Книга От Заполярья до Венгрии. Записки двадцатичетырехлетнего подполковника. 1941–1945 онлайн - страница 5

Рубеж на реке Свирь

Почти 20 дней я находился в резерве, и наконец-то нас собрали в группу численностью примерно человек двенадцать и отправили в Москву, в Главное управление кадров, для комплектования новых дивизий. Из Вологды до Москвы в ту пору поезд шел более трех суток. Мы шли вне расписания – раньше пропускали воинские эшелоны. В Москве нас быстро распределили. Я получил назначение на командира строевой роты в Чернышевские казармы около Даниловского рынка. Прибыл туда, а старший по городку сказал, что сегодня можно весь день отдыхать, а к вечеру прибыть в городок. Помню, ходил по Москве и удивлялся. Стены Кремля разрисованы, как многоэтажные дома. Над Мавзолеем высится сделанное из полотна четырехэтажное здание. Окна ГУМа и других первых этажей домов заложены мешками с песком. В ГУМе я впервые в жизни купил себе ручные часы и долго их носил, пока в 1944 году нас не снабдили новыми часами со светящимся циферблатом, карманными.

По прибытии вечером в казарму нам сообщили, что мы должны убыть ночью в Солнечногорск на курсы «Выстрел», и почему-то по ошибке в предписании меня назвали майором. Это было неплохое предзнаменование, так как я, лейтенант, уже через год действительно, в сентябре 1944 года, получил звание майора.

На курсы «Выстрел» мы прибыли поздно ночью, утром разобрались, и меня определили в группу по подготовке командиров пулеметных рот. Тогда эта должность считалась выше командира стрелковой роты, и с нее уже назначали на батальон.

Там, между прочим, я встретился с лейтенантом железнодорожных войск Володей Волевичем, бывшим секретарем комитета комсомола. Того самого комитета, который в июне тридцать седьмого осудил меня за то, чего я не совершал и о чем никогда не мыслил. Начал-то травлю против меня он, Володя. Встретились мы – и никакого разговора. Сухо поздоровались – и все. Может быть, мне руки ему подавать и не стоило. Но ему-то я ничего плохого не сделал, а свинья-то была подложена мне… Интересно, какую судьбу он прошел и как примирился со своей совестью? И как распорядилась судьба с его характером? И как характер повлиял на судьбу? Разве не из слияния, взаимодействия этих двух трудно определимых по содержанию вещей рождается и развивается жизнь каждого из нас? Если судьба – величина неизвестная и потому независимая, то характер – тот наверняка хоть в чем-то подвластен воле его носителя.

Учеба на курсах «Выстрел» шла, несмотря на войну и беспрерывные воздушные тревоги.

Вдруг 16 октября нас срочно сняли с занятий, сформировали офицерский батальон под командованием старшего преподавателя полковника Грызлова (бывшего командира стрелкового полка в городе Ростов-на-Дону).

Я был назначен командиром крупнокалиберного пулемета, со мною было еще шесть лейтенантов. В этот день шел снег, и его столько нападало, не менее 20 сантиметров глубиной. Мы были одеты в хромовые сапоги, летнее (хлопчатобумажное) обмундирование и солдатские шинели, на голове у каждого у кого что было, у меня была кожаная меховая кубанка, единственная теплая вещь.

Погрузили нас на автомашины и отправили в город Клин. К этому времени обстановка в районе города Клин была, можно сказать, катастрофической (а это ведь в 150–180 километрах от Москвы). Немцы прорвали нашу оборону и устремились в двух направлениях: Клин, Москва и Волоколамск, Москва. Резервов ближайших – никаких. И вот, для организации преграды противнику, на Клин был брошен наш офицерский батальон, а также поспешные формирования из числа отходящих разрозненных подразделений. Офицерский батальон занял оборону по северной и северо-западной окраине Клина.

Целую неделю до 24 октября батальон держал свою позицию, несмотря на то что снабжение было очень плохое, не только боеприпасами, но и питанием. Хорошо, что местные жители не жалели нам картошки и соли. А водку подвозили прямо с городских складов. Это было единственное средство обогреться.

