Книга Погибшая сила онлайн - страница 4

Глава 3. Сатановский Вепрь.

Господня срань!

Гостиничный номер, «люкс одноместный» задрипанный, конечно же, дрянным оказался. Таким, впрочем, и должен был быть в этом фешенебельном отеле славного города Железнограда, бывшего Прямокопытова, чумазого.

Фартовый и спорить бы не стал, что не потянут эти апартаменты на люкс. Таки и не потянули. Краны подтекали, горячая вода шла с перебоями, холодная тоже. Розетки болтались и не контачили. Головизор показывал мутно и цветоаномально, словно его дальтоник настраивал.

Но Фартовый, хоть уют и любил, не был привередлив, при случае, для пользы дела, мог и потерпеть. Не в падло. Что ожидал, то получил. И на том спасибо. Можно было, конечно, взять номер подороже, о двух, а то и о трех комнатах. Бабло жалеть не приходилось. Да ни к чему понтоваться. Два бачка текут ровно в два раза больше одного, а лишняя засветка нужна не была, в рабочие планы не входила. Профессиональная осторожная привычка, хоть, по делам почти не криминальным, прибыл он в этот населенный пункт. Посибаритствовать хорошо, но, желательно, в свободное от работы время. Только в свободное время ездят на Канары балдеть, а не в Прямокопытовск хренов.

Уроженец Морской Жемчужины, едва только ступив на перрон, проникся к открывшемуся его взору и обонянию технополису законным презрением. А проживавший в нем люд – металлистов и карьеристов, в смысле тех, кто у мартенов потеет, да в карьерах вкалывает, с ходу окрестил быдлаками, дятлами и суицидными мазохистами. Кто же другой тут выживет?

Растянулся индустриальный гигант, извилистой кишкой изворачиваясь между бесчисленными провалами карьеров, рукодельными кучагорами терриконов, репейниковыми пустошами отвалов, да вороньими пастбищами городских свалок, кэмэ сотни на полторы. Общаги, мало– да многосемейки перемежались с флагманами и последующими мателотами тяжкой и полутяжкой промышленности. Коптящей, дымящей и очень даже смердящей. Обсыпающей жилые кварталы цементной трухой и вовсе несусветной дрянью.

– Городок наш ничего, – распаковывая вещи мурлыкал себе под нос Фартовый с детства знакомую мелодию, – проститутки, наркоманы составляют большинство.

Такие социальные выводы, конечно, являлись поэтической гиперболой, но в наличии и тех и других представителей группы риска, уже за краткое свое пребывание в Железкограде, Фартовый имел возможность удостовериться.

Обнаруженное не удивляло. Знал и раньше. Местная братва регулярно отстегивала кешем дяде Бене. Бывала порой нужда при тех передачках присутствовать. Потому знал за что башляют и сколько. А вот за что и сколько зелени перегонялось через офшорки, того не знал и знать не был должен. Не болтлив, не бахвалист дядя Беня. Трепливых да любопытных, в чужие дела рога сующих, не жаловал.

Потому не знал лишнего Фартовый. Но догадывался, что не за баловства отстающих пэтэушников. Догадывался и что до хрена. Место козырное, в соответствующем плане очень даже подходящее, и братва свое не упускала. Толковая братва.

А вот один банковский деятель мог оказаться и бестолковым.

Поскольку затрагивались интересы собственно дяди Бени, местных не подписывали. Нанести визит вежливости надлежало лично и в одиночку Фартовому. Предстояло передать привет, здоровьем поинтересоваться. Не банкира, конечно, что с ним, бугаем, станется. Здоровьем супруги, детишек, матушкиным самочувствием полюбопытствовать. Обсудить творческие успехи молодой звездулечки, из которой зрелолетний меценат тщился возжечь эстрадную Супер Нову. Раскатал за счет общака губу, падло.

Видал Фартовый фотки этой мокрописьки бесхвостой. Запомнил, зафиксировал, теперь завсегда узнает. И адресок имеется. В памяти. Равно, как и прочие адрески и прочие портреты.

Клопов, слава богу, в номере не было. Не выносят, небось, бедняжки, заводского чада. Спалось крепко. Поутру поднявшись, помывшись, побрившись, наодеколонившись и надезондорантившись, одел свежую рубашку, костюмчик серенький в темную полоску. Придирчиво в зеркало погляделся. Увиденным остался доволен. Прикид по делу, самый раз канает. Без понтовых наворотов, не новье, но и не рвань какая. Галстук повязал. В банк же идти. И не к клерку у окошка. Этажом повыше. Вид должен быть приличным. Но без изысков.

Туфельки почистил. Походил по комнате, зубом поцикал, указательными пальцами повертел. Ствол брать, стремно, да и лишнее это. Сегодня, по крайней мере. Да без приправы, ну как-то не так, ну, не по себе. В натуре не по себе. Словно с расстегнутой ширинкой.

Взял отвертку. Острую, тонкую, длинную. Обыкновенную монтажную отвертку. Вот только ручка у нее с приколом, материальчика такого, что, сколько его не лапай, пальчики не остаются. Положил в кожаный футляр, с ней рядом ручку и механический карандаш. Засунул все во внутренний карман пиджака.

Вынул из чемодана книженцию «Библиотечка банковского работника. Тонкая настройка компьютера». Специально такую купил на лотке у букиниста. В состоянии хорошем, но явно пользованная. Сразу понятно – для работы она у человека. Оттого и отвертку с собой носит, что бы тонко, значит, настраивать.

Вроде мелочи это все. Да горит братва не на крупняке, на фуфле прокалывается. Пацаном, по ширме, фартом не залетел на кичу, с той поры усек железно – на арапа одни только отморозки ведутся. Потому предусмотрителен Фартовый, скрупулезен до педантизма. Отмазки заблаговременно лепил. И улицу переходил исключительно на зеленый свет. Не иначе.

Покинув фойе беззвездочного отеля, огляделся. Прикинул палец к носу. До банка не близко. Брать тачку? Да не хотелось лишний раз в чужой, цепкой таксеровской памяти, свой портрет рисовать. Времени предостаточно. Можно побывать ближе к народу, окунуться в местный быт. Решил ехать троллейбусом. Благо, хоть курсировало маршрутов с пяток, да все по одной улице. Только какой номер ближе, какой дальше. И все, по карте судя, мимо нужного банка.

Сел в первый подошедший. На удивление было не тесно. Проехали всего две остановки и народу вовсе поменьшало, многие сошли у проходной номер 4. Даже присесть удалось. Правда неудобно, на первом за водителем сиденье, боком к движению, лицом к чужой заднице.

Местный быт наводил тоску. Раскрыл книжку. Поглядывал то в нее, то на индустриальные пейзажи. Тут завод дымит красным, там зеленым, а здесь серо-буро-малиновым. Потом потянулись пустыри. Из неведомых градоначальственных соображений и среди запустения остановка предусматривалась. У столба ожидала транспорта бабка, отягощенная годами да сумками и четверо лысостриженных качков.

– Шпана. – Зафиксировал Фартовый и перевернул очередной лист умной книги.

Качки разделившись споро ввалили в троллейбус. Пара через передние, пара в задние двери.

Контролеры у них таки? – Подумал Фартовый. Зевнул, легонько сжал кулак, разжал и передумал: – Нет, шпана, налетчики.

Один заскочил в кабину к водителю. – Ясно, – безучастно констатировал знаток тонкой настройки, – хочет, чтоб тот двери закрыл и ехал, но медленно и на остановке не останавливался. Разумно.

