Книга Старая история онлайн - страница 6

ГЛАВА VI

Первые театральные представления в Москве. – Первые заморские комедианты и антрепренер. – Спектакли немецкой труппы. – Судьба московского театра при Екатерине I ив последующее царствование. – Московский театр при Екатерине II. – Н. С. Титов. – Головинский театр. – Антрепренер Медокс. – Театр на Знаменке. – Петровский театр. – Ротонда. – Первая русская опера. – Актеры Медокса: Померанцев, Шушерин, Украсов, Колесников, Лапин, Сахаров, Плавильщиков и Сандунов. – Переход Московского театра в казну. – Репертуар старого театра. – Трагедии, оперы и оперетки. – Первая опереточная артистка. – «Слезливая эпоха». – Пантомимный драматический балет. – Спектакли в доме Пашкова. – Новый Арбатский театр. – Балетная и французская труппы. – Актрисы Жорж, Вальберхова и Семенова. – Патриотические спектакли. – Актриса Лисицына. – Прекращение спектаклей в Москве. – Пожар Арбатского театра.

Первые публичные театральные представления в Москве происходили при Петре в «Комедийной храмине», на Красной площади и в Немецкой слободе, в доме генерала Франца Яковлевича Лефорта. Обе эти храмины имели «театрум и хоры» и против пожара в них были приняты следующие курьезные меры: для этой цели были предназначены два окна, в которые можно было пролезть двум человекам и которые во время действия закрывались щитками, так как свет внешний для комедии был неудобен.

На случай пожара в храмине стояли два ушата воды, и следившим за порядком здесь подьячим Посольского приказа было предписано особенно наблюдать, чтобы не было курения. Места в театре были четырех разрядов: первые стоили гривну, вторые два алтына, третьи пять копеек и последние алтын.

Входные билеты, или, как их тогда называли, ярлыки, печатались на толстой бумаге. Ярлыки продавались в чуланах, т. е. небольших комнатах при театре; для кассы были устроены два ящика: в один опускались полученные за вход деньги, а в другой – ярлыки. У сбора денег были приставлены сторожа, нанятые из посадских людей.

Сбор с комедий в 1703 году равнялся 406 рублям и 23 алтынам. В 1704 году комедийных денег в сборе мая с 15 по 2 июня – 82 руб. 27 алт. 4 деньги, и в том же году с 15 мая по 10 ноября – 388 грив. 9 алтын 4 деньги.

Сбор в летние большие дни был значительнее, чем в осенние дни потому, что публики было больше.

В светлые вечера зрителям по воротам не надо было платить двойной платеж, как в комедию, так и из комедии едучи. Для облегчения посетителей и усиления театрального сбора от 5 января 1705 года государь указал: в указные дни, когда бывает комедия, всем смотрящим всяких чинов людям ходить повольно и свободно, без всякого опасения, а в те дни ворот городовых по Кремлю, по Китай-городу и по Белому городу в ночное время до 9 часу ночи не запирать и с проезжих указной по воротам пошлины не имать для того, чтобы смотрящие того действия ездили в комедию охотно.

Но указ о вольном бесплатном проезде в комедию в конце концов не имел желаемого успеха, и, как ниже увидим, комедийная храмина в 1707 году совсем пришла в запустение и была переведена на Печатный двор и на подворье Богоявленского монастыря.

Для комедийной храмины в 1701 году отправлен был за границу поступивший к царю на службу комедиант Иван Сплавский, в город Гданьск (Данциг) для вербования в Москву театральной труппы.

Он в контракте обязывался по прибытии с труппою в Москву «царскому величеству всеми вымыслами, потехами угодить и к тому всегда доброму, готовому и должному быти», и за все это ему назначено ежегодно получать по 5 000 ефимков. Современники в то время смотрели на зарождающийся «светский театр», как на дело дьявольское и богопротивное, и глядели, приговаривая: «С нами крестная сила!» Но не так думало тогда только наше духовенство, составлявшее в то время самый образованный класс, наиболее знакомый с литературою Запада. Студенты духовного училища при Московском Заиконо-спасском монастыре переводили на славянский язык французские и немецкие мистерии, заимствованные из библейской истории, и разыгрывали их в трапезах и рекреационных залах.

Лучшими из этих пьес были: «Эсфирь и Агасфер», «Рождество Христово», «Кающийся грешник» и «Христово Воскресенье», с весьма аллегорическими посторонними действиями. Первая из этих пьес впоследствии по повелению Елизаветы Петровны игралась Великим постом на Придворном театре; по преданию, во второй пьесе Пречистой Девы Марии на театре между действующими лицами не было, а был только образ ее.

Публичные представления на Красной площади в конце 1704 года на время прекратились в этом году: Яган Куншт, этот предтеча антрепренеров, бежал из Москвы, не заплатив жалованья никому из своих служащих. Несчастные его комедианты принуждены были просить, чтобы для уплаты им Кунштова долга взять в казну принадлежащие его театру гардероб и другие вещи. В «Хронике русского театра» Носова приведен список описанных вещей и следующее объявление об аукционе: «Продаются театральные украшения, принадлежащие директору немецких комедиантщиков Ягану Куншту, убоявшемуся нашего градского начальства наказания, за сочиняемые им и играемые на публичном театре пасквильные комедии, уехал из России инкогнито, не заплатя никому жалованья, по сему резонту и объявляем, что продажа сия делается на уплату долгов комедиантов».

В числе вещей продавались: дворец с великолепными садами, крепостями, лесами, рощами, лугами, наполненными людьми, зверями, птицами, мухами и комарами; море, состоящее из 12 валов, из которых самый огромный, 9-й вал, немного поврежден. Полторы дюжины облаков, снег в больших хлопьях из белой овернской бумаги и т. д.

После Куншта театр на Красной площади перешел в руки Отто Фюрста; представления у последнего чередовались с русскими представлениями; русские давались по воскресеньям и вторникам, а немцы играли по понедельникам и четвергам; немецкие и русские пьесы представлялись под управлением Фюрста. Немецкая труппа давала по большей части так называемые пьесы на случай (pieces de circonstances). Так, в 1703 году ему поручалось поставить драматическое представление на случай взятия русскими Ноттебурга, или Орешка. Новому антрепренеру было отдано несколько русских учеников в науку. Об этих русских актерах сохранился интересный документ, относящийся к 1705 году, рисующий как ту эпоху, так и состояние тогдашнего драматического искусства у нас.

Вот этот доклад начальству:

«Ученики-комедианты русские без указу ходят всегда со шпагами, и многие не в шпажных поясах, но в руках носят и, непрестанно по гостям в нощные времена ходя, пьют. И в рядах у торговых людей товары емлят в долги, а денег не платят. И всякие задоры с теми торговыми и иных чинов людьми чинят, придираясь к бесчестию, чтоб с них что взять нахально.

И для тех взяток ищут бесчестий своих и тех людей волочат и убыточат в разных приказах, мимо государственного Посольского приказу, где они ведомы.

И, взяв с тех людей взятки, мирятся, не дожидаясь по тем делам указу, а иным торговым людям бороды режут для таких же взяток».

Особенно в таких злокозненных деяниях обличался актер Василий Теленков, он же Шмага-пьяный; по посланному на него доносу к боярину Головину вышла от последнего резолюция:

«Комедианта пьяного Шмагу, взяв в приказ, высеките батоги».

В 1704 году в труппе Фюрста женские роли исполняли две женщины: девица фон Велих и жена генерального доктора Паггенкампфа, в русских документах последняя попросту переделана в Поганкову.

Первая жалованья получала 150 рублей, вторая – по 300 рублей²⁷. В 1705 году в Москве публичных немецких спектаклей не давалось. В 1707 году драматические представления часто происходили при дворе царицы Прасковьи Феодоровны и великой княжны Натальи Алексеевны; из дворцовых документов видно, что в разное время высылались по требованию царицы в село Преображенское и Измайлово театральные костюмы и декорации, которые служили в труппах Куншта и Фюрста.

