной площадью, называемую в деревне «пятистенком». Название указывает на количество стен дома: четыре внешние стены и еще одну, разделяющую дом на кухню и жилую комнату.

Забор из старого горбыля явно тяготится своим далеким от вертикали положением, от падения его удерживает перекошенная дверь, вросшая в грязь в полуоткрытом состоянии. После того как я с трудом в нее протиснулся, взору открылся двор. В серой пыли бегают грязные цыплята, ведро с помоями стоит на большом чурбаке, на ведре сидит воробей.

Дверь дома утеплена снаружи какими-то рубищами серого цвета. Стучу. Молчание. Захожу.

В доме царит тот же минимализм и запустение. Грязный стол с немытыми алюминиевыми тарелками и стаканами. Один из них разбит. Осколки валяются тут же, на полу. Пол так давно не мыт и так грязен, что непонятно, он деревянный или земляной. Три табуретки. С потолка на двух неизолированных алюминиевых проволоках свисает голая лампочка, засиженная мухами до последнего предела. В углу, прямо на полу кто-то спит под неопределенного цвета и назначения дерюгой.

Дерюга шевелится. Из-под нее появляется заплывшее от синяков и запоя лицо. Я понимаю, что это – мать семейства.

– Здравствуйте, Анна Ивановна, – я осознаю всю глупость ситуации, но продолжаю, – я классный руководитель вашего сына Саши, знакомлюсь с условиями быта.

Последние слова про условия быта прозвучали особенно глупо.

Анна Ивановна внимательно уставилась на меня щелками в синяках. Я ждал, пауза неловко затягивалась. Наконец, Анна Ивановна произвела звук – громко икнула. Диалог начал налаживаться.

– А где Саша? – как можно жизнерадостнее спросил я.

Но Анна Ивановна, видно, уже была утомлена свалившейся на нее информацией. Она уронила голову обратно на пол с четко выраженным деревянным стуком, затем царственным жестом укрыла ее дерюгой, давая понять, что аудиенция окончена.

– Вы зачем пришли?

Я обернулся. На пороге стоял Саша.

– Да так. Надо ко всем сходить как классному руководителю, – начал я почему-то оправдываться.

– Мама у нас сегодня болеет.

От произнесенной лжи и мне, и ему стало неловко, мы оба покраснели и замолчали.

– А где ты готовишься к урокам? – я достал тетрадку, которая, на мой взгляд, должна придать беседе некую формальность и сгладить возникшую неловкость.

– Здесь. – Саша неопределенно и вяло махнул рукой.

– Что-то я тетрадей и книг не вижу! – начал злиться я.

Саша уставился в пол и встал по стойке «смирно». Но руки он то вытягивал по швам, то прятал за спину. И по этому судорожному движению рук я вдруг понял, что ему стыдно. Просто ужасно, до боли в зубах стыдно за свой дом, за свою пьяную до невменяемости мать.

– Пойдем в конюшню, – просто говорю я. Он поворачивается и выходит, я иду следом.

Нагибаемся и входим в темноту. Пахнет коровой и сыростью. Саша щелкает выключателем. Я вижу отгороженный двумя жердями угол. В нем помещается аккуратно заправленный топчан, рядом столик, как в вагоне. Над столиком настольная лампа, еще выше полочка из грубой нетесаной доски, на ней с десяток книг. Вполне уютно, если не считать, что все это – в конюшне.

– Тебя что, домой не пускают? – спрашиваю я.

– Нет. Просто здесь спокойно, да и удобно.

– Эх, – думаю я, – моя бы воля, поставил бы я тебе, Шурик, по всем предметам «пятерку» с плюсом, а по окончании школы взял бы без экзаменов в самый престижный столичный вуз. Ты более этого достоин, чем всякие избалованные городские мажорчики.

– А что книг-то маловато? – замечаю я.

– Дак откуда? – Саша разводит руками. – И эти-то – библиотечные. Я уже всю библиотеку перечитал.

– Приходи, дам чего-нибудь интересного почитать. У меня много.

– Ладно, – соглашается он и внезапно добавляет: – Вы не подумайте. Мама у меня хорошая. Она только сегодня не очень.

– Конечно, – соглашаюсь я и мысленно чищу заплывшей мордой его мамашки пол конюшни.

