Книга Несчастная онлайн - страница 5

XII

Весь тот день я провел в размышлениях о Фустове, о Сусанне, об ее родственниках; мне смутно чудилось нечто похожее на семейную драму. Сколько я мог судить, мой приятель был неравнодушен к Сусанне. Но она? Любила ли она его? Отчего она казалась такою несчастною? И вообще что она была за существо? Эти вопросы беспрестанно приходили мне на ум. Темное, но сильное чувство говорило мне, что за разрешением их не следовало обращаться к Фустову. Кончилось тем, что я на следующий день отправился один в дом к г. Ратчу.

Мне стало вдруг очень совестно и неловко, как только я очутился в маленькой темной передней. «Она и не покажется, пожалуй, – мелькнуло у меня в голове, – придется сидеть с гнусным ветераном и с его кухаркой-женой… Да и наконец, если даже она появится, что же из этого? Она и разговаривать не станет… Уж больно неласково обошлась она со мной намедни. Зачем же я пришел?» Пока я все это соображал, казачок побежал доложить обо мне, и в соседней комнате, после двух или трех недоумевающих: «Кто такое? Кто, ты говоришь?» – послышалось тяжелое шарканье туфель, дверь слегка растворилась, и в щели между обеими половинками выставилось лицо Ивана Демьяныча, лицо взъерошенное и угрюмое. Оно уставилось на меня и не тотчас изменило свое выражение… Видно, г. Ратч не сразу узнал меня, но вдруг щеки его округлились, глаза сузились и из раскрывшегося рта, вместе с хохотом, вырвалось восклицание:

– А, батюшка, почтеннейший! Это вы? Милости просим!

Я последовал за ним тем неохотнее, что, мне казалось, этот приветливый, веселый г. Ратч внутренно посылает меня к черту. Однако делать было нечего. Он привел меня в гостиную, и что же? В гостиной сидела Сусанна перед столом за приходо-расходной книгой. Она глянула на меня своими сумрачными глазами и чуть-чуть прикусила ногти пальцев на левой руке… такая у ней была привычка, я заметил, – привычка, свойственная нервическим людям. Кроме ее, в комнате никого не было.

– Вот, сударь, – начал г. Ратч и ударил себя по ляжке, – в каких занятиях вы нас с Сусанной Ивановной застали: счетами занимаемся. Супруга моя в «арихметике» не сильна, а я, признаться, глаза свои берегу. Без очков не могу читать, что прикажете делать? Пускай же молодежь потрудится, ха-ха! Порядок требует. Впрочем, дело не к спеху… Спешить, смешить, блох ловить, ха-ха!

Сусанна закрыла книгу и хотела удалиться.

– Постой, однако, постой, – заговорил г. Ратч. – Что за беда, что не в туалете… (На Сусанне было очень старенькое, почти детское платьице с короткими рукавчиками.) Дорогой гость не взыщет, а мне бы только позапрошлую неделю очистить… Вы позволите? – обратился он ко мне. – Мы ведь с вами не на церемониалах!

– Сделайте одолжение, не стесняйтесь, – воскликнул я.

– То-то, мой батюшка почтеннейший; вам самим известно: покойный государь Алексей Михайлович Романов говаривал: «Делу время, а потехе минуту!» А мы самому делу одну минуту посвятим… ха-ха! Какие же это тринадцать рублей тридцать копеек? – прибавил он вполголоса, повернувшись ко мне спиной.

– Виктор взял у Элеоноры Карповны; он сказал, что вы ему разрешили, – отвечала также вполголоса Сусанна.

– Сказал… сказал… разрешил… – проворчал Иван Демьяныч. – Кажется, я тут сам налицо. Спросить бы могли. А те семнадцать рублей кому пошли?

– Мебельщику.

– Да… мебельщику. Это за что же?

– По счету.

– По счету. Покажь-ка! – Он вырвал у Сусанны книгу и, насадив на нос круглые очки в серебряной оправе, стал водить пальцем по строкам. – Мебельщику… мебельщику… Вам бы лишь бы деньги из дому вон! Вы рады!.. Wie die Croaten!^[12] По счету! А впрочем, – прибавил он громко и снова поворотился ко мне лицом и очки с носу сдернул, – что же это я в самом деле! Этими дрязгами можно и после заняться. Сусанна Ивановна, извольте-ка оттащить на место эту бухгалтерию да пожалуйте к нам обратно и восхитите слух сего любезного посетителя вашим мусикийским орудием, сиречь фортепианною игрой… А?

Сусанна отвернула голову.

– Я бы очень был счастлив, – поспешно промолвил я, – очень было бы мне приятно послушать игру Сусанны Ивановны. Но я ни за что в свете не желал бы беспокоить…

– Какое беспокойство, что вы! Ну-с, Сусанна Ивановна, eins, zwei, drei!^[13]

Сусанна ничего не отвечала и вышла вон.