В селе Измайлове дочь царя Иоанна Алексеевича сама распоряжалась представлениями за кулисами. На этом придворном театре в антрактах являлись дураки, дуры, шуты с шутихами и забавляли зрителей пляскою под звуки рожка с припевами или разными фарсами. Там было, по пословице царя Алексея Михайловича, «делу время, а потехе час». В 1706 году, в год смерти второго²⁸ директора русского театра, графа Ф. А. Головина, второй антрепренер, бывший золотых дел мастер Артемий Фюрст принимал участие в церемонии его похорон; последние, как известно по уцелевшей современной гравюре, отличались необыкновенною пышностью, актерам были выданы из театрального платья «латы добрые всея воинские одежды и с поручи и с руками».

При другой, тоже пышной, церемонии для торжества по случаю Полтавской победы в Москве было построено несколько триумфальных ворот, и на одних, именно в Китай-городе, на площади у церкви Казанской Богородицы, устроены декорации из Комедиального дома. Известно еще, что в 1713 году по указу царицы Прасковьи были взяты из «комедии, обретающиеся близ Николаевских ворот, двадцать перспективных картин».

На всех этих театрах русскими учениками Куншта и Фюрста играны были пьесы следующие: «О Франталисе Эпирском и о Мирандоне, сыне его», «О честном изменнике», «Тюрьмовый заключенник, или Принц Пикельгяринг», «Постоянный папиньянус», «Доктор Принужденный» и проч.

Все эти пьесы имели все театральные эффекты и ужасы – сражения, убийства и проч.

По обыкновению, в пьесах были и смешные сцены, где шут Пикель Гяринг²⁹ сыплет грязные площадные шутки, поет куплеты, вроде:

 
Братья, да возвеселимся,
Сим вином да утвердимся!
Бог убо весть – сколько нам жити.
Ныне идем купно в поле,
Убитыми быть или вздраве, и т. д.
 

Берхгольц говорит, что о представлениях на театрах к знатным людям сами актеры разносили афиши, и что один из таких придумал даже извлекать из этого выгоды, выпрашивая вознаграждение, за что и был наказан батогами. Афиши были печатные и, так называемые, перечневые; последние печатались для лучшего объяснения публике содержания и хода представления.

После Петра I, при Екатерине и в последующее царствование в Москве публичных представлений не было. Со вступлением на престол Анны Иоанновны простота прежних времен сменилась великолепием и пышностью. Никогда еще коронование русских государей не совершалось с таким великолепием и блеском, как коронация Анны Иоанновны. К этому торжественному дню польский король Август II отправил в Москву отборнейшие таланты своей дрезденской оперы. Это были итальянцы, между которыми находились европейские знаменитости, превосходные певицы, танцовщики и музыканты. Из числа их особенно отличалась актриса Казанова, мать известного авантюриста Жака Казанова, и комик певец Педрилло, впоследствии шут государыни.

Этими-то артистами и была представлена первая итальянская интермедия с неслыханною роскошью в костюмах и декорациях. В 1741 году с восшествием на престол императрицы Елизаветы Петровны началась новая блистательная эпоха процветания драматического искусства в России, и в ее же царствование положено начало отечественному театру. Ко дню коронования императрицы в Москве нарочно был построен новый театр на берегу Яузы; театр был обширен и прекрасно убран. В день коронации был дан первый великолепный спектакль на итальянском языке; он состоял из оперы «Титово милосердие» и «Опечаленная и вновь утешенная Россия», большая аллегорическая интермедия, смысла которой пояснять не нужно потому, что он виден из самого заглавия пьесы. После следовал балет «Радость народа, появление Астреи на российском горизонте и о восстановлении златого века».

^{Вид села Измайлова}

Балет, по сказаниям современников, был превосходный и приводил в неимоверный восторг публику.

В следующие дни торжества был представлен еще другой балет – «Золотое яблоко на пире богов, или Суд Париса». Оба балета были сочинены и поставлены на сцену Антонием Ринальдо-Фузано; этот балетмейстер служил прежде при дворе Анны Иоанновны и был преподавателем танцевания великой княгини Елизаветы Петровны.

При первом известии о восшествии ее на престол Фузано, бывший тогда в Париже, поспешил в Петербург, чтобы представиться венценосной своей ученице и предложить ей свои услуги; императрица тотчас же его приняла и наименовала вторым придворным балетмейстером для комических балетов; первым балетмейстером и хореографом трагических танцев числился Ланде, в то время находившийся за границей. В 1759 году в Москву был отправлен по высочайшему повелению актер Ф. Г. Волков вместе с другим актером, Яковом Шумским, для основания публичного театра.

Прибывшие в Москву артисты нашли русский театр уже существующим; построен он был в 1756 году в малом виде у Красного пруда³⁰, где теперь станция железной дороги, в доме Локателли; антрепренер московского театра Джиованни-Батисто Локателли приехал в Россию в 1757 году с итальянскою труппою, где главные роли исполняли певицы Мария Комати и Жиованна Локателли, называвшаяся по театру Стелла, и затем Бунни; певцами у него были: Андреас Елиас, Ергард, тенор Бунни и молодой кастрат Масси; первые представления он давал в Петербурге на придворном театре.

Через год он переехал в Москву, куда выписал еще певцов, музыкантов и танцоров; лучшими в его труппе были: певица Монтаваники и кастрат Монфредини; первый спектакль дал хороший сбор, но потом пошли плохие сборы, за вход к нему в театр платили по рублю с человека, а на ложи существовала годовая плата по 300 рублей. Наши баре в то время отделывали свои абонементные ложи шелковыми материями и зеркалами; оперою здесь распоряжался Локателли, итальянские интермедии давались безденежно, к смотрению их университет приглашал все дворянство, как тогда объявлялось в «Московских Ведомостях».

Театр находился под управлением директора университета Мих. Матв. Хераскова, писавшего для него пьесы вместе с Сумароковым.

В числе актеров здесь были известные впоследствии литераторы, тогда еще университетские студенты Я. П. Булгаков, Д. И. Фонвизин. Для поощрения талантов государыня повелела награждать шпагами тех, которые окажутся хорошими актерами. На этом же театре появилась первая русская актриса Авдотья Михайлова.

Первая пьеса, представленная на московском публичном театре, называлась «Сердечный магнит», драма увеселительная, с музыкою, в трех действиях, перевод с итальянского студента Егора Булатницкого белыми стихами.

За нею давалась другая пьеса с великолепным спектаклем под названием «Обращенный мир» (т. е. «Свет навыворот»), драма увеселительная, с музыкою, в трех действиях, изобретенная живописью, театральным украшением Ангиолом Карбоном (Анжело Карбоно), инженером болонским. Танцы Гаспара Сантини. После них с необыкновенным успехом шла героическая комедия в стихах М. Хераскова «Безбожник».

Но театр московский долго не мог держаться, потому что не имел постоянной труппы: актеры-студенты, оканчивая курс в университете, поступали на государственную службу или уезжали в Петербург или провинции. Новое звание и служба не позволяли им продолжать сценическое поприще, театр сиротел и оскудевал. В 1761 году он рушился совершенно; многие его артисты перешли в Петербург на придворный театр.

Во время коронационных празднеств при восшествии на престол Екатерины II в Москве, как мы выше уже говорили, были даны великолепные театральные представления, затмившие все до этих пор виденные сценические зрелища. В начале царствования Екатерины вольный московский театр содержал все тот же итальянец Бельмонти.

