Книга Смерть в наследство онлайн - страница 5

-5-

Группа поисково-спасательной службы, в армейском фольклоре пээссэсники, в официальной аббревиатуре – ПСС, вернулась на свою основною базу в Лангар в таком виде, что даже видавшие виды спецназовцы дивились и смеялись. Казалось, этим, словно вышедшим из преисподней парням с изможденными, иссеченными ветрами лицами с запавшими от голода глазами пришлось отбиваться от пьяной банды озверевших орлов, после чего их долго волочили по свеженасыпанной щебенке.

Десантная форма на каждом из шестнадцати поисковиков висела лохмотьями. Относительно светлыми пятнами выделялись оголенные, с запекшейся кровью, покрытые синяками локти и колени. За грязными, покрытыми ссадинами, одинаково заросшими бородами физиономиями трудно было рассмотреть знакомые лица. Даже из надежных кроссовок торчали вылезшие пальцы. Но у всех за спинами аккуратно висели, выпирая углами и округлостями гранат, мин и патронных магазинов, неизменные рюкзаки десантников – РД. А поверх них лежали надежные, из верблюжьей шерсти накидки, приспособленные предохранять человека от любой температуры в горах, спасать от стужи и зноя. Кажется, это единственное, что могло быть позаимствовано у моджахедов. Правда, армейцам пришлось перенять у них и тактику войны в горах. Но к вернувшейся из поиска группе это не относилось. Ее парни сами могли поучить душманов и тактике, и многому другому, чего никогда не могли бы придумать ни вся афганская Шура, ни Лойя Джирга.

Конечно, вид ребят был не столько смешон, сколько ужасен, но для смеха были причины. Измученные поисковики понимали это и пытались улыбаться. Впереди шел такой же оборванный, как и все остальные, высокий, широкоплечий, но гибкий, как пружина, командир группы капитан Игорь Васильевич Кондратюк. Его аскетичное, с резкими, будто высеченными из камня, чертами лицо лучилось добродушием, но глаза были серьезны и внимательны. Еще в разведшколе кто-то заметил, что Кондратюк улыбается, как некогда это делали люди Даллеса. А они нужному человеку улыбались так, словно встретили родного брата, вырвавшегося из тюрьмы. Действительно улыбка капитана была такой искренней и располагающей, что помимо воли вызывала симпатию. Но подчиненные отлично знали, что за ней часто кроется вовсе не то, что кажется человеку непосвященному. Перед каждым выходом на задание командир требовал, чтобы все в группе были чисто одеты и непременно выбриты. В гарнизоне Лангара об этом знали и теперь, вспоминая уходивших в поиск ухоженных, чисто выбритых джентльменов и видя перед собой банду оборванных, грязных, оголодавших бродяг, не могли удержаться от смеха. Усмехался и начальник особого отдела базировавшегося в городке полка подполковник Семен Иванович Жилин. Он один знал о времени возвращения группы – Кондратюк предупредил по рации – и только ему здесь было известно, что под «крышей» поисково-спасательной службы скрывается группа специального назначения Главного разведывательного управления Генштаба Министерства обороны СССР. Об этом не знали даже его подчиненные. Не смея спросить у начальника – такое у них было не принято, да и просто не положено – между собой они недоумевали, почему их отдел полностью взял на себя заботу об этих, вроде ничем не отличавшихся от других спецназовцев, пээсэсовцах. А заботиться приходилось во всех отношениях, включая пайковое, вещевое довольствие, вооружение, транспорт и даже разведданные, доступ к которым был не у каждого из их особого отдела.

Подполковник слышал, что таких подразделений ГРУ всего лишь несколько на всем афганском театре военных действий и справедливо полагал, что их может быть, ну, пять, шесть, вряд ли больше. Судя по делам ребят Кондратюка, каждое из них в условиях этой странной войны без тыла и фронта подчас стоит батальона, а то и полка. Бывало, шестнадцать-двадцать таких парней блестяще справлялись с заданием там, где пасовал полк со всей его людской и огневой мощью. Знай о такой группе многие, даже только особисты – мало ли что может случиться и в особом отделе, да уже и случалось – ее давно бы постарались накрыть и уничтожить любой ценой, не считаясь с потерями. И скорее уничтожили бы не в горах, где обнаружить, а тем более истребить профессионалов с таким уровнем подготовки дело почти невозможное, а здесь, в расположении, где естественно притупляется осмотрительность. Нельзя же на самом деле месяцы и годы жить в постоянном напряжении, ежеминутно ожидая удара.

Значит здесь, в расположении части, осмотрительным должен быть он, Жилин. У него до сих пор саднило уязвленное самолюбие контрразведчика при воспоминании о двух сорвавшихся операциях по уничтожению фактического хозяина нескольких афганских провинций и талантливого военачальника Ахмад Шаха Масуда. Ведь это через него, Жилина, оба раза по рации был отдан приказ об отмене операции после того, как Кондратюк доложил о полной готовности к выполнению приказа. Задевало и то, что его использовали, как шута горохового, подставили, как Петрушку в базарном представлении. Тут суть была, собственно, не в отмене приказов – на войне это явление естественное, – а в том, что в последствии так и не удалось выяснить, кто именно распорядился отменить приказ и в первом, и во втором случае. Нити негласного расследования контрразведки сходились и терялись в высших штабах сороковой армии и оперативной группы министерства обороны в Афганистане. Но ведь именно генералы из министерства отвергали неоднократные предложения своих более разумных сослуживцев пойти на переговоры с Шахом Масудом, патриотически заявляя, что предпочитают видеть его не за столом переговоров, а на виселице. «Хотя дело здесь, наверное, не в отсутствии разума, а в присутствии подлости, – думал подполковник. – Должно быть, им лично выгодна, следовательно, нужна эта позорная для советских людей война».

Обычно никто не устраивал никаких встреч возвращавшимся на базу подразделениям. Повоевали, выполнили приказ, вернулись в расположение – дело обычное, не о чем особо и толковать. Не выполнили приказ – тоже, в общем-то, толковать не о чем: война не может состоять из одних побед. А проанализировать причины неудач и подать начальству конструктивную идею давно уже не находилось желающих – отбили охоту. Под общепринятый тон обыденности происходящего, чтобы избежать ненужного к себе интереса, подлаживались и парни группы Кондратюка. А если сейчас она вызвала несколько излишнее любопытство, то всего лишь из-за их ужасного внешнего вида. И хотя смеха было много, вопросами им не досаждали, до такой-то степени люди чувствовали свою принадлежность к армии с ее, в данном случае, разумными запретами.

Неожиданно откуда-то появился тощий, как аист, вопреки обыденному представлению о хозяйственниках, заместитель командира части по тылу, подполковник, и от удивления всплеснул руками:

– Бог ты мой! Что за банда блатных и нищих! Неужели нельзя аккуратнее относиться к обмундированию!

Его искренний порыв вызвал сочувственный смех у сопровождавших группу офицеров. Довольный их реакцией подполковник еще раз окинул взглядом истерзанных парней и тоже улыбнулся:

– Сколько же времени вы там шлялись, охломоны?

– Не помню, – с улыбкой ответил капитан.

– Спасли хоть кого-нибудь, спасатели? – поняв неуместность первого вопроса, язвительно поинтересовался подполковник.

– Нас вполне устраивает то, что мы себя спасли, – ответил Кондратюк.

