Книга История капитала от „Синдбада-морехода“ до „Вишневого сада“. Экономический путеводитель по мировой литературе онлайн - страница 3

Глава 2
Бездушные хищники или «санитары леса»?
Образ рос товщика в пьесе Уильяма Шекспира «Венецианский купец», романе Вальтера Скотта «Айвенго» и повести «Гобсек» Оноре де Бальзака

Как я упоминала в прошлой главе, арабы (их еще называли сарацинами) господствовали в восточной торговле примерно с начала нашей эры аж до XV века. C IX века важную роль в торговле начинают играть итальянские города и особенно Венеция – город без прилегающих земель, который только торговлей и мог существовать (позднее к ней присоединяется Генуя). В Венеции сложилась ситуация, обратная «ресурсному проклятию»^[6]. Даже религиозные предрассудки не могут удержать венецианцев от того, чтобы торговать с мусульманами-сарацинами – деньги не пахнут. Венецианцы экспортируют в гаремы Египта и Сирии молодых белокурых славянок, и этот бизнес, возможно, является основной статьей доходов венецианской торговли. Вдобавок к этому сарацинам поставляют железо и дерево, имевшие в то время в основном военное применение. Призывы Папы и угрозы византийского императора ни к чему не ведут.

Все население города живет торговлей. Возникает класс богатых купцов. Город постоянно богатеет на протяжении нескольких столетий. В XII веке Венеция – крупная морская держава, избавившая Адриатическое море от пиратов, установившая свое господство на всем восточном побережье Италии и победившая многих конкурентов с западного. Город создает свои поселения – основу его коммерческого превосходства на территории современных Турции и Греции, на Кипре, а также в Леванте^[7]. Венеция монополизирует торговлю в восточной части Средиземного моря. С XIV века венецианцы пересекают Гибралтарский пролив и начинают торговать с Европой – Фландрией и Англией. На чем же делали деньги венецианские купцы в более позднее время? Как пишет Бродель, «купец, живший в Венеции около 1500 года… мог располагать мешочками серебряных монет, зеркалами, стеклянными бусами, шерстяными тканями… Закупленные в Венеции, эти товары будут отправлены в Александрию и проданы там, в обмен, вероятно, будут закуплены тюки перца, пряностей или разных снадобий…» [Бродель 1998, с. 127].

Торговля была сверхрентабельной. Так, килограмм перца в Индии стоит 1–2 грамма серебра, в Александрии – 10–14 граммов, в Венеции – 14–18 граммов, в потреблявших его странах Европы – 20–30 граммов [Бродель 1998, стр. 403]. Но, как можно видеть из этих цифр, сливки все же снимали сарацины. Это естественно: как уже упоминалось, до XV века они возили товар из Индии монопольно.

Развитие торговли стимулирует и развитие необходимой для ее обслуживания инфраструктуры. Корабли строятся на месте – в городе имеются судостроительные верфи. В XII веке появляются морские брокеры, занимающиеся фрахтом судов. Чеканится монета, разрешенная к вывозу и получившая широкое хождение в Европе и Леванте, возникают мощные банки, создаются крупные торговые компании. В XIII веке в обращение внедряется вексель – финансовая инновация своего времени… В XIV веке создается биржа, торгуются гособлигации^[8]. В начале XV века Венеция, завоевав владения на материке, становится не только морской, но и великой земледельческой державой.

«Венецианский купец», вероятнее всего, был написан Уильямом Шекспиром в 1596 году, впервые издан – в 1600-м. Действие происходит в Венеции и на близлежащей вилле Бельмонте в современное Шекспиру время. Для Венеции – это все еще период расцвета ее могущества. Антонио, богатый венецианский купец, снаряжает в путь несколько – как понятно из текста, не меньше шести-семи – торговых кораблей. Это очень масштабная операция, доступная исключительно богатому человеку. (Вспомните, что в «Графе Монте-Кристо» герои с напряжением ждут прибытия одного корабля, от которого зависит полностью их финансовая судьба.) Вдруг выясняется, что Бассанио – верный друг Антонио – надумал жениться на богатой невесте, и ему срочно нужны деньги на покрытие старых долгов. Бассанио хочет «с честью выйти из больших долгов, в какие мотовство его втянуло»^[9]. Антонио решает помочь другу, но у него свободных средств сейчас нет, придется брать кредит, что он и обещает сделать:

 
Ты знаешь, вся моя судьба – на море:
Нет у меня ни денег, ни товаров,
Чтоб капитал достать; ступай, узнай,
Что может сделать мой кредит в Венеции.
Его я выжму весь и до предела.
 

