Книга Любовь онлайн - страница 4

Московский салон

Все было замечательно в Риме, но натура Зинаиды Волконской никогда не могла довольствоваться тем, чем обладала княгиня. Ее постоянно одолевала страсть к перемене мест. К тому же ее захватила идея сблизить русскую и европейскую культуры, идея, так сказать, культурной конвергенции, а воплотить ее можно было наилучшим образом лишь в Москве.

В ноябре 1824 года 35-летняя Волконская появляется в древней столице России. Она обосновалась в огромном доме своей мачехи, урожденной Козицкой, на углу Тверской и Козицкого переулка, где потом при перестройке встал магазин Елисеева. Интерьер и убранство особняка на Тверской стали предметом восторженных похвал всех, кто там бывал.

Слово Ирине Канторович: «Стены дома были расписаны фресками в стиле различных эпох. Большая парадная зала особняка была превращена в комнатный театр, на фронтоне которого выделялась латинская надпись «Ridendo dicere verum» («Смеясь, говорить правду»), а по бокам читалось – Moliиre (Мольер) и Cimarosa (Чимароза). Имена драматурга и композитора как бы символизировали двух главных богов, в честь которых творились мистерии в московском салоне Зинаиды Александровны, – драматическое искусство и музыку. Великолепный портрет хозяйки во весь рост в рыцарском костюме Танкреда (работы Ф. Бруни) – одной из наиболее эффектных оперных ролей Зинаиды Александровны – демонстрировал живую причастность З. Волконской и ее посетителей к высокому искусству. Среди реликвий дома Белосельских заметное место занимала и древняя икона с изображением Святой Ольги...»

Салон Волконской посещало много знатных и известных людей. М. Бутурлин вспоминал: «В числе горячих ее поклонников был старик и меломан Иван Александрович Нарышкин, женатый на баронессе Строгановой. При встрече со мной однажды на лестнице Белосельского дома, он сказал мне: «Vous allez adorer notre Corinne; moi j’en reviens» («Вы идете поклоняться нашей Коринне; я уже возвращаюсь». – Ю.Б.). И действительно, трудно описать тот энтузиазм, который производила тогда в московском обществе незабвенная для друзей, гениальная княгиня Зинаида».

Поэты у ног «княгини Зенеиды»

Именно в Москве судьба столкнула Волконскую с Пушкиным (он был почти на 10 лет ее моложе). Вот что пишет Викентий Вересаев в своем труде «Спутники Пушкина»:

«...Когда Пушкин осенью 1826 г. приехал из псковской ссылки в Москву, он познакомился с княгиней Волконской. Вяземский вспоминает: «Княгиня, в присутствии Пушкина, в первый день знакомства с ним пропела элегию его «Погасло дневное светило». Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства. По обыкновению, краска вспыхивала на лице его. В нем этот детский и женский признак сильной впечатлительности был выражением внутреннего смущения, радости, досады, всякого потрясающего ощущения».

Когда Пушкин вскоре уехал на время к себе в деревню, Волконская писала ему: «Возвращайтесь к нам. Воздух Москвы легче. Великий русский поэт должен писать либо в степях, либо под сенью Кремля, и автор «Бориса Годунова» принадлежит городу царей. Какая мать зачала человека, гений которого – весь сила, весь – изящество, весь – непринужденность, который является то дикарем, то европейцем, то Шекспиром и Байроном, то Ариосто и Анакреоном, но всегда русским, переходит от лирики к драме, от песен нежных, влюбленных, простых, иногда грубых, романтических или едких, к важному и наивному тону строгой истории».

По возвращении в Москву Пушкин часто бывал у Волконской. На ее вечерах любимою забавою молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово: для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал, что он будет изображать «скалу в пустыне». Все были в недоумении от такого выбора: живой, остроумный Пушкин захотел вдруг изображать неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Когда Моисей, по уговору, прикоснулся жезлом к скале, чтобы вызвать из нее воду, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот. Пушкин соскочил быстро со стола, очутился в минуту возле княгини, а она, улыбаясь, взяла его за ухо и сказала:

– И озорник же вы, Александр, – как вы изобразили скалу!

По понедельникам у княгини Волконской были собрания литературные. Поэты и беллетристы читали свои произведения, Мицкевич произносил вдохновенные импровизации. Однажды пристали к Пушкину, чтобы он прочел что-нибудь. Пушкин терпеть не мог читать в большом обществе. Но отговориться не удалось. В досаде он прочел «Чернь» и, кончив, с сердцем сказал:

– В другой раз не станут просить!

В 1827 г. Пушкин, посылая кн. Волконской свою поэму «Цыганы», приложил послание к ней:

 
Среди рассеянной Москвы
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется, и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани,
Внемли с улыбкой голос мой,
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой».
 