В эту эпоху на московском театре случился неслыханный до этого времени театральный скандал. Около 1770 года Бельмонти поставил на своем театре драму Бомарше «Евгения»; пьеса эта не принадлежала к классическому репертуару и, как немодная, не имела даже успеха в Париже. Петербургский театр тоже ее не принял. «Евгения» в Москве явилась в переводе молодого литератора Пушникова, прошла с большим успехом и делала полные сборы.

Проживавший тогда в Москве А. П. Сумароков, видя такой редкий успех, возмутился и написал письмо к Вольтеру. Тонкий Фернейский философ отвечал Сумарокову в его тоне. Подкрепленный словами Вольтера, Сумароков решительно восстал против «Евгении» и бранил Бомарше, на чем свет стоит.

Но его не слушали. Бельмонти по-прежнему продолжал давать ее на своем театре, московская публика продолжала наполнять театр во время спектаклей и по-прежнему аплодировала «слезной мещанской драме», как называли этот новый род пьес Вольтер и Сумароков с компанией классиков. Тогда возмущенный Сумароков написал не только резкую, но даже дерзкую статью и против драмы, и против актеров, и против публики, умышленно называя переводчика «подьячим» – худшего названия он не мог придумать. «Ввелся у нас, – писал он, – новый и пакостный род слезных драм. Такой скаредный вкус неприличен вкусу Великой Екатерины… «Евгения», не смея явиться в Петербург, вползла в Москву, и как она скаредно ни переведена каким-то подьячим, как ее скверно ни играют, а она имеет успех. Подьячий стал судьей Парнаса и утвердителем вкуса московской публики. Конечно, скоро будет преставление света. Но неужели Москва скорее поверит подьячему, нежели г. Вольтеру и мне?»

Этими словами как все московское тогдашнее общество, так и актеры с содержателем театра сильно обиделись и поклялись отомстить Сумарокову за его выходки. Сумароков, чувствуя приближение грозы, заключил с Бельмонти письменный договор, по которому последний обязывался ни под каким видом не давать на своем театре его трагедий, обязуясь, в противном случае, за нарушение договора поплатиться всеми собранными за спектакль деньгами.

Но это не помешало врагам Сумарокова привести свой план в исполнение. Они упросили московского губернатора Салтыкова приказать Бельмонти поставить его «Синава и Трувора», потому что, как говорили они, это было желанием всей Москвы. Салтыков, ничего не подозревавший, приказал Бельмонти поставить эту трагедию. Бельмонти, как и актеры, был очень рад насолить Сумарокову и приказал артистам исказить пьесу, насколько было возможно. В назначенный вечер театр наполнился враждебной Сумарокову публикой, занавес поднялся, и, едва актеры успели нарочно дурно выговорить несколько слов, раздались свистки, крики, стук ногами, ругательства и прочие бесчинства, тянувшиеся довольно долго.

Никто трагедии не слушал, публика старалась исполнить все, в чем ее упрекал Сумароков. Мужчины ходили между кресел, заглядывали в ложи, разговаривали громко, смеялись, хлопали дверьми, грызли у самого оркестра орехи, и на площади по приказу господ шумели слуги и дрались кучера. Скандал вышел колоссальный, Сумароков пришел в бешенство.

Такой неслыханный скандал поверг его в сильный гнев; он не знал, что делать, ходил по комнате, плакал, перечитывал последнее письмо Вольтера о драме Бомарше и наконец излил свое горе в следующих строках:

 
Все меры превзошла теперь моя досада..
Ступайте, фурии! Ступайте вон из ада..
Грызите жадно грудь, сосите кровь мою
В сей час, в который я терзаюсь, вопию, —
Сейчас среди Москвы «Синава» представляют
И вот как автора несчастного терзают…
 

После вскоре он написал к государыне жалобу на Салтыкова. Государыня ему ответила, что ей приятнее видеть «представление страстей в его драмах, нежели в его письмах». Этим дело не кончилось, письмо было перетолковано в самую неблагоприятную для Сумарокова сторону; он написал на эти слухи эпиграмму, начинавшуюся так:

 
Наместо соловьев кукушки здесь кукуют
И гневом милости Дианины толкуют;
Хотя разносится кукушечья молва,
Кукушкам ли понять богинины слова?..
 

Московское общество в свою очередь упросило в это время бывшего в Москве молодого Державина ответить на «Кукушку», и он написал «Сороку», окончив ее так:

 
Сорока что соврет,
То все слывет сорочий бред.
 

И подписал ее двумя буквами: «Г. Д.». Последнее обстоятельство дало возможность Сумарокову заподозрить ни в чем неповинного какого-то Гавриила Дружерукова, и последний едва отделался от Сумарокова.

Помимо русских спектаклей, у Бельмонти давались итальянские интермедии и оперы; певцами в то время у него служили Мора, Фонетти, Тоника, Приор с женою и другие. В 1766 году антрепризу русского театра взял на себя полковник Н. С. Титов.

Представления собранной им труппы давались в Головинском деревянном театре, построенном в бытность императрицы Екатерины в Москве. Титов взял в свою труппу актеров Померанцева, Калиграфа и Базилевича; остальные персоналы, нужные для спектаклей, дополнялись из разного звания людей; маскарады и оперные спектакли остались по пятилетнему контракту за Бельмонти; последний, впрочем, в это время принял к себе в компаньоны еще Чути. Титов содержал театр до 1769 года; после него антрепризу приняли опять итальянцы. В эти же годы казна отвела Бельмонти и Чути место для постройки между Покровскими и Мясницкими воротами, где были стена Белого города и Лесной ряд. По словам А. А. Мартынова³¹, после шли представления в доме графа С. И. Воронцова на Знаменке, где затем дом М. С. Бутурлиной.

Затем театр принял иностранец Гроти, к которому в 1776 году поступил в товарищи московский губернский прокурор князь П. В. Урусов. В этом же году Гроти отделился от него и князь Урусов один содержал Московский публичный театр и «с благопристойными к удовольствию публики увеселениями», а также устраивал уже один концерты, маскарады и вокзалы. Князь Урусов принял к себе в товарищи англичанина Михаила Егоровича Медокса.

По уличному прозвищу в Москве он слыл за «Кардинала». Прозвище это он получил за свой обычай ходить всегда в красном плаще. Медокс был превосходный механик; он сделал часы с полным оркестром музыки и различными фигурами, приходящими в движение, подобно механизму известных страсбургских часов. Эти часы были поднесены императрице Екатерине и ценились очень высоко. Одно время они стояли в Москве у известного антиквария Г. Лухманова; на них съезжалась смотреть вся Москва. Часы эти впоследствии купил сын фельдмаршала графа Каменского.

Медокс был более двадцати пяти лет антрепренером театра и кроме долгов ничего не нажил.

Известно, что почти все театры в Москве погибли от пожаров. Так и театр, который арендовали Медокс с князем Урусовым на Знаменке, сгорел во время представления трагедии «Димитрий Самозванец». Пожар этот стоил жизни известному в то время актеру Калиграфу: на нем он простудился и затем вскоре умер.

Большие убытки от пожара потерпел князь Урусов. Это обстоятельство и принудило его уступить свою привилегию держать театр Медоксу за 28 000 рублей; сверх этого новый содержатель театра был повинен платить Опекунскому совету ежегодно 3 100 рублей. Получив привилегию, Медокс заложил свое вокзальное заведение за 50 000 рублей и принялся за постройку большого каменного театра. Место для нового театра Медокс купил у князя Лобанова-Ростовского, на Петровской улице, в приходе древней церкви Спаса, что в Копье (от этой улицы большой московский театр и стал называться Петровским).

План и работы производил ему архитектор Розберг; театр был построен в пять месяцев и обошелся Медоксу в 130 000 рублей. Тогдашний начальник столицы, князь В. М. Долгорукий-Крымский, остался так доволен зданием, что дал Медоксу привилегию на содержание театра еще на десять лет, т. е. до 1796 года.

