Страницы← предыдущаяследующая →
Стоя перед карикатурами королевы французской и римского императора… – То есть Марии-Антуанетты и Иосифа II. Упоминание Марии-Антуанетты, которую парижские карикатуристы тех дней изображали как «австриячку», «австрийскую пантеру», вместе с ее братом, австрийским императором, вдохновителем антифранцузской коалиции 1790-х гг., позволяет предположить, что речь идет о парижской лубочной карикатуре, попавшей на стену тверского трактира. Парижские сатирические картинки в 1789–1790 гг. продавались в России «у братьев Ге, торговавших одновременно в Петербурге и Москве» (см.: Штранге М. М. Русское общество и французская революция 1789–1794 гг. М., 1956, с. 55). Упоминание исторических лиц в «Письмах» привлекало внимание читателей к событиям в Париже. Особенно это должно было бросаться в глаза читателю первого полного издания «Писем», который уже знал о казни Марии-Антуанетты.
…г. 3… – Василий Николаевич Зиновьев – дипломат, масон. Возвращался в Россию после путешествия по Италии с Сен-Мартеном, близким другом которого он был, и пребывания в Лондоне у своего родственника и друга С. Р. Воронцова. Встреча Карамзина и Зиновьева не была случайной, и обстоятельства ее рассказаны в «Письмах» не совсем точно: в то время Зиновьев не находился в дороге, а остановился недалеко от Риги, сопровождая больную жену масона Кошелева. Как и Кошелев, Зиновьев был связующим звеном между русским масонством и наиболее либеральными кругами французского масонства. Враг крепостного права, сторонник английского парламентаризма, знакомый Радищева, друг братьев Воронцовых, отлично ориентирующийся в идеологической жизни Запада, Зиновьев вряд ли беседовал с Карамзиным лишь о состоянии дорог в Пруссии. Совет Зиновьева Карамзину не ехать через Берлин, а отправляться в Вену, видимо, связан с его отрицательным отношением к односторонне берлинской ориентации московских масонов.
Языки их сходны… – Лифляндия включала в себя Южную Эстонию с г. Тарту (Дерптом), к Эстляндской губернии принадлежала лишь Северная Эстония. Говоря о языке эстляндцев и лифляндцев, Карамзин с большим лингвистическим чутьем сопоставил североэстонский (таллинский) и южноэстонский (тартуский) диалекты, которые в конце XVIII в. существовали как равноправные, претендуя на то, чтобы сделаться основой литературного письменного языка. Указание, что языки эти «имеют в себе… много немецких и даже несколько славянских слов», свидетельствует, что Карамзина интересовала в первую очередь абстрактная, а не бытовая лексика.
…они все немецкие слова смягчают в произношении… —Карамзин проявляет хорошую осведомленность в фонетике эстонского языка, в частности имея в виду отсутствие в нем шипящих и замену их в заимствованных словах свистящими. В сознании Карамзина это могло ассоциироваться с «нежным» произношением парижских петиметров и русских щеголей, также заменявших в своей речи «грубые» шипящие «мягкими» свистящими звуками. Источником сведений Карамзина об эстонском языке мог быть брат Якоба Ленца (см. ниже), дерптский пастор, бывший также лингвистом и первым преподавателем эстонского языка в Дерптском университете.
…поэму шестнадцатилетнего Л…. – «Народные бедствия, стихотворение в 6 частях». Л. – Якоб Ленц – «бурный гений», друг Гете и Шиллера, жил последние двенадцать лет в Москве, был близок к кружку Новикова – Кутузова и оказал большое влияние на литературные вкусы Карамзина; сошел с ума и умер в крайней нищете. Осведомленность Карамзина в раннем, мало кому известном творчестве Ленца говорит о большой степени близости. Ленц в 1770 г. написал восторженное стихотворение в честь Канта. Решение Карамзина начать свое путешествие с посещения Канта – возможное свидетельство того, что планы путешествия обсуждались в Москве не только с масонскими наставниками, с одной стороны, и дружеским кругом Плещеевых – с другой, но и с Ленцем.
