Книга От Заполярья до Венгрии. Записки двадцатичетырехлетнего подполковника. 1941–1945 онлайн - страница 4

Первые дни войны

Наступила весна 1941 года, обстановка в мире сгущалась, ежедневно радио передавало о передвижениях войск, о якобы железнодорожных маневрах и т. д. У нас в училище стали поговаривать о досрочном выпуске. В апреле сфотографировали в форме лейтенанта и сняли мерку на обмундирование, шинель, плащ и сапоги. В конце мая, отобрав 50 процентов лучших курсантов роты, стали изучать новое оружие, винтовки и автоматы, при этом не выпускали за пределы городка в ожидании приказа об окончании училища.

10 июня с утра были проведены срочные построения, где приказали отправиться поротно на склады и получить офицерское обмундирование. После обеда все выпускники училища – более 800 человек – были построены на плацу. Нам был зачитан приказ наркома обороны о присвоении нам первичного офицерского звания – лейтенант. Правда, тогда еще говорили не «офицерского», а «командирского» звания. В списках зачитали мою фамилию, и впервые мое имя-отчество стало звучать вместо Пейсах Лейбович – Петр Львович. По-видимому, кому-то из кадровиков не понравилось мое еврейское имя и отчество. Правда, я не возражал.

Одну ночь мы переночевали в училище лейтенантами, а на второй день нас распределили по командам. Я получил команду в 36 лейтенантов с назначением в Прибалтийский особый военный округ (ПрибОВО), в 204-й стрелковый полк, дислоцировавшийся в городке Плунге (Литва) на самой границе с Германией. В этот же день вечером нас погрузили в товарные вагоны, и начался наш путь в Прибалтику, по сути, на войну, хотя мы об этом еще не знали. По маршруту движения эшелона с выпускниками, на станциях больших и малых собирались люди и кричали нам: «Ребята, на войну? Не подкачайте!» Мы все тогда беззаботно смеялись.

Поздно вечером 21 июня (в субботу) 1941 года наш уже небольшой эшелон прибыл на станцию Рига. Пока разобрались, что нам предстояло следовать дальше, до Шяуляя, наступила ночь, и мы все уснули. Проснулись рано. Я вышел из вагона – а их уже было только два, – увидел, что мы в тупике и одна за другой мчатся электрички то в одном, то в другом направлении. Время было 4–5 часов утра. В воздухе барражируют два новых истребителя. Все казалось подозрительным. Я спросил железнодорожников, поедем ли мы дальше или нет. Ответа не было. Я поднял свою команду (36 лейтенантов), и электричкой мы отправились на главный рижский вокзал.

Лейтенанты мои разбрелись по вокзалу, так как до отправки поезда на Шяуляй, а дальше на Плунге оставалось еще час-полтора. И здесь мы узнали, что на границе с Германией идут ожесточенные бои. Настроение у всех сразу стало жутким. Вскоре подали состав и мы начали грузиться в вагон. Вдруг слышу, как меня называют по фамилии. Смотрю: какой-то капитан-пехотинец, со знакомым мне по училищу лейтенантом. Капитан сказал мне, что по рекомендации этого лейтенанта отдел кадров округа принял решение оставить меня в Рижском пехотном училище курсовым командиром. Я ответил, что я не могу выполнить это, поскольку у меня команда лейтенантов и я обязан их довезти до места назначения. «Но там уже идут бои», – сказал мне представитель Рижского пехотного училища. «Тем более», – ответил я и посмотрел на своих лейтенантов – они молча, но выразительными взглядами одобрили мое решение.

Итак, поезд тронулся, и через два-три часа мы уже были в Шяуляе, который, увы, встретил нас очень недружелюбно. Дело в том, что, как только мы стали покидать свой вагон, над железнодорожным узлом появились немецкие бомбардировщики и безнаказанно, как на полигоне, не встречая никакого огневого сопротивления, бомбили узел. Как мы остались живы, я объяснить не могу. Все мои лейтенанты со своим скарбом были рядом со мной. Я впервые в жизни не в кино, не в газетах увидел немецкие бомбардировщики с черными крестами в желтом обрамлении.

Бомбили они беспощадно и закончили пулеметно-пушечным обстрелом площади вокзала.

Тогда и даже сейчас я испытывал и испытываю большое недоумение. Где же наши средства противовоздушной обороны, почему наших истребителей нет в воздухе? И много-много других почему.