– А заодно и вас, товарищ подполковник, спасли от разорения, – поддержал командира Марьясин, мощная фигура которого сейчас выглядела несколько усохшей. – Километрах в восьми отсюда на трассе отбили вашу колонну из девяти грузовиков с армейским имуществом, как нам объяснили, и двух бронетранспортеров сопровождения. Между прочим, из двух подбитых духами опрокинувшихся машин посыпались ковры, аппаратура и прочая дребедень явно не военного назначения. Жаль только, что все это сгорело, – посочувствовал он. – Но другие машины целы. Так что свою новую амуницию мы окупили вне сомнения.

– Что ты мелешь, что мелешь! – повысил голос подполковник. – Какое твое дело, кто, куда и что везет? Везут, значит, так положено!

– Важно только кем и что положено, – усмехнулся Михаил.

– Молчать! – прикрикнул заместитель по тылу. Командование полка отправило в дивизию очередной караван с «трофеями», которые за прошедший квартал сумел награбить полк во время боевых операций. Из девяти теперь осталось семь машин. Стало быть, из дивизии в штаб армии пойдут уже только четыре машины, в лучшем случае пять, подумал подполковник. Потому что дивизионщики тоже охулки на руку не положат. Конечно, и они, полковое начальство, себя не обидели. Да и не отдавать же все вышестоящим рвачам. Это было бы несправедливо. И хотя он, подполковник, получал здесь больше иного союзного замминистра, но у него на родине дети и внуки. Кстати сказать, о таких хозяйственных операциях знает вся армия. Так какого черта этот задрипанный мордоворот лезет со своими наглыми заявлениями!

Но запугивать Марьясина было делом безнадежным. При необходимости его добродушная физиономия могла стать жесткой, а взгляд – острым и давящим. Он и не подумал молчать:

– Новая форма, товарищ подполковник, сами видите, нужна немедленно, – скорее распорядился, чем попросил Марьясин.

В подполковнике стала разгораться злость, но он не решился всерьез поставить на место этого громадного бандита неизвестно в каком звании. Наверное, в немалом, раз позволяет себе так разговаривать со старшим офицером. Поди знай, не станет ли на этой кругом неправильной войне, в сплошь пронизанной коррупцией армии сегодняшний подчиненный завтра отдавать тебе приказы. А этих молодчиков вообще сам черт не разберет. Подчиняются только особому отделу, и то даже не в оперативном, как он слышал, а бог знает в каком отношении. Приказывать им не мог даже сам командир полка. А когда хотел привлечь их к войсковой операции, просил разрешения свыше и почти всегда получал отказ. А потом матерился и жаловался на ущемление своего полковничьего достоинства. Однако, отступая, надо было как-то сохранить лицо.

– Не слишком ли много на себя берете, не вижу, кто вы там по званию? – резко спросил он.

– Старший лейтенант, – представился Марьясин.

«Врет, наверное», – додумал подполковник и сбавил тон.

– Вижу, что потрепало вас изрядно, но это еще не повод хамить страшим по званию. А форма будет. Заявку уже подали. Да, а больше там ничего не сгорело?

– Сгорело, – отозвался Михаил. – Жизни десяти солдат сгорели.

– Пошли, – отвернувшись от подполковника, махнул капитан. Уже на подходе к базе они действительно мимоходом отбили колонну. По вершине горы выведя группу на шум боя, командир увидел на серпантине две горящие и другие стоявшие под огнем душманов машины. Водители и экипажи БТРов сопровождения палили из всех стволов вверх, не по цели, а по направлению, откуда моджахеды вели огонь из автоматов, пулеметов и ротного миномета.

– Савченко, Омелин, Голицин, разберитесь, – приказал капитан, – и догоняйте нас.

– Есть, – ответили прапорщики и скользнули вниз, привычно сливаясь с камнями.

В составе группы не было никого званием ниже прапорщика, имелись два старших прапорщика, лейтенант, старший лейтенант и капитан. Все воевали по контракту. Кроме офицеров и старших прапорщиков, все прошли жесткую шестимесячную выучку в школе ГРУ и затем ежедневно совершенствовали ее, служа в бригадах особого назначения. Офицеры и старшие прапорщики учились четырнадцать месяцев по более обширной и более жесткой программе.

Группа не задерживаясь пошла дальше. Вскоре сзади послышались короткие, в два-три патрона, автоматные очереди. Все было кончено в полминуты. Десять душманов остались лежать в тех же позах, но уже не стреляли. Передав поднявшимся снизу десантникам из охраны колонны трофеи, Савченко презрительно сплюнул, махнул товарищам, и они, не отвечая на вопросы, двинулись догонять своих. Похвалы от командира они не ждали, но и нагоняй получить не предполагали, однако после доклада получили его.

– Значит, решили показать свое искусство необученным армейцам ? – хмуро спросил командир. – Чтобы завтра вся часть, а послезавтра вся провинция узнала, какие тут появились мастера огневого боя? Что, не могли их гранатами забросать? Швырять гранаты, да еще сверху, каждый зачуханный мотострелок сумеет.

– Извини, командир, как-то не подумалось, – виновато оправдывались прапорщики.

– Мы пока еще и живы-то лишь потому, что нас учили думать, выговорил им капитан. – Видно, не доучили… Ладно, если поняли, тогда все. Если действительно хорошо поняли, о выговоре можете забыть.

– Есть забыть, – с облегчением ответили проштрафившиеся. Тянуться и козырять между ними было не принято. Командир остановил группу возле офицерский казармы.

– Ты, Миша, устраиваешь ребят, – распорядился он и обратился к Черных: – А ты, Юра, займись нашей экипировкой и баней. Я буду в отведенной нам комнате, о которой позаботился Жилин. Поторопись, а то нехорошо как-то мне идти к начальнику особого отдела в таком задрипанном виде, – он окинул себя взглядом. – Тем более что мужик он хороший, надо уважить почтением.

Спецподразделения ГРУ не подчинялись командованию сороковой армии и капитан не был обязан отчитываться в своих действиях перед подполковником Жилиным. Но, поскольку связь со своим прямым начальством он имел возможность поддерживать чаще всего через него, и через него же отправлял отчеты, то начальник особого отдела, по существу, был посвящен в дела группы, за исключением тех случаев, когда для получения приказа капитана вызывали непосредственно в штаб оперативной группы министерства обороны в Кабул. От Жилина зависело и благополучие подчиненных Кондратюка в перерывах между заданиями, которые иногда могли длиться неделями. Поэтому капитан вел себя с начальником особого отдела так, будто тот являлся его начальником. Конечно, Жилин понимал эту несложную игру в субординацию и про себя усмехался, но тем не менее отношение командира группы ему льстило.

Жилин был убежденным формалистом, к чему его обязывало само содержание службы. Но к Кондратюку неизменно проявлял снисхождение, тем более что это никак не сказывалось на его непосредственной работе.

– Видел, крепко вам досталось, – сказал Жилин, когда после бани к нему вошел Кондратюк в новом отглаженном обмундировании. – Сегодня отдыхай и выспись, наконец, как следует. Задание выполнил – это главное. Подробности подождут до завтра. Но все же пару запросов задам. Проведение операции задокументировано?

– Как положено. Только, Семен Иванович, мы ведь провели две операции.

– Так вот зачем тебя перед выходом в Кабул вызывали. То-то вместо двух недель вы почти месяц путешествовали. Второй вопрос: Почему за все время только дважды вертолеты вызывали? Нелегко ведь приходилось.

– Даже очень нелегко, – подтвердил капитан. – Мы большей частью почти по вершинам шли. Для вертолетов подходящих площадок не находилось. К тому же, по случаю водой разжились. Можно было терпеть.

– Понятно. – Подполковник открыл дверцы шкафа. – Свою водку, видно, уже завтра получите, сколько положено. А пока – на из запасов отдела по бутылке на двоих на всю братию, чтобы спалось крепче. Получишь, вернешь.