Доктор Фауст, по суеверному народному преданию, есть великий колдун и по сие время бывает обыкновенно героем глупых пиес, играемых в деревнях или в городах на площадных театрах странствующими актерами. В самом же деле Иоанн Фауст жил как честный гражданин во Франкфурте-на-Майне около середины пятого-надесять века; и когда Гутенберг, майнцский уроженец, изобрел печатание книг, Фауст вместе с ним пользовался выгодами сего изобретения. По смерти Гутенберговой Фауст взял себе в помощники своего писаря, Петра Шопффера, который искусство книгопечатания довел до такого совершенства, что первые вышедшие книги привели людей в изумление; и как простолюдины того века приписывали действию сверхъестественных сил все то, чего они изъяснить не умели, то Фауст провозглашен был сообщником дьявольским, которым он слывет и поныне между чернию и в сказках. – А Ганс Вурст значит на площадных немецких театрах то же, что у италиянцев Арлекин.
Потом я… обратил разговор на природу и нравственность человека… – Характер разговора, а также умение, с которым Карамзин побеждает трудности передачи на русском языке своего времени метафизических идей Канта, убеждают, что еще в Москве Карамзин познакомился с основами его системы. То, что в числе произведений Канта, которых он еще не читал, Карамзин называет лишь «Критику практического разума» и «Метафизику нравов» («Основы метафизики нравов», вышедшие в Риге в 1785 г.; работа под заглавием «Метафизика нравов» была опубликована Кантом лишь в 1797 г.), можно рассматривать как указание на знакомство с «Наблюдением над чувством прекрасного и возвышенного» (1764), «Критикой чистого разума» (1781) и «Пролегоменами ко всякой будущей метафизике» (1783). «Обратив разговор на природу и нравственность человека», Карамзин проявил большое понимание внутренней логики философских интересов Канта, которого именно в этот период глубоко занимали вопросы антропологии. На эту тему он прочел осенью 1772 г. специальный курс лекций и потом обращался к нему в ряде работ. В период разговора с Карамзиным Кант уже работал над «Антропологией с прагматической точки зрения», которую он издал в 1798 г.
…верит магнетизму… – Агностик Кант интересовался возможностями критического объяснения мистических явлений. См. его письма г-же Кноблох (10 августа 1763 г.) и философу Мендельсону (8 апреля 1766 г.) Вопрос этот, также живо интересовавший Карамзина, был одной из вероятных тем беседы. То, что первым мыслителем Запада, которого посетил Карамзин, стремящийся выйти из-под опеки московских мистиков, был Кант, не случайно, а, с точки зрения композиции книги, – весьма знаменательно. Сочетание скептицизма и гуманизма, утверждений об ограниченности возможностей человеческого разума и веры в нравственный закон, врожденный человеку, свойственное системе Канта, как бы задает философскую направленность странствованиям русского путешественника по миру европейских идей. Этому соответствует и облик Канта, нарисованный Карамзиным: сочетание терпимости к противникам, глубокомыслия и житейской простоты.
Алексея Михайловича Кутузова, добродушного и любезного человека, который через несколько лет после того умер в Берлине, быв жертвою несчастных обстоятельств. // Алексея Михайловича Кутузова… умер в Берлине, был жертвою несчастных обстоятельств… – Писатель, переводчик, друг Радищева и один из масонских наставников Карамзина. Как философ и литератор сыграл значительную роль в формировании идейно-художественной позиции автора «Писем». В 1789 г. находился в Берлине как представитель восьмой масонской провинции, какой была признана Россия на Вильгельмсбаденском конгрессе 1782 г. при европейском центре, которым тогда же был признан Берлин. После того как стало известно, что Радищев посвятил Кутузову «Путешествие из Петербурга в Москву», въезд в Россию для Кутузова оказался закрытым. Разгром новиковского кружка лишил Кутузова всяких материальных средств. Он скончался в 1797 г. в Берлине в страшной нужде – умер в долговой тюрьме от голода, – но сохранил доверенные ему орденские ценности.