Но время требовало моих действий, и я действовал. Долго искал, но все-таки нашел военного коменданта станции Шяуляй. На это ушло несколько часов. Когда я, наконец, обратился к коменданту, то оказалось, что он ничего не знает. Единственное, что он мне пообещал, – это то, что через час-полтора к Шяуляю подойдет бронепоезд, идущий в распоряжение командующего 8-й армии генерал-майора Собежникова и с ним можно будет отправиться в штаб армии. Обстановку на границе он не знал. Мне оставалось только ждать. Однако у меня команда лейтенантов.

Разобравшись в обстановке, я вскоре обнаружил недалеко от вокзала помещение штаба 11-го стрелкового корпуса, который накануне убыл в летние лагеря в районе Каунаса. В штабе корпуса был какой-то сержант, и я договорился с ним о временном размещении в нем моей команды.

Около 16 часов дня на станцию прибыл бронепоезд, с которым я немедленно отправился. Командир бронепоезда – капитан-танкист, убедившись, что я действительно старший лейтенантской команды, – согласился меня взять с собой на двухколесном мотоцикле для поездки на поиски штаба 8-й армии.

В это время немецкая авиация стала опять бомбить железнодорожный узел, в том числе бронепоезд. Однако внезапный огонь зенитных пулеметов бронепоездов заставил немцев бомбить менее прицельно. Мы же с капитаном в промежутках между бомбовыми разрывами на мотоцикле помчались по дороге Шяуляй – Паунче в поисках штаба 8-й армии.

Время было где-то между 16 и 17 часами, уже 22 июня. По пути мы неоднократно подвергались налетам авиации, несмотря на то что по этой асфальтовой дороге, кроме нашего мотоцикла, ничего не двигалось. Видимо, все – транспорт и войска – двигались по лесным и полевым дорогам.

Проехав на мотоцикле 35–40 километров, мы остановились на опушке леса, где двигалась группа связистов, протягивая кабель. На наш вопрос: где штаб армии – они, подозрительно посмотрев на нас, ответили, что ничего не знают, что вот уже десять километров они тянут связь в противоположном от нашего движения направлении. Связисты быстро удалились, и мы, сориентировавшись по карте, приняли решение двигаться в сторону фронта по просеке в лесу, где проходил телефонный кабель. Вдруг к месту нашего нахождения подошла легковая машина, из нее вышел молодой, высокий, красивый полковник-танкист и также стал спрашивать, где штаб 8-й армии.

Спустя 15 лет, когда я был командиром механизированного полка, полковником, ко мне прибыл первый заместитель командующего войсками ПриВО генерал-лейтенант Василий Митрофанович Шатилов^[6] (в 1945 году его дивизия штурмовала Рейхстаг), и я ему об этом рассказал. А он в ответ: «А ты знаешь, кто это был? Это был командир танковой дивизии полковник Черняховский Иван Данилович^[7], будущий генерал армии, командующий 3-м Прибалтийским фронтом».

Уже стемнело, когда мы, поплутав по множеству просек, наконец-то выехали в район командного пункта 8-й армии, который был расположен в лесу, в 50–60 километрах западнее Шяуляя.

В штабе со мной быстро разобрались, дали три грузовые автомашины, и к рассвету я отправился в город Шяуляй за моими лейтенантами, с тем чтобы уже к 15 часам 23 июня прибыть в штаб 10-го стрелкового корпуса, которым командовал генерал-майор Николаев (погиб при переходе остатков корпуса по морю из Таллина в Ленинград).

По данным штаба армии, штаб 10-го корпуса находился в 15–18 километрах восточнее города Плунге. Прибыв в Шяуляй рано утром, мы быстро погрузились в машину и к установленному сроку, пройдя около 100 километров без особых происшествий, прибыли на командный пункт корпуса.

Это было в 15 часов 23 июня 1941 города. Я сразу представился командиру корпуса генерал-майору Николаеву^[8] (хорошо запомнил человека с продолговатым лицом и рыжей бородкой а-ля д’Артаньян), он хорошо принял меня, приказал забрать у меня пакет с 36 личными делами лейтенантов, подкрепиться в офицерской столовой и ждать офицеров связи от полков, в которые мы имели назначение. Меня, до того уставшего и столько пережившего за эти сутки начала войны, до того сморило, что я приткнулся тут же около дерева и уснул. Не знаю, сколько я спал, но поднял меня страшный шум на командном пункте и какой-то голос, называвший мою фамилию. Оказалось, что обстановка резко изменилась, противник стал обтекать правый фланг корпуса в сторону Тямьяная, и командир корпуса, во избежание окружения, решил сменить командный пункт. Мне же начальник строевого отдела – какой-то старший лейтенант – приказал от имени командира корпуса в сопровождении нескольких моих лейтенантов отправиться в 204-й стрелковый полк (то есть в полк, куда я назначался еще приказом наркома обороны) и передать приказ командира корпуса: удержать занимаемый рубеж до наступления темноты.