Сотоварищ разумного, видать главарь, хижо ухмыляясь, помахивая стволом, контролировал ситуацию. Двое с задних дверей, начиная с торцевых кресел, пошли по рядам собирать дань.

Фартовый недовольно пожевал тонкую губу, в сомнении ладонью покачал. Ему эта ситуация не нравилась. Категорически не нравилась. С каких это пор шпана целые троллейбусы на уши ставит? Не припоминал такого. Херня какая-то. Деловые, городской электротранспорт не пользуют. А с беззарплатного пролетариата – что взять, какой куш – один голяк. Выходит – не лопухнулся ли он, Фартовый-Локимен, не засветился ли где, не прокололся ли? А кто то вычислил, зацинковал, стуканул. И весь этот балаган по его, Локимена, душу. Так проще получается.

Скучающе, дяди Беневский эмиссар, жевал губу. Листал «Тонкую настройку». Настраивался.

А народ, устрашенный бандитскими харями, клинками выкидушек и вороненым стволом, безмолвствовал. Безропотно отдавал кровные. Дошла очередь и до головных пассажиров. Пока прыщавый верзила шмонал, вяло упирающуюся тощую девицу, стягивал с пальца кольцо из желтого металла, его кореш грубо толкнул Фартового.

– Не понял! Ты чо, опух? Чо ты, тормоз, на умняк присел? Грамотный, сука бля? Бабки гони! Живо! Козел!

Тут уже и честь Фартового была задета и настоятельно требовала незамедлительной сатисфакции. За наглый наезд шпана должна ответить. По полной программе.

Фартовый закивал головой. Сложил брошюру.

– Ну, шевели мослами! Козел!

Фартовый аж ресницами захлопал. С кажущейся неспешностью засунул руку во внутренний карман пиджака. Налетчик довольно щерился.

Он так и умер с оскаленной пастью и маленькой, почти бескровной дыркой под левым соском.

Без остановки, плавно поднимаясь, Фартовый вогнал заточку и в прыщавого. Шагнул к главарю. Тот остолбенело, забыв про пушку в руках, бледнел. Закатывал белесые зенки, беззвучно шевелил ртом, словно карась на разделочном столе. Наверняка он даже не заметил удара, как общепитовская сосиска не замечает воткнувшуюся в нее вилку.

Не осело еще тело на ступеньки, а Фартовый грациозно повернувшись, все в том же, изначально взятом ритме, перемахнул через поручень и скрылся за водительской стенкой.

Через миг оттуда показалась голова четвертого грабителя. Одурело пучеглазила и кивала, на первого, второго и третьего подельника. Потом выпялилась зенками, дернулась и поникла.

Троллейбус остановился. Дверь открылась. Фартовый покинул салон, и даже не помахав на прощание рукой, затерялся в дебрях, начавшихся уже, новостроек.

Следаки с обреченным остервенением скребли затылки, пытаясь установить личность неизвестного.

А неизвестный, зарезавший на глазах у целого троллейбуса, не много не мало, четверых человек, по всему судя, так неизвестным и останется. Разработка многочисленных свидетелей оказывалась более чем безрезультатной. Не состыковались показания. Не плясали. Не били. Одни очевидцы с пеной у рта утверждали, что был то двухметровый амбал, другие, не менее горячо уверяли, что шпингалет, метр пять в кепке. Согласно одним – брюнет, иные божились что блондин, а одна пассажирка злополучного маршрута доказывала, что огненно-рыжий. С усами, бритый юноша, но лет пожилых. Вроде мужчина, но некоторые клятвенно уверяли, что не иначе как брючная девица.

– Булгаковщина какая-то. – Тяжело вздыхал молодой опер, еще не свыкшийся со своим высшим юридическим образованием, впрочем, сомнительного качества.

– Брешут, редьку им в дышло. Как стадо диких меринов брешут. – Бурчал под мясистый, начинающий буреть нос старый, прожженный мент. – Своего благодетеля хренова, граждане под статью подводить не желают. Вот оно, общественное согласие. Вот оно, правовое сознание населения.

Но как бы там ни было, а следствие по делу троллейбуса номер тра-та-та отнюдь с места не сдвигалось, определенно обещая перейти в разряд нераскрытых, безусловно опоганивая, и без того, не лучшего вида городскую статистику. Одно слово – висяк.

– Списать, что ли, на залетную банду экстрасенсов? – Раздумывал молодой, подающий надежды легавый, порядком испорченный вузовскими корочками. – Пожалуй это мысль.

Его опытный коллега слюнявил недокурок. Чесал подбородок. Утречком, личный информатор, по секрету подсуетился доложить – среди деловых братков прошел базар, мол объявился в Железнограде сам Фартовый. Для чего, зачем – дело темное. Только Савелий Никанорович Коготков, видный коммерсант, меценат и выборный член городской управы, браткам, равно и органам, более знакомый под лагерной кликухой Коготь, от греха подальше, смотался в направлении не то Бермуд, не то Коцупетовки. А авторитетный Муса, завалился с предынфарктным состоянием в больничку и там пребывает безвылазно и бесконтактно. Мог, мог Фартовый замочить четверых отморозков. Мог, и полегче, чем в платок высморкаться, будь ему пусто!. В нашем городе, Господь милостив, нет таких кадров. А вот насчет кадров – Фартовый то, человек дяди Бени. Близкий человек. А дядя Беня не городской гласный Коготь, и уж паче, не болезный Муса. Очень серьезный человек, не по зубам захолустной уголовке. Ядри твою качель! То раскрывай, то не моги. То строгач в личное дело, то маслину в личный лоб. Задрали! – Сердито ткнул окурком в переполненную пепельницу. Закурил новую сигарету. – Пускай соплестон корячется. Он в очках, ему виднее, ему и перо в прямую кишку. Не иначе, приплетет каких ни будь гипнотизеров или, как их там сейчас, экстрасенсов вшивых. С него, умника, станется. – Потянулся к раскрытой пачке, да вспомнил что у него в руке дымится. Затянулся, аж искры посыпались. Ухмыльнулся со злорадной мечтательностью. – Шабаш! Все! Пять месяцев, девять дней и в отставку, на заслуженный отдых. Погоны в мусорник, китель на собачью подстилку. В фирмовом нон-стопе Мусы по ночам продавалок сторожить, шаровым пивком баловаться, кроссворды отгадывать.

– Пегий бес тебе в зоб! – Отер мент внезапно взмокший лоб, чуть бычок в глаз не всунул. – Старею! Какой Муса! После сегодняшнего? Про Мусу можно забыть.

Затянулся, рассыпал пепел. Хитровато ухмыльнулся – Значит у гласного мецената буду сторожить. Да и посолиднее в супермаркете будет.

А дознание продолжалось бестолковым чередом. Когда милицейский компьютер (спонсорский дар Савелия Никаноровича) под видом фоторобота породил змея Горыныча, виртуальный художник-криминалист ненормативно изъяснился, сходил в нужник, обесточил машину. Сославшись на внезапные почечные колики, быстрехонько направился в угловую забегаловку, прозываемую «сотый отдел» пить водку. Следственная бригада с завистью смотрела ему вслед. Цикала зубом. Готовилась перестрадать неминуемую ковровую, безвазилиновую клизму. Перетерпеть и в «сотом отделе» подлечиться.

Не утешало единственно общее всех показаний. Тот неподдельный истерический ужас, с которым пассажиры вспоминали лицо (круглое, длинное, рябое, загорелое или бледное) своего благодетеля. Вернее выражение этого самого неописуемого лица. А еще точнее, отсутствие всякого выражения. И глаза (карие, серые, голубые, бельмоватые). В зрачках мутнела, изливалась, растекалась по всему салону ленивая скука.