– Спасибо, – сказал Кондратюк и улыбнулся. – Боюсь, завтра нам выпивки не хватит. Что-то слишком уж много желающих поздравить нас с благополучным прибытием собирается.

– Шаромыжников среди нашего доблестного офицерства хватает, —проворчал подполковник. – Так и ищут, где бы заложить за воротник, особливо, ежели на дармовщину. Ладно, если не хватит, зайдешь, дам спирту. Докупать водку не спеши. Контрабандная бутылка сейчас двадцать чеков стоит. Шоферня в емкостях машин по семьсот-восемьсот бутылок за рейс завозит. Представляешь, какой навар имеют те, кто в Союзе их загружает? Ловят их, конечно, да и мы помогаем. Но это, как половодье, попробуй, останови. Везде сплошная пьянь.

– На войне как на войне, – пожал плечами Кондратюк.

– На войне тоже не обязательно быть свиньей, – хмуро возразил подполковник.

– Ну да, хрен с ними, с пьянчугами. Рассказать бы тебе, с каким народом нам приходится иметь дело, не поверишь.

– Ну, почему же? Я ведь тоже кое-что вижу.

– Что ты видишь? Что ты можешь видеть, террорист несчастный? Хотя не такой уж несчастный, раз все еще живой. Ты можешь видеть листья, так сказать, от древа зла, а нам чаще приходится иметь дело с корнями.

– И получается что-нибудь?

– Стараемся. Только топоры отскакивают, не успеваем точить. Корни больно толсты.

– А вы их электропилой, Семен Иванович, – смеясь, посоветовал капитан.

– Находятся умельцы, что электроэнергию вырубают, – хмыкнул Жилин. – Но ничего, у нас тоже специалисты не из последних.

В комнате офицерского общежития, выделенной Кондратюку и его заместителям, собралось полтора десятка приглашенных и не приглашенных, забредших на запах застолья, – представители почти всех расположенных в Лангаре родов войск в звании от лейтенанта до подполковника и в должности от комвзвода до комбата. Они сидели на кроватях, стульях, ящиках. На столе в изобилии стояли бутылки с водкой, опустошенные и налитые кружки, стаканы, пиалы, открытые банки консервов и лимонада, лежали ломти хлеба, куски колбасы, бережно нарезанные ломтики сала – дар кого-то из отпускников, желтели разрезы дынь.

Офицеры пили, галдели и изредка закусывали. Шум в комнате то стихал до нормальных разговоров, то достигал такой плотности, что его, казалось, можно лепить в ладонях, как снежки, то разбивался на обособленные диалоги, то снова концентрировался в общий гвалт, когда каждый слушал только себя. Все уже успели забыть, по какому поводу собрались, да, пожалуй, и изначально это мало кого интересовало. Как только рядом с Кондратюком освободилось место, туда протиснулся лейтенант-десантник и с пьяным упорством стал терзать его вопросами, явно получая удовольствие от «тыканья» чужому капитану:

– Нет, ты все-таки скажи, кто для тебя лучше – парчамисты или халькисты? Лично ты за кого, капитан?

В первое время после ввода ограниченного контингента советских войск в Афганистан такого рода вопрос был бы вполне уместен. Советский офицерский корпус даже разделился на приверженцев той или другой группировки в расколовшейся Народно-демократической партии. Сейчас, на седьмом году войны, никого уже не могли всерьез интересовать распри лидеров партии в борьбе за власть. Все давно уже поняли, что различие между фракцией «парчам» и «хальк» состоит лишь в их национальной окраске. Первую представляли богатей непуштунских национальностей, вторую – толстосумы пуштунов из юго-восточных и южных провинций. Вопрос лейтенанта свидетельствовал лишь о его желании предстать в глазах этого интеллигентного капитана мыслящим человеком и о том, что в Афганистане он, лейтенант, явный новичок.

– Я за интернационал, – с серьезной миной произнес капитан. Он вовсе не имел в виду давно залитый своей и чужой кровью интернациональный долг советского воина, о котором на первом году войны повсеместно болтали штабные замполиты. Ему вспомнился ответ Чапаева на вопрос крестьянина – за коммунистов он али за большевиков.

– Издеваешься, капитан? – обиделся лейтенант и в стремлении уязвить собеседника с вызовом спросил. – А сколько у тебя «войн»?

– Для интернационалиста, пожалуй, многовато, – вздохнул Кондратюк. – На сегодняшний день двести девяносто восемь.

Сначала десантник вытаращил на него удивленно пьяные глаза, потом рассмеялся:

– Да ты, оказывается, юморист, командир. Я за полгода всего одиннадцать раз воевал. Но мы-то на самом деле воюем, а ты со своими только спасаешь кого-то.

– Хреново воюете, вот и приходится столь часто спасать таких, как вы, – начиная раздражаться, ответил капитан.

Кондратюк назвал точную цифру. С учетом только что завершившегося поиска лично он действительно уже двести девяносто восемь раз принимал участие в выполнении заданий командования. Но что считать «войной», то есть участием в боевых операциях, для его разведывательно-диверсионной группы? Когда они, всякий раз с риском для жизни, добывали разведанные, чтобы сберечь как можно больше жизней таких вот лейтенантов и их солдат, когда похищали командиров моджахедов, сутками лежа без воды и пищи и почти без движений, когда выкрадывали руководителей законспирированных исламских организаций, когда тихо перехватывали караваны с оружием, – это были «войны» или не «войны» в молодом сознании бравого десантника? При всем этом группы подобные той, которой командовал капитан, до последней возможности стремились избежать стрельбы, которая в подобного рода операциях оценивалась их командованием как минус в работе. Каждый из прошедших школу ГРУ искренне считал, что здесь, на войне, по крайней мере, на этой войне, выполнять приказы командования значительно легче, чем оставшиеся позади учебные задания мирного времени. Хотя бы уже потому, что если там тебя станут убивать, ты, даже защищая свою жизнь, убивать не имеешь права – таково было нерушимое условие их подготовки. Здесь же при необходимости можно было и пострелять.

– Раз у тебя так много «войн», то, наверное, и наград полная грудь? – уже наглея, с ухмылкой продолжал десантник.

– Всего четыре, – по-прежнему сдержанно отвечал Кондратюк. – Из них две – ордена Ленина и Красного Знамени. Видишь ли, лейтенант, у нас с десантниками разные весовые категории, – пояснил он. – То, что у вас считается геройством, заслуживающим награды, для нас – обычная работа. И работать спасателям надо тихо, иначе никого не спасем.

Парни иногда задавались вопросом о содержании статуса наград. С одной стороны, сколько бы раз тяжеловес ни поднимал чемпионскую штангу средневеса, ему не получить медаль. С другой стороны, на войне все одинаково рискуют жизнью – и рядовой мотопехоты, и профессионал из отряда ГРУ, только последний рискует чаще. И существует же такое – одно из справедливейших для любого общества – положение, как «От каждого по способности, каждому – по труду». Правда, никогда еще ни одно общество в оценке деятельности каждого индивидуума не полагалось на этот лучший из принципов человеческого общежития – разве что за мизерным исключением – и менее всего – общество социалистическое.

– А вот скажи… – не отступал лейтенант. Но он стал уже всерьез надоедать Кондратюку, и тот призывно помахал Юрию Черных. Когда тот подошел, слегка пошатываясь, капитан чуть заметно кивнул в сторону десантника.

– Пойдем выпьем со мной, десантура, – ухватив лейтенанта за рукав, словно лучшему другу, заулыбался Черных.