Еще одним плодом путешествия по родителям стало познание генезиса клички Будильник. На подходе к самому богатому в деревне дому (после дома директора совхоза) стали попадаться синего вида личности. Одна шла навстречу, а другая за мной, попутным курсом. Мой попутчик тащился не порожняком, а с огромным ржавым ведром, в которое было налито что-то грязно-синее.

Грузонос поинтересовался у встречного, дома ли Часики.

На что был получен ответ, что дома, но в долг сегодня не дает, а принимает только наличными.

Я притормозил и стал наблюдать за своим случайным попутчиком. Он подошел к дверям глухого и высокого забора. Надавил на черную кнопку, выведенную наружу. Из глубины дома раздался еле слышный звонок и громкий собачий лай.

Дверь приоткрылась: – Чего тебе?

– Иван Кузьмич. Дай мне пол-литру. Я потом отдам.

– Ты еще за вчерашнее не расплатился.

Я с получки сразу отдам.

– С какой получки? Тебя давно уж уволили.

– Со мной же еще за посевную не рассчитались.

– Ты уже все деньги авансом пропил за посевную на территории всей Российской Федерации. Иди отсюда, а то Тарзана спущу!

– Кузьмич. У меня краска есть, ведро. Синяя. Хорошая. Возьми.

– Да иди ты со своей краской! Куда она мне?

– Ну ты чо, Кузьмич? Христом-богом прошу тебя, добрый человек. Я это ведро со второй фермы три километра пер. Куда я его теперь? Покрасишь в конюшне чо-нибудь, чтоб не гнило. Что тебе, спирта раз-бодяженного жалко, крысоед?

– Ладно, – буркнули из-за двери, – жди.

Дверь захлопнулась.

Через минуту она открылась. В руку, протянутую оттуда, мужичок вложил ведро. Получив заветную поллитровку и избавившись от груза, мужичок приобрел завидную резвость и умчался в счастливую пьяную даль.

Я нажал на кнопку.

– Больше не дам! – сказали изнутри. Потом добавили нецензурно. Смысл выражения в том, чтобы я уходил. И быстро.

– Извините, но я классный руководитель вашего сына.

Дверь открылась. Глазам предстал полноватый, но крепкий мужик с цепким взглядом. Увеличенный Будильник с усами обшарил меня глазами.

– Извините, издержки бизнеса. Проходите.

Я с опаской продвинулся вдоль стены мимо рвущегося ко мне с цепи огромного кавказца. Это было так близко, что его слюни брызгали мне на лицо.

Мы прошли множество сеней и навесов и наконец попали в дом. В доме было идеально чисто, довольно уютно и даже не без некоторого вкуса.

Мы прошли в большую комнату. Меня посадили в кресло напротив телевизора. В телевизоре очередная мыльная героиня в соответствии со сценарием страдала от неразделенной любви, а еще больше от собственной непроходимой глупости.

– Зачем ты пришел? Что тебе нужно? – с надрывом вопрошала она.

– Извините за беспокойство, но я проверяю жилищные условия моих учеников и знакомлюсь с родителями, – ответил я Ивану Кузьмичу на вопрос, заданный из телевизора.

– Да, конечно, знакомьтесь. Мы для сына ничего не жалеем, пусть учится, – как-то неопределенно ответил Иван Кузьмич и уставился в телевизор, наверное, ждал помощи от блондинки.

Ждать пришлось недолго.

– Уходи! Я не хочу тебя видеть! Ты мне противен! – вдруг завопила блондинка.

Видимо, Иван Кузьмич не ожидал такого прямолинейного подхода.

– Как видите, мы не бедствуем. У Миши отдельная комната, компьютер новый, – кратко отчитался Будильников папа о проявленной родительской заботе.

– А чем вы занимаетесь? – осторожно спросил я.

Этот вопрос показывал мои дружественные намерения, мол, ничего не видел, ничего не знаю, хочу услышать официальную версию. Мне было неловко оттого, что я оказался случайным свидетелем незаконной торговли паленой водкой. Я попал в двусмысленное положение: должен ли я как учитель читать этому крепкому и неглупому мужику нотацию о плохом примере, который он подает сыну? Или должен ли я как законопослушный гражданин бежать к участковому с заявлением?