По случаю школьных каникул, презирая строгие правила режима, в служебном кабинете скучал несовершеннолетний отпрыск старшего дознавателя. Подростку тоскливилось. Болтовня о форме носа и цвете глаз смертельно наскучила. Книжки читать не любил. Головизора в комнате не было. За окном моросило. Нудно, со зловредной бесполезностью, дымила заводская труба.

Отрок бездумно разглядывал потеки дождя на нечистом стекле. Лениво ковырял в носу.

Все свидетели съединодушничали – выражение физиономии преступного правозащитника было очень, ну до чрезвычайности схожим. Просто идентичным.

* * *

Покинув Гильгард, миновал Сигмондов отряд обжитые феоды и, вот предстоял теперь путь Волкам незнакомый, безлюдный, задичалый. Потому готовились основательно. В окраинном селе стали на постой в придорожном трактире. Отдыхали, пополняли припасы, узнавали дорогу.

Местные жители, люди благонравные, разговорчивые, охотно с путниками своими знаниями делились, говорили даже более, чем спрашивалось. Вот за вечерним трапезным столом поведали такое.

Поганая оказывалась впереди земля. Не зря зовется Сатановской Пустошью, от веку худой славой полнилась, завсегда чистой не считалась. Святых мест отродясь там не бывало, благочестных обителей никто не строил, праведные люди не селились. А после войны, так и вовсе одно непотребство угнездилось. Доброму человеку ходить туда премного опасно, да и особого резону нет.

Как сцепились промеж собой лорды, как начали резню да погромы, народишко испаскудился, обварначился. Пахать да сеять, кто и умел, так и тому расхотелось. Облюбовали себе пустошные буреломы, яры непролазные, братцы-хватцы из шатального клана. По дорогам ночами балуют, душегубничают. Да только беспутной вольнице не сладко приходится. Инда развелось премного всякой нечисти да погани, привольно ей там выходит. Ведьмы с колдуньями, как в Блудный Бор, в полнолуния шастают, а что делают, не говорить – подумать боязно. И кроме них другого паскудства довольно будет. Одних привидений не счесть. А все соседский лорд натворил.

Сеньор этот, ну право сказать – дурень-дуренем, взял себе за правило в день по десяти человек казнить. Ну, вешай на здоровье, раз так твоей душеньке угодно. Да с умом вешай. Малый ребенок несмышленый, и тот разумеет – виселицы на перепутье дорог ставятся. Чтоб, значится, дух мертвяка обратного пути к дому, к живым людям найти не спромогся. Чтоб в стежках-дорожках заблудил, чтоб все кружил возле своей голгофины. Тогда от него вреда мало.

Так нет. Дурной лорд, старинной, дедовой мудростью побрезговал, вешал где попало, и теперь в тех землях призраки с привидениями бродят толпами, озоруют ночами.

Вот чего лорд натворил, да вышло, что на свою же беду настарался. Замок его отседа верстах в сороках стоит, да, вы знаете где. Это тот самый сеньор, кому, сенешалевны батюшка службу служил. Так вот, недавно это приключилось, самый раз во время сенокоса. Угораздило лорда повелеть своим гридням одному человеку голову отрубить, видать вешать умаялся. Те и отрубили, да прямо на замковом дворе, у дверей в палаты господские. Так той же ночью, заявился в опочивальню покойник, отсеченную голову в руках держит, говорит:

– Ты меня обезглавил, ты мне и пришей башку-то обратно, а то ничего не вижу, не найду в Валгаллу дороги.

Лукавил мертвяк, это он лорда, своего убивцу не видел. А лорд, ну вовсе худоумок, возьми, и пришей, да чи с переляку, чи, смеху ради, а может и по пьяному делу, но пристегал шиворот-навыворот, с переду на зад. Как уразумел покойник, какую с ним шутку сыграли, пуще прежнего озлобился, остервенился, как схватит лорда за жопу! Из того и дух вон. И все мало – мертвяк ему и башку-то на спину свернул. Так по утру и нашли челядцы своего господина. Долго потом думали-гадали, как хоронить. Положить, как полагается, на спину – так рожей вниз выходит, не ладно это. А рожей кверху, стал быть животом вниз, задница выпирает, восе срамно. Словом нескладица, каким макаром не повернешь, все едино получается худо, препаскудно. Не знаем даже, как и изголились с похоронами такими. Одно неприличие да срамота, а не землеположение. Тьху! – Плюнул рассказчик в сердцах.

С сильными сомнениями слушала Гильда эту повесть. Обернулась к Сигмонду, тот с безразличным видом ковырял пальцем стол. Посмотрела на Ингрендсонов. Гридни пили пиво, уставившись в свои кружки, на сенешалевну глаз не поднимали.

– Так мертвяк такие дела натворил? – С трудом Гильде в это верилось.

– Мертвяк, вестимо дело – мертвяк. – Убежденно ответил поселянин. – Ну, может не простой мертвяк. Кто знает, может это дух отмщения за многие грехи лордовские. Немало народишки тот извел зазря. Вот и пришла пора ответ держать. Такое тоже быть может.

– Может, может. – Согласно закивали слушатели.

– Значит дух. – Утвердил вердикт лорд Сигмонд, но Гильдиных сомнений не развеял. – Знавала я одного духа в Грауденхольдском замке, что ночью к старому Скорене являлся. – Думала сенешалевна. – Да и Ингрендсоны этого духа должны помнить. – Но вслух своими мыслями с народом не поделилась.

А рассказчик, знай себе, продолжает дальше страху нагонять:

– И зверья развелось сверх меры. Война, дело известное, стервы в достатке, вот волков и наплодилось. Стаями бегают, среди лета на хозяйскую скотину нападают, на подворья забегают, курей давят, коз задирают. Убытку от них много. Да только зверь лесной это еще пол беды. А беда, не при честной компании говорить, что много среди той твари оборотней. С теми рогатиной и дрекольем не совладать.

– Вот, – хлебнул поселянин пивка, усы обтер, продолжил: – Вот, как в одной деревне было дело. Тамошняя молодуха дитя колыхала, баюкала. А по жаркой поре, вынесла колыбельку в сад, под деревья. Да не догадалась заклятье, аль знак какой положить, веточку омелы к люльке подвязать. Сидит себе, поет колыбельные, да вдруг через изгородь волкулак-то как перемахнет, как зубами заклацает, завоет жудко. Схватил серый нечисть младенца и айда в лес. Только их и видели. Вот, какие у нас дела-то деятся.

– Да эт чо! – Еще один поселянин пододвинулся поближе, захотелось и ему со знатными гостями побеседовать, страстями поделиться. – Вот, пошли из соседнего села девки с юницами по грибы. И не далече отошли от околицы, из крайних домов видать их еще было, как выбежал из кустистой балки волчара страшнющий. Шерсть дыбом, пасть раззявнута, язычара до земли свешивается, слюной исходит. Схватил отроковицу, что впереди всех подруг шла, давай грызть почем зазря. Еле-еле всем скопом отбили девки свою товарку, прогнали зверя. Да радости мало. С той поры отроковица по ночам на луну воет, воды боится. Знать сама скоро в лес убежит.

– Так куда же народ смотрит! – Возмутилась леди Гильда. – Надо бы ее, переродка, пристукнуть на святой земле, у храма, в спину кол вогнать и так, с колом, мордой вниз зарыть. А на могиле три дня и три ночи омелу жечь.