Я помню, солнце еще было высоко в небе (где-то 16–17 часов дня). Я сказал: «Слушаюсь! Но у меня нет ни карты, ни компаса, ни оружия». На что последовал суровый окрик: «Идите вот в этом направлении, а из этого ящика возьмите наган и пару пачек патронов». Я это все быстро сделал, накоротке посоветовался с лейтенантами, которые в училище со мной обучались в одной роте, – их было несколько, но запомнил я только Гришу Мальцева, бывшего учителя из Омской области, и Толю Блинова, сибиряка. Штаб корпуса улетучился буквально как дым.

Нас осталось около девяти человек со своими чемоданами – вещи, которые мы получили по окончании училища. Мы быстро их сложили и подожгли. Все наши доспехи очень весело пожирались пламенем. Закончив с вещами, я зарядил наган, и мы, сориентировавшись по солнцу, пошли на запад на звуки боя. Прошли примерно два-три километра, вышли на развилку асфальтовых дорог и здесь на опушке леса обнаружили сваленные в кучу стальные каски. Мы сняли свои офицерские фуражки, разрыли в лесу у перекрестка неглубокую яму, сложили туда свои фуражки, надели каски и пошли дальше. Примерно спустя еще два часа мы почувствовали запах боя. За это время мы прошли примерно 12–14 километров. И вдруг перед нами как из-под земли вырос старший лейтенант – рыжий, с веснушками и с автоматом ППД в руках. Как потом мы установили, это был командир 1-го батальона 204-го стрелкового полка старший лейтенант Сайкин. Его батальон был на правом фланге полка и вел бой с немцами. Когда мы подошли, бой вроде затих. Связи ни с командиром полка, ни с соседями батальон не имел. Я ему передал устный приказ командира корпуса, и мы влились в состав батальона. Вскоре, спустя примерно час, мы уже отражали атаки немцев. Это было уже около 20 часов дня 23 июня. Как здесь же выяснилось, батальон имел уже большие потери.

Почти до самой темноты мы не отходили и отражали атаки немцев. С наступлением сумерек командир батальона, не имея связи и получив данные от своей разведки, что противника перед фронтом нет и что он обходит нас справа, принял решение отходить на Тельшая.

Батальон для передвижения имел автомобили ГАЗ-ААА, с резиновыми гусеницами, которые находились в кузове вдоль переднего борта, в ящике. Всего, как я подсчитал, было около 15 автомашин. Когда батальон погрузился, я с комбатом обошел всех и увидел, что нас оставалось не более 100 человек. Комбат приказал мне двигаться в головной заставе впереди батальона на удалении не более одного километра. Стало темнеть, а связи никакой не было – ни радиостанций, ни сигнальных средств. Предварительно на листочке бумаги я с единственной крупномасштабной карты у комбата нанес маршрут движения и по указанию комбата начал движение. Примерно в полночь, после двух часов движения на перекрестке, где мы должны были повернуть в направлении Шяуляя, нас неожиданно остановил немецкий патруль на мотоцикле, который вначале принял нас за своих. Их было три человека. Водитель остался на мотоцикле, а двое подошли к кабине, где я сидел. В кузове все бойцы после двух дней боя спали крепким сном. У меня не было времени для размышлений, я выхватил наган и в упор сделал два выстрела. Немцы упали, а их водитель с перепуга укатил на мотоцикле. Выскочившие из кузова после стрельбы бойцы схватили немцев: один был убит сразу, второй, не придя в сознание, вскоре скончался. В это время подскочил комбат Сайкин, я ему доложил обстановку, и мы уже по асфальту устремились к городу Тельшая. В этом коротеньком эпизоде мужество проявил сержант Серков, я запомнил его фамилию. Он первый выскочил из кабины со своим карабином и бросился на немцев, после моих выстрелов. Серков был водителем автомашины.