В другой компании изрядно выпивший комбат, наклонившись к Марьясину, чтобы перекрыть шум, тыкал пальцем в сидевшего рядом капитана, который сосредоточенно пил, не закусывая, и говорил:

– Это мой лучший командир роты Володя Сундеев. Лучший, понимаешь? Такого поискать. И пусть только сунутся сюда эти хмыри болотные из прокуратуры! Перестреляю! А его не отдам!

Майор уже несколько раз начинал свою тираду и никак не мог продолжить. И Михаил не впервые спрашивал:

– Да что же случилось-то, комбат?

– Пристрелил он одну сволочь, – продолжил, наконец, майор. Жалко, что выживет, гад. Врачи, видишь ли, гуманисты! А мы, значит, звери! Да его живым закопать надо, понял!

Из темпераментного рассказа майора, во время которого он не забывал подливать себе в стакан, Михаил понял следующее. Роту бросили на преследование банды, поголовно вырезавшей весь кишлак мирных жителей, которые из страха перед советской мотопехотой попросили не оставлять у них засаду. Сундеев блокировал банду в скалистом ущелье и засыпал ее минами. Душманам оставалось сдаться или умереть. Но после дикого изуверства, творимого ими в кишлаке, сдаваться не имело смысла, потому их передали бы афганским органам безопасности, а там умели зверствовать не хуже. Капитан понимал, что душманы решатся на прорыв, и приготовил встречу, а великолепному, редкостному пулеметчику, сержанту Степану Пасечнику сам выбрал прекрасную фланговую позицию. Когда остатки банды рванулись вперед, их встретил плотный, губительный огонь роты. Но с каждой минутой боя он почему-то становился все слабее. Тут Сундеев увидел, что пулемет Пасечника бьет по своим, и не огульно, а на выбор, вырывая из жизни «дедов». Он успел нашпиговать свинцом девятнадцать старослужащих, прежде чем подобравшийся сверху командир роты уложил его автоматной очередью. Из банды в пятьдесят человек спаслось четверо, проскочив через огненный заслон растерявшихся солдат. А Пасечник выжил. И как раз сегодня врачи разрешили капитану навестить раненого. Тот встретил его полным лютой ненависти взглядом. Потом, превозмогая боль, останавливаясь почти после каждого слова, заговорил:

– Жалко, что мало я их уложил. И тебя надо было, жаба поганая. Это вы, сучье офицерье, давали этим выродкам с куриными мозгами делать из нас бессловесных скотов. Где эта падаль вонючая – замполит? Вот бы кого я достал с радостью. Значит, за родину мы тут жизни кладем? А любой затруханный «дед» молодых пряжкой по жопе – тоже за Родину? А подставлять этим скотам зад – это за отечество? Жаль, что не добил ты меня. Для тебя жаль. Потому что, если «вышку» не дадут, буду давить вас, сколько жизни хватит…

Сундеев вдруг поднял голову, посмотрел на комбата тяжелым осмысленным взглядом и, стараясь твердо произносить слова, медленно заговорил:

– За заботу спасибо, комбат. Только прокуратура мне – до лампочки. Я в предателя стрелял… Но как он говорил! Как говорил!.. Как он нас ненавидит! Как ненавидит!.. – зажмурившись, капитан покачал головой.

– Видишь, как переживает, – с пьяной нежностью в глазах сказал майор, обращаясь к Марьясину. – И за кого! – вдруг взорвался он. – За предателя! За гада! За шкуру! Как мы его раньше не разглядели! Да его в дурдом надо было! В смирительную рубашку! В зону, наконец, на нары, на парашу!

– Ну, в зоне-то он, видимо, и так окажется, – усмехнулся Михаил. – А дурдом ваши «деды» вашим молодым и здесь устроили. Обращаться за помощью к вам, отцам-командирам, совершенно бессмысленно, в чем молодые давно убедились. И если хотите знать, я не осуждаю этого пулеметчика. Душманы для него – противник, которого приказано убивать. А истинные враги – ваши «деды», эти рефлекторные твари, быдло, садисты. Надо удивляться не тому, что совершенно отчаявшиеся люди иногда стреляют в «дедов» и, по сути, ничем не отличающихся от них офицеров. Надо удивляться, почему в армии еще не началась гражданская война.

– Ты что! Что ты болтаешь, салага! – ошалело взвился майор. – Да я тебя!.. Да ты у меня, сука!..

– Ни хрена себе гость нынче пошел! – рассмеялся Михаил.

– Я что ли должен следить, сколько кому ремней по жопе всыпали? – возмутился комбат.

– Нет. Вы должны следить, чтобы никто никому не всыпал.

– Мое дело – организовать бой…

– Вот и организовали, – перебил Михаил. – И скольких не досчитались?.. А знаете ли вы, майор, что половина наших, оказавшихся в плену, это перебежчики. Люди не выдерживают издевательств своих «боевых товарищей», и унижение плена предпочитают унижениям от ваших вонючих «дедов» – наркоманов и ублюдков. Знаете ли вы, что по меньшей мере треть наших потерь в этой войне происходит из-за халатности, бездарности, ссор и пьянства – прежде всего командиров. Интересно бы узнать, сколько во время боев выпущено очередей в спину своим.

– А у нас один бывший уголовник все свое отделение положил из автомата, – вмешался сидевший неподалеку старший лейтенант. Всех наградили за какой-то бой, а его нет. Не дали как бывшему уголовнику. Да и тут за ним дела водились… Обиделся и всех – одной очередью.

Не слушая его, комбат уставился на Марьясина налившимися водкой и злобой глазами.

– Так вот ты кто, оказывается, – хрипло заговорил он. – Ты предатель. Встать смирно перед старшим по званию! – заорал майор. – Пристрелю, как собаку! – рука его нервно шарила по кителю в поисках пистолета.

– Успокойся, дурак, – поморщился Михаил и, перехватив руку комбата, так сжал ее, что тот едва сдержал крик. Второй рукой Марьясин выдернул из кобуры майора пистолет.

– Заходи завтра, – сказал он. – Гость ты наш дорогой. К ним подошел озабоченный Кондратюк и поспешно увел своего заместителя.

– Что это тебя на выступления потянуло? – недовольно спросил он. – Нашел кого учить!

– Учить?.. Нет, – рассмеялся Михаил. – Как говорится, я ставлю перед собой только реальные задачи. Да и куда мне, если ему академия, кроме глупого гонора, ничего не дала.

– Зачем же ты его приглашал?

– Я вообще никого сюда не приглашал.

Они рассмеялись.

– А пистолет разряди и отдай, – сказал капитан. – А то с пьяни еще за автоматом побежит. Я ведь почти не шучу. На всякий случай попросил наших ребят по очереди постоять на стреме.

– Миша, давай к нам! – призывно замахал Черных от своей собравшейся на одной из кроватей компании, где собрались штабной лейтенант и два боевых капитана. – Вот наш старшой вам все объяснит, – заявил он. – Михаил был учителем истории.

– На кого же ты детей бросил? – с улыбкой поинтересовался один из капитанов у подошедшего Марьясина. – Призвали, что ли?

– Нет, сам ушел в армию, – ответил Михаил, устраиваясь за столиком напротив. – Во-первых, никого сейчас история не интересует. Да и не знаешь, какую историю преподавать. Во-вторых, как выяснилось, учительство – не мое дело. Скучища.

– Ну да? – усомнился второй капитан. – С такой внешностью от школьниц, наверное, отбоя не было.

– Да я ведь не под юбки, а в мозги им пытался заглядывать. Но ничего интересного не разглядел. Обычный набор: шмутье, секс, деньги.