Внутреннее устройство этого театра было почти такое же, какое было до пожара 1853 года, с тою только разницею, что ложи не были открыты, но каждая составляла как бы отдельную комнату; подле оркестра были особые места, занимаемые постоянными посетителями; назывались они «табуретами», и большая часть владельцев этих мест имели свои собственные крепостные театры в Москве. Это были строгие ценители и судьи, и Медокс часто руководствовался их советами.

Они получали всегда приглашения на две генеральные репетиции новой пьесы вместе с авторами и переводчиками. Каждый из таких гостей имел здесь голос.

Если ареопаг знатоков общим приговором решал, что пьеса идет успешно, что каждый актер на своем месте и твердо знал свою роль, суфлер переходил на амплуа бесполезностей, и, когда Аполлон не скакал на сцене, тогда только Медокс назначал первое представление.

Публика была всегда уверена, что увидит что-нибудь «совокупное», как тогда называли – ensemble. В то время пьеса разыгрывалась без докучного эха, и из дыры не торчала всклокоченная голова суфлера, на которую тогда еще не было изобретено деревянного колпака Места для дам были кресла, стоили они 2 рубля; партер был за креслами, ценою по рублю за место. Ложи не продавались на один спектакль; в «Московских Ведомостях» 1780 года, № 76 напечатано объявление Медокса о принятии подписки на годовой наем мест; они оставались на полной ответственности годовых абонентов, которые обязаны были оклеивать их на свой счет обоями, освещать и убирать как хотели: каждая ложа имела свой замок, и ключ хранился у хозяина ложи. Декорации тогдашнего театра были просты, написаны по-домашнему, хотя многие из них писывал «Ефрем, российских стран маляр», но они не были несообразны, а художественны. В костюмах играли первые роли: китайка, коломенка и крашенина.

Отстроенный Большой театр представлял большое удобство для спектаклей и маскарадов, которые посещало тогда все высшее общество; они давались в особой великолепной круглой зале (Ротонде), украшенной зеркалами, где при собрании многочисленной публики освещение производило изумительный эффект.

^{Н. Н. Каразин. Пожар Большого театра}

План³² внутреннего устройства этой залы и идею дал сам Медокс. Это было нечто изящное в своем роде: зала освещалась сверху огнем, горевшим в 42 хрустальных люстрах; к ней примыкали еще несколько больших гостиных. Вход в маскарад стоил рубль медью. Посетители все допускались только замаскированные. Петровский театр был открыт в 1780 году; для этого случая, по желанию государыни, Аблесимов сочинил пролог-диалог в стихах «Странники»; в нем были выведены: Аполлон, Меркурий, Момус, Муза, Талия и Сатир. Декорация представляла вдали Парнас, у подножия которого лежала Москва с возвышающимся новым великолепным зданием; к нему подъехал в великолепной колеснице Аполлон, предшествуемый Меркурием.

Спустя несколько лет после открытия Петровского театра на Медокса посыпались невзгоды. В это время Ив. Ив. Бецкий нашел выгодным для казны учредить публичный театр при московском Воспитательном доме, с двумя труппами – русской и итальянской. Это обстоятельство заставило Медокса подать прошение бывшему тогда главнокомандующему графу З. Г. Чернышеву. Просьба его осталась не уважена, но, на его счастие, вдруг произошла перемена. И. И. Бецкий нашел неприличным, чтобы девицы Воспитательного дома танцевали и представляли на публичном театре, и потому, запретив воспитанникам участвовать в спектаклях, заключил с Медоксом следующее условие:

1) уступается ему театр, устроенный в Большой зале главного корпуса; 2) вносить Медоксу ежегодно десятую часть с собираемых доходов с театра в Воспитательный дом; 3) принять гардероб за 4 000 рублей и 4) принять же ему, Медоксу, на полное содержание и жалованье питомцев обоего пола, которые были привезены из петербургского театра к московскому: для балетов – 50 человек, для декламации – 24 человека и для музыки – 30 человек; 5) Воспитательный дом обязывается, со своей стороны, построить еще другой театр вне главного корпуса и дозволить Медоксу одному производить на них представления и, кроме Медокса, никому уже содержания публичного театра в Москве не дозволять.

Таким образом, Медокс сделался владельцем и распорядителем двух театров. Он начал с того, что уволил всю иностранную труппу, состоящую из немцев и французов, принятую Воспитательным домом, а строение театра со всеми принадлежностями положил продать и вырученные деньги обратить на уплату долгов своих; но в этом он не успел, и впоследствии его финансы от всех предприятий до того расстроились, что если б даже ему была уступлена Опекунским советом десятая часть доходов с театра, которую Медокс никогда не платил, 188 150 руб., то и затем он остался бы совету должен с лишком 100 000 рублей. У Медокса осталась одна русская опера. Изворотливый Медокс прилагал все старание, чтобы придать занимательность своим спектаклям.

В продолжение года он поставил, впрочем, не более 80 спектаклей.

Замечательно, что в первое время публика считала, по какому-то предубеждению, русскую сцену неспособною для оперы, и когда первую русскую оперу «Перерождение» в 1777 году решились играть, то Медокс так был неуверен в успехе, что перед представлением заставил актеров в нарочно сочиненном для этого разговоре испросить у публики дозволения сыграть ее.

Русская труппа Медокса в восьмидесятых годах состояла из тринадцати актеров и девяти актрис; настоящих танцовщиц было четыре и три танцовщика вместе с балетмейстером; музыкантов было двенадцать человек, из них один капельмейстер Керцелли. Вся труппа получала жалованья 12 139 руб. 50 коп.; старший оклад был 2000 руб.; получал его один актер Померанцев. Актеры у него были Лапин, Залышкин, Сахаров, Волков, Ожогин, Украсов, Колесников, Федотов, Попов, Максимов, Померанцев и Шушерин; последние оба играли в драмах и комедиях: первый был превосходный актер в ролях благородных отцов, у него была превосходная дикция, он готовился поступить в дьячки, но невзначай как-то попал в театр, и здесь решилась его судьба – он поступил в актеры.

Померанцев был красавец собою и обладал ловкостью и благородством – он был актер чувства.

Это был предтеча знаменитого П. С. Мочалова; Карамзин сравнивал его с великим французским актером Моле, восхищавшим в свое время всю Европу. Для Померанцева на сцене тогдашних заученных классических жестов и поз не существовало – во время игры он забывал все на свете.

Жесты этого актера были очень просты, но всегда кстати – за ним, как говорили его современники, водился один странный жест указательного пальца, и этот жест у него, как у знаменитого трагика Девриена, был потрясающий в драматических моментах. Рассказывали, что, когда Померанцев подымал свой указательный палец в торжественные минуты, у зрителей становился волос дыбом.

Он был велик в ролях просто человеческих, но не героев – последних он не любил играть. К его портрету тогдашний поэт сказал:

 
На что тебе искусство?
Оно не твой удел. Твоя наука – чувство.
 

Другой актер, Шушерин, был как раз противоположностью Померанцева. Вся его игра была чисто ходульная, искусственная, у него все было рассчитано – голос, осанка; он не играл на сцене, как говорили про него тогдашние критики, но повелевал над собою.

Его недостатки были неотъемлемою потребностью века. Шушерин был нехорош собою, но на сцене был красавец – особенно глаза его были выразительны, и часто, вместо слов он отвечал одним взглядом и одной улыбкой, и выше этого красноречия не могла стать ни одна классическая фраза. Такие моменты были блистательны в его игре. Роли короля Лира (по-тогдашнему – Леара) и царя Эдипа были коронные в репертуаре этого актера. Вскоре он перешел на службу в Петербург³³, где, впрочем, долго не ужился, а опять переехал в Москву. С. Глинка рассказывает, что здесь он построил себе уютный домик и в июне 1812 года праздновал новоселье, на котором, выпивая заздравный кубок, Глинка ему пророчески сказал:

«Хозяину дай Бог пожить еще сто лет, а дому не устоять».