XIII

Я не ожидал, что она вернется; но она скоро появилась снова: даже платья не переменила и, присев в угол, раза два внимательно посмотрела на меня. Почувствовала ли она в моем обращении с нею то невольное, мне самому неизъяснимое уважение, которое, больше чем любопытство, больше даже чем участие, она во мне возбуждала, находилась ли она в тот день в смягченном расположении духа, только она вдруг подошла к фортепиано и, нерешительно положив руку на клавиши и склонив немного голову через плечо назад ко мне, спросила меня, что я хочу, чтоб она сыграла? Я не успел еще ответить, как она уже села, достала ноты, торопливо их развернула и начала играть. Я с детства любил музыку, но в то время я еще плохо понимал ее, мало был знаком с произведениями великих мастеров, и если бы г. Ратч не проворчал с некоторым неудовольствием: «Aha, wieder dieser Beethoven!»^[14], я бы не догадался, что именно выбрала Сусанна. Это была, как я потом узнал, знаменитая Ф-мольная соната, opus 57. Игра Сусанны меня поразила несказанно: я не ожидал такой силы, такого огня, такого смелого размаха. С самых первых тактов стремительно-страстного allegro, начала сонаты, я почувствовал то оцепенение, тот холод и сладкий ужас восторга, которые мгновенно охватывают душу, когда в нее неожиданным налетом вторгается красота. Я не пошевельнулся ни одним членом до самого конца; я все хотел и не смел вздохнуть. Мне пришлось сидеть сзади Сусанны, ее лица я не мог видеть; я видел только, как ее темные длинные волосы изредка прыгали и бились по плечам, как порывисто покачивался ее стан и как ее тонкие руки и обнаженные локти двигались быстро и несколько угловато. Последние отзвучия замерли. Я вздохнул наконец. Сусанна продолжала сидеть перед фортепиано.

– Ja, ja, – заметил г. Ратч, который, впрочем, тоже слушал внимательно, – romantische Musik!^[15] Это нынче в моде. Только зачем нечисто играть! Э? Пальчиком по двум нотам разом – зачем? Э? То-то; нам все поскорей хочется, поскорей. Этак горячей выходит. Э? Блины горячие! – задребезжал он, как разносчик.

Сусанна слегка обратилась к г. Ратчу; я увидел лицо ее в профиль. Тонкая, бровь высоко поднялась над опущенной векой, неровный румянец разлился по щеке, маленькое ухо рдело под закинутым локоном.

– Я всех лучших виртуозов самолично слышал, – продолжал г. Ратч, внезапно нахмурившись, – и все они перед покойным Фильдом – тьфу! Нуль! зеро!! Das war ein Kerl! Und ein so reines Spiel!^[16] И композиции его – самые прекрасные! А все эти новые «тлу-ту-ту» да «тра-та-та», это, я полагаю, больше для школяров писано. Da braucht man keine Delikatesse!^[17] Хлопай по клавишам как попало… Не беда! Что-нибудь выйдет! Janitscharen-Musik!^[18] Пхе! (Иван Демьяныч утер себе лоб платком.) Впрочем, я это говорю не на ваш счет, Сусанна Ивановна; вы играли хорошо и моими замечаниями не должны обижаться.

– У всякого свой вкус, – тихим голосом заговорила Сусанна, и губы ее задрожали, – а ваши замечанья, Иван Демьяныч, вы знаете, меня обидеть не могут.

– О, конечно! Только вы не полагайте, – обратился ко мне Ратч, – не извольте полагать, милостивый государь, что сие происходит от излишней нашей доброты и якобы кротости душевной; а просто мы с Сусанной Ивановной воображаем себя столь высоко вознесенными, что у-у! Шапка назад валится, как говорится по-русски, и уже никакая критика до нас досягать не может. Самолюбие, милостивый государь, самолюбие! Оно нас доехало, да, да!

Не без изумления слушал я Ратча. Желчь, желчь ядовитая так и закипала в каждом его слове… И давно же она накопилась! Она душила его. Он попытался закончить свою тираду обычным смехом, – и судорожно, хрипло закашлял. Сусанна словечка не проронила в ответ ему, только головой встряхнула, и лицо приподняла, да, взявшись обеими руками за локти, прямо уставилась на него. В глубине ее неподвижных расширенных глаз глухим, незагасимым огнем тлела стародавняя ненависть. Жутко мне стало.

– Вы принадлежите к двум различным музыкальным поколеньям, – начал я с насильственною развязностью, самою этою развязностью желая дать понять, что я ничего не замечаю, – а потому не удивительно, что вы не сходитесь в своих мнениях… Но, Иван Демьяныч, вы мне позволите стать на сторону… более молодого поколения. Я профан, конечно; но признаюсь вам, ничего в музыке еще не произвело на меня такого впечатления, как та… как то, что Сусанна Ивановна нам сейчас сыграла.

Ратч вдруг накинулся на меня.

– И почему вы полагаете, – закричал он, весь еще багровый от кашля, – что мы желаем завербовать вас в наш лагерь? (Он выговорил Lager по-немецки.) Нисколько нам это не нужно, бардзо дзенкуем!^[19] Вольному воля, спасенному спасение! А что касательно двух поколений, то это точно: нам, старикам, с вами, молодыми, жить трудно, очень трудно! Наши понятия ни в чем не согласны: ни в художестве, ни в жизни, ни даже в морали. Не правда ли, Сусанна Ивановна?

Сусанна усмехнулась презрительною усмешкой.

– Особенно насчет, как вы говорите, морали наши понятия не сходятся и не могут сходиться, – ответила она, и что-то грозное пробежало у ней над бровями, а губы по-прежнему слабо трепетали.

– Конечно, конечно! – подхватил Ратч. – Я не филозоф! Я не умею стать… этак, высоко! Я человек простой, раб предрассудков, да!

Сусанна опять усмехнулась.

– Мне кажется, Иван Демьяныч, и вы иногда умели ставить себя выше того, что называют предрассудками.