Люди, бывшие в харчевне, с уважением предусмотрительную сенешалевну слушали. Речи ее находили в высшей мере разумными. Что б не ударить в грязь лицом перед сведущей гостьей, показать и свою осведомленность в этом серьезном вопросе, кто-то, из местных знатоков добавил:

– Можно и можжевельник палить. Главное, что бы на том месте папоротника не было.

– Это точно. – Согласилась Гильда. – А вот, если найти где гриб-невоскресник и там зарыть, то уж точно, низачто из могилы не вылезет. И надо, чтоб кол всенепременно был осиновый. От соснового проку мало, не так надежен будет.

– Да. – Благоговейно внимали поселяне ученым речам леди Гильды дочери сенешаля. Думали: – Вот, что значит человек кровей высокородных. Он обо всем подумает, все предугадает. Не чета нам, лапотным, кому день перекантовать и ладно, об завтрашнем не помышляючи спать завалиться.

Сигмонду колотерапия показалась слишком уж радикальным методом лечения бешенства, но поразмыслив, что до рождения Пастера ноддовцам еще жить и жить, промолчал.

– Да, – повторил один из сидевших за столом. – Кол, он самое наипервейшее от всякой нелюди дело. Вот, был я давеча на торжище, во-он в том селе, что за лесом. Слыхал там от людей такую историю. А люди – они врать не станут. Заявился к одному тамошнему мужику под вечер гостюшко. Знакомец его старинный, еще в довоенной поре жил на хуторе, на краю Сатановской пустоши.

– Дай, – говорит, – хлебушка пожевать. А то совсем оголоднел, помру с недоеду. Так, поселянин тот, молодец, сразу смекнул, что не по хлебушек гостюшка то пожаловал. Давно тот хутор в диких землях пустой стоит. Кинулся борзо в сарай где, про всякий случай, лежал кол обструганный, заточенный. Так, как увидал захожий тот кол, со всех ног и побежал со двора. А все почему? Упырь! Упыря только колом в спину убить и можно. Упырь только кола и боится.

– А если стрелой серебряной? – Чтоб не показаться совершеннейшим профаном, вспомнив прочитанное, поинтересовался Сигмонд:

– Ну, если серебряной, это дело, – уважительно, вот ведь, что высокородность-то значит, отвечал рассказчик. Но с поселянской рассудительностью добавил, – да кто ж на всякую нечисть серебро-то изводить станет. Нам по-мужицки сподручней будет колом.

– А все стршно. – Грустно качая головой раздумчиво добавил старый поселянин. – Мы уж и омелу на коньке вешаем и колеса на дверь прибиваем и чеснок по всем окнам развешиваем.

– Молодцы. – Похвалила сенешалевна. – Упырь чеснока боиться, как таракан любистка или чистодомного гриба.

– Вот и оно-то. – Дед оперся щекою на ладонь. – Да все одно жуть берет, особливо по ночной поре. Из избы по нужде вылезти боязно – хош до свету терпи.

Помолчали все горестно. Трактирщик еще разнес по столам кружки с пивом, Сигмонду с молоком. Попили, повздыхали.

– Это все были цветочки, а нынче ягодка вызрела. Объявился в тех пустошах поганых, – таинственным шепотом продолжал прежний рассказчик, – страшнючий кабанище. Так люди его и прозвали – Сатановский Вепрь. Не как иначе, из самой Валгаллы прислали его к нам боги. И то верно, кому он там, такой свирепец, надобен. Нету с ним никакой мочи. Творит разорения и потравы, почитай, каждую ночь. Как не всю репу со свеклой изгрызет, то поперероет огород, попередавит овощ. Хоть и не сажай ничего.

– О-хо-хо. – Согласно все головами качали.

– От недалече, на хуторе, один человек живет, свиней на откорм держит. Так позавчерась, только его хозяйка отрубей напарила. Только остудила, собралась животину кормить, свинки-то уже визжать принялись, глядь – а перед ней боров стоит и прямо к корыту рылом сунется. Баба с испугу вся и обомлела. А веприще клятый, жратву, на целое стадо приготовленное, враз вычавкал, пса цепного насмерть подрал, да и полез в свинарник, давай лех портить. Пришел хозяин, видит такое разорение, схватил рогатину, ну зверя шугать. Куды там! Тот только свирепо глазами зыркнул, да как восхрюкнет! Мужик-то опосля бахвалился, мол выгнал таки зверюгу с подворья. Да брешет мужик.

– Брешет, ой брешет! – подхватили многие из слушавших.

– Ясно дело, брешет. Видали люди, во дворе у дома развешены на просушку портки стираные. Зачем бы их стирать? Значит нужда была.

– Эт точно, значит была. Нужда нечаянная. Видать по той нужде прямо в портки сходил. – Подхватили люди в трактире, за бока хватаясь. Хоть и знаком им этот рассказ, все, в который уже раз, потешались над незадачливым свинарем. Сам трактирщик, слезу полой передника утирая, ухохатывался расплдескивая пиво:

– Так может и прогнал. Так насмердел, что и скотина не вынесла, сбежала. У-ха-ха!

– У-ха-ха-ха! – Вторили посетители, за животы держались. Только Гильда не веселилась, погрустнела даже, о чем-то задумалась. А Сигмонд ее настроение угадывая, поискал причину, найти не смог. Поражался таинству женской души вообще, а тутошней в особенности. Сама же история с дикой свиньей не показалась особо интересной. Не в новинку ему легенды о страшном вепре. Еще со времен Геракла, вечно где-то объявлялся скотинюра, вечно с ним не было сладу простым людям. Но слушал дальше.

А поселянин, посмеявшись, больше с горя, чем с радости, продолжал свою сказку:

– В том, что с тем хуторянином приключилось, зазорного ничего нетути. Да и дело обернулось, можно сказать, счастливо. А вот в этом самом трактире, раз трое псов войны вечеряли. Своими геройствами ратными бахвалились. Может и не зря – мужики как на подбор, здоровые, мясистые, казной трясли. Только пошли они в Сатановскую пустошь, да не ушли далече. Другим днем сыскали люди что от них осталось. Даже схоронить толком нечего было. А вокруг останков – следы кабаньи огромные.

– Так и живем. – Сказал и тяжко вздохнул. – А вы в самое логово нечисти идти собираетесь. Жалко нам вас, хорошие вы люди, пропадете почем зря.

– Пустое сказываешь. – Возмутилась леди Гильда. – Витязю ли Небесного Кролика, всякой нечисти бояться. У него, вот, амулет есть, реликвия всесильная. – И, сняв с шеи Сигмонда талисман, подняла вверх, всем показывая. – Смотрите, лапка Зверя-Кролика!

Общий, благоговейный вздох прокатился по залу трапезной, всех находившихся охватил священный трепет. Конечно, как они, лапотные, не подумали, кому ужасти эти сказывали, кого стращать намеревались! Самого лорда Сигмонда, с лапкой Кролика у сердца! Что ему эти мужицкие страсти, ему не то, что ведьмы с колдуньями, ему сам Сатановский вепрь, так, плюнуть да растереть.

– Витязь, защитник ты наш! Может управишься, когда на то твоя воля, со скотиной злобной! Нету нам от нее житья!

– Не досуг витязю вашими глупыми крестьянскими делами заниматься. – Неожиданно сердито заявила Гильда. – У лорда-то, чай дела и поважнее найдутся, чем за свиньями гоняться.

– Эх, опять не подумавши глупость брякнули, – приуныли бесхитростные поселяне. – Опять свою дурь дремучую выказали, невежды, неучи. Одно слово – лапотники.