До конца дня 28 июня мы беспрерывно были в боях: в начале под Шяуляем, а затем отходили на Елгаву, Митаву, в сторону города Риги. В этих боях я потерял своих лейтенантов Мальцева и Блинова.

В ночь с 28 на 29 июня 1941 года остатки нашего батальона отходили через Ригу. Что там творилось, трудно передать словами. Когда автомашины подходили к перекрестку, нас буквально поливали огнем с чердаков зданий и из окон верхних этажей. Когда к рассвету мы остановились восточнее Риги, то на наши машины было жалко смотреть: десятки пробоин в бортах, крыльях и лобовых стеклах, и только один бог знает, как нас пули миновали. Разобрались: нас осталось около 30 человек и четыре автомашины, во главе с двумя комбатами – стрелкового и автомобильного батальонов. Со мной осталось еще три лейтенанта из моей бывшей команды. Долго решали вопрос, куда отходить: на города Валку и далее Таллин или на Псков.

Большинство высказалось за Псков, и уже к утру 30 июня мы были в районе Пскова, где в течение двух суток из отходивших разрозненных подразделений 8-й армии спешно формировался 202-й мотострелковый полк. Командиром полка был назначен капитан-танкист Котов, командиром 2-го батальона – младший лейтенант Леус и командиром 4-й мотострелковой роты – лейтенант Боград. За эти два дня с политруком роты Колтыпиным сформировали роту трехвзводного состава. На большее людей не хватало. Плюс автовзвод – 10 автомашин ГАЗ-ААА. Успел из Пскова послать родителям денежный аттестат, по которому они всю войну получали деньги.

До 1 июля 1941 года полк формировался в районе Крестов, что неподалеку от Пскова, около военного аэродрома, поэтому всю ночь над нами летали самолеты – как свои, так и противника. В ночь с 1 на 2 июля полк был переброшен на юг в лес севернее города Опочка. В течение 2 июля пополнялись вооружением, боеприпасами и продовольствием. Впервые с начала войны я поел досыта. У старшины роты появились съестные припасы. Район Опочки – это большие труднопроходимые леса, болотистые участки, множество ручьев, особенно вблизи старой государственной границы с Латвией. На рассвете 3 июля командир полка собрал всех комбатов и командиров рот на одной грузовой машине, и мы отправились на рекогносцировку участка обороны полка. Моей роте достался район деревни Дымово и мост через реку Синюю, что западнее города Красное.

В этом районе люди говаривали: «Город Красный, река Синяя, и люди – темные». Район действительно медвежий угол. Сюда в направлении города Опочки устремился противник. Ему-то навстречу и был брошен 202-й мотострелковый полк. Рано утром мы уже были в Опочке и воспользовались пока действующей почтой, чтобы бросить письмо родителям. В это время раздались позывные радиостанции «Коминтерн» и голос Левитана, пока еще малоизвестного диктора, сообщил о выступлении Сталина. Это было его первое выступление с начала войны. Мы все замерли и внимательно слушали его речь. Я сейчас думаю так: да, безусловно, Сталин был узурпатором, миллионы людей до, во время и после войны погибли по его личной вине. Но, видимо, хорошо было то, что большинство людей видели в нем вождя, верили ему и его словам, и поэтому миллионы шли на смерть и победили во время войны, хотя это были победы не разума, а человеческого мяса. Ни Сталин, ни большинство его полководцев нас, людей, не жалели и победы одерживали за счет гибели миллионов. Это я говорю сегодня, спустя почти 50 лет после окончания войны.

Если бы меня сейчас обвинили в злопыхательстве, я мог бы привести только из моей жизни десятки примеров в подтверждение вышесказанного. Могу больше сказать: в душе я давно об этом думал, но сказать это в те годы было равносильно самоубийству.

Итак, после выступления Сталина, воодушевленные его речью, мы отправились на рекогносцировку и в течение почти всего светлого времени 3 июля выбирали позиции для обороны. Моей роте досталось по фронту около полутора километров, при наличии в роте примерно 70–75 стрелков. В полк мы вернулись уже в темноте, спали до рассвета, а затем до обеда получили дополнительные боеприпасы и тронулись на автомашинах в свой район обороны.