Бассанио мчится к Шейлоку, английскому ростовщику, «тусующемуся» в Венеции. С конца XIII до середины XVII века верующие евреи были лишены права жительства в Англии, а те немногие, кто там жил, были иностранными подданными. Так что семья Шейлока оказалась в Венеции не случайно. Бассанио просит три тысячи дукатов на три месяца с поручительством Антонио по векселю. Шейлоку этого мало: Антонио – «хороший», то есть «состоятельный», человек, но его «капитал весь в надеждах. У него одно судно плывет в Триполи, другое в Индию; …третье у него сейчас в Мексике, четвертое – в Англии, и остальные суда тоже разбросаны по всему миру. Но ведь корабли – это только доски, а моряки – только люди; а ведь есть и земляные крысы и водяные крысы, и сухопутные воры и водяные воры, то есть пираты; а кроме того – опасности от воды, ветра и скал». Ну, примерно те же самые риски, о которых мы говорили в главе о Синдбаде-мореходе. Морские технологии ко времени действия «Венецианского купца» изменились мало.

Шейлоку Антонио «ненавистен», ведь «взаймы дает он деньги без процентов // и курса рост в Венеции снижает», а еще Антонио «ненавидит народ священный» – со всеми вытекающими. Шейлок готов дать взаймы, но назначает неустойку:

 
Фунт вашего прекраснейшего мяса,
Чтобы выбрать мог часть тела я любую
И мясо вырезать, где пожелаю.
«Пусть никто не насытится им, – оно насытит месть мою». Антонио согласен, ведь в ближайший месяц он должен получить в десять раз больше, а комментарий его таков: «Еврей придет к Христу. Он стал добрей!»
 

Но жизнь идет не по сценарию Антонио. Вскоре возникают слухи, что «корабль Антонио с богатым грузом потерпел крушение в Узком проливе». Кредиторы Антонио, приехавшие в Венецию, клянутся, что он должен неминуемо обанкротиться. Мы видим, как множатся слухи – от крушения одного корабля до «погибло все»:

 
Ужель погибло все, без исключенья?
Из Триполи, из берберийских стран,
Из Мексики, двух Индий, Лиссабона,
Из Англии? И ни один корабль
Не спасся? Все разбились об утесы,
Грозу купцов?
 

Вексель просрочен, а Шейлок неумолим. Даже если бы Антонио имел деньги, тот не взял бы: «хочет получить он лучше мясо // Антонио, чем в двадцать раз ту сумму, // что задолжал он». И не просто мясо – сердце! Шейлок обхаживает дожа, который играет и роль верховного судьи, «твердит, что попрана свобода будет // В Венеции, когда ему откажут». Деньги для уплаты по векселю находятся: в двадцать раз дороже номинала готова дать Порция, возлюбленная Бассанио, но уже поздно. Друзья не надеются и на защиту дожа. Антонио объясняет:

 
Не может дож законы нарушать:
Ведь он, отняв у чужестранцев льготы,
В Венеции им данные, доверье
К законам государства подорвет;
А наши и торговля и доходы —
В руках всех наций.
 

Торговля и доходы Венеции действительно в руках других стран, потому что ресурсов особо нет, страна выполняет роль торгового хаба, а торговля легко может переместиться в другой прибрежный порт. Пожалуй, это мое самое любимое место в пьесе. По сути Шекспир говорит о том, что для инвестиций в страну нужен хороший инвестиционный климат. Это в XVI-то веке!

Поневоле начинаешь задумываться о том, откуда берутся такие познания у актера провинциального театра. Подобные примеры из пьес Шекспира, видимо, и заставляют подозревать, что под этой маской скрывался куда более влиятельный человек, вплоть до версии о принадлежности автора к королевской династии.