– Я на пенсии, – ответил Иван Кузьмич. – Военный пенсионер.

– Ты опасен для общества! – вынесла вердикт блондинка. – Твое место в тюрьме!

– Но вы, наверное, видели, чем я занимаюсь. Да и чего в деревне скрывать, если и так все знают? – продолжил Иван Кузьмич.

– Почему ты бросил меня с детьми на улице? – укоризненно спросила блондинка.

Иван Кузьмич выключил ей звук и продолжил:

– А чем еще здесь заниматься? Только самому пить. А качество у меня отменное, спирт у меня нормальный, вода чистая, из колодца. Никто с моей водки не умер и даже не залимонил. А народ пьет по-черному. Если я не буду торговать, так другие найдутся. Хотя у народа денег нет, вот барахло всякое и тащат.

– А почему вас мужик Часиками называл? – осторожно спросил я. Боязнь обидеть Мишиного родителя уступила жажде продолжения классификации деревенских кличек.

– А! – махнул рукой папа. – Минутку.

Он удалился и вынес трехлитровую стеклянную банку, доверху заполненную наручными часами.

Не мне одному зрелище показалось фантастическим. Блондинка в телевизоре, увидев банку, беззвучно погрузилась в обморок или даже в кому.

– Откуда это?!

– Это в залог оставляли. А теперь я уже часы не беру ни в оплату, ни в залог. Мне до конца жизни этих хватит, – объяснил счастливый владелец трехлитровой банки со временем. – Поэтому меня Часиками зовут, а Мишку – Будильником. Он у меня действительно толстоват, как будильник.

На обратном пути Тарзан снова недружественно обрызгал меня слюной, а Иван Кузьмич дружественно чуть не сломал мне пальцы при пожатии и предложил в случае затруднений обращаться за водкой к нему. Бесплатно!

Все-таки посещение родителей имеет свой глубинный жизненный смысл.

Апофеозом одиссеи по родителям стало посещение самого большого дома – детского.

Молодая сотрудница Верочка, занимающаяся документацией детей, кокетливо строит мне глазки. Строить глазки и одновременно искать личные дела получается плохо, поэтому Верочка долго копошится. Наконец, она с трудом тащит стопку серых, картонных папок к столу и грохает ею по столешнице. Углубляюсь в личные дела моих подопечных.

Верочка еще некоторое время ведет пальбу глазами, затем обиженно уходит.

Первым делом, конечно, смотрю личное дело Люси.

Итак, мама погибла, папа за убийство мамы сидит. В детском доме Люся с пяти лет, в этом – с семи. В примечании отмечено, что трагедия произошла на глазах маленькой Люси. Но, видимо, не настолько маленькой, чтобы не понимать всего ужаса происшедшего, поэтому Люся долго не говорила.

Бондарчук Витя определен в детский дом с 7 лет. Поступил сначала в больницу в состоянии дистрофии и завшивленности. Родители оба живы, но лишены родительских прав по причине своей болезни – хронического алкоголизма.

Родители Дымковой Тани в розыске. Если после запросов в пять ближайших областей они не найдутся, она получит статус сироты. Таня успела побывать в четырех детских домах разных регионов, площадь которых в несколько раз больше площади Европы. Из этих детдомов она «делала ноги». Находилась милиционерами преимущественно на вокзалах, один раз даже на водном вокзале в Волгограде. Помещалась в детприемник, откуда препровождалась в очередной приют.

Заманова Галя имеет биографию, почти в точности повторяющую историю Бондарчука. Имеет старшего брата, обучающегося в 9-м классе. Подчиняется только ему и никому другому (это в личном деле не написано, это – из собственных наблюдений).

Интересна история жизни Черепанова Толи. Его родители – торговцы наркотиками. Когда их посадили, Толя жил с дядей по отцовской линии. Дядя, судя по всему, был вор и бандит, причем мелкого пошиба. Через два года дядя погиб в драке, а Толя определен в Тюленёвский детский дом. Под руководством дяди Толик осваивал сложную и интересную профессию форточника, за что и был поставлен на учет в милицию. В детском доме Толик квалификацию оттачивал, воровал деньги из воспитательских сумок, лазил по домам местных жителей и практиковался в мелком бандитизме.