…А* не хотел меня дождаться в Берлине! – Поездка А. М. Кутузова в Париж в начале лета 1789 г. до сих пор остается загадочной. Вероятнее всего, она была вызвана желанием московских «мартинистов» (масонов) выйти из-под одностороннего подчинения берлинскому центру, который возбуждал недовольство своим деспотизмом, проникновением в него очевидных шарлатанов, а также смыканием с правительственными кругами Пруссии, враждебной в эти годы России. Последнее обстоятельство весьма тревожило правительство Екатерины II и создавало для новиковского окружения дополнительные опасности. Это, видимо, обусловило маршрут Кутузова – Франкфурт-на-Майне был местом нахождения ложи «Единение», связанной с антиберлинским «Эклектическим союзом» лож. Однако главная дорога вела в Париж. Французское масонство было разделено на две провинции: Лион был центром сторонников Вильгельмсбаденского конгресса и диктатуры Берлина, а Париж занимал антиберлинскую позицию. Среди парижского масонства быстро зрели социально-реформаторские настроения, вылившиеся позже в деятельность революционно-утопического «Социального кружка». Поездка двух полномочных представителей новиковской группы – Кутузова и Багрянского – в эти дни в Париж вряд ли не была связана с поисками новой европейской ориентации для русских «мартинистов» (сам Сен-Мартен, по имени которого кружок Новикова получил прозвание, в это время порвал с лионскими масонами и, увлекшись предреволюционными настроениями, превратился в мыслителя социально-утопической ориентации). // Вопреки утверждениям в «Письмах», есть серьезные основания полагать, что Карамзин откликнулся на зов Кутузова и последовал за ним из Франкфурта через Страсбург в Париж. Эту поездку он, естественно, вынужден был в условиях гонений на масонов (в конце царствования Екатерины II) тщательно скрывать. // Видимо, в Париже произошел разрыв Карамзина и Кутузова, вероятно, вызванный разницей в отношении к политическим событиям Франции 1789 г. Иначе непонятно, почему очень дружеские отношения их в начале карамзинского «вояжа», нашедшие, в частности, отражение в комментируемом письме, сменились в конце, еще до выхода первых номеров «Московского журнала», враждебными.
Ныне был я у старика Рамлера… – Карамзин дает широкий обзор интеллектуальной жизни Берлина: Путешественник посещает Николаи, Формея, Рамлера, Морица, упоминает Кампе, Энгеля, проявляя полную осведомленность как в творчестве, так и в литературных отношениях этих писателей. Он не скрывает устарелости их воззрений и подчеркивает их взаимную нетерпимость. Со своей стороны Путешественник демонстративно уклоняется от осуждения тех или иных литераторов, выражая неодобрение формулой умолчания. Такая позиция требовала и от него, и от читателя большой культуры – понимания не только того, что сказано, но и того, что обойдено молчанием. Так, говоря о Формее, он умалчивает, что тот был автором нашумевшей реакционной и грубо бестактной книги против «Эмиля» Руссо, но через несколько страниц дает от своего лица исключительно высокую оценку Руссо. Карамзин рассчитывает на читателя, который поймет и оценит смысл его умолчаний, собственную позицию и терпимость «русского путешественника».
Рафаэль, глава римской школы, признан единогласно первым в своем искусстве. Никто из живописцев не вникал столько в красоты антиков, никто не учился анатомии с такою прилежностью, как Рафаэль, – и потому никто не мог превзойти его в рисовке. Но знания, которые сим средством приобрел он в форме человеческой, не сделали бы его таким великим живописцем, если бы натура не одарила его творческим духом, без которого живописец есть не что иное, как бедный копист. Небесный огонь оживляет черты кисти его, когда он изображает божество; в чертах героев его видно непобедимое мужество: в образе Венеры или Роксаны умел он соединить все женские прелести, авобразе Марии – красоту, невинность и святость. Лица тиранов, им изображенные, приводят в ужас: в лицах мучеников его надобно удивляться живым чертам небесного терпения. – Правда, что картины его неравной цены; последние несравненно превосходнее первых. Преображение Христово считается лучшим его произведением. – Сей великий художник скончал жизнь свою преждевременно, от чрезмерной склонности к женскому полу, склонности, которая вовлекла его в распутство. Он родился в Урбино в 1483, а умер в Риме в 1520 году.
Корреджио, первый ломбардский живописец, почти без всякого руководства достиг до высочайшей степени совершенства в своем искусстве, не выезжав никогда из своего отечества и не видав почти никаких хороших картин, ни антиков. Кисть его ставится в пример нежности и приятности. Рисовка не совсем правильна, однако ж искусна; головы прекрасны, а краски несравненны. Нагое тело писал он весьма живо, а лица его говорят. Одним словом, картины его отменно милы даже и для незнатоков: и если бы Корреджио видел все прекрасные творения искусства в Риме и в Венеции, то превзошел бы, может быть, самого Рафаэля. – Всю жизнь свою провел он в бедности, был скромен, доволен малым и человеколюбив. Причина его смерти достойна замечания. Продав в Парме одну картину свою, взял за нее мешок медных денег и пошел с ним пешком в Корреджио. День был жарок, и ему надлежало перейти четыре мили. Радуясь тому, что полученными деньгами может на некоторое время вывести из нужды семейство свое, не чувствовал он усталости; но пришедши домой, занемог горячкою, которая через несколько дней прекратила жизнь его. Он родился в 1532, а умер в 1588 году.