Наступает время суда. Дож пытается образумить Шейлока, надеясь, что тот «сохранит видимость (курсив мой. – Е.Ч.) злодейства до развязки дела», но Шейлок тверд как скала. Он демонстративно точит нож, «чтобы резать у банкрота неустойку».

Выход из положения находится через софистику. Вдруг обнаруживается, что в векселе речь идет о мясе, но не о крови. Шейлоку грозят тем, что если он прольет «хоть каплю христианской крови, // его добро и земли по закону // к республике отходят». Кроме того, ему нужно отрезать «не больше и не меньше, чем фунт».

 
Хотя б превысил иль уменьшил вес
На часть двадцатую двадцатой доли
Ничтожнейшего скрупула, хотя бы
На волосок ты отклонил иглу
Твоих весов, – то смерть тебя постигнет,
Имущество ж твое пойдет в казну.
 

И больше. Дело поворачивают так, что Шейлок уже обвиняется в покушении на убийство:

 
В Венеции таков закон, что если
Доказано, что чужестранец прямо
Иль косвенно посмеет покуситься
На жизнь кого-либо из здешних граждан,
Получит потерпевший половину
Его имущества, причем другая
Идет в казну республики, а жизнь
Преступника от милосердья дожа
Зависит...
 

Милосердный дож дарит Шейлоку жизнь, но собирается поделить его имущество между Антонио и государством, если тот не покается. Шейлок каяться не желает. Тогда, помимо отъема имущества, ему еще и повелевают принять христианство. Вот так оказывается обобран венецианскими властями кровожадный ростовщик, правда, благородный Антонио отдает свою долю в его имуществе дочери Шейлока и ее жениху. Чуть позже три корабля Антонио «с богатым грузом возвратились в гавань».

История о жестоком заимодавце, пытавшемся вырезать фунт мяса у неисправного должника, рассказывается в целом ряде средневековых произведений и, скорее всего, является историческим фактом.

Ростовщики были озлоблены на своих должников не случайно. Они подвергались гонениям и страдали от экспроприации почти во всех странах Европы. Распространено убеждение, что это связано с религиозной нетерпимостью средневекового христианства и христианства эпохи Возрождения. Однако современные экономисты имеют на этот вопрос более прагматичный взгляд. Они считают, что изгнание евреев из Англии, Португалии, Испании в первую очередь являлось своеобразной формой реструктуризации кредитов. Знать сначала набирала долгов, а когда критическая масса накапливалась – должники не могли или не хотели расплачиваться – знать изгоняла кредиторов-евреев под каким-нибудь «благовидным» предлогом.

Как-то я рассказывала о «Венецианском купце» на одной лекции в Нижегородской школе бизнеса «Грин Сити». Ее ректор, Василий Дорофеевич Козлов, который там присутствовал, посоветовал посмотреть и фильм «Венецианский купец» – недавний голливудский блокбастер. Говорит, что там экономико-политическая линия очень хорошо передана. Предлагаю его рекомендацию вниманию читателя.

В романе «Айвенго», действие которого относится к XI веку, времени Ричарда Львиное Сердце, показано, что никакой «правовой защиты» ростовщиков не существовало. Опустошить их карманы мог любой рыцарь «по праву сильного». Приходилось всячески лавировать и скрывать наличие денег.

Вот ростовщик Исаак, возвращающийся к себе домой из дальних странствий, попадает в руки группы рыцарей, следующих на турнир:

– Нечестивый пес, <…> так ты тоже пробираешься на турнир?

– Да, собираюсь, – отвечал Исаак, смиренно кланяясь, – если угодно будет вашей досточтимой доблести.

– Как же, – сказал рыцарь, – затем и идешь, чтобы своим лихоимством вытянуть все жилы из дворян, а женщин и мальчишек разорять красивыми безделушками. Готов поручиться, что твой кошелек битком набит шекелями.

– Ни одного шекеля, ни единого серебряного пенни, ни полушки нет, клянусь богом Авраама! – сказал еврей, всплеснув руками. <…> Я совсем разорился. Даже плащ, что я ношу, ссудил мне Рейбен из Тадкастера^[10].