Подведем итог: реальных сирот в моем классе нет. У каждого есть хоть один живой предок, который одарил своего ребенка лишь одним – дурными генами.

Вдруг я вспомнил ужасные Люсины ботинки и решил попутно сделать доброе дело, попросить дать ей нормальную обувь. Знакомство с воспитателями и завхозом прошло очень успешно, но безрезультатно. Все они были милы и обаятельны, но обуви другой дать не могли. В поисках черевичек я добрался и до царя – директора.

Евграф Семенович лет так через десять мог с натяжкой называться Семенычем, но на Евграфа не тянул принципиально. Средних лет мужичок, небольшого роста и обычной рабоче-крестьянской внешности, из особых примет имеет только одну – во время разговора все время вставляет фразу – «етс самое».

– Здравствуйте, Алексей Петрович, подождите меня, я, етс самое, на минутку отлучусь, посидите, етс самое, вот тут на диванчике, на рыбок посмотрите, нервы успокойте, – поприветствовал меня Евграф Семенович и скрылся за дверью.

Рыбки действительно забавны. Смотреть на рыбок я любил, потому что их толкотня в аквариуме отчетливо доказывает бессмысленность бытия. Если и был какой-то смысл существования их ограниченного стеклянными стенками мира, то только в загадочном и периодичном появлении корма.

Мой мир ограничивался с одной стороны рекой, с другой – лесом, зарплата также появлялась загадочно и периодично, но думать, что смысл заключается только в ней, не хотелось.

Директор зашел в дверь задом вперед, его толкала длиннющая и узкая коробка, по окончании которой обнаружился работник детдома дядя Ваня. Они долго кряхтели, совершая сложные пространственные манипуляции с целью помещения коробки внутри пространства директорского кабинета. Наконец, в ходе топологических исследований было выяснено, что коробка размещается только по диагонали. Когда свободная диагональ комнаты была задействована, дядя Ваня кратко, в емкой нецензурной форме выразил глубочайшее сомнение в целесообразности этого предмета и удалился с чувством выполнившего свою работу пролетария.

– Шефы, етс самое, подарили, – туманно пояснил директор, перешагнул коробку и уселся за свой стол.

– Евграф Семенович! Я уже с воспитателями беседовал и с завхозом вашим, никто не может помочь!

– Я слушаю, слушаю, – рассеянно произнес директор, задумчиво уставясь на коробку.

– Евграф Семенович! Почему Люсе нельзя выдать нормальную обувь? У вас что, обуви нет?

– Нет, – просто ответил Семенович, оторвал взгляд от коробки и честно и открыто посмотрел в мои глаза.

– Вообще? – тупо спросил я.

– Вообще – есть, нормальной – нет.

– Почему?! – продолжал я задавать вопросы, не имеющие ответа.

Ответ «по кочану» был бы, наверное, самым логичным, но Семенович дипломатично проглотил это слово, поэтому осталась незаполненная пауза.

– Но есть же государственное снабжение, на это же выделяют деньги, можно же на них купить ребенку нормальную обувь, а не эти черные колоды, – несколько раздраженно сказал я и несколько запоздало подумал, что в моих словах есть какой-то намек на воровство.

Но директор, если этот намек и уловил, то никак на него не отреагировал.

– Ах, бросьте! – он вяло взмахнул рукой и продолжил: – Должно – еще не значит есть. Вы знаете, что к нам в область собирается президент с проверкой работы детских домов, поэтому деньги нам вообще перестали давать практически по всем статьям, кроме, естественно, еды и зарплаты.

– Как это?! – поразился я такой логике. – Должны же, наоборот, все средства на детдома кинуть!

– Правильно! – обрадовался директор, услышав от меня нечто разумное. – Только вы логику-то дальше, етс самое, развивайте. Средства надо кинуть не на все детдома, а только на тот, в который президента повезут. Поэтому в областном детдоме, наверное, уже унитазы, етс самое, золотые поставили, а мы в нашей глухомани на голодном пайке из-за этого еще полгода сидеть будем.

Директор вяло пнул коробку:

– Зато вот, подарили!

– А что это? – не удержался я от вопроса, мучившего меня с самого начала разговора.