Тогда все дивились такому предсказанию. К несчастию, оно оправдалось: осенью того же года дом Шушерина сгорел во время пожара Москвы дотла, а хозяин пережил его несколькими месяцами.

Комиком в труппе Медокса был Ожогин. Этот актер был необходим для райка. Он был большого роста, с комическою физиономиею и удивительно развязный на сцене; голос его был груб и сиповат; он был недурен в «Мельнике» Аблесимова; но этот же мельник-Ожогин являлся и в «Коррадо де-Герера», в опере «Редкая вещь», и в роли французского бочара «Мартына».

Волков был крепостной человек князя Волконского, играл роль слуг, что по тогдашнему репертуару считалось нелегким; Колесников в свое время был лучший певец; Украсов, несмотря на свои преклонные года, играл все вертопрахов и исполнял их превосходно, несмотря на то что ему изменял уже голос и хрипел. Замечательные трагические актеры были Лапин и Сахаров; первый перешел на московскую сцену из Петербурга потому, что не поладил с Дмитревским.

Он соединял в себе все качества, делавшие его отличным трагиком: красивую наружность, звучный и гибкий голос, чистую и правильную дикцию. В игре его было много благородства, и он чрезвычайно напоминал собою знаменитого французского актера Флораджа.

Женские первые роли исполняли: Надежда Калиграф, замечательная актриса в ролях трагических и женщин жестоких и коварных; М. С. Синявская играла первых любовниц, где требовалось сильное чувство, и затем в ролях героинь.

Две эти актрисы были из первых. Померанцева исполняла роли старух и, по сказаниям современников, в драмах заставляла плакать, а в комедиях морила со смеху; играла также в операх, талант имела необыкновенный. Баранчеева играла роли благородных матерей и больших барынь. Е. А. Носова – превосходная и симпатичная оперная актриса – обладала прекрасным голосом и большим талантом, но была безграмотна, и все роли ей начитывали. По словам современников, она замечательно пела русские песни, как, например, «При долинушке стояла»; последнюю нередко по востребованию публики повторяла до десяти раз, так что едва не задыхалась.

Успех с нею разделял также певец Колесников, лучший в тогдашнее время тенор. Из оперных актрис славилась в екатерининское время еще известная Лизанька Сандунова. Особенно большой успех в конце царствования Екатерины имели в Москве оперы «Волшебная флейта», «Дианино древо», «Cosa rara», «Венецианский купец», затем «Старинные святки», «Водовоз» и «Русалка».

Во всех этих операх отличалась Сандунова; только в это время даровитая певица не представляла уже большого интереса, потому что была в летах и внешность имела уже далеко не привлекательную. Сандунова была низенького роста и очень полная на вид. Сандунова положила на музыку известную песню «Ехал казак за Дунай».

Сандунова нередко играла и у французов; так, в опере «Влюбленная статуя» она неподражаемо исполняла роль Селумены. Но и в то время, когда Сандунова допевала свои арии, петые еще при Екатерине, в Москве она имела многих страстных обожателей ее таланта. В числе таких был некто Гусятников. В описываемое время, как рассказывает князь Вяземский, в Москву приезжала из Петербурга на несколько представлений известная актриса Филис-Андрие.

Поклонники русских актрис взволновались и вооружились против нашествия иностранок. Поклонник Сандуновой Гусятников особенно сильно вооружался против французов. Однажды приезжает он во французский спектакль, садится в первый ряд кресел, и, только что начинает Филис делать свои рулады, он затыкает себе уши, встает с кресел и с заткнутыми ушами торжественно проходит всю залу, кидая направо и налево взгляды презрения и негодования на недостойных французолюбцев, как их тогда называли в Москве.

Про мужа знаменитой актрисы Филис-Андрие, который хотя и был плохой актер, но за жену петербургское общество к нему благоволило, ходил следующий анекдот: при императоре Александре I однажды был назначен в Эрмитаже спектакль. Утром того дня Андрие, встретясь на Дворцовой набережной с государем, спросил его, может ли он вечером явиться на сцене ненапудренный.

– Делайте, как хотите, – отвечал государь.

– О, я знаю, государь, – отвечал Андрие, – вы добрый малый, но что скажет маменька?

Достойной ее соперницей на московской сцене была еще жена Померанцева. По словам тогдашних театральных критиков, это был совершенный «оборотень». Из слезливой драмы она переходила в живую и веселую комедию. Она являлась то сентиментальной девушкой, то наивной пейзанкой, то хитрой, оборотливой служанкой, и всегда публика встречала и провожала ее аплодисментами. Ум, живость, ловкость и необыкновенная веселость были всегдашними ее спутниками. Она одевалась с необыкновенным вкусом; тогдашняя публика любила ее до обожания.

В числе артистов театра Медокса были еще два замечательных таланта, это – Плавильщиков и Сандунов, муж актрисы. Первый из этих актеров имел декламацию пышную и высокопарную, он был сколком тогдашнего знаменитого французского трагика Барона. Плавильщиков сложением был колосс. Играя роли героев, он приходил в такой пафос, что приводил весь театр в трепет. До поступления на сцену он был учителем истории. Не менее хорош Плавильщиков был и в ролях так называемых тогда мещанских; в последних, по рассказам современников, он трогал зрителей до слез.

Плавильщиков написал несколько пьес для сцены. Сандунов Сила Николаевич происходил родом из дворян. Это был первый русский комик; амплуа его были роли слуг. В то время господствовала на русской сцене французская комедия, в которой все интриги, по обыкновению, завязывались и держались на плуте-слуге или ловкой служанке, и амплуа слуги было самое трудное. Сандунов в таких ролях был неподражаем и был на сцене, как дома: смел, развязен и ловок.

Сандунов был самый модный и любимый актер. Все тогдашние молодые люди в обществе старались ему подражать; у него было множество друзей между знатью в свете; он был небольшого роста, прекрасно сложен, говорил, прищуривая глаза, но сквозь эти щелки век вырывались взгляды самые умные и хитрые: он высматривал каждое движение того, с кем говорил, и проникал его насквозь. Его женитьба известна всем, и сама Екатерина II принимала в ней живейшее участие. Сандунов одно время служил в Петербурге, но после опять перешел в Москву. Во время нашествия французов в 1812 году он бежал в Сумы и здесь явился с бородой и в мужицкой сермяге к своему приятелю А. А. Палицыну, известному переводчику «Новой Элоизы» Жан-Жака Руссо.

– У меня погибли все пожитки, – сказал Сандунов своему приятелю, – но о них не жалею: у меня уцелели две вещи, для меня самые дорогие – мраморный бюст матушки Екатерины и ее песня; она всегда у меня в кармане, вот тут – близ сердца. С этой песнею узнал я свет, с нею и в гроб лягу!

Сандунов умер в Москве и похоронен на Лазаревом кладбище. На могиле его стоит чугунный крест с лавровым венком, и на развернутом свитке читается эпитафия, написанная его братом:

 
Я был актер, жрец Талии смешливой,
И кто меня в сем жречестве видал,
Тот мне всегда рукоплескал,
Но я не знал надменности кичливой!
В смысл надписи, прохожий, проникай!
Тщеславься жизнию, но знай,
Что мира этого актеры и актрисы,
Окончив роль, – как я, уйдут все за кулисы!
Кто роль свою умеет выдержать до конца,
Тот воздаяния получит – от Творца.
 

Брат Сандунова был известный в то время обер-секретарь. Братья были очень дружны между собою, что не мешало им нередко подтрунивать друг над другом.