Спокойно спать в этой компании Исаак не может:

Лицо его выражало мучительное беспокойство; руки судорожно подергивались, как бы отбиваясь от страшного призрака; он бормотал и издавал какие-то восклицания; …среди них можно было разобрать следующие слова: “Ради бога Авраамова, пощадите несчастного старика! Я беден, у меня нет денег, можете заковать меня в цепи, разодрать на части, но я не могу исполнить ваше желание”.

Один добрый пилигрим предупреждает Исаака о готовящемся рыцарями покушении на его кошелек и советует скрыться рано утром.

Мне понятен твой страх: принцы и дворяне безжалостно расправляются с твоими собратьями, когда хотят выжать из них деньги. <…> Уходи из этого дома сию же минуту, пока не проснулись слуги, – они крепко спят после вчерашней попойки. <…> Я провожу тебя тайными тропинками через лес.

Пилигрим уговаривает сторожа открыть ворота замка, опустить подъемный мост и выпустить его с ростовщиком.

Как только они достигли того берега, еврей поспешил подсунуть под седло своего мула мешочек из просмоленного синего холста, который он бережно вытащил из-под хитона, бормоча все время, что это “перемена белья, только одна перемена белья, больше ничего”. Потом взобрался в седло с таким проворством и ловкостью, каких нельзя было ожидать в его преклонные годы, и, не теряя времени, стал расправлять складки своего плаща так, чтобы не видно было мешочка. <…> …Путешественники торопились и ехали с такой скоростью, которая выдавала крайний испуг еврея: в его годы люди обычно не любят быстрой езды.

В «лирическом отступлении» Скотт объясняет современному ему читателю, почему Исаак был так испуган:

Чтобы содержать банды (как поясняет Скотт, речь идет о бандах, “мало чем отличавшихся от разбойничьих шаек”, при помощи которых феодалы оборонялись от недовольных притеснениями крестьян. – Е.Ч.) и вести расточительную и роскошную жизнь, чего требовали их гордость и тщеславие, дворяне занимали деньги у евреев под высокие проценты. Эти долги разъедали их состояние, а избавиться от них удавалось путем насилия над кредиторами.

…В те времена не было на земле, в воде и воздухе ни одного живого существа, только, пожалуй, за исключением летающих рыб, которое подвергалось бы такому всеобщему, непрерывному и безжалостному преследованию, как еврейское племя. По малейшему и абсолютно безрассудному требованию, так же как и по нелепейшему и совершенно неосновательному обвинению, их личность и имущество подвергались ярости и гневу. Норманны, саксонцы, датчане, британцы, как бы враждебно ни относились они друг к другу, сходились на общем чувстве ненависти к евреям и считали прямой религиозной обязанностью всячески унижать их, притеснять и грабить. Короли норманской династии и подражавшая им знать, движимые самыми корыстными побуждениями, неустанно теснили и преследовали этот народ. Всем известен рассказ о том, что принц Джон, заключив какого-то богатого еврея в одном из своих замков, приказал каждый день вырывать у него по зубу. Это продолжалось до тех пор, пока несчастный израильтянин не лишился половины своих зубов, и только тогда он согласился уплатить громадную сумму, которую принц стремился у него вытянуть. Наличные деньги, которые были в обращении, находились главным образом в руках этого гонимого племени, а дворянство не стеснялось следовать примеру своего монарха, вымогая их всеми мерами принуждения, не исключая даже пыток. Пассивная смелость, вселяемая любовью к приобретению, побуждала евреев пренебрегать угрозой различных несчастий, тем более что они могли извлечь огромные прибыли в столь богатой стране, как Англия. Несмотря на всевозможные затруднения и особую налоговую палату, называемую еврейским казначейством, созданную именно для того, чтобы обирать и причинять им страдания, евреи увеличивали, умножали и накапливали огромные средства, которые они передавали из одних рук в другие посредством векселей; этим изобретением коммерция обязана евреям^[11]. Векселя давали им также возможность перемещать богатства из одной страны в другую, так что, когда в одной стране евреям угрожали притеснения и разорения, их сокровища оставались сохранными в другой стране.

