Книга Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия онлайн - страница 34

Глава 16

Булавка легко «распознавала» поля фальшивых предметов, а мне они казались истинными. Не мог же Ленин, например, написать статью о Христе. Он писал о кооперации. Или о том, как реорганизовать рабкрин. Дух статьи был конструктивный, но в ней не было веры в возможность реализации предложений, написанных убористым торопливым, но разборчивым и экономным почерком. Эту-то фальшь булавка и должна была чувствовать. Но не тут-то было. У меня появилось желание просто вышвырнуть эту блестящую проволоку в открытую форточку, но я не мог себе этого позволить и решил просто бросить коту под хвост сегодняшний вечер. А ранним утром ни свет ни заря я уже пыхтел со своим приборчиком в очередной попытке собрать воедино куски полей ленинских вещей и предметов, которые еще помнили вождя. Я рассказываю все это так подробно, чтобы ты, человек не очень-то искушенный в экспериментальной медицине, могла себе представить все трудности, стоявшие на нашем пути к клону Ленина, вообще к разрешению проблемы вечности. Можно свою жизнь тратить как угодно. Великие победы никогда не приходят легко, все сопряжено с усилиями, которые прямо пропорциональны величию достижений. Это только на первый взгляд кажется, что Пастер случайно нашел антибиотики, а Моцарт вприпрыжку создавал свои музыкальные арабески. Нет. Они всей своей жизнью были подготовлены к тому, чтобы все, что они делали, делать так, как они делали.

– Ай-да Пушкин?!. – воскликнула Лена.

– Вот-вот: ай-да сукккин сын!.. Они вытягивали из себя жилы, чтобы слова звенели, звуки сверкали, а плесень оживляла больных. Ведь известно, что плодотворно только…

– Чрезмерное!..

– Да. Умеренное же – никогда. И на это не жалко жизни. Только через полгода, в окна уже заглядывала очередная московская зябкая весна, у меня впервые за все время работы над созданием образа Ленина появилась уверенность в том, что он вот-вот наполнится истинной живой, кипучей жизнью Ильича с его пламенными речами, легкой картавостью и революционным воинствующим материализмом. И английская булавка сыграла здесь не последнюю роль. 

Ее поле, как сказано, служило для меня мерилом истинности всех частей образа и, когда я увидел на экране абсолютную когерентность всех полей того, что мне удалось собрать, слезы невольно затуманили мой взор. Это были слезы восторга, и я мог сам себе прокричать: «Счастлив! Как я счастлив!..». Сколько квантов этого самого счастья во мне было тогда, я не знаю, но с уверенностью могу сказать, что я им был переполнен.

– Как осенние соты медом? – улыбается Лена.

– Да, через край. Коэффициент корреляции составлял единицу. На экране высвечивалось одно и то же число: 1,0000. Не 0,9999 и не 1,0001. Но только полноценная, тугая, плотная, тучная, тяжелая, жирная и надежная золотая единица. Логика размышлений требовала поместить драгоценный кусочек мумифицированной кожи в то место, откуда он был взят – в крайнюю плоть образа. Достаточно было фрагмента ткани, состоящего даже из одной клетки, одного дерматоцита камбиального или зернистого слоя, чтобы из нее получился клон. Чтобы сориентировать этот фрагмент, определить в нем, где верх, а где низ, где, так сказать, юг, а где север, я сделал гистологический срез, окрасил его всеми красками радуги по всем правилам гистологической техники и целый день рассматривал под микроскопом. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! У меня дрожали руки и перехватывало дыхание – возможно ли это?! Теперь нужно было микроиглами отколупнуть от кусочка несколько клеток, поместить их в питательную среду, а затем поместить на свое законное место в биополе Ленина, в его самую крайнюю плоть. Память биополя, по идее, должна впрыснуть порцию живой жизни в ДНК помещенных в него клеток. Им нужно будет сделать первый вдох, расшевелить все кодоны, которые запустят весь механизм жизнедеятельности клеток и – в путь дорогу! Казалось, ничто не должно было помешать такому ходу событий. Тем более, что в свое время в подвале бани мы это делали каждый день. Нужно было только дать возможность пальцам, их коже, вспомнить профессиональные навыки, а мысли сосредоточиться только на ядрах клеток: шевелитесь! Шевелитесь же, воскресайте! Мысль ведь материальна, она заставляет биться сердца и людей, и клеток.