Батальон выполнил свою задачу и в ночь на 25 октября 1941 года был снят с фронта и отправлен в Солнечногорск, где уже полным ходом шла погрузка всего состава курсов в эшелон. Курсы «Выстрел» по приказу Ставки Верховного главнокомандующего эвакуировались на Урал, как нам стало известно уже в ходе движения эшелона.

Эшелон прибыл в город Кыштым Челябинской области накануне празднования 7 Ноября. Недолго я задержался на курсах, и вскоре, во второй половине ноября, небольшая группа курсантов, ввиду плохого поведения, была отправлена на фронт. Причина отправки: мы обматерили комиссара нашего отделения полкового комиссара Пешкова. Скажу, что за долгую службу имел дела со многими политработниками, разной степени «сволочности», но такого ни до, ни после этого не видел. Правда, был после войны еще один – член Военного совета Приволжского военного округа генерал-лейтенант Ляшко. Даже политработники – его подчиненные не выносили его издевательств. Итак, опять на фронт.

До Свердловска мы добрались за одну ночь. В Свердловске мы двое суток ждали попутного транспорта на Вологду и далее – на Ленинград. В первую очередь один за другим шли эшелоны на Москву. Хорошо, что в Свердловске жила семья моего хорошего знакомого, курсанта Сапожникова из моей роты. Раньше, до армии, он работал помощником машиниста, жена – тоже железнодорожница из аппарата, и двое детей. Они меня приняли как родного. Помылся, постирался и по-человечески часа три поспал, пока Люся была на работе, а дети в садике. Вскоре пришли мои ребята и сказали, что через час отходит порожняк – санитарный поезд на Ярославль, через Вологду. Пришлось не прощаясь покинуть приютившую меня на несколько часов семью Сапожникова.

Как потом мне стало известно, в это время сам Сапожников, будучи командиром транспортной роты стрелкового полка, попал под артиллерийский обстрел и погиб в лесах в районе Тихвина.

Более 20 суток добирались мы до Вологды. Это вполне объяснимо: в первую очередь проходили эшелоны с войсками, боевой техникой и боеприпасами, а затем все остальные. По нескольку суток стояли мы на маленьких разъездах, и, если бы не девчонки, медсестры эшелона, мы бы умерли с голода, они нам иногда приносили похлебку из их скудного пайка. Жаль, не помню ни их имен, ни фамилий.

Несколько суток ожидали мы попутные эшелоны на Тихвин, куда мы имели назначение. И только в конце декабря нам удалось попасть в эшелон военно-почтовой базы, с которым мы доехали до станции Бабаево. Наше знакомство с девчонками из ВПБ потом стало причиной того, что не все письма до нас доходили, так как некоторые они припрятывали для удобного случая. Так, извещение в 1943 году, в январе месяце, о том, что нашлись мои родители, я получил раньше, чем письмо от них самих, то есть по военным линиям связи. Задачей ВПБ была проверка содержания писем с фронта и с тыла. Всё находилось под неослабным оком НКВД.

Со станции Бабаево, где нас экипировали зимней одеждой и питанием, в связи с боями в районе Тихвина мы отправились пешком по зимнику (то есть по дороге, работающей только зимой, так как она была проложена через леса и болота).

Прошло более пятидесяти лет, но я до сих пор не могу забыть этот маршрут. Во-первых, населенные пункты со староверами жили добротно, чисто, но хозяева нас в дома не пускали, приходилось ночевать в лесу у костра, а маршрут был более 230 километров. А там, где были маленькие населенные пункты лесорубов, дома были сделаны по-черному. Сруб, полуоткрытая крыша. В доме вместо печки все время горел небольшой костер и вдоль стен вокруг костра – нары. Так жили семьи, оставленные лесорубами, ушедшими на фронт. Еды, кроме даров леса (ягоды, грибы разные – соленые, сушеные), а также замороженной дичи, – никакой. Ни одного кусочка хлеба и очень-очень мало соли. Пришлось раздать почти весь свой паек, до того было жалко малышей, закутанных в тряпье.