Но вернемся к Исааку. Ему становится понятно, что пилигрим, спасший его, – рыцарь, направляющийся на турнир: под его одеянием спрятаны рыцарская цепь и золотые шпоры. Но он беден, у него нет ни коня, ни оружия, необходимых для участия в турнире. В порыве благодарности за спасение жизни он решает помочь, но так, чтобы не выдать, что у него есть средства. «…Меня разорили, ограбили, я кругом в долгу. Жестокие руки лишили меня всех моих товаров, отняли деньги, корабли и все, что я имел… Но я все же знаю, в чем ты нуждаешься, и, быть может, сумею доставить тебе это. Сейчас ты больше всего хочешь иметь коня и вооружение». Исаак пишет письмо своему знакомому еврею с просьбой предоставить Айвенго – «пилигрим» и есть главный герой романа – любые доспехи и коня на выбор. На самом же деле этот знакомый «фронтует» самого Исаака. Айвенго предупреждает, что если он потерпит поражение, то его конь и вооружение сделаются собственностью победителя. Предлагая помощь, Исаак об этом не подумал:

Еврей, казалось, был поражен мыслью о такой возможности, но, собрав все свое мужество, он поспешно ответил:

– Нет, нет, нет. Это невозможно, я и слышать не хочу об этом. Благословение отца нашего будет с тобою… И копье твое будет одарено такою же мощной силой, как жезл Моисеев.<…>

– Нет, постой, Исаак, ты еще не знаешь, чем рискуешь. Может случиться, что коня убьют, а панцирь изрубят, потому что я не буду щадить ни лошади, ни человека. <…> Исаак согнулся в седле, точно от боли, но великодушие, однако, взяло верх над чувствами более для него привычными.<…>

– Если случатся убытки, ты за них не будешь отвечать.

Исаак с дрожью в сердце следит за турниром: «…тревогу и волнение испытывал почтенный еврей при каждом новом подвиге рыцаря, всякий раз пытаясь наскоро вычислить стоимость лошади и доспехов, которые должны были поступить во владение победителя». Айвенго побеждает на турнире и может вернуть коня и доспехи ростовщику, и даже «с процентами» – ведь ему достались трофеи побежденных. Однако Исаак не надеется на ответную благодарность: «у меня так же мало надежды на то, что даже лучший из христиан добровольно уплатит свой долг еврею, как и на то, что я своими глазами увижу стены и башни нового храма». И не угадывает. Айвенго посылает к нему своего верного слугу Гурта, чтобы рассчитаться. Вот какая сцена происходит в доме Исаака:

– О, бог отцов моих! Ты принес мне деньги? <…> От кого же эти деньги?

– От рыцаря Лишенного Наследства (под таким именем Айвенго выступал на турнире. – Е.Ч.), – сказал Гурт. – Он вышел победителем на сегодняшнем турнире, а деньги шлет тебе за боевые доспехи… Лошадь уже стоит в твоей конюшне; теперь я хочу знать, сколько следует уплатить за доспехи. <…>

– А сколько же ты принес денег? <…>

– Сколько я денег принес? <…> Да небольшую сумму, однако для тебя будет довольно. Подумай, Исаак, надо же и совесть иметь.

– Как же так, – сказал Исаак, – твой хозяин завоевал себе добрым копьем отличных коней и богатые доспехи. Но, я знаю, он хороший юноша. Я возьму доспехи и коней в уплату долга, а что останется сверх того, верну ему деньгами.

– Мой хозяин уже сбыл с рук весь этот товар, – сказал Гурт.

– Ну, это напрасно! – сказал еврей. – Никто из здешних христиан не в состоянии скупить в одни руки столько лошадей и доспехов. Но у тебя есть сотня цехинов в этом мешке, – продолжал Исаак, заглядывая под плащ Гурта, – он тяжелый.

– У меня там наконечники для стрел, – соврал Гурт без запинки.

– Ну хорошо, – сказал Исаак, колеблясь между страстью к наживе и внезапным желанием выказать великодушие. – Коли я скажу, что за доброго коня и за богатые доспехи возьму только восемьдесят цехинов, тут уж мне ни одного гульдена барыша не перепадет. Найдется у тебя столько денег, чтобы расплатиться со мной?

– Только-только наберется, – сказал Гурт, хотя еврей запросил гораздо меньше, чем он ожидал, – да и то мой хозяин останется почти ни с чем. Ну, если это твое последнее слово, придется уступить тебе.