– Невероятно!.. Сказка!..

Лена в восторге!

– Ara… Здесь я должен заметить, что не все так просто, как я пытаюсь представить. Я хочу сказать, что без дыхания Неба у нас никогда ничего бы не вышло. Речь идет о душе, которая должна найти свое место в каждой клетке, в каждой молекуле. Одухотворение! О, сколько жизни моей было убито на то, чтобы это понять! Животворящее дыхание Неба в нашем деле – самое главное действие, без которого ни одна клеточка не обретет ни одного качества жизни. Помнишь, как сказал Иисус: «Животворит только Дух». Это правда. Эту правду я выверял собственной жизнью. Так вот – оживить клетку можно, нужно найти гомологичную, родственную ей душу и напитать ею ожившую клетку, ткань или орган. Или всего человека. Мистика! Где ее взять, эту душу? Оказалось, что души эти всегда есть, всегда рядом, здесь, под рукой. Только помани их пальчиком и они тут как тут. Поманить можно, но пойдут ли они на зов твоего манка? Вот где нужна целенаправленная работа целеустремленной мысли. Да! Твоя мысль не должна блуждать в океане бесконечных причуд и желаний, ей нужно дать точную мишень – дух! Годы, тысячи лет моей лучшей жизни ушли на овладение способностью управлять мыслью. Когда я поймал ее за хвост, и она улыбнулась мне, я получил первый результат – высохшая клетка Hela дала первое потомство. Это был первоклассный эксперимент, поставленный госпожой Жизнью при участии этого взбалмошного баловня судьбы принца Случая. Мне случайно удалось оживить забытую и высохшую в чашке Петри суспензию клеток Hela. Я уже не помню, какие мои действия обеспечили успех, но я прекрасно помню, как у меня раскалывалась голова, до тошноты, до рвоты, просто разлеталась на куски от одной единственной мысли – где взять душу для этих клеток? Эта мысль была для меня чудовищным испытанием. Я просто сходил с ума, и меня, как водится, поместили в психушку. Лечили! От чего!? И зачем? Мысль была настолько ясной и светлой, что мне пришлось надевать светозащитные очки. Но от Небесного света ведь нет лекарств и никакое лечение докторов уже не способно вернуть на землю, если ты побывал на Небе. Умопомрачение, как все считали, вскоре прошло, но не прошла уверенность и желание держать мысль в кулаке. Это бесконечно трудное дело – укладывать мысль в прокрустово ложе идеи, осенившей тебя однажды. Удержать в руках живого сома гораздо проще.

– В прокрустово ложе?!.

– Ну да! Итак, только с новой весной мне, наконец, удалось подготовить всю кухню жизни для выпечки нового Ленина. Да, нужно было еще попасть в сезон, в суточный ритм, ну и т. д. – детали, изучение которых отняло у меня не один год жизни. Говоря коротко, все было готово к открытию века. Что ж, я и приступил. В те дни Жоры не было в Москве, и ассистировать мне пришлось просить известного у нас молчуна Васю Сарбаша. Он кивнул: надо так надо…

В урочный день, это была суббота, он пришел в лабораторию к шести вечера, как мы и договорились, я с самого утра возился с приборами. Тщательная подготовка эксперимента – залог успеха, это понятно каждому. По моим расчетам пик максимальной активности ленинских клеточек приходился в промежутке от семи до восьми утра, поэтому нам предстояла трудная ночь, на что Вася ответил традиционным пожатием плеч: надо так надо. Я долго рассказывал ему, в чем заключается его помощь, он внимательно слушал. В моем рассказе не было ничего непривычного для него: следи за температурным датчиком, включи магнитную мешалку, подай фильтр, налей физраствор… Обычное дело, рутина эксперимента. Он проделывал это каждый день и с удовольствием согласился мне помочь. Когда я закончил свой рассказ, он спросил:

– Ты скажи, что я должен делать?