Микель-Анджело был великий архитектор, живописец и резчик. Построенный им купол церкви св. Петра служит доказательством искусства его в архитектуре. Что принадлежит до картин его, то они не столько приятны, сколько удивительны, для того что он всегда хотел представлять трудное и чрезвычайное. Зная хорошо анатомию, старался он слишком сильно означать мускулы в своих фигурах; а тело писал всегда кирпичного цвета. Но если Микель-Анджело не первый живописец по своей кисти, то едва ли кто-нибудь превзошел его в рисовке. – В скульптуре был он, кажется, еще искуснее. Его «Купидон», «Бахус» и «Молодой сатир» считаются лучшими творениями сего художества. – Микель-Анджело был остроумен. Когда папа Юлий спросил у него с неудовольствием, для чего он в писанных им картинах из Ветхого завета не употребил золота, по примеру старинных живописцев, то он с покорным видом отвечал, что святые мужи, им изображенные, считали блеск одежды за ложное украшение человека. Желая дать знать Рафаэлю, что он видел в Фарнезских палатах картину его, «Галатею», начертил он углем на стене Фаунову голову, которую и ныне там показывают. Рафаэль, увидев ее, сказал, что никто, кроме Микеля-Анджело, не мог начертить такой головы. – Показывая Микель-Анджелову картину распятия Христова, рассказывают всегда, будто бы он, желая естественнее представить умирающего Спасителя, умертвил человека, который служил ему моделью; но анекдот сей совсем невероятен. – Он родился в 1474, а умер в 1564 году.
…мне никак нельзя исполнить его желания. – Место это носит характер вставки, имеющей целью замаскировать подлинный маршрут. Во-первых, сообщив, что ему «никак нельзя» было дожидаться Кутузова в Страсбурге, Путешественник все же немедленно отправился именно в Страсбург, хотя дорога туда из Берлина совсем не шла через Дрезден: то, что Карамзин направился в столицу Саксонии, могло свидетельствовать лишь об одном – намерении далее следовать в Вену (вспомним, что именно в Вену ехать советовал Карамзину Зиновьев). Остается также неясным, каким образом Кутузов, не встретившись с Карамзиным в Берлине, узнал, что он направляется в Лейпциг, и прислал ему туда письмо. Во-вторых, в письме из Мангейма Путешественник пишет: «Если бы я не торопился в Швейцарию, то остался бы здесь на несколько недель: так полюбился мне Мангейм». Далее он отправляется в Швейцарию (не совсем обычным в то время путем) через Страсбург. Однако в статье, опубликованной в «Spectateur du Nord», в которой Карамзин реферировал не дошедший до нас ранний вариант «Писем», он изложил другую версию: из Франкфурта-на-Майне он собирался ехать не в Швейцарию, а во Францию, но, якобы испугавшись в Эльзасе мятежных толп, повернул на Базель. Все это носит следы искусственности: исторические документы не сообщают о каких-либо серьезных беспорядках на севере Франции в 1789 г. Даже полтора года спустя русские студенты М. И. Невзоров и В. Я. Колокольников писали из Страсбурга И. В. Лопухину, не советовавшему им ехать в Париж «в рассуждении царствующей там ныне мятежности»: «Нам будет там в теперешних обстоятельствах Франции безопасно. Чужестранцы все, как в здешнем городе (Страсбурге. – Ю. Л.), так и во всей Франции, не только никакой, как сказывают, не имеют опасности, но еще особенно обезопашиваются, и от двора нашего повеления нет выезжать из Франции, ибо здесь (в Страсбурге. – Ю. Л.), кроме помянутых двух студентов петербургских, живут многие из России дворянские дети, как-то: сын графа Разумовского, г-н Новосильцов и проч. Много равным образом, как мы теперь слышали, находится Русских и в Париже» (Барсков Я. Л. Переписка московских масонов XVIII-го века. Пг., 1915, с. 87–88). Благополучное пребывание Невзорова и Колокольникова в Страсбурге было Карамзину, их московскому собрату, прекрасно известно. Пугаться и поворачивать из Франции причин не было, тем более что Карамзин был совсем не робкого десятка; в Лионе он попал в ситуацию действительной гражданской войны: кровь лилась на улицах, но он не испугался и не прервал своего путешествия, лишь изменил маршрут и направился в Париж. Именно с этого момента начинается расхождение на полмесяца между «Письмами» и реальным путешествием. Можно предположить, что это время Карамзин провел в Париже в обществе Кутузова.