С тем, в затылках почесывая, помалу и разошлись, каждый к себе домой.

* * *

Сатановская пустошь встретила путников тревожной горечью полыни, болезной желчностью сурепы, унылостью полей, лебедой да овсюгом покрытых, давно не паханых, не бороненных. Дороги позаросли травой. Среди крапивы да диких кустов, в силках плюща, чернели остовы печных труб, да на погостах изгнивали покосившиеся надгробья. Молодая лесная поросль, юным напором, глушила остатки фруктовых садов, да нелепо торчал одинокий колодязьный журавель над зловонным провалом забытого колодца.

Запустенье. Разруха.

Первыми насторожились чуткие волки-Ингрендсоны:

– Каб кто кричит в лесу.

Вскоре и Сигмонд услыхал приглушенные лесистой далью звуки. Двинулись на них. Миновав редколесье, отряд вышел к склону холма, теперь было ясно – кричит человек. Вскоре увидали и человека. Сидел тот на пагорбе, уцепившись за верхушку сосны и хрипло звал на помощь.

– Ой, люди добрые! Ой, спасайте!

– Ишь, бедняга, умаялся. Глотку, оручи, охрипил. – Щерясь усмешками, говорили гридни друг другу. Старший Ингредсон, подявши взгляд к мужику:

– И давно так кукуешь?

– Ой давно, браток. Ой сил моих больше нету! Спасайте, люди! Не покидайте головушку забубенную на воронье уедение!

А вороны, и вправду, уже на соседних соснах нетерпеливо по веткам ерзали, головами вертели, поглядывали на страдальца жадным взглядом нехорошим.

– Так слезай, тут невысоко. Не робей, лапотный.

А поселянин и дальше, хрипом и пеной слова исторгал, голосил сердешный: – Милости молю! Милости! Сымайте, Бугха благостного ради! Сымайте-е-е!

– Да на кой ляд нам тебя снимать лезть, корячиться? Сам слазь, человече, не дите, чай.

Человек, однако, слезать если и намеревался, то не был в состоянии.

– Спасайте, братцы, руки чертовы ветки отпущать не хотять.

– С чего бы это? – Недоумевали Ингрендсоны.

– Шок. Физиомоторный стопор. – Коротко но непонятно изрек Сигмонд. И продолжил уже доходчивой командой, – рубите сосну, только аккуратно, чтоб потихоньку падала.

Рубить, впрочем, нужды не было, и так сосенка кренилась, свежевырванные ее корни, измочаленными пучками торчали из земли. Согнули деревце, дотянулись до мужика. Тот ветку все же не отпускал. Обломали ее. Так бедняга и сидел с сучком в руках, хлебал вино из фляги, сердобольно Гильдой к его губам, запекшимся, приложенной. Малость оклимался и поведал о своей беде, что случилась в дикой Сатановской Пустоши.

А вышла вот такая история. Попутал его кум пойти в эти места гиблые сурков, куропаток набить. Божился, что не раз уже хаживал, знатнао охотился, с большой добычей домой возвращался. А пустошь, вовсе не как уж и страшна, как глупые люди болтают. Все байки это, дурными бабами выдуманы, все брехня. А правда, что в диких этих землях безлюдных, дичи не меряно, да жирной, упитанной. Только успевай стрелы метать. И вот он, кум, опять тудыть собрался, с компанией или без, но все едино на промысел подастся.

Эх, была-небыла, пошел с дуру за кумом. А охота в этой земле проклятой, и впрямь, отменной вышла. Зверья много, сытые сурки, мало, не под ногами шастают. Много дичи набили, довольные сели отобедать.

Каб не тот обед, может все и по-другому бы обернулось. Да захватили кумовья по доброй фляге пенной, самолично изготовленной, травами приправленной, чистой и крепкой. Отобедали сурка изжаривши, хлебушком заедаючи, пенной запиваючи. И так после этой пенной смелость в душе забурлила. Такое геройство, что вовсе уж пустошь отнюдь страшной не казалась. Наоборот, казались они себе грозными да непобедимыми. И стыдобно стало домой возвращаться, с добычей такой детской. Захотелось трофея взрослого, что б перед женами небрежно кинуть, чтоб соседи от зависти затылки зачесали. Чтоб по селу, да по окрестным деревням молва пошла, какие они с кумом славные добытчики.

А на ту беду что-то за кустами заелозило, зачавкало, затупотело. По уму, надо бы было за костром затаиться, огонь, он дикого зверя пугает. Да подвела пенная зараза. Сами, на свою же беду, попхались через кусты добычу охотить. Сами головы в петли позасовывали, да своими же руками и позатянули.

– Эх, дык растудык. – Огорченной скороговоркой косноязычил непутевый бедолага. Чесал шею сосновой веткой. – От енто таки делы.

По его рассказу выходило, что увидели кумовья на полянке здоровенного секача. Пасся тот, рылом землю ворочал, корешки жевал. Ну и жевал бы на радость. Так охотнички, с пьяных глаз, и не укумекали, что не свойский кабанчик кастрированный по диким землям бродит, а сам Сатановский Вепрь перед ними. Выстрелили в него из луков.

Ну, какая стрела, паче охотничья, на сурков налаженная, таковенного зверюгана взять-то может? Одна по боку проскользом свистнула. А вот вторая, етить ея душу, в самый лыч попала, рыло шелудивое оцарапала. Ох, и воззлился же боров! Осерчал лютой злобой, щетину надыбил, по сторонам зеньками злющими поводил, заприметил обидчиков, ну галопом, аж земля-матушка загудела. На поселян накинулся.

– Я, – продолжал жалиться незадачливый поселянин, – токи и помню, как бег, ног не чуя, а опосля – вжик, и уже на самой верхотуре сосны сидю, а унизу боров кума мнет. Истоптал в грязь, и к моей сосенке посунулся. Потолкал рылом, нет, крепко деревце, не свалить. Зачал тоды корни подрывать. Споро роет, стала уж сосенка качаться. Я, трясусь как причинный, с белым светом прощаюсь. Да тут, на счастье мое, собаки задичалые набежали. Пнулись с дуру на Вепря. Так тот, сей же миг, двоих ухайдокал, только кишки по кустам размел. Остальные, давай наутек. Да не тут-то было, зверюга в догон помчался, кончать их, шелудивых. Запамятовал, знать, про меня, боле не воротился.

– Я было слазить, ан нет, руки-то ветку жмут, не пущают. И усе. Сидю кукушечкой на веточке, ни пру, ни ну, ни кукареку. Слава милостивому Бугху, ты витязюшка, на мое спасение подоспел, вызволил. Живот мой от злой кончины уберег.

Гильда слушала эту историю, явно довольная. Говорила, к черносошному, по высокородному, с небрежением: – Ведал бы витязь, что ты, дурачина, Вепрем польстился, вовек бы тебя с древа смолистого не сымал. До кончины дней своих куковал бы на сучке, реповый мешок, вороновья сыть.

Вслед Гильде, Ингрендсоны, в бороды посмеиваясь, и себе давай незадачливого подначивать:

– Ить, чо произмыслил, деревенщина лапотная, беспортовщина сирая – Сатанского Вепря имать. А с похмелуги то хоть в корыто гляделси? Не блевалось, часом? Нешто рожей вышел, геройские геройства такие учудохивать? Женилкой ишо скудной возрос, а тоже, харей чухонной, да в калашный ряд попхался. Богатырь Аника-воин, на сосне сидючи воет.