Более шести суток длился этот переход, и, наконец, 30 декабря мы прибыли в населенный пункт Оять, что в 40 километрах от линии фронта. Этот день нам дали отдохнуть после тяжелого перехода, по снегу пешком, глубина снежного покрова – 30–40, иногда и более 50 сантиметров. 31 декабря прибыли представители отдела кадров 7-й армии. Оказалось, что вместо Волховского фронта нас переназначили в 7-ю армию, которая прикрывала петрозаводское направление на реке Свирь между Онежским и Ладожским озерами и Дорогу жизни по Ладоге. Я получил назначение на должность командира батальона в 21-ю Пермскую стрелковую дивизию. Скажу честно, меня это не обрадовало, ведь я был лейтенантом, успел лишь неделю покомандовать ротой в бою. Я хотел на первых порах побыть заместителем командира батальона. Но кадровики сказали: «Поедешь завтра в дивизию, представишься командиру, и он решит».

Новый год я впервые в жизни (до этого как-то не принято было это отмечать) встретил в Ояте. Пришли молодые врачихи из хирургического госпиталя, принесли спирт. Мы сложили свои пайки и только сели за стол, как забежал начальник госпиталя, вылил спирт на пол, забрал своих врачих, но молодость взяла свое, и без спирта и девчонок мы повеселились и уснули богатырским сном.

Рано утром на санях, запряженных дохлыми лошадками, прибыл офицер связи из 21-й дивизии, и мы отправились на командный пункт дивизии. Оказалось, что в эту дивизию назначение получил только я один, – повезло. К вечеру мы прибыли на КП дивизии. Меня определили в оперативное отделение, где я должен был ждать до утра 2 января 1942 года прибытия командира и комиссара дивизии, которые на ночь уехали в тыл в баню. Война войной, а мыться надо.

В оперативном отделении меня окружили офицеры, проявившие ко мне, как к «бывалому» фронтовику, большой интерес. 21-я дивизия лишь в конце ноября 1941 года прибыла с Дальнего Востока из города Спасск в Приморье. С ходу вступила в бой. Дивизия была укомплектована кадровым составом – ни одного запасника, – причем имела в своем составе более 15 тысяч человек, в том числе три стрелковых полка (94, 116 и 326-й), два артиллерийских полка (пушечный и гаубичный), зенитный полк, танковый батальон, саперный батальон, батальон связи, автомобильный батальон и целый ряд специальных подразделений, в том числе разведывательный батальон^[9].

Удар дивизии был до того неожиданным, что финны буквально бежали за реку Свирь. Дальше продвинуться дивизия не смогла, так как вела бой на широком фронте, более 15 километров в условиях бездорожья лесисто-болотистой местности. К моменту моего прибытия в дивизию уже неделю она стояла в обороне. Меня встретил начальник оперативного отделения дивизии подполковник Иван Зорин, в последующем командир 94-го стрелкового полка, а затем и начальник штаба дивизии.

Рано утром 2 января меня представили командиру дивизии и комиссару. Командир – полковник Петр Виссарионович Гнидин^[10], комиссар – бригадный комиссар Д. П. Семенов^[11]. Была очень длительная и содержательная беседа. Они в подробностях интересовались началом войны за западе, первыми боевыми действиями. Я, в меру своей осведомленности, рассказывал. Видимо, мой рассказ им понравился. Здесь же командир предложил мне принять стрелковый батальон в 94-й стрелковом полку.

Я убедительно попросил дать мне возможность вначале стать заместителем командира, войти в обстановку, освоиться, а потом, если буду достоин, назначить на батальон. Комиссару дивизии моя просьба понравилась, и меня отправили в этот же день заместителем командира 1-го стрелкового батальона 94-го стрелкового полка. Командиром полка был майор Сопенко^[12] (впоследствии генерал-майор). Комиссар – старший батальонный комиссар Емельянов, начальник штаба полка – майор Антонов (в 1947 году случайно встретил в Военной академии имени Фрунзе в чине полковника), заместитель начальника штаба полка – капитан Коля Жаренов (служили вместе до конца 1943 года. После войны генерал-майор Николай Гаврилович Жаренов – командир воздушно-десантной дивизии, впоследствии начальник Уссурийского суворовского училища, уволился в 1968 году. Жил в городе Житомире, умер в 1986 году, накануне Дня Победы).