Он ждал каких-то особенностей. А иначе, зачем бы я тащил его в лабораторию на ночь глядя.

– Ничего, – сказал я.

Мы улыбнулись друг другу. Дружелюбие – одно из главных условий сотрудничества. От этого существенно зависит результат. Васины глаза светились добротой, аура была плотной, без единого зазора или пятнышка, он был полон сил и энергии и готов к любой трудности. К девяти вечера все было готово, и мы начали. Я взял пробный кусочек какого-то органа (такого экспериментального добра у нас всегда пруд пруди) и поместил в инкубационную камеру. Это был высохший фрагмент печени морской свинки, оставленный в термостате на всякий случай. Мне было все равно, что поместить в камеру, чтобы лишний раз «прогнать» весь ход эксперимента.

Там пипетка с 199 средой, капни на ткань пару капель, – попросил я.

Василий безукоризненно выполнил просьбу. Я сидел за бинокуляром и наблюдал за поведением клеток, они молчали. Мне это не нравилось. Я то и дело вертел микровинт, как будто этим мог расшевелить жизнь в клетках.

Теперь возьми генератор и легонько на них светни.

– Что сделать? – спросил Василий.

– Ну, клюкни их пару раз.

– Что сделать? – снова спросил Василий.

Это тихое неуверенно-нерасторопное «Что сделать?» вывело меня из себя.

– Юра, – зло проговорил я, – дай сюда…

Я приподнялся и выхватил из его рук зонд генератора. На мгновение воцарилась тишина, затем он виновато пробормотал:

– Реет, я не Юра, я – Василий.

И тут я сообразил, что мое недовольство вызвано тем, что я обращался к Юре, а не к нему, что винил я в нерасторопности Юру, а не Василия и, вероятно, желал, да, желал, чтобы на его месте оказался вдруг Юра. С ним у нас бы все вышло, как надо, все бы у нас получилось. Почему вдруг на Юрином месте оказался какой-то Василий, я не мог взять этого в толк. От него и все беды…

Я сам нажал тумблер и направил никелированное острие зонда – пучок поля – на исследуемые клеточки. И тут у меня раскрылись глаза.

– Вася, – сказал я, – ты прости…

– Бывает.

– Мне вдруг показалось, – оправдывался я, – что здесь Юрка…

– Тебе нужно отдохнуть.

– Да, пожалуй…

– Что-то еще? – спросил он.

Я как раз регулятором настраивал необходимую частоту и ничего не ответил. Теперь нужно было выждать определенное время, и я предложил ему кофе.

– Как тебе Фриш? – спросил он, чтобы выйти из темы, и сделал первый глоток, – его «Гантенбайн» превосходен, не правда ли?

Я понимал, что случилась нелепость, но ничего не случилось такого, чтобы прерывать начатое нами неотложное дело. Я ждал этой минуты, может быть, год, годы. Я знал: это была моя ночь.

– Да, – сказал я, – я листал.

– Ты не находишь, что он чересчур толстокож?

С Юрой мы бы эту задачку решили в два счета.

– Да, чересчур, – сказал я.

– Перевод прекрасный!

Это был праздный разговор…

– По-моему – очень, – сказал я.

Мы знали, что у нас есть около часа времени и теперь спокойно болтали о всякой всячине.

– А какие прелестные кружева из суффиксов и междометий вяжет и плетет Татьяна Толстая!