Здесь Гурт неправильно торгуется. А нужно как на восточном базаре: начинать издалека и медленно менять цену. По тому, как быстро соглашается Гурт на предложение Исаака, последний понимает, что продешевил и пытается отыграть назад.

– Маловато будет восьмидесяти цехинов: совсем без прибыли останусь. А как лошадь, не получила ли она каких-нибудь повреждений? Ох, какая жестокая и опасная была эта схватка! И люди и кони ринулись друг на друга, точно дикие быки бешанской породы. Немыслимо, чтобы коню от того не было никакого вреда.

– Конь совершенно цел и здоров, – возразил Гурт, – ты сам можешь осмотреть его. И, кроме того, я говорю прямо, что семидесяти цехинов за глаза довольно за доспехи, а слово христианина, надеюсь, не хуже еврейского: коли не хочешь брать семидесяти, я возьму мешок (тут он потряс им так, что червонцы внутри зазвенели) и снесу его назад своему хозяину.

– Нет, нет, – сказал Исаак, так и быть, выкладывай таланты… то есть шекели… то есть восемьдесят цехинов, и увидишь, что я сумею тебя поблагодарить.

Гурт выложил на стол восемьдесят цехинов, а Исаак, медленно пересчитав деньги, выдал ему расписку в получении коня и денег за доспехи.

У еврея руки дрожали от радости, пока он завертывал первые семьдесят золотых монет; последний десяток он считал гораздо медленнее, разговаривая все время о посторонних предметах, и по одной спускал монеты в кошель. Казалось, что скаредность борется в нем с лучшими чувствами, побуждая опускать в кошель цехин за цехином, в то время как совесть внушает, что надо хоть часть возвратить благодетелю или по крайней мере наградить его слугу. Речь Исаака была примерно такой:

– Семьдесят один, семьдесят два; твой хозяин – хороший юноша. Семьдесят три… Что и говорить, превосходный молодой человек… Семьдесят четыре… Эта монета немножко обточена сбоку… Семьдесят пять… А эта и вовсе легкая… Семьдесят шесть… Если твоему хозяину понадобятся деньги, пускай обращается прямо к Исааку из Йорка… Семьдесят семь… То есть, конечно, с благонадежным обеспечением…

Тут он помолчал, и Гурт уже надеялся, что остальные три монеты избегнут участи предыдущих.

Однако счет возобновился:

– Семьдесят восемь… И ты тоже славный парень… Семьдесят девять… И, без сомнения, заслуживаешь награды.

Тут Исаак запнулся и поглядел на последний цехин, намереваясь подарить его Гурту. Он подержал его на весу, покачал на кончике пальца, подбросил на стол, прислушиваясь к тому, как он зазвенит. Если бы монета издала тупой звук, если бы она оказалась хоть на волос легче, чем следовало, великодушие одержало бы верх; но, к несчастью для Гурта, цехин покатился звонко, светился ярко, был новой чеканки и даже на одно зерно тяжелее узаконенного веса. У Исаака не хватило духу расстаться с ним, и он, как бы в рассеянности, уронил его в свой кошель, сказав:

– Восемьдесят штук; надеюсь, что твой хозяин щедро наградит тебя.

Таких благородных рыцарей, как Айвенго, который вернул долг ростовщику сполна, меньшинство. Исаак, снова отправившись в путь, на этот раз с дочерью – прекрасной Ревеккой – снова попадает в переплет. Он примыкает к группе рыцарей – сторонников короля Ричарда Львиное Сердце, которые не должны его обидеть, но тех вместе с Исааком и его дочерью захватывает в плен противник Ричарда, местный рыцарь-разбойник, чей укрепленный замок служит тюрьмой для «пленных». И если рыцари содержатся с почетом и их не трогают, то у Исаака вышибают деньги. Его собираются поджаривать на вертеле, как тушу зверя, пока он не согласится «добровольно» расстаться со своим богатством. И только атака на замок со стороны сторонников захваченных рыцарей спасает ростовщика от адской пытки.

Но и на этом его мытарства не заканчиваются. Дочь Исаака оказывается в лапах храмовника – высокопоставленного члена религиозного ордена, который хочет насильно сделать ее своей женой. Другие члены ордена не спешат остановить зарвавшегося брата. Они просят за Ревекку выкуп, не только «налом», но и благотворительными взносами – совсем как берутся взятки в наше время: «если еврей пожертвует сверх того (выкупа. – Е.Ч.) что-нибудь на церковные нужды, например на пристройку общей спальни для братии, я, пожалуй, возьму грех на душу и помогу ему выручить его дочь.