Первым, кто меня встретил в полку, оказался Коля Жаренов, а также начальник разведки полка капитан Ахмадеев (башкир по национальности). Полк занимал оборону на фронте шириной 15 километров, имел все три батальона в линию. 1-й батальон был на правом фланге на фронте четыре километра. Справа – непроходимое болото Куйдо, слева – озеро и заболоченный участок в направлении железнодорожной станции Януега.

Командиром батальона был майор Лопухин, комиссаром – старший политрук Костенко, начальником штаба капитан Винокуров, страшно заросший бородой. Буквально через неделю майор Лопухин убыл к новому месту службы, и вместо него был назначен старший лейтенант Мусабиров, которого я звал «великий святой татарского народа», а он меня тоже «великим» – еврейского народа. Воевали мы с ним дружно. Мусабиров, уже будучи в должности заместителя командира полка в соседней дивизии, погиб в ходе наступления на Петрозаводск.

Я уже писал, что батальон оборонялся на широком фронте с наличием разрывов между ротами. Зимой снежный покров глубокий, оборонительных сооружений, кроме траншей в снегу и отдельных ячеек для стрельбы стоя, не было. Для отдыха и обогрева были выкопаны котлованы, перекрытые бревнами в несколько накатов. Мне по заданию командира приходилось беспрерывно находиться на переднем крае для организации патрулирования в разрывах между взводами, а также для высылки снайперов за передний край. Естественно, я многократно попадал под пулеметный и артиллерийский огонь с флангов, но Бог меня миловал, хотя и бывал в очень сложных ситуациях, особенно при передвижении на лыжах между взводами и ротами.

Один такой случай запомнился особенно.

По указанию комбата я направился в левофланговую роту. Надо было пройти метров 800. Хорошо протоптанная в глубоком снегу тропа, маскхалат… Вдруг, не дальше как в пятидесяти метрах, слышу финскую речь. И вижу: четверо финнов движутся на лыжах в мою сторону. Я один, силы неравные, пришлось залечь. Когда до них осталось метров тридцать, решил их расстрелять. Все-таки в руках автомат. В качестве личного оружия мне незадолго до этого вручили крайне тяжелый финский автомат «суоми». До этого я из него ни разу и не стрелял.

И вот, в самый ответственный момент, вместо поражающей очереди раздался лишь громкий щелчок, – пуля застряла в стволе. Финны услышали загадочный звук и, круто повернув назад, заработали лыжными палками. Я же, то ли чтобы добавить им страху, то ли чтобы снять свой испуг, стал им вдогонку что-то кричать.

Потом думал: то ли любящий осечки и заклинивания автомат «суоми» приглашал меня побыть военнопленным в стране своего производства, то ли тот же перекос пули и звук холостого движения затвора не согласились с желанием всего механизма?

Опомнившись, я увидел первую из несостоявшейся очереди пулю, наполовину торчавшую из ствола. Спас меня автомат или нет – пришлось его выбросить. Но в одиночку больше не ходил и, кроме отечественного автомата, всегда держал за пазухой ватной телогрейки пистолет ТТ. А за пазухой потому, что при сильном морозе смазка в нем застывала, и стрелять он отказывался.