Юра исчез так же быстро, как появился. Но мог ли он исчезнуть теперь навсегда?

– Да, – сказал я, – по-моему, здорово!

Через минуту Василий смирился с тем, что добиться от меня обсуждения литературных новинок наверняка не удастся, и проворно ухватился за Жору.

– Мне кажется, Жора темнит, как думаешь? – спросил он.

– Он стал более скрытен, – сказал я.

Едва слышно тикали настенные часы.

– Хочу попасть на выставку этого француза, ну ты знаешь, о ком я говорю.

Я не знал, но кивнул: знаю. Прошел час, мы время от времени посматривали на экран. Клетки пришли в себя только через два с половиной часа, и это нас не удивило. Важно было то, что все шло своим чередом, все приборы работали безотказно, жужжал процессор, пыхтел микрокомпрессор, мигали зеленые и красные индикаторные лампочки… Это был пробный эксперимент, отработка методики, прогонка операций. Все было чин чином, и мы, как это обычно бывает, уверено делали свое дело. Юра, как сказано, пропал и больше нам не мешал. Вскоре мы перекусили и выпили кофе, а затем спали. Василий пристроился на диване, а я привычно на мягкой тахте в небольшой глухой комнатке, служащей подсобным помещением. Для меня было невдомек его откровение: Жора темнит. По правде сказать, Жора на всех производил впечатление искренней чистоты и прозрачности. И лишь немногие знали, что тайник его щедрой души тихо таил в себе тщательно припрятанную от любопытных глаз и ушей сокровенное нечто. Среди них был и я. Правда, это «нечто» еще никогда не выбиралось из тайника наружу, на свет. Между нами, мне казалось, были минуты абсолютной искренности, и я ожидал его откровений, но всегда что-то мешало нашему душевному родству. Се ля ви. Жора темнит? Вряд ли. Что ему скрывать от Василия? Меня больше волновало неожиданное появление Юры. Вдруг. Как же мне его не хватало! Всех их! Юры, Эли, Инны, Наты, Тамары, Ксении, Ии, Сони… Даже Азы и того же Шута… Как же мне их недоставало! А как я скучал по Ушкову!.. Вот бы они все вдруг появились!.. И чудо, чудо произошло: они мне приснились. Видел, правда, я только Аню, снилась, правда, только она: мы болтали, я расспрашивал о ее успехах в бальных танцах, она хохотала, и мы вместе смеялись, а все остальные были с нами, правда, лиц я не различал, они просто были рядом, и я это знал. Я позвонил Юле:

– Слушай, мне приснились все наши, представляешь – все!..

– А который час? – сонно спросила она.

– Ой, знаешь… Прости, пжста…

В шесть утра мы были на ногах и приступили к делу. Наши действия точь-в-точь повторяли то, что мы делали вечером. Но теперь вместо клеток печени свинки в инкубационной камере была кожа Ленина, бесценный материал, от которого зависела, может быть, судьба человечества. У меня была полная уверенность, что именно так и будет. Ничего другого я от этого эксперимента не ждал.

Когда на экране, наконец, забились сердца первых клеточек, от которых, как от крошечных солнц, во все стороны брызнули золотистые лучи, у меня перехватило дыхание и качнулась под ногами земля.

– Смотри, как красиво!.. – вырвалось у Василия.

А у меня подкосились ноги.

– Здорово! – Василий упал в кресло и не мог оторвать глаз от экрана. – Что это?..

– Ленин, – еле выдавил я из себя.

Он принял это за шутку, посмотрел на меня и спросил:

– Что с тобой, тебе плохо?

От того, что я видел на экране, можно было сойти с ума: клетки Ленина делились!..

– Да, – сказал я, – мне нехорошо.

У меня действительно кружилась голова, и в тот день я впервые узнал, в каком месте находится сердце.

– Конечно-конечно, – говорит Лена, – ну да, ну да…