– Что это давно не видать тебя? – говорит актер брату своему.

– Да меня видеть трудно, – отвечал тот, – утром сижу в Сенате, вечером дома за бумагами. Вот твое дело другое: каждый, когда захочет, может увидеть тебя за полтинник.

– Разумеется, – говорит актер, – к вашему высокородию с полтинником не сунешься.

По открытии Медоксом Петровского театра дела его пошли хорошо – труппа у него была блистательная и очень любимая москвичами; весь репертуар состоял из тридцати пьес и семидесяти пяти спектаклей в год. Кроме большого Петровского театра был еще у него и другой, летний, в «вокзале» в Рогожской части. Тут играли только маленькие комические оперы в одном или в двух действиях и такие же комедии. За представлением следовал бал или маскарад, который заключался всегда прекрасным ужином – и все это тогда стоило пять рублей.

Для открытия вокзала В. И. Майков сочинил небольшую оперу: «Аркас и Ириса», музыка Керцелли. Для гуляющих в саду были раскинуты палатки, где находились кофейни, поставлены качели; балансеры вольтижировали на канатах, играла музыка и пели песенники. Сюда обыкновенно стекалось публики по 5 000 человек и более.

Медокс предполагал в своем вокзале устроить другой театр, для простого народа, в котором бы представляли одни пьесы народные или патриотические. В этих пьесах должны были бы играть молодые актеры, и кто из них отличился, то того переводили бы в большой театр. Но вскоре дела Медокса приняли дурной оборот – многие актеры его покинули, сборы пошли плохие, он впал в неоплатные долги и обязательств с казною не мог выполнять.

В таком положении он стал просить главнокомандующего князя А. А. Прозоровского оказать ему возможное содействие, но последний отвечал Медоксу:

«Фасад вашего театра дурен, нигде нет в нем архитектурной пропорции; он представляет скорее груду кирпича, чем здание. Он глух потому, что без потолка, и весь слух уходит под кровлю. В сырую погоду и зимой в нем бывает течь сквозь худую кровлю, везде ветер ходит и даже окна не замазаны, везде пыль и нечистота. Он построен не по данному и высочайше конфирмованному плану; внизу нет сводов, нет определенных входов, в большую залу один вход и выход, в верхний этаж лож – одна деревянная лестница, вверху нет бассейна, отчего может быть большая опасность в случае пожара.

Кругом театра вместо положенной для разъезда улицы – деревянное мелочное строение. Внутреннее убранство театра весьма посредственно, декорации и гардероб худы. Зала для концертов построена дурно – в ней нет резонанса; зимой ее не топят, оттого все сидят в шубах; когда топят – угарно. Актеров хороших только и есть два или три старых; нет ни певца, ни певицы хороших, ни посредственно танцующих и знающих музыку. Поверить нельзя, что у вас капельмейстер глухой и балетмейстер хромой».

В декабре 1790 года императрица спрашивала Прозоровского о московском театре и, известясь от него, что театр во всех частях неудовлетворителен, заметила, что право Медокса скоро должно кончиться, и поручила князю привести театральные представления в лучшее состояние. Князь предложил директорам Дворянского клуба принять театр в свое содержание, но они от этого отказались. Медокс согласен был продать театр за 350 000 рублей. В 1792 году Медокс подавал просьбу Прозоровскому, в которой упомянул о своих заслугах перед обществом построением театра, и просил оказать ему возможное пособие. Осенью в этом году Опекунский совет назначил к продаже все имущество Медокса.

Но, несмотря на затруднительное положение, Медокс не переставал давать спектакли, и в 1794 году труппа его была составлена необыкновенно удачно – многие талантливые актеры, перешедшие из петербургского театра, играли у него. Высшая публика весьма охотно ездила в русский театр, и, в доказательство моды на русские драматические представления, в Москве завелось много домашних театров – таких в то время в Москве было более двадцати. Медокс не ослабевал в постановке своих спектаклей, и что только нового являлось в Петербурге, то и он спешил поставить у себя. Он подрядил трудолюбивого переводчика, Н. С. Краснопольского, переводить все новые пьесы с немецкого и поставил три части «Русалки», которая и шла у него долгое время с большим успехом. В 1796 году срок привилегии Медокса кончился, он просил тогдашнего начальника столицы М. М. Измайлова отсрочить ему привилегию еще на два года, потому что в его театре около двух лет не было представлений по причинам, от него не зависящим.

^{А. Кадоль. Большой театр. Вечерний разъезд. 1825 г.}

Его просьба была уважена. После актер Сандунов составил с товарищами проект и просил начальство отдать ему театр на откуп. Но Высочайшего на это соизволения не последовало. В 1804 году был учрежден Комитет для разбора дел театральных и Высочайше повелено было занять у Опекунского совета 300 000 руб., из которых Комитет уплатил первоначально долгу театра 191 366 руб, а остаток предоставил театральной дирекции, которая тогда только что учреждалась, на расходы и нужное обзаведение театра. Впоследствии, как ни старался Медокс оградить свое имение, но оно подверглось все продаже, как-то: флигель Петровского театра, деревянный дом, в котором жил Медокс, и его вокзал с садом; в это время Медокс был должен кредиторам 76 000 руб. Последние получили все деньги сполна и с процентами, потому что, независимо от вырученных за проданное его имение, императрица Мария Феодоровна оказала благодеяние Медоксу, обеспечив горькую его судьбу, дав ему единовременно 10 000 руб. и положив еще пенсию ему ежегодно в 3 000 руб.

В 1805 году, зимою, Петровский театр сгорел от неосторожности гардеробмейстра: собирались играть «Русалку», но как пожар произошел до начала спектакля и публика только начала съезжаться, то с людьми несчастия не последовало. После пожара театральные представления в Москве не прекращались.

От Медокса московский театр на короткое время попал непосредственному надзору или попечительству Императорского Московского Воспитательного дома, от имени которого театральною частью распоряжался Гавриил Степанович Карнович.

Как мы выше уже говорили, московский Воспитательный дом уже ранее этого занимался образованием актеров. Так, известна была еще в 1784 году в Петербурге труппа чиновника Книппера, составленная единственно из воспитанников этого благотворительного учреждения. Всех актеров у Книппера из воспитанников было 51 человек; из последних возникли многие замечательные таланты, как, например, Гамбуров и Крутицкий. Последний был в свое время в такой славе, что иностранные артисты, проживавшие в Петербурге, часто ходили на него смотреть. Эта труппа впоследствии присоединилась к Императорской.

1 апреля 1806 года театр московский сделался Императорским и перешел в зависимость директора театральных зрелищ; вместе с этим повелено было всем артистам зачесть их годы службы у Медокса за действительную к выслуге пенсионов и был назначен особым директором в Москве князь Мих. Пет. Волконский, от которого впоследствии приобретена в казну и его крепостная труппа артистов. В бытность директором театра князь Волконский особенно заботливо относился к постановке пьес. Так, актера Волкова, игравшего тогда в «Русалке» роль Тарабара, он нарочно посылал поучиться в Петербурге у Воробьева (известного ученика Маркети), как он выражался, тарабарской грамоте.

На московском театре долго стояли столбами рабски подражательного французского классицизма Сумароков и Княжнин; перед именами этих авторов благоговели все грамотные и безграмотные. Никто не смел отыскивать в их творениях недостатков и погрешностей.

Считалось святотатством критиковать какое-нибудь место в «Димитрии Самозванце», в «Синаве и Труворе» (Сумарокова), в «Додоне», в «Рославе», в «Титове Милосердии» (Княжнина); говорили: «Матушка их царица отметила!», «Старшие хвалят!», и, если являлся какой-либо смелый «выскочка и растабарывал» как-нибудь не в выгоду общепринятого хорошим, – старики всех кругов начинали над выскочкою смеяться и говорить в один голос: «Смотри, пожалуй, умней хочет быть Сумарокова!» В числе русских опер непомрачаемо блистал в XVIII веке «Мельник-колдун, обманщик и сват» Аблесимова; за ним стоял «Сбитенщик» Я. Б. Княжнина, очевидно, впрочем, заимствованный из французских нравов.