– Мы не станем спорить с вами из-за каких-нибудь двадцати марок серебра на спальню – или из-за пары серебряных подсвечников для алтаря». И только очередное вмешательство благородного Айвенго останавливает «беспредел».

Еще один колоритный образ ростовщика создал Оноре де Бальзак в повести «Гобсек». Ее действие происходит в конце 1820-х–1830-е годы, то есть веков семь спустя после событий романа «Айвенго». Ростовщик Гобсек, наполовину голландец, наполовину еврей, чтобы не выделяться, ведет как можно более скромную жизнь в Париже, хотя гонения на еврейских ростовщиков давно закончились. Как и Исаак из «Айвенго», и Шейлок из «Венецианского купца», Гобсек очень любит деньги: «Вот поживете с мое, узнаете, что из всех земных благ есть только одно, достаточно надежное, чтобы стоило человеку гнаться за ним. Это… золото. В золоте сосредоточены все силы человечества», – наставляет он своего соседа по квартире, молодого поверенного. Подобно Исааку, свое богатство Гобсек всячески скрывает. Однажды в доме, где он нанимал комнаты, Гобсек уронил золотой двойной наполеондор^[12], а жилец, спускающийся следом по лестнице, поднял монету и протянул ему. На что Гобсек инстинктивно отреагировал так: «Это не моя! Золото! У меня? Да разве я стал бы так жить, будь я богат!»^[13]

При этом, за исключением молодого поверенного, Гобсек – чуть ли не единственный положительный герой повести. Он философ в душе и в соответствии со своей философией дает своеобразные уроки должникам: «Я спустился по лестнице к выходу, наследив грязными подошвами на ковре, устилавшем мраморные ступени. Я люблю пачкать грязными башмаками ковры у богатых людей – не из мелкого самолюбия, а чтобы дать почувствовать когтистую лапу Неотвратимости». Гобсеку интересна «тайная цена векселя»: «Что тут скрывается: глупость, опрометчивость, любовь или сострадание? <…> Ведь ни один человек, если у него еще есть хоть самый малый кредит в банке, не придет в мою лавочку: первый же его шаг от порога моей комнаты к моему письменному столу изобличает отчаяние, тщетные поиски ссуды у всех банкиров и надвигающийся крах. Я вижу у себя только затравленных оленей, за которыми гонится целая свора заимодавцев. <…> Сколько догадок я строил, когда выходил нынче утром из дому!»

Жизненный опыт – а Гобсеку за восемьдесят – сделал его прозорливым: он безошибочно может предсказать, чем закончит тот или иной персонаж, выписавший ему вексель. Уходя от графини – той самой, у которой Гобсек наследил на ковре, не сумевшей погасить вексель и заложившей ему бриллиант, ростовщик встречает молодого щеголя и тут же «просекает» ситуацию: «И я прочел на его лице всю будущность графини. Этот белокурый красавчик, холодный, бездушный игрок, разорится сам, разорит ее, разорит ее мужа, разорит детей, промотав их наследство, да и в других салонах учинит разгром почище, чем артиллерийская батарея в неприятельских войсках».

Гобсек – отменный переговорщик и deal-maker. Его монолог, когда графиня приходит наконец закладывать все свои драгоценности, просто блестящий образец переговорного мастерства:

Хороши! Ах, хороши! Такие бриллианты до революции стоили бы триста тысяч! Чистейшей воды! Несомненно, из Индии – из Голконды или из Висапура. Да разве вы знаете им цену! Нет, нет, во всем Париже только Гобсек сумеет их оценить. При Империи запросили бы больше двухсот тысяч, чтобы сделать на заказ такие уборы. – И с досадливым жестом он добавил: – А нынче бриллианты падают в цене, с каждым днем падают! После заключения мира Бразилия наводнила рынок алмазами, хоть они и желтоватой воды, не такие, как индийские. Да и дамы носят теперь бриллианты только на придворных балах. Вы, сударыня, бываете при дворе?