Так смеялись дети Северного Ветра и присмеивалмсь: – А ну-ка, давай, братва, его во-он на ту сосень запихаем. Та повышее будет, пущай тама кукаеть. Воронье то-то, еть, клевалы попосвешивали, с голодухи пообохлякивали, надысть, нам братушки, холопье Хьюгин-Воронское подовольствовать, подношеньем сыротельным попоподчевать. Чай тогда его милость, пообрадуетси, нашими мясами-то попобрезгуетси.

Незадачливый от таких речей вовсе с лица спал. Побледнел мелом, плюхнулся на колени. Заголосил голосом дурным: Витязь, свет-батюшка! Не выдай душу, отпусти на покаяние. Пехом пойду в храм Кролика-Предтечи, грехи замаливать.

Гильда несогласно головой качала. Стилл никак не мог понять свою подругу, когда речь касалась свиней. Жареных поросят она наминала, за ушами хрустело. А вот относительно диких их собратьев, реакция Гильды была, мягко выражаясь, несколько неадекватной.

– Ладно, мужик, никто тебя не тронет. Шутят они так. Сам-то до дому доберешься?

– Доберусь, свет-батюшка. На крыльях полечу! Боле в эти земли поганые до конца века не сунусь.

– Ну, раз так, ступай себе, шелудивый, с миром, – говорила леди Гиьда, исполненная высокородного к холопам пренебрежения, – тебя с нами рассиживать никто не неволит. Скатертью дорога, верпеборец.

Иду, матушка, бегом бегу.

Как сказал, так и сделал, пока его на сосень снова не взгромоздили, не порощавшись со своими вызволителями даже, накивал пятками, аж засверкали. А добежал ли до своего села незадачливый, того путники не проведали. Другие заботы у Сигмонда, отправились дальше, вглубь диких земель проклятой Сатановской пустоши.

Долго ли шли, коротко ли, да вот уже и солнце красное вниз долу покатилось. Скоро за окоемом схоронится. Пора лагерь ставить, на первую, в этих местах нелюдимых, ночь, приготовления делать.

Стали у края леса. Ингрендсоны споро костерок гнетят, вечернюю трапезу ладят. Покуда не истемнело вовсе, собралась Гильда по грибы сходить, и Сигмонд с нею подался. Улыбаясь смотрел, как подруга радуется, гогда отыщется шляповатый боровичек, и как охает, огорченно руками всплескивает, когда попадется ей гриб полезный, да недосуг в пути, из его снадобье приготовлять.

А тут и Сигмонд заприметил два знакомых, запомнившихся ему в ущельи Вороньих холмов, гриба.

– Это и есть твои судные близнецы, что ли? – Спросил, наклоняясь над ними.

– Только не трогай их. – Быстро ответила Гильда, пытаясь отгородить витязя от опасных растений. – Непременно один из них очень ядовитый, его и руками брать нельзя, уморит до-смерти. А который из них – невесть.

Сигмонд мягко рукой отстранил спутницу, присел на корточки, внимательно рассматривал неразлучную парочку. Потом поднялся и сказал:

– Не берусь твердо утверждать, но по моему мнению, ядовитым является тот, левый. Да, процентов на восемьдесят-девяносто именно он, я уверен.

– А откуда ты знаешь? – Изумилась дочь сенешаля.

– А ты, откуда? – Метнул острый взгляд. – Ведь говорила, что их отличить невозможно.

– Это не я говорила, – смутилась Гильда, – это Ингренд говорил. А я-то ведь леди, наукам ученая. А ты-то, все-таки, как догадался?

– Твердо убежден я не был, но под левым грибом лежали две дохлые мухи, а под правым ни одной.

– Ну не все же такие умные. – Продолжая изумляться, многим талантам своего витязя, отвечала Гильда, отводя глаза от пронзительного сигмондового взора.

– И это по твоему «божий суд»? Обман, чистой воды. Обман, да и только.

– Никакого обмана, – искренне обижаясь отвечала на ту укоризну Гильда. – Все равно Ольгрену пора помирать настала. Ну где бы ему, толстомясому, в той битве неистовой у дороги меж холмами, супротив скореновцев устоять бы удалось? – Непременно б зарубили трусливого насмерть. Так что все без обмана, все по правде.

– За такую правду – пороть тебя надо! – В сердцах буркнул Стилл Иг. Мондуэл.

– Давай, пори. – Покорно согласилась Гильда. – Ты господин мой, тебе и надлежит свою рабу глупую уму-разуму учить. – Говорила, глаза потупя, а руками уже за край подола взялась, оголять место для учебы собралась. Сигмонд только плюнул и пошел в лес, по сторонам поглядеть.

Да не просто, скуки ради, по сторонам глазеть, бездельем маючись на корявые сучья пялиться. По старой привычке дивесантской, отправился убедиться, все ли в лесу ладно. Не угрожает ли что из чащи лагерю. Неслышной ходой следопыта скользил он по пружинистой листовой почве.

А и правда, после степной пылищи да печного жара хорошо в бору, прохладно да свежо. Благодать. Лепота.

Вскоре вышел на тропинку узкую, чуть приметную, зверем осторожным проторенную. И вывела та стежка на лесную поляну. Пахнуло вереском да разнотравьем. Сигмонд неторопливо прогалину по краю обходит. Наслаждается богатым ароматом природы. Блаженствует. Прислушивается к пушистому гудению шмелей, шороху листьев, птичьим напевам.

И вдруг, внезапное дуновения тревоги принес легкий порыв ветра. Облако загородило синеву небесную, хмурая тень упала на поляну. Что-то неуловимо изменилось в лесном мире. Явилась какая-то грозная, смертоносная сила.

Сигмонд, не прерывая движения, плавно, словно невзначай, поворотил голову. О, дьявол! У края деревьев темной массой корячилcя дикий вепрь. Огромный, не видел таких ни Сигмонд, ни Мондуэл, кабан-секач с длинными, словно слоновьи бивни, острыми, чуть загнутыми клыками.

Зверюга поглядывал на витязя маленькими, заплывшими сальными щеками, зеньками, взглядом, исполненным исконно свинячьего упрямого недоверия. Злобился, рыл острыми копытами землю, грозно сопел. Под проволочной его щетиной, ходили, бугрились зверские мышцы. Могучий загривок, необъятные бока, широкий зад с плюмажем хвоста. Телесное воплощение яростной мощи природы.

Тренированным усилием Сигмонд подавил надвигающуюся волну паники. Сжал ее в комок, поднял из низа живота, сплюнул изгоняя страх. Поскучнел лицом, впал в свой предбоевой транс. Сказывалось учение в далеком Шао Линьском монастыре. Сказывались годы спецназовской науки выживания. Он был готов к схватке.

Но и мудрые отрешением монахи, и деловито-практичные шеф-инструкторы, укрепили у Стилла Иг. Мондуэла основополагающий принцип: если схватки можно избежать, ее избежать необходимо. Не главное убить противника, надо самому остаться живым.

Сражаться с таким чудовищем Сигмонд не стремился. Он вполне мог обойтись без очередного Гильдиного сочинения «Песнь о победной битве с Сатановским вепрем». А что именно этот легендарный зверь воплоти и злобе хрюкает среди поляны, доказывала свежая, кровавила еще, царапина на мохнатом рыле. Виновника этой раны сейчас ели мухи.

Сигмонд нагнул голову, опустил глаза. Он знал, что прямой взгляд, глаза в глаза, животным понимается как вызов. Но на кабана этот политический маневр человека не подействовал. Зверюга не торопливо, пока, сдвинул вперед свою тушу, утробно заворчал. Снова сдвинулся вперед.