– Неужто ни одной школьницы не поимел? – заинтересовался лейтенант.

– Я предпочитал блядей на стороне. И вообще исповедую правило: не имей там, где живешь.

– Зря ты все-таки только в мозг заглядывал, – рассмеялся первый капитан. – Главный интерес дислоцируется как раз под юбкой. Знаете, мужики, мне уже двадцать восьмой год, много имел баб, но ни одной невинной девки не попадалось. Теперь не удивляюсь, раз в школах работают такие красавцы учителя.

– Между прочим, я преподавал в девятых и десятых классах, – сказал Марьясин. – Так вот, как сообщила мне по дружбе наш школьный доктор, ни в девятых, ни в десятых классах при обследовании не оказалось ни одной девственницы. А вообще, откуда эти грязные намерения у блестящего капитана доблестной армии?

– От верблюда, – хмыкнул капитан. – А знаете, что надо, чтобы по отношению к женщине были чистые намерения?.. Надо помыть член, – сам ответил он и первый рассмеялся.

– А ты знаешь, почему у Кащея Бессмертного нет детей? – включился в анекдотический настрой Марьясин. – Потому что у него одно яйцо и то за тридевять земель.

– Вы, ребята, с ним по части анекдотов не соревнуйтесь, – искренне забавляясь, хохотнул Юрий.

– Почему Баба-Яга никогда не беременеет? – продолжал Марьясин. – Потому что не на той палке летает… Какая разница между проституткой и блядью? Проститутка – это профессия, а блядь – это идеология… Что такое современный мужчина?.. Мужчина, которому одной бутылки мало, а одной женщины много… Знаете, почему муравьев так много?.. Потому что для них еще не изобрели презерватив… Хватит или еще?.. Вас ведь интересовал какой-то исторический вопрос.

– Да, вот Игорь интересовался, какие племена в Афганистане сейчас самые мирные, – отсмеявшись, кивнул Черных на лысого капитана.

– О племенах – сложный вопрос, и вряд ли вам исчерпывающе ответит на него профессиональный этнограф, – покачал головой старший лейтенант. – Если говорить о народах, населяющих Афганистан, то их больше тридцати. Во-первых, конечно, собственно афганцы, то есть пуштуны. Дальше… Иранская группа: таджики, хазарейцы, чараймаки, фирузкухи, джимшиды, теймуры, белуджи, персы, курды, памирские народы и другие. Тюркская группа: узбеки, туркмены, афшары, кызылбаши, киргизы, казахи. Индоарийская группа: пашаи, панджабцы, индийцы, тиран, цыгане, джаты, кохистанцы. Нуристская группа: нуристанцы, брагу, арабы, моголы, не монголы, а моголы. Это лишь те, что у меня на памяти. Каждая народность еще делится на племена, а племена – на подплемена и родовые группы. Например, племена образуют четыре основные группы: сарбани, батани, гургушт, карали. Скажем, крупнейшие из племенных объединений – дурани из группы сарбани и гильзаи из группы батани насчитывают полтора миллиона человек каждое. Другие крупные племена – джадраны, Бардаки, мангалы, моманды, сафи, шинвары, какары, чакмани, хугшани, джаджи.

– Черт побери, где ты только всего этого набрался? – удивился второй капитан и, протянув Марьясину руку, представился: – Василий Савченко.

– Понимаешь, Василий, вышел со мной такой казус, – улыбнулся Михаил. – Собирали нас в спешке. Каждый, в общем-то, знал, где ему предстоит работать. А перед отлетом неизвестно откуда привез ли какого-то полковника, чтобы прочел лекцию по Афганистану. Хотя бы стало понятно, куда летим. Полковник прочел нам обзорную лекцию. Стили задавать вопросы. Сперва отвечал, а потом обозлился: «Хрен его знает, как там они относятся друг к другу, и вообще, я специалист по Канаде». Вот и пришлось самому здесь уже кое-что почитать.

Парни рассмеялись, выпили, и Марьясин продолжал:

– Ты, Игорь, хотел узнать о мирных и не мирных для нас племенах. Тут я тебе ничем помочь не могу. И вообще, не знаю, есть ли по отношению к нам мирные племена.

– Вот! – воскликнул капитан. – Что я говорил! Где вы видели этих мирных!?.. Я с боем занимаю кишлак, при этом теряю двенадцать человек. Точно знаю, что из кишлака мы никого не выпустили. Все выходы жестко заблокировали. И душманов в кишлаке нет? Запрятали свои пулеметы, автоматы, «буры» и сидят у дувалов смирные, как овечки, дехкане-бородачи. Некоторые еще и улыбаются, сволочи. Я дал приказ: изо всех стволов по этим «мирным». И ничуть не жалею.

– Какая там к… матери жалость! – гневно вскинулся Василий. – А они нас жалеют?! Я видел, что эта сволочь делает с пленными. Помню двоих, разделанных, как свиные туши. Руки, ноги отдельно, сердце вырвано, глаза выколоты, уши отрезаны. Еще с одного прямо целиком сняли кожу. Многого навидался. Кажется, ко всему уже готов, а тут меня даже вырвало. Другого закопали в землю, только голова торчит. И на эту голову, видимо, по очереди срали, пока не задохнулся в говне. Жалеть! – с озлоблением повторил он и нервно дернул головой. – Наш батальон как-то занимал селение, где укрепилась большая банда. Из одних окон свешиваются белые тряпки, будто флаги, а из соседних лупят пулеметы. Подавишь пулемет, пробегаешь мимо белого флага, а из-под него по тебе очереди в спину. Оператор-наводчик БМП не успевал определять, где там мирные, где немирные. Комбату охренела эта подлость. Вывел роты из боя, вызвал авиацию, подключил артиллерию и все батальонные огневые средства. Как врезали! От того кишлака только пыль осталась. Жалко, что поздно принял это решение комбат. Наших там почти два взвода полегло.

– Издержки при оплате интернационального долга, как однажды сказал наш командир, – усмехнувшись, заметил Черных.

Капитан вздрагивающей рукой разлил по стаканам водку.

– Выпьем за тех… Э-эх…

Молча выпили. К тосту присоединился сидевший неподалеку и прислушивавшийся к разговору подполковник.

– Я могу допустить, что в тех ситуациях у вас просто не было другого выхода, – заговорил подполковник. – Но подумайте вот о чем… Когда мой батальон прошел через населенный пункт, оттуда раздались выстрелы. Убили двух солдат. Так что же, из-за нескольких дураков надо было смести с лица земли все селение? Ну, допустим, снес бы я его, потеряв двух человек. А завтра в другой деревне потерял бы вдесятеро больше людей. Ведь слухи здесь разносятся мгновенно, словно их гонит ветер. Так что часто мы сами создаем себе врагов.

В первые месяцы пребывания на афганской земле советские войска действительно чувствовали себя исполнителями интернационального долга. Хотя и мало кто задумывался над тем, откуда он свалился на их головы, этот аморфный, ничем, включая смысловые рамки, не определенный долг. По прихоти истории два соседних народа были так далеки друг от друга духовным обликом, моральным складом, культурой, религией, что о какой-то общности говорить не приходилось. Ни царская Россия, ни СССР у Афганистана никогда ничем не одалживались. Значит, и в этом отношении не могло быть никаких долгов, включая интернациональный, ни перед афганским государством, ни перед народом этой страны. Немногие задавались и вопросом, почему интернациональные долги, словно по наследству перешедшие от прежней России, платит, стремится платить лишь СССР, почему же СССР никто их не платит? Но так как о существовании долга было официально объявлено высшей властью, громадное большинство за долгие годы привыкших к безропотному послушанию советских граждан приняло эту истину как дарованную свыше.