Что добавить к этому вересаевскому отрывку? Со временем Пушкин переменил свое отношение к Волконской. Чистое эстетство ее вечеров стало претить ему, и в письме к Вяземскому от 25 января 1829 года он назвал собрания на Тверской «проклятыми обедами Зинаиды». Но то гениально-переменчивый Пушкин. А так к салону Волконской многие льнули и почитали за честь быть приглашенными: Петр Вяземский, Адам Мицкевич, Евгений Баратынский, Антон Дельвиг, Иван Козлов, молодой Федор Тютчев, Дмитрий Веневитинов...

Последний был безоглядно влюблен в хозяйку «волшебного замка музыкального мира», в ее бездонные голубые глаза, в ее вьющиеся золотые локоны. Однако Веневитинов был слишком молод для Волконской и, судя по всему, малоинтересен. Пушкин, Мицкевич – это другое дело! А Веневитинов слишком зелен. И что в результате? Безответная любовь сожгла 21-летнего поэта. «В нем сердце к радости остыло...» Потом остыла и жизнь. Потеряв молодого и пылкого поклонника, Волконская оплакивала его в своем стихотворении «Сломал художник свой резец».

Без особого трагизма развивались отношения Волконской с Мицкевичем. Другой поляк, Франтишек Малевский, писал о своем друге: «Так как муза Адама стучала зубами, то он с удовольствием грелся в тепле на обедах и ужинах у княгини Волконской. За это он платил импровизациями на французском языке».

Если Пушкин откровенно воспел Зинаиду Волконскую в своем послании, то Мицкевич был более сдержан в проявлении своих чувств:

 
Что смогу рассказать из нездешнего края,
В смертный дом возвратясь?
– В полпути был от рая,
Полугрусть, полурадость согрели мне душу,
Я вполголоса райскую музыку слушал,
Полусвет я в раю увидал с полутьмою,
Приобщился, увы! только полуспасенью!
(Пер. Е. Полонской)
 

Словом, все «полу»... Встречались Зинаида Волконская и Адам Мицкевич в Риме. Она даже предлагала ему постоянное пристанище, но он отказался, предпочтя жить у своих польских друзей. Гордый Адам! Впрочем, гордой была и княгиня Зинаида. Она его частенько корила, давала советы: «Ты нуждаешься в сердечности, покое, в безоблачном небе. Мечтатель, затерянный среди политических споров и дрязг, похож на человека с нежным сердцем, попавшего в общество куртизанок».

Покой и безоблачное небо были не для Мицкевича, все ее советы он отверг, хотя с нежностью вспоминал былые встречи: «Любезная Княгиня!.. Все Ваши письма производят на меня все то же впечатление, дышат все тем же теплом и излучают тот же свет... Я много читаю и пишу; надеюсь вскоре Вас увидеть, и это кажется мне верхом счастья на сей земле».

Переписка между Волконской и Мицкевичем оборвалась в 1832 году.

Мицкевич был слишком вольнолюбив, чтобы остаться в сетях Зинаиды Волконской. В ином положении находился ослепший поэт Иван Козлов, автор знаменитого «Вечернего звона». В апреле 1825 года Волконская встретилась со страдающим поэтом, и вот его отклик: «Эта прелестная Зинаида высказала мне трогательную нежность. Я ей сказал стихотворение, ей посвященное. Она меня восхитила, спев мне арию из Paresi и романс Isolina Veluti. Она поет чудесно: голос, молода, душа, и она пела для меня... Сердце радовалось. Я ей прочел наизусть «Венецианскую ночь». Она разговаривала со мной с грацией, эта мелодичная Зинаида, романтическая Пери! Мы вместе пили чай... Япошел к себе с сердцем, наполненным ею. Она тоже обещала мне навсегда нежную дружбу».

Да, действительно, княгиня Волконская обладала, по словам Вяземского, «талантом добра и отзывчивости».

В ряду поэтов, посещавших салон Волконской, нельзя не упомянуть и Евгения Баратынского. В ее архиве сохранилось недатированное письмо Баратынского:

«Я проникнут признательностью, Мадам, за все, что Вы говорите любезного о моей маленькой новелле. Ваше одобрение было бы для меня еще более лестным, если бы я не знал, что Вы – критик настолько же снисходительный, насколько авторитетный, знающий. Только плохое самочувствие помешало мне быть у Вас и лишит меня еще и завтра этого удовольствия. У Вас не должно быть сомнения, Мадам, в том, что как только я почувствую себя в состоянии выходить, я поспешу засвидетельствовать Вам знаки моего уважения: если б это было иначе, я бы действовал вопреки своему интересу и долгу одновременно. Имею честь быть, Мадам, Вашим смиренным и преданнейшим слугой – Евгений Баратынский».

Поэт-рубака Денис Давыдов без всякой дипломатии писал Волконской, что «хотел пасть к ее стопам».

Не пропускал ни одного вечера у Зинаиды Волконской князь Владимир Одоевский, поэт и страстный музыкант. Короче, Северная Коринна сумела в своем салоне собрать все лучшее, что было в русской культуре 20 – 30-х гг. XIX века, а это было поистине целое созвездие имен!