Зима 1942 года была крепкой и тяжелой. Все дороги замело снегом, подвоз всех видов снабжения ограничился до минимума. Из полковых складов, расположенных от передовой на расстоянии до десяти километров, солдаты носили на себе промерзший в лед хлеб, пакеты горохового супа-пюре и такой же заледеневшей пшенной каши. Мерзлый хлеб рубили саперными лопатками, потом разжигали костер и грели его. Убитых лошадей мы ели. Было очень тяжело. Не только еды, но и боеприпасов было мало. Приходилось экономить. Одеты, правда, мы были неплохо. Были валенки, ватные брюки. Я полушубком почти не пользовался, потому что еще у нас было две пары белья – обычное и теплое. Летом нам давали сапоги. На голове – пилотка со звездой. Еще был подшлемник. Это теплая шерстяная шапка, надевавшаяся под шлем. Была еще теплая фуфайка. В ней я ходил до июля. Там все-таки и летом было прохладно. Иногда нам давали водку. На каждый батальон была бочка. Каждому наливали по 100 граммов. За долгую зиму люди отощали, появилось немало дистрофиков.

За все это время, более полутора месяцев нахождения в батальоне, я, как и все, ни разу не купался, а только менял белье. Вшей бывало ужас сколько. Буквально, сбросишь гимнастерку на снег, а она колышется. Вытряхнешь вшей – и опять надел, опять вперед, в подразделения.

В последних числах февраля 1942 года, а к этому времени я уже стал старшим лейтенантом, меня вызвали с вещами на КП дивизии. Я и Мусабиров поняли, что мы расстаемся, и чувствовалось почему-то, что навсегда, правда, спустя полтора месяца мы снова встретились накоротке в бою, когда я атакой уже своего батальона ликвидировал угрозу окружения батальона Мусабирова. Об этом разговор будет ниже.

Поздно вечером я прибыл на КП дивизии, представился командиру, а тот, не давая передышки, приказал отправиться в 326-й Верхнеудинский стрелковый полк. Уже за полночь на лыжах прибыл в штаб 326-го полка, где еще не спали мой знакомый по 94-му полку начальник штаба майор Антонов и заместитель командира полка майор Володя Костров (Владимир Петрович – очень толковый штабной офицер, образованный и обходительный). Командир полка – полковой комиссар Юсупов (заменивший в бою раненого командира), комиссар – старший батальонный комиссар Малофеев. Они оба спали, причем, видимо, не одни, поэтому их не будили, а приказали без доклада отправиться и принять 1-й стрелковый батальон 326-го полка, ведшего бой на фронте гидроэлектростанция Свирь-3 – город Лодейное Поле.

С ходу включился в обстановку и только на следующий день основательно разобрался в обстановке. Это было 25 февраля 1942 года. Комиссаром батальона был политрук Шубкин Вячеслав, начальником штаба батальона – старший лейтенант Блинов, командиром 1-й роты – капитан Никитин, политруком роты – политрук Черняхов (погиб в ноябре 1942 года в бою за гору Верблюд), командиром 2-й роты – капитан Батраков (скоро его сменил старший лейтенант Маслов), командиром 3-й роты – капитан Молев, командиром пулеметной роты (12 станковых пулеметов «максим») – капитан Родимов, а командиром взвода связи – лейтенант Карев. Фамилий командиров минометной роты и других подразделений уже не помню.

Командиры встретили меня вначале очень настороженно, но потом мы воевали дружно, относясь с большим уважением друг к другу. Не помню, на второй или третий день моего командования, незадолго до наступления вечера, раздался телефонный зуммер и телефонист докладывает:

– Вас вызывает командир полка.

Это было в первый раз за все истекшие сутки. Ни «здрасте», ничего, кроме мата:

– Ты чего сидишь там, у тебя финны под носом открыли шлюзы и под этот шум подтягивают танки. Сейчас тебя с твоим батальоном разгромят.

Я ему в ответ:

– Шум слышу. Наблюдатели видят движение нескольких десятков одноконных саней по дамбе, у меня их нечем достать.

Он опять:

– Ты смотри мне, а то вот приеду, в уши нассу и заморожу!

Мой ответ лаконичен:

– Слушаюсь.

Это потом, позже, спустя пару недель, я научился обстреливать финнов дальним пулеметным огнем из закрытых позиций. Причем довольно эффективно.

Так я продолжал вести бои больше двух недель, а командира полка и комиссара так и не видел.