Политуправление армии издало вроде бы полную здравомыслия памятку советскому солдату-интернационалисту. В ней писалось: «Советский воин! Находясь на территории дружественного Афганистана, помни, что ты являешься представителем армии, которая протянула руку помощи народам этой страны в их борьбе против империализма и внутренней реакции… Помни, что по тому, как ты будешь вести себя в этой стране, афганский народ будет судить обо всей Советской Армии… Находясь в ДРА, соблюдай привычные для советского человека нравственные нормы, порядки, законы, нравы и обычаи страны пребывания… По своему характеру афганцы доверчивы, восприимчивы к информации, тонко чувствуют добро и зло. На почтительное отношение они отвечают еще более глубоким уважением… Всегда проявляй доброжелательность, гуманизм, справедливость и благородство по отношению к трудящимся ДРА…»

Что ж, в первое время отношения между ограниченным контингентом советских войск и афганцами складывались почти что по памятке воину-интернационалисту. Это устраивало командование контингента, но не устраивало вооруженную оппозицию Афганистана.

…Моджахеды развернули широкую военную кампанию, чтобы разрушить ранее не предусмотренное оппозицией равновесие. Гибли советские солдаты, горели грузовики на дорогах и самолеты на аэродромах. Переодевшись в форму афганских правительственных войск и офицеров советской армии, якобы возглавляющих карательные экспедиции, душманы вырезали и расстреливали целые поселки, засыпали минами и расстреливали из пулеметов стоянки и караваны представителей родов и племен. В мирных кишлаках оставляли убитых советских солдат – поди разберись, кто повинен в их смерти: душманов нет и следа, а жители все на месте. Если поначалу представители советских войск еще пытались искать виновных, то затем, поняв бессмысленность такого образа действий, все чаще стали прибегать к репрессиям – методу, который в истории человечества чаще давал, увы, желаемые результаты, чем наоборот. В этом случае было наоборот. Лавиной нарастало взаимное озлобление и отливалось в ненависть. Все чаще слышалось: «Что вам надо в нашей стране?» Редко кто мог ответить, что советские войска, по меньшей мере, двадцать раз приглашал в страну Амин. Но никто из советских солдат и офицеров не мог знать, да и не задумывался над тем, что Амин представлял интересы вовсе не афганского народа, а только свои и своего клана. Началась неуправляемая, а затем с той и другой стороны управляемая цепная реакция разрастания войны с ее извечными постулатами – кровь за кровь, смерь за смерть.

– Наверное, это в чем-то и неплохо, товарищ подполковник, что вы о местных жителях проявляете больше заботы, чем якобы сражающиеся за них моджахеды, – заговорил Михаил Марьясин. – Похоже даже, что вы заботитесь о них больше, чем о своих подчиненных. Но почему ваш гуманизм должен оплачиваться жизнью наших солдат?

– Вот ты как повернул, старший лейтенант, – усмехнулся подполковник. – Что ж, видимо, можно подходить и так.

– Не подходить же с позиций общечеловеческих ценностей, когда убивают твоих подчиненных, – сказал Михаил. – Я слышал, что вы отличный комбат, но, простите, не хотел бы воевать под вашим началом.

– Черт побори! – воскликнул штабной лейтенант. – Это не пьянка, а какой-то политуниверситет.

– А ну вас, – поморщился капитан Игорь. – Только начнешь про баб, как тут же снова о войне. Наливай, Вася.

– Ваш командир разделяет ваше мнение? – выпив вместе со всеми спросил Марьясина комбат.

– Мы не делим одно мнение, – улыбнулся Михаил. – Предпочитаем иметь каждый свое.

– Слышал я о вашем капитане, – продолжал подполковник. – Говорят, что за шесть дет он не потерял из своих ни одного человека?

– Я тоже слышал, но утверждать не могу, – отвечал Марьясин. – Мы с ним вместе воюем всего два года. И за это время у нас не было даже ни одного раненого. А что касается его мнения о нашем споре, скажу так… Если потребовалось бы перебить какой-нибудь кишлак, чтобы спасти кого-то из группы, он приказал бы перебить. Если бы опоздал, мстить не стал бы.

– А допустим, что для выполнения задания потребуется, как выразился капитан, – кивнул комбат в сторону компании, – превратить в пыль населенный пункт вместе с людьми? Превратит?

– Несомненно. Мы люди военные. Как же иначе требовать выполнения приказа от подчиненных.

– Жесткие вы мужики.

– Кысмет, – развел руками Михаил.

– Это еще что за фигура? – поинтересовался капитан Василий.

– Это означает: судьба, такова воля аллаха.

– И откуда вы все знаешь, старшой? – ухмыльнулся Василий.

– Видишь ли, Вася, говорят, что умных надо учить всему, а дураков —только профессии.

– Как вы себя ведете, старший лейтенант? – пьяно всклыхнулся Василий.

– Виноват, товарищ капитан, – с серьезной миной ответил Марьясин. – Больше не повторится.

Все рассмеялись. Осознав нелепость ситуации, рассмеялся и Василий.

– Не очень-то духи выполняют указания своего аллаха – сказал Игорь. – Видел я, как водяру хлещут. А им ведь, как будто, не положено по шариату. Ну что, примем еще, братья-фронтовики. А тебе, лейтенант, не обязательно, ты – штабной.

– Тогда для храбрости, – не растерявшись, отозвался лейтенант.

Застолье густело, брызгало страстями и теряло приличия, которые, впрочем, здесь никого и не заботили. Разговоры звучали громко, резко, энергично сдабривались матом. Комната гудела смехом ссорами, руганью. Болтали, перескакивая от темы к теме, но неизменно возвращались к женщинам – теме воистину неисчерпаемой. Хвастались количеством побед, наглостью в обольщении, сексуальным потенциалом, соревновались в знании техники совокупления, с упоением расписывали позы и позиции половых сношений.

Проблемы секса занимали умы всей армии. Десятки тысяч преимущественно молодых мужчин изнывали без женщин. Мимолетные связи счастливчиков с немногочисленным контингентом врачей, медсестер, связисток, наемных штабных работниц никак не решали проблемы. И доставались эти женщины, как правило, мужикам постарше – генералитету и старшему офицерству. Об этом знали все, и сексуально удовлетворенное начальство даже не скрывало своих отношений с наложницами. Никто не опасался огласки, поскольку все были в одинаковом положении. Оно несколько изменилось, когда из Союза в Афганистан на существующие, но преимущественно надуманные армейские должности хлынули тысячи молодых женщин в поисках легких заработков и мужей. Но и это лишь незначительно удовлетворило сексуальные потребности армии. И женская тема в свободное от боев время продолжала занимать умы солдат и офицеров.

– Ну ладно, оседлал полковник курву из финчасти или она его – один хрен! – кричал старший лейтенант с распаренной от водки физиономией. – Так эта сучка еще ездит с ним и пытается нам указания давать, как службу нести!

– И все, кроме полковника, знают, что его молодой порученец в его же кабинете ставит ее раком, и на его же письменном столе загибает ей салазки, – со смехом добавил бледный от выпитого сосед-капитан с расстегнутой до пояса курткой.

– А помните вашу фельдшерицу, с которой переспали, кажется, все офицеры части? – спросил взрослый не по званию лет тридцати лейтенант. – Я ее еще раньше знал и имел, как хотел.

– Ну, помним, помним. Хорошая женщина была. Правда потом пошла по чужим рукам, и не вниз, а вверх. Говорят, теперь в Кабуле с генералом живет.