К 6 июля рота заняла оборону севернее деревни Дымово. Передний край проходил по старой государственной границе между СССР и Латвией. На правом фланге позиции упирались в дорогу с твердым покрытием и мост через реку Синюю. В предутренних сумерках 6 июля я в сопровождении красноармейца занялся проверкой боевого охранения, которое находилось впереди переднего края на удалении около 800 метров, рядом с заброшенными строениями у перелеска. Когда мы вышли на место, то боевого охранения не нашли. Обеспокоенный, я начал осторожно передвигаться по местности, надеясь обнаружить своих подчиненных. Сопровождавший меня солдат обеспечивал прикрытие.

Немцы обнаружили меня через несколько минут. Раздались крики по-немецки и по-русски:

– Рус, сдавайся!

Я сделал вид, что не понимаю по-русски, а тем более по-немецки, и начал отползать к огневым позициям роты. Тут начался перекрестный огонь из стрелкового оружия. Добравшись до своего бойца, я приказал ему открыть огонь. И только поднял правую руку с наганом, как в нее попала пуля. Несмотря на ранение, оружия я не выпустил, перехватил его в левую руку и тоже начал отстреливаться. Вдвоем мы сумели броском достичь перелеска. Нас окружили, но здесь было легче укрыться от выстрелов приближающихся фашистов. Я уж было решил: все, пришел последний день. Но человек способен лишь предполагать. Политрук роты Колтыпин, услышав стрельбу, выслал в помощь стрелковое отделение. Командир роты был спасен от пленения. В расположении роты меня перебинтовали, а к вечеру отправили в медсанроту полка.

Позже стало известно: боевое охранение в составе стрелкового отделения было захвачено в плен в сонном состоянии. Конечно, это было моим упущением, которое, впрочем, можно объяснить: роту наспех сформировали из числа отходящих солдат и сержантов разных частей, и я их не успел узнать как надо.

Всему миру известно, как обходились фашисты с гражданскими евреями. А как бы они поступили с плененным в бою, с оружием в руках, евреем-лейтенантом? И если даже допустить, что удалось пережить плен с лагерями и прочим, то что было бы с освобожденным на своей стороне? Там и там – крест! Огонь в одну точку с разных направлений и называется перекрестным. Вот так я побывал несколько решающих минут в перекрестье прицела судьбы…

Но в тот июльский рассвет это перекрестье не покинуло меня совсем, а лишь отошло в сторонку, выжидая очередной удобный момент. Может быть, вот это неумолимое перекрестье прицела и называют роком? В том случае, когда приготовленный выстрел-вариант не проходит мимо?

Я еще сумел пару часов покомандовать ротой, вернулся, уже раненый, к основному составу роты, а противник с ходу, уже огнем артиллерии прорвал наши позиции. Я доложил комбату, младшему лейтенанту Леусу, обстановку и то, что я ранен. Он приказал отправиться на полковой медпункт, а роту сдать политруку Колтыпину.

По дороге в полковой медпункт я попал под бомбежку и едва добрался до медпункта. Меня сразу же бросили в санитарку и повезли в госпиталь в Опочку. Город уже горел, десятки самолетов висели в небе и беспрерывно бомбили все без разбора, в том числе горбольницу, куда меня привезли.

Где-то около 17 часов дня нас погрузили на открытую грузовую машину и повезли на станцию Новоржев, где должен был быть армейский госпиталь. Его там не оказалось, и нас разместили в каком-то большом сарае (типа клуни) на соломе, без перевязки. Утром 6 июля нас подняли, привели на вокзал. Подошел какой-то пассажирский поезд, и нас, более ста человек, погрузили в него. Мы тронулись, куда – я не знал, однако к обеду я увидел на подходе большой железнодорожный узел – это была станция Дно, а к ночи нас привезли в Ленинград.

Из Ленинграда, в связи с высокой температурой и сильной отечностью правой руки, меня отправили в город Вологду, где на базе городской больницы развернулся госпиталь, в котором я пролежал до конца августа месяца 1941 года. Писал письма, правда левой рукой, но ни от кого не получил ответа. Однако, когда уже в мирное время я командовал механизированным полком, один из начальников штаба батальона майор Игнатьев (бывший курсант 7-й роты Камышловского пехотного училища, в которой я был старшиной) рассказал мне, как мое письмо читали в училище, а каким подъемом политработники его преподнесли…

В первых числах сентября я прибыл в распоряжение командира запасного командирского полка и стал проситься на фронт вместе с маршевой ротой. Однако там уже было много офицеров, раньше меня выписавшихся из госпиталя. Мне отказали.