После них имели большой успех две оперы князя Горчакова: «Баба-яга» и «Счастливая Тоня». Первая из них более нравилась публике, за вторую публика претендовала на князя Горчакова и громко говорила: «Ну, что бы это его сиятельству назвать рыбака своего Иваном, а не Миловзором», или: «Что бы это рыбаку-то его сиятельства поймать не духа, а уж если не черта, то, по крайней мере, водяного дедушку, а дух, что это такое? Всяк бывает дух!»

За этими операми следовала «Ахридеич» («Иван-царевич»), опера великой Екатерины, замечательная по великолепию своих декораций. «Гостиный двор» (Матинского), картинка нравов тогдашнего купечества и крючкотворства приказных. «Розанна и Любим» (Николаева) с «Барчуком-псарем» и пр. Музыку ко всем этим операм составляли большею частию какие-то мелодические сборники из русских и всяких песен. Поставляли музыку Мартини, Керцелли, Фрей и другие музыканты, теперь позабытые; был, впрочем, знаком москвичам того времени и Моцарт, но он не ладился под наш стих, как ни запрягал его в наши оглобли какой-нибудь Фрей или Афанасий.

Нынешняя оперетка, или, как тогда ее величали, «Малая опера», тоже уже была известна москвичам. Из таких уже пользовались успехом «Несчастие от кареты» (Княжнина), «Федул с детьми» (Екатерины Великой), «Новое семейство» (Вязмитинова) и еще некоторые другие. Особенно нравились «Федул с детьми», со своими песнями, хорошо подобранными, и «Несчастие от кареты», резкая сатира на бар – «французолюбцев». Одна афиша «Федула» составляла какую-то народную скороговорку! Для любопытства привожу часть имен пятнадцати детей Федула: Дуняша, Фатяша, Минодора, Нимфодора, Митродора, Анкудим, Никодим, Ипполит, Неофит, Парамон, Филимон и т. д.

Одна историческая песня из этой оперы: «Во селе, селе Покровском», петая актрисой Сандуновой, производила фурор во всех тогдашних салонах. Сандунова, как говорили, сама находила здесь какой-то факт из собственных своих приключений, и потому-то мастерство ее в этой песне было мастерством особенным! В «Несчастии от кареты» героиней была барыня-полуфранцуженка, которая очень желала иметь модную французскую карету и за недостатком денег на покупку ее решилась продать в рекруты крестьянина.

Домашний шут научил этого бедняка сказать его госпоже несколько французских слов с соблюдением «прононсия», и тем бедняк спас себя от рекрутчины и женился, на ком хотел. Успех эта оперетка имела тогда колоссальный, все ходили слушать пение Сандуновой и смотреть на «буфонства» любимого тогда комического актера Ожогина, от одного выхода которого на сцену публика уже помирала со смеху. Но особенный фурор в этой пьесе производила песня на напев известной песни графини Шереметевой «Вечор поздно из лесочку», петая Сандуновой и ею сочиненная:

 
Если б завтра да ненастье,
То-то б рада я была.
Если б дождик – мое счастье, —
За малинкой в лес пошла.
 

В тот романический век нежные души видели в песне Сандуновой намек на судьбу известной крестьянки «Параши» (графини) с Лизанькой (Сандуновой). Как известно, обе были актрисы и певицы, обе сыграли в свете между современниками видную героическую роль.

Позднее, с 1790-х годов, на сцену входит в моду слезливая немецкая комедия, немецкая драма и даже частью немецкая опера и трагедия, и завладевает московскою сценою Август фон Коцебу. В Москве многие дивились большому успеху Коцебу и говорили: «Как это он, Коцебу, русский подданный, мог прославить себя литературно в целой Европе?» И вследствие этого всякая пьеса Коцебу в переводе имела в Москве большой успех. Особенно с большим успехом давались его драмы: «Сын любви», «Серебряная свадьба», «Ненависть к людям и раскаяние», «Попугай», «Бедность и благородство души» и проч.

Во всех пьесах Коцебу первые женские роли играла трагическая актриса М. С. Синявская; позднее заменила ее М. С. Воробьева, «сотворенная, – как говорила тогдашняя критика, – для драм Коцебу». В «Гусситах под Наумбургом», когда эту пьесу стали часто давать в начале 1812 года, весь театр рыдал от игры этой артистки. Критика, в наивном восторге, иначе ее не называла, как «невозможною». Несколькими годами позднее такой же слезливый успех в Москве производили приезжие из Петербурга артисты Самойловы в пьесе «Павел и Виргиния»; оба, муж и жена, были превосходны; в первый раз эти артисты играли на Арбатском театре в опере «Водовоз». Н. Полевой в своих театральных воспоминаниях говорит: «Волосы стали у меня дыбом, когда Павла разлучили с Виргиниею, а когда Павел бросается в море, и потом на сцене беготня и смятение и их вытаскивают без чувства, – я едва дышал…»

Из также слезливых пьес в начале нынешнего столетия в Москве долго не сходили с репертуара две Лизы: первая – «Лиза, или Торжество благодарности», соч. Н. И. Ильина; в ней пожинала лавры Сандунова; вторая – «Лиза, или Следствие гордости и обольщения», соч. В. М. Федорова, была взята им из повести Карамзина «Бедная Лиза»; в роли последней из Лиз опять пользовалась успехом Матрена Семеновна Воробьева. После представления этой пьесы, по словам современников, у ничем неповинного Лизина пруда в Москве по вечерам гуляли толпами влюбленные. Какой-то непочтительный поэт невинный пруд почтил даже следующим двустишием:

 
Здесь Лиза утонула, Эра. стова невеста,
Топитесь, барышни, для всех вас будет место.
 

Отличалась также такими же элегическими достоинствами комедия Ефимьева «Преступник от игры, или Братом проданная сестра» (истинное происшествие). В Петербурге в таких немецких драмах и русских переделках имел громадный успех актер Яковлев; особенно извлекал он слезы у зрителей в «Графе Вальтроне», в «Ненависти к людям и раскаянии» и в тех же «Гусситах под Наумбургом».

Даже ничего не имеющие общего со слезами танцы и балет в то время носили характер элегический и зритель ежеминутно трепетал в ужасе за участь любовников. Так, в известном балете «Ацис и Галатея» неожиданные катастрофы с первого акта поражали публику; герой балета, бедный Ацис, с открытием занавеса тотчас же попадал неожиданно в руки ужасного Полифема – он с яростью опрокидывает его, схватывает за ногу и, как перо, бросает через сцену по воздуху. Ацис должен был бы уничтожиться от удара, но он невредимо сохраняется Амуром, подхватывающим его на лету и переносящим на облаке в безопасное место. Во втором акте Полифем застает любовников на берегу морском в самом страстном изъяснении чувств; он отрывает от горы целый обломок скалы и с яростью бросает его на них.

Гора летит и готова раздавить любовников, не ожидающих такой беды; но вдруг вся эта скала раздвояется и из нее вылетает Амур, в то же мгновение сцена переменяется, представляя восхитительнейшее зрелище – царство любви.

В этой картине вся правая сторона сцены не имела кулис, и целая гора, кипящая сверху донизу народом и занимавшая всю длину театра, выдвигалась вперед. Все проделки с падающим и летающим несчастным героем балета делались в то время с куклою, одетою Ацисом. Другой такой же слезливый балет – «Венгерская хижина» – был заимствован из истории венгерских возмущений, и ни один из зрителей не мог устоять, чтобы не тронуться до слез сценою с ребенком во втором акте, и много было пролито слез чувствительными барышнями при смотрении этого балета.