– Длинное что-то, – исчерпывающе ответил директор, встал и подвел итог: – В общем, так: это хорошо, что вы за Люсю переживаете, к нам нечасто классные руководители бегают обувь нашим детям выбивать, будет возможность – в первую очередь. А пока, етс самое, в этом походит, обувь хоть и страшненькая, но добротная. До свидания.

– Так что же в этой коробке? – думал я по дороге домой.

Вечером меня почтил дружественным неофициальным визитом Свисток, в миру – Иван Михалыч. Он вызвал меня на крыльцо, долго кашлял, наконец решился: – Ты, это, моему Тюленёву, говорят, за четверть «пару» влепил?

– Влепил.

– А что так?

– А что, ему можно еще что-то другое ставить? – возмутился я. – Он же даже цвет учебника по физике не знает.

– А если мы выучим? – после некоторых раздумий молвил Свисток.

– Что выучим? – с надеждой спросил я.

– Цвет учебника.

– Да вы что, Иван Михайлович, издеваетесь что ли? – вознегодовал я. – Вы хотя бы выучите все формулы и определения, которые я к зачету давал, тогда «трояк» поставлю!

– Срок? – сухо уточнил Михалыч.

– Завтра после уроков – край, я уже оценки должен в журнале выставить! – отрезал я.

Михалыч подумал и авторитетно молвил: – К этому сроку только цвет учебника.

Я развел руками.

– Слушай, будь человеком, войди в положение, парень на сборах в лагере целое лето пахал, как конь, сейчас вот, как вол, с лыжными палками по горкам объемы мотает. Он уже в прошлую зиму первый разряд по лыжам выполнил, бежал любо-дорого: сопля – пузырем, трусы – парусом. Он – «боец»! Будет заниматься, ей-богу, мастера сделает. Ну на фига ему твоя физика сдалась? – начал ломать меня Михалыч.

– Может и на фига, но требования ко всем одинаковые, в том числе и к волам с палками, – не сдавался я.

Михалыч описал все тяготы и лишения подготовки лыжника к сезону, перечислил лыжников – олимпийских чемпионов и даже показал технику переменного бесшажного лыжного хода. Я был тверд.

Тогда Михалыч перешел к шантажу.

– Я же твоему Тюленёву поставил «четыре», а надо тоже «два» ставить, потому что он, наверное, в физике разбирается, но у меня на физкультуре – полный «труп»! Если к завтрашнему дню не научится на километре хотя бы из пяти минут выбегать, ей-богу, поставлю «двояк». Так что давай, обмен равнозначный: Тюленёва меняю на Тюленёва! – бессовестно заявил он.

Но что-то подсказывало мне, что Михалыч блефует, не сделает он такой подлости. Сашка, он же умница, зачем ему физра?

– Нет! Извините меня, но ничего я менять не буду, – закончил я.

– Ладно, ты тоже извиняй, но пободаемся! – Михалыч пошел к калитке, потом вдруг повернулся: – А цвет-то какой у учебника? Вдруг мы выучим и ты передумаешь?

– Цвет – синий, но я не передумаю, – рассмеялся я.

На следующий день, прямо с утра, еще до уроков завучиха пригласила меня в кабинет.

– Вы догадываетесь, зачем я вас позвала? – спросила она так, как спрашивают нашкодившего ученика.

– Нет! Даже никаких предположений, – искренне ответил я.

– Вы Тюленёву действительно «два» поставили? – сразу перешла к делу завучиха.

– Нет, конечно, я ему с удовольствием поставил «пять», он у меня еще на олимпиаду поедет, – не удержался от стеба я.

У моей начальственной собеседницы промелькнула некая тень улыбки. – Вы же понимаете, что речь сейчас о другом Тюленёве.

– Значит, вам Михалыч уже успел настучать? – возмутился я.

– Во-первых, я не думаю, что слово «стучать» уместно в отношении уважаемого и пожилого человека, которого зовут не Михалыч, а Иван Михайлович, во-вторых, попробуйте общаться без уголовного сленга, в-третьих, коли вы уже используете это слово, то должны знать, что оно означает тайное сообщение, а Иван Михайлович ничего не скрывает, а честно пытается помочь своему воспитаннику, о чем он вас вчера и предупредил.

– Простите, – смутился я.