Отступать было бессмысленно. Позади сплошной стеной зеленел подлесок, непроходимый для человека, но не для бронированного многопудового дикого зверя.

Сигмонд спокойно, словно со стороны, оценивал шансы, взвешивал, выбирал стратегию. Преимущество в силе, весе и скорости на стороне вепря. Но это оборачивалось слабостью – Сигмонд много маневреннее. И у него, против кабаньих бивней, мечи, обоюдоострыеострые, режущие на лету шелковый платок и рубящие сталь, против кабаньих бивней. У него мастерство и трезвый расчет против зверячих инстинктов. Что там говорится? «Когда бы вверх свое могла поднять ты рыло». Замечательно, будем бить с лету, в прыжке, под лопатку, левую. Давай, боров, биться, если хочешь. Посмотрим кто кого.

Сигмонд мягко охватил рукояти мечей. Посмотрел прямо в глаза зверя. – Ну, давай, давай. Свинья.

Кнур хрюкнул, вздыбился, и внезапно, стремительно развернулся боком, только земля, травы, комья корней полетели в стороны. И тут Сигмонд по настоящему испугался. На опушке, у края тропинки стояла Гильда. Стояла к развернувшемуся ней вепрю слишком близко. Слишком.

А эта сумасбродка выронила корзину, хлопала в ладоши, подпрыгивала и, перекрывая Сигмондово «На дерево! Скорее!», голосила пронзительно:

– Паць, паць, паць! Иди ко мне, мой маленький! Иди к мамке! – И вовсе засюсюкала, – Мась! Мась! Мась!

– Одурела девка. – Мелькнуло у Сигмонда, когда, обнажив мечи, в безнадежном рывке, он кинулся на зверя. Но клятый «маленький» внимая на мужчину никакого не обращая, много его опережая, с неимоверной скоростью метнулся к Гильде. Мчался он, восхрюкивая, нелепо збрыкивая обширным задом, подскакивая, мотая хвостом. Тяжело затормозил всеми четырьмя, взрывая борозды, и уже тыкался рылом в подол платья. Повизгивая несмышленым полосатиком, огромный кнуряка терся о девичьи ноги, пхал рыло в раскрытую ладонь.

Стилл обомлел, остолбенел и опешил, наблюдая эту обкуренно-сюреалистическую, кошмарную, как атональный джаз, картину.

Гильда, восторженно смеясь, сюсюкая, «мась, мась» мвсь", чесала зверя за бурьянным листом волосатого уха, приговаривала: – Ты мой, бедненький, ты мой маленький. Плохой дядя тебе носик поцарапал. У, бяка. Мерзкие собачки, пугали маленького.

Сигмонд ошалело подумал: – да чтоб его пробрало, не гладить надо, разве хорошенько кувалдой огреть. И вспоминая, открывшуюся днем, у сосны, тошнотворную картину: – тот бяка, и, пожалуй, все мерзкие собачки, уже покинули подлунный мир. И, при этом, исключительно усилиями маленького.

А маленький, тем временем, был на вершине блаженства. Млел под ласками сенешалевны. Видно, вовсе войдя в экстаз, свин заверещал еще громче, еще пронзительнее прежнего, подпрыгнул и вихрем, выдавая, несуразные его громоздкому телу, замысловатые антраша, пошел выписывать круги вокруг счастливой Гильды. Земля дрожала, почва вылетала комьями дерна, гул топота наполнял поляну.

– Мой хороший нашелся, мой маленький. – Щебетала Гильда. – Иди ко мне, мой ласковый.

Ласковый кабанюра, намотав изрядно кругов, изрыв, исковеркав немалый участок поляны, свалив походя молодую березку, снова ткнулся в ноги Гильды, потом завалился на спину, подставил необъятное брюхо под теплые ее ладошки, подергивал могучими окороками.

Сигмонд, по прежнему, не пряча мечи, завороженный разметавшимся в сладостной неге вепрем, медленно, пружинистом шагом единоборца, подходил к изумительной паре.

Перед ним опять стоял злобный секач, ощерил пасть, выдыбил щетину загривка, смотрел, сквозь щелки мохнатых щек, злобно. Сигмонд остановился в боевой стойке, толком не зная, как же ему поступать. А кабан, мотнув огромной головой, вдруг выразительно, по-свински, но откровенно узнаваемо загавкал.

Сигмонд потряс головой. – Уж не отравился ли я каким-то чертовым грибом? – Подумал, исполненный недоумения. – Еще не хватало, чтоб эта свинья меня обматерила, с нее станется. – Витязь, автоматически, крутанул мечами.

– Сигмонд, мой лорд, не надо! – Умоляюще закричала Гильда. – Не трогай его! Это мой малыш.

Маленький с нерушимостью утеса являл намерения кровожадные.

– Ты это лучше ему скажи.

Гильда сказала. Ее усилиями мир был восстановлен. Облако унес ветер, теплая густота синевы озаряла поляну, запахло травой, свеже вырытой землею. По вершинам деревьев, готовясь к ночлегу резвились и пересвистывались птицы. Сигмонд убрал мечи, осторожно, намеренно медлительно, подошел к зверю. Не торопливо протянул открытую ладонь – всеобщий знак добра и откровенности. Вепрь внимательно обнюхал, осмотрел. По видимому удовлетворился, даже дал себя почесать, руку не отгрыз. Наоборот, даже довольно похрюкивал, словно домашний кабанчик при виде знакомого скотника. Гильда сияла.

В лагерь, несказанно поразив Ингрендсонов, вернулись все втроем. Кабан, без почтения, обнюхал застывших гридней. Бесцеремонно оббежал весь лагерь, покрутился у коней и опять устроился у ног Гильды.

Сигмонд присел рядом, вепрь ревниво хрюкнул, но сенешалевна хлопнула его по заду и скотина смирилась.

– Гильда, что это за тварь?

– Малыш, мой Малыш. – И поведала историю.

Королевство Нодд, как мог в этом убедиться Сигмонд, изобиловало дичью. Служила она черному люду пропитанием, а высокорожденым лордам – для геройских забав. Особо славным делом почиталось заохотить дикого кабана. Празднично, под заливистый собачий лай, выезжали конно большой свитой, с псарями, охотничьими, пешими загонщиками и другой челядью. Поглядеть на геройство своих рыцарей ехали дамы. Следом повара с поварятами, и виночерпии с бочонками, кубками да чашами. Кульминацией действа являлось расправа с затравленным зверем. Требовало это и мужества и силы и умения не малого. Не всякий раз гладко все выходило, Случалось и людям урон иметь.

Да охотились то на кабанов обычных, в краях этих многочисленных. Стилл знал этих животных еще по своему миру. Но помимо этих свиней, водились и вепри размеров огромных, гроза лесных хуторов. Твари эти, могучие и яростные для охотничьего трофея мало годились. От их шкуры бесполезно отскакивали самые острые стрелы. Наточенные наконечники копий скользили по густой жесткой щетине, зверю вреда не принося. Собаки, сколь бы злы и натасканы он не были, гибли одна за одной. Распороть своими ужасающими бивнями брюхо коню, свалить его наземь, расправиться с всадником для матерого секача трудов не представляло. А уж про загонщиков, тут и поминать нечего. Кто не успевал на дереве спастись, только растерзанные тела отмечали путь зверя.