– Точно. Встретил я ее на свою беду на кабульском базаре. Тащила с шофером к машине, где сидел ее генерал, громадный ковер. Я сам хотел помочь – все-таки ничего плохого от нее не знал. А она безо всяких «здравствуйте» высокомерно так приказывает: «Помогите шоферу, капитан». «Ты что, – говорю, – не узнаешь меня, Наташа?» «Не узнаю, – заявляет. – Но вижу, что вы плохо воспитаны для офицера. Берегитесь же». Признаюсь, в бою никогда так не терялся, как в тот раз. А она этак нервно дергает плечиком и обращается к своему ожидавшему в машине генерал-майору: «Прикажи ему, Павел». В общем-то, я человек выдержанный, а тут меня прямо с резьбы сорвало. Чтобы какая-то прошмандовка, которую я имел во все места… Короче, выложил я все, что о ней думал и уже совершенно по дурости прошелся по моральному облику генерала. А результат перед вами… Вот-вот должны были дать майора и батальон. Вместо этого сняли две звездочки и направили к вам, можно сказать, на передовую. Это, конечно, ерунда. Я и так по тылам не кантовался. Но мать их…

– Теперь придется тебе искать докторшу, чтобы восстановить звание, – с улыбкой сказал Кондратюк и под смех офицеров продолжал, меняя тему: – А знаете, что первоначально означало это: мать твою имел?.. Сначала это татарское выражение было вовсе не ругательством, а приветствием. И означало расположение к человеку, так как тот, кому сообщалась эта информация о матери, возможно, являлся его сыном или дочерью.

– Или выблядком, – язвительно заметил кто-то со стороны. – А вот у меня в Союзе была баба! Ну, братцы!..

– Знаем, слышали, надоело, – остановили его.

– Не береди душу.

– У меня самая свежая новость. Только что узнал, что наш спасатель капитан Кондратюк в отпуске женился.

– Да ну?.. Опупел, что ли?..

– Точно, – с улыбкой подтвердил Игорь, – опупел. Влюбился сразу и на всю жизнь.

Все сразу оживленно заговорили:

– Если и не всю жизнь, то хорошо уже то, что так кажется.

– Кто знает, сколько той жизни осталось.

– Да и надо ли сирот плодить?

– Я думаю иначе, – не согласился капитан – Если убьют, то останется на земле моя плоть и кровь, а может быть, и хорошие мозги, так как дураком я себя я не считаю.

– Слушай, ты ведь недавно из Союза. Как там?

– Наверное, везде по разному. Лично меня ошарашило вот что. Прихожу в исполком, чтобы потолковать о льготной очереди на квартиру, а там – толпа евреев весьма почтенного возраста и, оказывается, – все «афганцы»… Записали меня где-то во вторую сотню претендентов.

– Вот где настоящее блядство!.. Сволочи!.. Те, кто это устраивает, еще худшее мурло… – посыпались реплики.

– Может быть и хуже. Но кто из вас видел в Афгане хоть одного еврея? В армии, я имею в виду?

– Я видел – в политуправлении армии.

– Лично я никогда не страдал юдофобией, – заметил Василий. – Но раз об этом заговорили, могу привести такой факт. Кажется в 1919 году, когда Ленин был болен, сионисты добились в Совнаркоме принятия закона о смертной казни за антисемитизм. Значит, все остальные нации можно было поливать грязью, угнетать, оскорблять безнаказанно, а еврея не тронь, иначе – пуля. Точно не могу сказать, но, по-моему, этот закон до сих пор никто не отменял. Так что вы тут поосторожней с выражением своих симпатий и антипатий, – рассмеялся он.

– А ты не врешь?.. Это же идиотизм!.. Как могли допустить такое?.. – загалдели собеседники.

– Так оно и было, – заверил Василий. – Да и как было не допустить, если в правительстве было абсолютное большинство евреев. Русских два – Ленин и Чичерин, один армянин, один грузин и восемнадцать евреев. К тому же, как я сказал, Ленин был болен после покушения на него еврейкой Каплан. И вообще, в то время все руководящие посты всех без исключения наркоматов почти на девяносто пять процентов были захвачены евреями.

– Во! – с горьким отчаянием и запоздалой ненавистью произнес лейтенант бывший капитаном.

– Наверное, все так и было, – сказал вдруг побледневший черноволосый старший лейтенант. – Но что мне теперь делать? У меня мать еврейка, значит я – еврей…

Многие знали старшего лейтенанта как отличного командира роты и знающего, образованного офицера. Наступившее вдруг неловкое молчание нарушил тот же бывший капитан:

– Значит ты – самый глупый из евреев.

Все с облегчением рассмеялись.

– Ты трус! – вознесся над разговорами насыщенный злостью голос с другого конца комнаты. – Его взвод гибнет под огнем душманов, а он, командир взвода, на единственном БТРе улепетывает в тыл, будто за боеприпасами! Жалко я тебя тогда не прикончил, думал, трибунал разберется. Знал бы, что у тебя волосатая рука в штабе дивизии, пристрелил бы, как собаку. Заткнись, дерьмо, а то я сейчас!..

– Какие там к … матери партизаны! – нервно кричал в другой стороне капитан. – Эта душманская сволочь выпускает брошюры об опыте партизанской борьбы в Белорусии, а Шах Масуд штудирует опыт партизан в Ленинградской области! Ладно. Но где они там вычитали, чтобы наши партизаны отступали, прикрываясь толпой местных жителей? Где?! Это немцы гнали на партизанские пулеметы наших людей, скрываясь за их спинами. А партизаны, наоборот, оставляли деревни, чтобы жители не пострадали. Конечно, немцы потом все равно их вырезали, расстреливали, сжигали за пособничество. Но ведь не свои же, не партизаны! А эти, приверженцы аллаха, гонят перед собой под пули своих же мирных жителей, чтобы спасти свои шкуры, вырезают целые кишлаки! И это партизаны!? Это зверье без чести и совести! Подсылают пацанов на базары, чтобы бросали в толпу своих же людей гранаты! Их надо убивать без пощады!

– А кто тебя звал сюда убивать без пощады? – прозвучал хриплый от напряжения голос. – Чем мы отличаемся от немцев? Тем, что не гоним перед собой в атаку дехкан? Большое благородство!.. А когда сравниваем с землей кишлаки, это как понимать?.. Как понимать эту политику выжженной земли?

– Кто меня звал, говоришь?.. Меня звал приказ, понял! А ты – гниль интеллигентская! И если увильнул от душманской пули, то от нашей не увильнешь!..

После короткой свалки спорщиков успокоили. И руководство пьянкой взял на себя Марьясин.

– Тихо! – крикнул он. – Кончайте идиотствовать, мужики! Мало того, что нас духи убивают, не хватало еще, чтобы сами себя перестреляли. Все свары отменяются! Здесь хозяева мы – наш командир, я и лейтенант Черных. От имени хозяев приказываю: перейти на анекдоты. На это время звания упраздняются, обиды не учитываются, претензии не принимаются. Я начинаю. О Штирлице хотите?

– О Штирлице все знают, – поддерживая своего заместителя, включился в игру Кондратюк. – Наш лейтенант Юра хоть и имеет сибирскую фамилию Черных, но по натуре хохол. С хохлов и начнем. Так вот Что такое один украинец?.. Партизан… Два украинца?.. Партизанский отряд… Три украинца?.. Партизанский отряд с предателем.

Анекдот понравился, и все искренне рассмеялись.

– Ну, держись, командир, – наигранно громко возмутился Юрий и пояснил. – Он у нас, чтобы вы знали, молдаванин. А анекдот такой. Американцы – это народность или нация?.. Это философия… Румыны – это нация или философия?.. Это профессия… Молдаване – это профессия или философия?.. Это диагноз.