Гобсек зарабатывает не только на своем капитале, но и интеллектом:

При заключении договора, по которому Франция признала Республику Гаити, Гобсека назначили членом комиссии по оценке и ликвидации владений французских подданных в этой бывшей колонии и для распределения между ними сумм возмещения убытков, ибо он обладал большими сведениями по части старых поместий в Сан-Доминго, их собственников и плантаторов. Изобретательность Гобсека тотчас подсказала ему мысль основать посредническое агентство по реализации претензий бывших землевладельцев и их наследников, и он получал доходы от этого предприятия наравне с официальными его учредителями, Вербрустом и Жигонне, не вкладывая никаких капиталов, так как его познания являлись сами по себе достаточным вкладом.

Наконец, своими сделками Гобсек вершит социальную справедливость, как он ее понимает. К тем, кто в долгах как в шелках по причине мотовства, Гобсек не имеет ни капли сострадания и дает им деньги лишь под грабительские проценты: «Я беру за кредит по-разному, – самое меньшее – пятьдесят процентов, сто, двести, а когда и пятьсот». А вот молодому поверенному – тому самому, на чьих глазах он уронил двойной наполеондор – на выкуп конторы его разорившегося патрона Гобсек готов дать под 12–15 процентов годовых, но при условии, что заимодавец будет вести скромный образ жизни: «Смотрите не роскошествуйте, а то лишитесь моего доверия. Не вздумайте поставить дом на широкую ногу. Наймите старуху-кухарку, вот и вся прислуга. Я буду навещать вас…». (Уроки бы Гобсека современным американским ипотечным заемщикам!) Как выясняется впоследствии, когда поверенный уже рассчитался по кредиту, Гобсек готов был помочь и бескорыстно, но не сделал этого из благих побуждений: «Сын мой, я избавил тебя от признательности, я дал тебе право считать, что ты мне ничем не обязан». Этому читатель верит безоговорочно, ибо Гобсеку незачем лукавить: поверенному завещано его состояние.

Гобсек разрабатывает план и помогает графу – мужу спустившей свое состояние из-за любовника-игрока светской дамы – сохранить свой капитал и имущество ради детей. Сделать это ой как непросто, ведь если муж умрет первым, все наследует графиня, а она гораздо моложе. То есть до детей состояние может не дойти. Гобсек даже готов «подставить» свою репутацию ради благого дела:

Я вашу историю наизусть знаю. Эта женщина – демон, а вы, должно быть, все еще любите ее. Понимаю! Она даже и меня в волнение привела. Может быть, вы хотите спасти свое состояние, сберечь его для одного или для двух своих детей? Советую вам: бросьтесь в омут светских удовольствий, играйте для виду в карты, проматывайте деньги да почаще приходите к Гобсеку. В светских кругах будут называть меня жидом, эфиопом, ростовщиком, грабителем, говорить, что я разоряю вас. Мне наплевать! За оскорбление обидчик дорого поплатится! Ваш покорный слуга прекрасно стреляет из пистолета и владеет шпагой. Это всем известно. А еще, советую вам, найдите надежного друга, если можете, и путем фиктивной продажной сделки передайте ему все свое имущество...

Граф следует этому совету и составляет акт передачи своего имущества Гобсеку, оформляется и встречная расписка, согласно которой передача состояния является фиктивной, а Гобсек обязуется вернуть его старшему сыну по достижении совершеннолетия. Но из-за происков жены эта расписка не попадает в руки поверенного, и Гобсек, была бы на то его воля, может теперь попытаться присвоить все богатства скончавшегося графа. Ростовщик разводит бурную деятельность по управлению имуществом и на старости лет позволяет себе чуть-чуть шикануть: «Особняк графа Гобсек сдал внаймы; лето проводил по-барски в его поместьях, держал себя там хозяином, строил фермы, чинил мельницы и дороги, сажал деревья». Но как только приходит срок, Гобсек отдает наследство законному владельцу.

Когда поверенный спрашивает Гобсека, почему только он и граф вызвали его участие, Гобсек отвечает: «Потому что вы одни доверились мне безо всяких хитростей…». Вот такая метаморфоза образа. Бальзаковский ростовщик вызывает больше уважения, чем его «жертвы».