К счастью этих опасных тварей было мало. Звери в стаи не собирались, вели одинокий, скрытый образ жизни. Открытым пространствам предпочитали непролазные дебри, еловые урочища да болота. Люди старались их избегать, не тревожить. А те, в свою очередь, сами нападали редко, предпочитали, в худшем случае, огороды разорять.

И вдруг, в отцовскую крепость прискакал взволнованный радостной вестью поселянин. В выкопанную общиной волчью яму, на счастье попала гигантская, невесть откуда в этих лесах взявшаяся, кабаниха и поросята ейные радом бегают.

По такому случаю быстро организовали охотничий выезд. Сенешаль и дочку с собой взял. Кабаниху, благо из ямы ей деваться некуда, с трудами, но порешили таки. А поросят всех позакололи, только один полосатенький в ноги Гильде кинулся, защиты искал. Хотели охотники и его забить, да не дала малыша в обиду сенешалева дочь. Взяла на руки и решила к себе домой отвезти. Отец смеялся: – Вези, вези, только откорми хорошенько, а то больно мелкий, есть нечего.

Забрала Гильда поросенка в крепость, выхаживала, козьим молоком поила. Отец все спрашивал: – Ну как, набирает жирок? Скоро на сало созреет? Но Гильда резать Малыша, а он и был в ту пору малышом, наотрез отказывалась. Холила и пестила животинку, и тот привязался к ней, повсюду рядом ходил, лучше собаки. От тех псов, не видя сородичей, перенял манеру гавкать, когда сердился. На имя откликался, команды выполнял, потешая и детей и взрослых. Так незаметно и вырос в матерого вепря, но любви к своей хозяйке не утратил. Даже наоборот, чуя в себе силу, стал охранять хозяйку. Полюбили они в лес за грибами ходить. Садилась Гильда на широкую Малыша спину верхом и скакала в рощу. Там он и сторожевую службу нес, от лихих людей и зверей диких, и научился грибы отыскивать, которые под листьями, под валежником растут, людскому глазу незаметны.

Жилось Малышу в крепости привольно, да начались от него неудобства. По свинячьей натуре, перся он напропалую, пути не разбирая. Если кто ему на дороге попадался, то он, худого не измышляя, своею тушею сбивал с ног и трусил дальше, по своим кнурячим делам.

А дела его были известны. Войдя в года, повадился на хозяйский свинарник, наведываться к розовеньким, толстопопеньким свинкам. Местные боровы, на расплод содержащиеся, пытались отстоять честь своих дам, но куда им толстомясым, супротив дикого вепря. Да и охальник, такой парень, домашним не чета. Много убытку доставил клыкастый Донжуан свиному хозяйству. Пошли полосатые поросята, которые вырастая, желательного хозяевам товарного вида не имели, в кухонном отношении малополезны.

Собирались было самого Малыша, за его разор, отправить на кухню, да Гильда отстояла. Тогда поселили гулену в специальный, для него приготовленный, загончик, куда Гильда каждый день помногу раз бегала. Смотрела, чтоб не обижали скотники ее любимца, что б кормили досыта. Чтоб Малыш не скучал, брала с собой на прогулки.

Думала Гильда, что погиб Малыш в тот роковой день, когда Скоренщики крепость разорили. Ан нет, сумел боров из загона вырваться и спастись от неминуемого вертела.

Так Малыш, к несказанной радости Гильды, и своему безмерному счастью, влился в этот небольшой отряд. Сначала сенешалевна переживала: захочет ли ее витязь со свиньей якшаться. Многие в родительском клане вепря не жаловали. Боялись, а потому не любили, зла желали. Но Сигмонд, поди его разбери, вовсе оказался не против. Посмеивался, мол де свинья – друг человека, на худой конец можно и на жаркое пустить.

Да только, сразу видно, вовсе того и в мыслях не держал. Даже наоборот, то невзначай за ухом почешет, то по крупу ласково похлопает, то горбушку хлеба протянет. А тот, знай себе, урчит довольный. И ему Сигмонд пришелся по нраву. Подружились, видать. Не раз вместе дозором лагерь обходили, сторожевую службу несли. Зверь, он ведь чуткий, знает кто ему добра, а кто худа желает. И с Ингрендсонами хорошо поладили. Все дружно, без обид и боязни.

Едино что удручало хозяйственную сенешалевну, что больно уж много хряцает боров. За раз доброе корыто харчей уминает. А харчей-то, на него обжору не запасено. Ну, да ничего, как ни будь, спроможемся.

А Малыш вскорости доказал, что не задаром хозяйское добро лопает, прорву продукта изводит.

Несколькими днями позже, вышли на большую гарь недавнего низового пожара. Земля, кусты стояли черными, многие деревья позасыхали. Из под копыт поднималась пепельная пыль. Садилась на лица, забивала глаза, першила в горле.

С трудом, к темну нашли хилую рощу. Место хоть и плохонькое, насквозь прозрачное, да хоть огнем не тронутое. Обошла пламенная волна стороной редкие сосенки.

Усталые, наскоро перекусив, полегли спать. Для согреву, прохладно было ночами, растопили костер нодью, который охотники да следопыты любят за то, что до рассвета гореть будет, внимания человеческого не требуя.

Не требуя, да привлекая.

Шли той пустошью мародеры разбойники, псы войны, от войск своих отбившиеся, сменившие ратный меч на разбойничий кинжал. Сбились в гулящую ватагу, числом не слишком великую, эдак, дюжины с полторы. Шли, глухими путями Сатановской пустоши, хоронясь и от стражников лордовских и от своих более могучих собратьев. Шли, высматривая добычу, чтоб была по зубам, чтоб без большего риску.

Заприметили в ночи огонек, отсвет от нодьи. Заманчиво сонных путников перерезать, поживиться ихним добром. Крадучись стали подбираться.

Сигмонд проснулся, рядом стоял Малыш, настороженно прядал ушами, недовольно урчал. Ингрендсоны, дети скитаний, тоже пробудились, чуя смутную ночную угрозу.

– Гильда, вставай, опасность. – Тихим шепотом разбудил витязь свою подругу. – Оставайся здесь с Малышом, я пойду проверю, что там такое.

Доспехи надевать было некогда, лорд, изготовив мечи, скользнул к краю деревьев, гридни следом.

Разбойники вступали в рощу. Сигмонд, неуловимым ночным ветром, метнулся навстречу, плавно развел клинки. Двое обезглавленных мародеров рухнули в сухие травы. Ингрендсоны, подвижные и ловкие, каждый по одному недругу зарубили.

Закипела схватка. Гридни сражались, как волки, Сигмонд уложил еще двоих, принялся было за следующего, как из лагеря раздался утробный, яростный рев Малыша и звонкий боевой клич Гильды, исполненный злорадного ликования и боевого задора. Из рощи, словно брошенное катапультой, вылетело тело разбойника, глухо ударилось о спекшуюся землю. За ним вылетела следующая жертва собственной алчности, следом на поле вихрем выскочил секач, могучий и разъяренный.

Сигмонд остановился, завороженный открывшейся в лунном свете несказанной картиной. По ночному полю, стремглав, во весь дух, улепетывали оставшиеся мародеры. За ними, неотвратимо настигая, урча и прихрюкивая, стремительно галопировала туша Сатановского Вепря. Тяжелые удары остроносых копыт гулко разносились в дорассветном беззвучии равнинных пространств. Летели в стороны комья сухой земли и рваные куски дерна, следом стлался белесый густой пыльный шлейф. На спине борова скакала Гильда, с развивающимися волосами, оголенными коленками плотно сжимая могучие бока зверя, с луком в руках. Посылала вдогон беглецов мстительный свист белоперых стрел.