Грохнул смех.

– Ну и подчиненные нынче пошли! – хохотал майор-комбат.

– Поехали дальше, – ухмыляясь, продолжал Михаил. – Монголы тут есть? Нет. Ну все равно… Какая страна самая независимая в мире? Монголия. Потому что от нее ни хрена не зависит.

Анекдоты действительно вызывали смех, но офицеры смеялись еще и с облегчением оттого, что как-то сгладилось атмосфера начинавшегося, порой беспричинного озлобления, которое возникает между душевно несвязанными людьми в безудержной пьянке. Теперь почти все уже готовы были слушать Марьясина, ради интереса гася агрессивность. С этих пор смех звучал не переставая, и все искренней. Люди стали подтягиваться к компании, центром которой стал Марьясин. Хозяева, конечно, тоже были изрядно на взводе, но, осознавая себя хозяевами, и имея школу общения с людьми различных интеллектуальных и социальных категорий, продолжали держаться на нужном уровне.

– Чтобы никого не обижать, включая комбатов как старших по должности и званию, – с улыбкой сказал Михаил, – давайте все-таки о Штирлице.

– Кончай, старшой, слышали… Осточертел этот мудак… Давай другое… – раздались голоса.

– Во-первых, это новые анекдоты, к тому же из первых, можно сказать рук; во-вторых, у кого есть чувство юмора, тот не заметит повтора, а у кого нет этого чувства, тому ничем не смогу помочь, – театрально развел руками Михаил.

Поскольку никто не хотел считать себя ущербным в отношении юмора, возражений не последовало.

Чтобы не сбивать поднявшееся над недоброжелательностью настроение, Михаил говорил без пауз, сквозь смех теперь уже всего застолья.

– Валяй, старшой.

– Откуда только берешь?

– Мало того, что живем тут во вшах, так и без свежих анекдотов.

Комнату сотрясал веселый смех. Несколько человек уже лежали, отключившись, на кроватях; те, что еще не потеряли сознание, увлекшись общим весельем, отставили выпивку.

– Пока хватит, мужики, дайте отдохнуть, – сказал Михаил. – Теперь предлагаю по очереди выдавать веселые хохмы, кто какие помнит. А пока вы копаетесь в своих мозгах, я пройдусь в адрес своего любимого командира, чтобы впредь знал, как обижать подчиненных. Так вот… Как по-молдавски будет: «Простите, но ваше мнение не совсем совпадает с моим»?.. Ответ: «Эй да!». Теперь валяйте…

– Ну, дает старшой, – забыв о распрях, смеялись офицеры.

– Ты, старший лейтенант, кажется из спецназа МВД. Вот тебе загадки. Что такое менталитет?.. Власть ментов… Как называется вертолет ГАИ?.. Ментокрылый мусоршмит… Почему на новой ментовской форме по две пуговицы на рукаве?.. Чтобы нос рукавом не вытирали… А почему они блестят?.. Так все равно вытирают.

Смех звучал, не стихая. От хохота, дробясь, шарахался в воздухе сигаретный дым.

– Ах так, майор, – крутя от неловкости головой, с улыбкой вступил в перепалку спецназовец. – Тогда слушай. К какой отрасли промышленности относятся военные академии?.. Специалисты утверждают, что к деревообрабатывающей. Потому что принимают дубы, выпускают липу.

Все хохотали. Анекдот понравился, на следующий же день разнесся по гарнизону и приобрел статус крылатого выражения.

– Мир вашему дурдому! – в тон общему настроению донеслось вдруг от двери, где никем не замеченный возник подполковник Жилин.

– О, какая честь! Честь какая! – вскочил Михаил. – Какие настали благословенные времена! Теперь особый отдел не к себе людей тащит, а обслуживает их на дому. Так что особого произошло на фронте освобождения афганского народа от ига проклятого феодализма, товарищ подполковник?

– Ох, доболтаешься ты у меня, Михаил, – покачал годовой Жилин. – Придется все-таки сдать тебя в особый отдел.

Юмор дошел до всех, не окончательно потерявших соображение, поскольку исходил от самого начальника особого отдела.

– О меч аллаха, солнце справедливости, гроза злоумышленников! Не вели казнить! Вели слово молвить! – продолжал весело ерничать Марьясин, подходя к подполковнику с полным стаканом водки. – Выкушайте с нами, свет Семен Иванович! Чтобы на старости лет каждый из нас мог похваляться детям и как легенду рассказывать внукам, что пил с самим начальником особого отдела!

Подполковник с усмешкой посмотрел на него, взял стакан и под любопытными взглядами заметно притихших офицеров без передыху выпил.

– А особисты-то, оказывается, тоже не пальцем деланы! – крикнул кто-то из глубины комнаты.

– Теперь – анекдот, товарищ подполковник, – сказал Михаил. – Чтобы по полной программе.

– Ладно, – ответил Жилин, беря со стола ломтик сала. – Во-первых: говорят, сало есть – ума не надо. Во-вторых, – под веселый гул застолья продолжал он, – имеющий глаза да увидит, имеющий уши да развесит. В-третьих, кто ответит, что лучше: склероз или маразм?.. Не знаете? Так я вам скажу: лучше склероз. Потому что забываешь, что у тебя еще и маразм… И, в-четвертых, – переждав смех, закончил он, – не пора ли кончать ваш шабаш, товарищи офицеры?

– Что вы, Семен Иванович, – просительно произнес Михаил, – еще не вечер.

– В том-то и дело, что у вас тут уже вечер. Анекдоты – бог с ними. А до анекдотов сколько всякой хреновины успели наболтать…

– Как вы узнали? – тараща пьяные глаза, заинтересовался лейтенант-десантник.

– Окно открыто, – сказал подполковник.

Грохнул смех. Жилин нашел взглядом Кондратюка, кивнул в сторону двери:

– Ты мне нужен, капитан.

– Вот так вырывают из наших рядов лучшие кадры, – заявил лейтенант, бывший капитаном. – Как говорится, возлюби ближнего своего, но порох держи сухим.

– Правильно, – прищурившись, ответил Жилин. – А лично тебе я посоветую еще и другое: бойся данайцев, приносящих яйцев.

На улице подполковник подождал Кондратюка. Тот вышел, несколько раз глубоко вдохнул свежий воздух и направился к Жилину, не шатаясь, но шире обычного расставляя ноги.

– Пить умеешь, – одобрительно кивнул Жилин. – Но все равно приказываю протрезветь. Рано утром полетишь в Кабул. Вызывают в разведотдел армии. Теперь вот что. Это вы караван уничтожили?

– Мы. Уже кто-то доложил? – удивился Кондратюк. – Быстро.

– Не так уж и быстро, да и то случайно обнаружили. Численность людей и животных в караване?

– Животных – пятьдесят три, людей – сто десять: семьдесят погонщиков, сорок человек охраны, по нашим выводам – солдаты пакистанской армии.

– Так и есть, – сказал Жилин. – Против этого каравана готовилась серьезная войсковая операция. Теперь надо по быстрому все проверить и отменить операцию.

– Проверяйте, – пожал плечами капитан. – Теперь там безопасно. Тропы больше не существует и духам в том месте делать нечего.

– Безопасно, – передразнил подполковник. – Расхвастался.

– Так я ведь только перед вами, – улыбнулся Игорь.

– Ладно. Передо мной можно. А вообще молодцы. Лихо сработали. И никаких потерь. Ни одного раненого. Лихо воюете, – повторил Жилин.