Но, умножив меня на ноль, завучиха не остановилась на достигнутом, из полученной величины она решила взять еще и логарифм. Причем по основанию «два».

– Так вот. Своими «двойками» вы, голубчик, портите нам всю отчетность школы, так как понижаете процент успеваемости. Если вы все же не измените своей точки зрения, то я прошу вас предоставить мне журнал индивидуальной работы с неуспевающими, тематический план дополнительных занятий конкретно с Тюленёвым и все конспекты этих занятий. Кроме того, прошу представить отчет о работе с родителями Тюленёва, так как вы должны были предупредить их недели за две до конца четверти. Все это мне хотелось бы видеть сразу после окончания шестого урока.

– Но у меня нет этих планов, мне никто не говорил, что они нужны, – растерянно пробормотал я. Мои войска были разбиты и в панике уходили за Березину.

– Вот и хорошо, – завучиха облегченно откинулась на кресле, – и не надо. – Спросите еще раз Тюленёва, изыщите в нем, так сказать, умственные резервы. Пусть он о физике лыжного бега расскажет, что ли.

Гвардия, опомнившись от натиска противника, заняла последний рубеж на мосту моих педагогических убеждений.

– Вы знаете, Нина Ивановна, я так просто не могу. Я обещал, что, если он не выполнит моих требований, я ему «пару» вкачу. Он не выполнил. Если я ему сейчас «трояк» поставлю, то как же я его дальше буду учить?

– Значит, требования надо было выдвигать приемлемые и ребенка стимулировать к их выполнению! А не вспоминать об этом в конце четверти!

– А я стимулировал! – запротестовал я.

– Значит, плохо стимулировал! – отрезала МЧС.

– Алгоритм такой: ставите «двойку» – ко мне с планами работы, нет планов – к директору.

И по старой смоленской дороге я поплелся к себе в кабинет.

Если бы я выучился на таксидермиста, моим первым чучелом стал бы Тюленёв.

Директор разговаривал по телефону с завхозом, заброшенным в город с утренним автобусом для выбивания угля на зиму. Увидев меня, он махнул рукой на стул. Я сел.

– А если уголь будет таким же, как в прошлый год, то лучше сразу пошли его в ж…у! – этими словами руководитель муниципального общеобразовательного учреждения напутствовал своего зама и злобно бросил трубку.

Затем он не менее злобно посмотрел на стену сквозь меня. Наконец тормоз сработал, стало физически слышно, как потрескивают раскалившиеся тормозные колодки в его мозгах. Но скорость была все еще большой. – Так, в общем надо Тюленёву поставить «тройку». В общем, все! Вопросы есть?

– Есть! Я все же педагог, и мне решать, какую отметку ставить моему ученику! – я стал смелым, как загнанная в угол крыса. – В конце концов, если меня принимают на работу, то мне и должны доверять как специалисту, а если так на меня давить, то зачем я тогда нужен. Пусть вон Чекушкин уроки ведет, он добрый – всем поставит, как вам надо. Будете школой с лучшим качеством образования в районе или даже в мире!

– Это хорошо, что у вас есть убеждения, – зловеще произнес директор, – но очень плохо, когда эти убеждения отстаиваются за счет других.

– Кого же, кроме меня и Тюленёва, это касается? – удивился я.

– Да всех, в общем, касается. Знаете, что по стране идет масштабный проект «Образование»? По этому проекту нам в район дали целых две пары пластиковых лыж. Михалыч под перспективного Тюленёва выпрашивает одну пару в районе. Эти лыжи, между прочим, как корова стоят. А корова в деревне – это состояние. Это первое. Второе. Если успеваемость у нас будет самой низкой в районе, как я буду выпрашивать деньги на теплый туалет? Мне заврайно скажет, у тебя там сплошные двоечники, зачем таким засранцам теплый туалет? Стоят ли ваши принципы теплого туалета? Принципы ваши, туалет– общий. Да и принципы ваши не шибко пострадают, если разобраться. Там не одному Тюленёву надо «двойку» ставить, а еще доброму десятку лоботрясов. Вы им, однако, «троечки»-то налепили. А если всем объективно поставить, то школу закроют и мы все останемся без работы, а дети без образования. В конце-то концов, у Тюленёва, можно сказать, что есть профессия. Вот у вас в седьмом классе была профессия? Нет. А у него есть. Считать, что на вашем предмете свет клином сошелся, – глупо. Вы знаете, что такое коацерваты?