В 1871 году московскую публику восхищала балетная танцовщица, или, как ее тогда называли, пантомимная актриса Е. И. Колосова, особенно она была хороша в роли «Медеи» и «Изоры» («Рауль Синяя Борода»). Также очень нравилась публике ее русская пляска с танцором Огюстом. Знаменитая трагическая актриса Жорж даже просила ее выучить этой пляске ее меньшую сестру, которая плясала в бенефис актрисы Жорж с Огюстом. Колосова в свой бенефис в 1811 году, перед балетом («Рауль Синяя Борода», которого представлял Лефевр), участвовала в двух пьесах: в комедии Иванова «Женихи» она играла офицера Быстряя и в оперетке И. И. Вальберха «Два слова, или Ночь в лесу» роль Розы, прислуживающей в трактире.

Большие похвалы расточались в это время балетам; по ним учились, хореографические произведения того времени обнимали мир видимый и воображаемый, историю и мифологию, рыцарские романы и восточные сказки. Но какая это была история! Так, в «Альцесте» мифология греков была смешана с понятиями нашего времени, так как в древнем Тартаре фигурировали черти и фурии, одетые в платье нового покроя. Критика 20-х годов дает много интересных данных относительно театральных костюмов на московской сцене. При костюмировке на верность мало обращалось внимания. Дмитрий Донской являлся вооруженным римским мечом, Антигона в русской фате, Отелло в полусапожках, Аменаида с бриллиантовой гребенкой; своеволие в нарядах комических лиц было не менее безгранично. Жених являлся во французском кафтане, напудренным, со шпагою, а невеста – одетой по последней книжке «Дамского Журнала».

В «Бригадире» все женщины, исключая бригадиршу, были одеты в платья последнего времени, мужчины – в кафтаны 1770 года, а сын бригадира – в новомодный фрак и напудрен. Существовали привилегированные костюмы. Подьячие, приказные являлись непременно в коротких оборванных кафтанах, в треугольных шляпах; необходимою принадлежностью считались рукавицы, муфта, шпага, тавлинка. Евреи, какие бы ни были, были всегда одеты в платье польских евреев. Театральные предания, впрочем, и посейчас чтутся многими актерами. Так, первый любовник непременно является на сцену завитой бараном, а простак всегда в рыжем парике и т. д.

Как уже мы выше сказали, после пожара Петровского театра представления в Москве возобновились в доме Пашкова на Моховой, и затем, в 1807 году, сделано было распоряжение о постройке нового деревянного театра у Арбатских ворот, где оканчивается Пречистенский бульвар; на этой площади теперь устроен бассейн. Театр был построен по плану архитектора Росси и открыт 13 апреля 1808 года пьесой С. Н. Глинки «Баян», русский песнопевец древних времен с хорами и балетами. Площадь, на которой стоял театр, была вновь нивелирована и вымощена, потому что в дождливую погоду по ней ни пройти, ни проехать было невозможно от грязи.

Арбатский театр был очень красив, весь окружен колоннами, подъезды к нему вели со всех сторон; большое пространство между колонн в виде длинных галерей, соединявшихся вместе, представляло хорошее место для проездов. Внутреннее устройство театра было превосходное; декорации для него написаны были художником Скоти; балетмейстером принят Лефевр, и переведены из Петербурга танцовщики: Делиль, Ламираль и Константин Плетен. Но самая лучшая эпоха московского балета была только в следующем году, когда сюда приезжал знаменитый Дюпор, который, порхая по сцене, удивлял своею силою, грацией и легкостью; с ним танцевали петербургские танцовщицы Сенклер, Новицкая и Иконина. Дюпор поставил здесь балеты «Зефир, или Ветреник, сделавшийся постоянным», «Любовь Венеры и Адониса, или Мщение Марса» и «Севильский цирюльник». В ноябре 1809 года на этом театре играла отличная французская труппа, с известной актрисой Жорж во главе – она дебютировала в роли Федры, потом Дидоны. В это время с этой артисткой те же роли по-русски играла актриса Вальберхова; насчет игры этой артистки в Москве в то время были сложены стихи:

 
Вальберхова Дидона
Дрстойна трона!
 

Актриса Жорж во второй раз приезжала в Москву в 1812 году; в то же время на сцене Арбатского театра появилась ей соперница Семенова (Катерина Семенова). По словам критиков того времени, Семенова ничем не отличалась от французской актрисы. Лучшие литераторы того времени были руководителями Семеновой, Н. И. Гнедич по нескольку раз проходил с ней каждую роль. Русская артистка не знала твердо русскую грамоту, ей должны были начитывать роли, объяснять каждый монолог с ударением всякого стиха; последнему искусству ее обучала жившая у нее актриса П. А. Лобанова – известная артистка на роли наперсниц.

Жорж и Семенова съехались в одно время в Москву и представляли одни и те же роли; это состязание талантов вызывало в московском обществе много толков, и публика разделилась на две партии. Ариана, Меропа, Танкред чередовались на театре по-французски и по-русски. Жорж, отдавая справедливость Семеновой, говорила, что она имеет перед нею то преимущество, что играет трагедию и в прозе, которая на сцене у нее нейдет с языка.

^{И. Индейцев. Фрагмент панорамы Москвы. 1850-е гг.}

С Семеновой играли тогда первые роли Шушерин, Плавильщиков и Мочалов. Семенову вся знать Москвы приглашала к себе на вечера и за прочтение какого-нибудь монолога платила по 500 рублей. Во время представления «Меропы», в которой она явилась в роли Аменайды, ей была поднесена бриллиантовая диадема, и тогдашний поэт Ю. А. Нелединский, восхитясь ее игрою, написал в ложе экспромт, кончающийся так:

 
Всех привела в восторг! Твоих страшася бед,
Всяк чувствами к тебе, всяк зритель был Танкред.
 

Где требовалось изображение сильных страстей – Семенова не имела соперниц. Оставя совсем театр, она долго жила в Москве и участвовала во многих благотворительных спектаклях.

Из таких спектаклей особенно замечательно был устроен в большой зале Благородного Собрания, где она играла Эйлалию вместе с известным любителем Ф. Ф. Кокошкиным, на этот спектакль недоставало мест для желающих. В другой раз она играла на театре графа Апраксина, тоже в спектакле благородных любителей. В 1808 году на Арбатском театре с большим успехом давалась пьеса графа Ростопчина «Вести, или Убитый живой», в ней играли актеры Сила Сандунов в роли поэта и А. И. Лисицына в роли Мартемианы Бабровны Набатовой, развозчицы вестей.

Пьеса повторялась несколько дней сряду; самому автору так понравилась игра Лисицыной, что он на другой день после представления прислал ей сумму, равнявшуюся годовому окладу ее жалованья, подписав: «Ее Совершенству Маремьяне Бабровне Набатовой». В 1809 году 6 декабря в 8 часов вечера Арбатский театр посетил император Александр I; давали оперу «Старинные святки», и когда Сандунова, игравшая Настасью-боярышню, с кубком в руке вышла на сцену и запела: «Слава нашему царю, слава!» – все присутствовавшие встали, обратились к царской ложе и закричали: «Слава царю Александру!»

В Отечественную войну при получении сведения о Клястицком и Кобринском сражении давали на этом театре опять «Старинные святки», и здесь опять Сандуновой пришлось величать наших героев: Витгенштейна, Тормасова и Кульнева, вместе с присутствовавшей публикой. 30 августа 1812 года был последний спектакль с маскарадом в этом театре, давали «Семейство Старичковых», публика состояла почти из одних военных. При вступлении неприятеля в Москву Арбатский театр сделался одною из первых жертв пожара.