«3десь ли Виланд? 3десь ли Гердер? 3десь ли Гете?» – Веймарский эпизод является, в литературном отношении, центром книги и демонстрирует предромантическую ориентацию Карамзина. Сюда сходятся все нити: если, с одной стороны, Карамзин одним из первых указал на зависимость «Вертера» от «Новой Элоизы», то, с другой – именно в Веймаре он перечитывает Оссиана. Столь же закономерно в Веймаре он вспомнил Ленца. Вместе с тем Карамзину ближе предромантизм в его просветительском варианте. Не случайно Виланд и Гердер стоят у него на первом месте, их он торопится посетить. При этом знаменательна чуткость писателя в оценке литературной позиции Гете: Карамзин сразу же почувствовал едва наметившийся в 1789 г. поворот автора «Вертера» к винкельмановскому классицизму. Обойдя молчанием «Вертера», он отметил, что Гете присвоил «себе дух древних греков», и даже о внешности поэта заметил: «Важное греческое лицо!» (Показательно, что, когда в 1788 г. в Риме скульптор Триппель изваял Гете с явной стилизацией под античность, сам поэт удовлетворенно писал, что желал бы, чтобы потомство видело его именно таким.) Даже в мелочах проявлялась способность Карамзина поразительно улавливать культурные веяния в их оттенках. Карамзин иронически противопоставляет здесь независимую позицию писателя – частного лица, «русского путешественника» – придворной службе веймарских корифеев.
…Сделал… великую нравственную революцию в свете… – С Франкфурта, где Путешественник получил известие о взятия Бастилии, начинается новый этап путешествия. Новая часть книги начинается двумя внешне незначительными, но исполненными глубокого смысла эпизодами. Вид кельи Лютера заставляет Путешественника вспомнить Реформацию и назвать ее «великой нравственной революцией», а через несколько страниц автор вводит явно вымышленный эпизод встречи с неким врачом, которого он заставляет излагать мысли Гельвеция (и отчасти Ламеттри) о человеке как машине, управляемой материальными факторами. Эти карикатурно изложенные идеи, по мнению их адепта, врача, «сделают революцию в философии». Создается историческая перспектива: «великая нравственная революция» Реформации – «революция в философии» XVIII в. – и, как их итог, французская революция.
…сухой, высокий, бледный человек… – Имеется в виду Лафатер. Он пользовался большим влиянием в охваченной предромантическими настроениями Европе. Очень высок был его авторитет в кругу московских масонских учителей Карамзина. Об этом свидетельствует сохранившееся письмо И. П. Тургенева Лафатеру. В 1786 г. молодой Карамзин вступил в переписку с Лафатером, обратившись к нему с рядом философских вопросов. Карамзина с самого начала его писательской деятельности интересовали психологические проблемы, в особенности связь внутренних душевных движений и внешних их проявлений. С этим было связано его внимание к «физиогномике» – созданной Лафатером науке о соотношении внешности человека и его характера.
Где он теперь провождает тихие дни свои; но может ли единообразная, непрерывная, праздная тишина быть счастием для того, кто привык уже к деятельной жизни государственного человека? Сия жизнь, при всех своих беспокойствах, имеет в себе нечто весьма приятное, и Неккер, при шуме горных ветров, потрясающих уединенное жилище его, томится в унынии. Размышляя о протекших часах, посвященных им благу французов, он внутренне укоряет сей народ неблагодарностию и взывает с царем Леаром: «Blow, winds, rage, blow! I tax not you, you elements, with unkindness; I called not you my children; I never gave you kingdom!» («Шумите, свирепые ветры, шумите! Я не жалуюсь на свирепость вашу, раздраженные стихии! Вы не дети мои; вам не отдавал я царства».) Читая сие место в новой книге его «Sur l'Administration de M. Nekker, par lui-mêeme» («О правлении г. Неккера, описанном им самим» (фр.). – Ред.), я готов был заплакать. Французы! Вы кричали некогда: «Да здравствует нация, король и Неккер!», а теперь кто из вас думает о Неккере?
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.