– Что? – удивился я последнему вопросу.

– Коацерваты, – повторил директор.

– Нет, но при чем они тут?

– А притом, что вы это на географии в школе учили, а не знаете. И ничего, живете себе и считаете себя, наверное, полноценным человеком. А географ или биолог так не считает, потому что не может быть счастья у человека, если он про коацерваты не знает. А был бы у вас учитель географии принципиальный и поставил бы вам «двойку», вы бы, может, не физику сейчас преподавали, а географию изучали. Колымы.

Дальше директор снова вернулся к туалетной теме.

– Если здоровье вам позволяет или дом рядом, то вы не почтили бы своим присутствием наш школьный сортир. Сходите, пожалуйста, туда на экскурсию. Рекомендую в декабре. С ветерком под минус двадцать. Утром, пока темно. И подумайте – стоит ли избавление от всего этого всех детей и учителей школы за «тройку» в журнале для одного оболтуса.

Директор меня не убедил. Вор должен сидеть в тюрьме, а двоечник – получать «двойку»! В этом заключается важный воспитательный момент и сермяжная правда. Никто и ничто не может заставить меня поступить иначе. Поставить Тюленёву «тройку» – значит предать свои педагогические убеждения.

В воскресенье мы с Люсей решили прогуляться по увядшему осеннему лесу. Баба Таня к таким праздным прогулкам, естественно, относилась отрицательно.

– Чо там делать? Грибов нет, ягод тоже. Чего впустую по лесу бродить? Далеко только не ходите, тут за огородом погуляйте, а то начнете блудить, уйдете в Паклинские леса, ищи вас там до заговенья.

Строго следуя наказу, мы вышли за огород и стали дрейфовать вдоль опушки. Скоро мы наткнулись на тропинку, уходящую вверх на самый высокий господствующий над деревней взгорок.

Тропинка была более чем странной. Посередине она была слегка взрыта, как будто по ней недавно пробежало небольшое стадо баранов. Слева и справа от этой полосы тянулись еще две узкие полоски, состоящие из множества неглубоких отверстий, как будто кто-то с маниакальным упорством долго тыкал в землю шпагой. Будь я уфологом, то обязательно бы написал статью об инопланетянах, гуляющих по ночам на паучьих ножках.

Пройдя половину подъема вдоль этой тропинки, мы устали и сели отдохнуть. Мой талант следопыта и фантазия уфолога не успели проявиться во всей своей красе, так как стала известна причина загадочного следа. Вверх по горе бежал Тюленёв-спортсмен. Он ритмично пыхтел, как хорошо отлаженный паровоз. В руках его мелькали лыжные палки, поэтому издалека было похоже, что он вбегает в гору на лыжах. Когда же лыжник приблизился, стало понятно, что лыжи он надеть забыл. Увидев нас, он уменьшил скорость, а потом перешел на шаг.

– Здравствуйте! – сказал Тюленёв, вытирая пот тыльной стороной тряпичной перчатки.

– Привет, – ответил я, – это у тебя тренировка?

– Да.

– И сколько ты пробегаешь?

– Еще четыре круга осталось. Каждый – по три кэмэ.

– Ничего себе! И сколько всего?

– В первую тренировку – пятнадцать.

– А что, еще и вторая есть? – искренне удивился я.

– Только в воскресенье. Скоро сезон, надо объемы мотать.

– Тяжело? – сочувственно спросил я, так как не представлял, как можно ребенку столько бегать, да еще в гору.

– Не очень. Только вот мозоли достают. Зимой на лыжах почему-то мозолей никогда не бывает, а летом, когда на роллерах или имитацию бегаешь, все руки истерешь!

Тюленёв снял свои дешевые, купленные в хозмаге перчатки с синими пупырышками, и я с ужасом увидел, что все его руки в пластырях, а на правой руке из-под пластыря бежит кровь…

Тюленёву за первую четверть я поставил «трояк». И за вторую четверть, и за год. А педагогическим убеждениям я не изменял, просто сами эти убеждения как-то вдруг изменились.

А кто недоволен, пусть возьмет палки и побегает вместе с Тюленёвым.