Страницы← предыдущаяследующая →
Мазуз Шихаби, вожак группировки «Союз Мучеников Палестины», штаб-квартира которой находилась в самарийской деревне Эль-Фандакумие, проснулся от страха. Нет, он не видел, как Халил прошествовал на цыпочках от двери к подоконнику и обратно. Вместо этого он видел сон. И снился ему страх. Не страх в каком-то образе, а страх в чистом виде, бестелесный, как Аллах. От этого страха он и проснулся.
Так не бывает, одернул себя Мазуз. Вот сейчас он покурит немножко, придет в себя и сообразит, что же его так напугало.
– Халил, принеси наргиле, – крикнул он. Снаружи никто не отозвался. Вот мерзавец, неужели заснул на посту? Сроду такого не бывало. Ну ладно, не раздувать же угли самому. Перебьемся чем попроще.
Не включая света и не вставая с кровати, он пошарил под оттоманкой, нащупал пачку «Ноблесса», выудил из нее сигарету и маленькую «ронсоновскую» зажигалку, чиркнул, затянулся и поморщился.
Мерзкий еврейский «Ноблесс»! Вот ведь пристрастился он, сидя по тюрьмам, к крепким сигаретам. И хотя сейчас, оказавшись во главе пусть небольшой, зато перспективной, организации, он мог бы услаждать себя самыми изысканными табачными изделиями, ничего из этого не выходит. Если хочется чего полегче, курит наргилу, а как дело доходит до сигарет – застрял на «Ноблессе». Спонсоры из-за границы когда приезжают, косятся на него за плебейский вкус. И то ведь сколько сил еще потребовалось, чтобы на относительно благородный «Ноблесс» перейти после дерущего горло тюремного «Аскотта».
Страх этому бронебойному «Ноблессу» изгнать не удалось, но в мозгах благодаря его тяжелому дыму кое-что прояснилось. Мазуз понял – он боится Абдаллу Таамри. С одной стороны, Аллах свидетель, Абдалла имеет право на то, чтобы его боялись. Миллиардер, владелец крупнейшей строительной компании, которая ведет дела не только на территории Автономии, но и в странах Персидского залива. Да что там! Он строил для американцев воздушные базы на Ближнем Востоке! Он был личным другом Арафата и его посредником на переговорах с израильтянами! А с другой стороны, вчера, разговаривая с ним по телефону, Мазуз держался более, чем независимо! Откуда же сейчас взялся этот страх? Может быть он, Мазуз Шихаби, в душе трус? Он, который с двадцати лет мотался по тюрьмам и ни разу не устрашился, не сдался, не предал! В таком случае, чего же он сейчас боится? Непонятного. Было что-то очень странное во вчерашнем звонке Абдаллы, в словах: «В ночь на пятнадцатое число месяца Зулль-Хидджа в 1426 год от Хиджры, то есть на семнадцатое января 2006 года по общему календарю, группа бывших обитателей ликвидированного Шароном еврейского поселения Канфей-Шомрон совершит попытку вернуться на прежнее место жительства, силой захватить территорию разрушенного поселения и восстановить его. Когда поселенцы будут тайком, как шакалы, пробираться в свой Канфей-Шомрон, вы устроите засаду на плато Иблиса и уничтожите всех до одного. Завтра, сразу после того, как я вам позвоню, отрядите человека с видеокамерой, чтобы он провел там съемку местности, а затем доложите мне о результатах». Голос у Абдаллы Таамри был красив, хорошо поставлен и очень похож на голос местного хафиза – знатока Корана – который в Лейлят аль-Кадр – Ночь Могущества – с 26 на 27 рамадана в их деревенской мечети до рассвета вслух читает Святую Книгу.
Когда Мазуз попытался в деликатной форме выяснить, почему этот человек берет на себя смелость приказывать ему, тот ответил: «Слушайте и принимайте к сведению. Вся операция будет проходить под моим личным контролем. Ее успех в моих интересах. Вы можете отказаться или саботировать мои распоряжения. Первое – ваше право, второе – в ваших физических возможностях. Но усвойте – ваш «Союз Мучеников» – не самая большая и не самая хорошо вооруженная группировка на Западном Берегу и тем более во всей Автономии. Я могу вас сделать своей гвардией, и в этом случае... Поймите, в ФАТХе наш народ уже разочаровался, в ХАМАСе – разочаруется. Вот тогда-то к власти приду я или мои люди, а вы тут же станете чуть ли не главной боевой силой во всей Палестине, ее руками, ее штыком. До тех пор, помимо выполнения моих заданий, вы сможете заниматься и собственной деятельностью, если она не будет противоречить моим целям и принципам. Понятно, что эта деятельность не должна выходить на первый план в ущерб моим нуждам. При этих условиях я даже готов такую деятельность финансировать – надо же помогать тем, кто помогает тебе. Теперь рассмотрим вариант, при котором вы отказываетесь от моего предложения или уклоняетесь от выполнения моих требований. В этом случае я вас автоматически зачисляю в категорию своих врагов, и вашу роль получает какая-нибудь другая группировка, которая полностью переходит на мое обеспечение, а взамен уничтожает моих врагов всех до одного, в том числе и вас. Учтите, у них будет маленькое преимущество перед вами – бескрайнее изобилие денег на фоне вашей извечной бедности. А деньги – это, как вы понимаете, все: и оружие, и аппаратура, и мозги, и исполнители. Я выражаюсь ясно?
– Предельно, – отвечал Мазуз, открывая пачку «Ноблесса».
– Что вы скажете по этому поводу?
– Что я могу сказать? Я безмерно уважаю вас и с удовольствием принял бы любое ваше предложение. Но вы начали с угроз, а это, знаете ли, унизительно.
– Я не начинал с угроз...
– Вы разговариваете так, что не оставляете мне выхода. Я не могу согласиться на ваше предложение только по одной причине – потому, что лишен возможности не согласиться.
В трубке возникло молчание. Оно длилось чуть ли не минуту, а потом Таамри тяжело вздохнул и сказал:
– Уф! Терпение от Аллаха, спешка от Шайтана. Ладно, начнем сначала.
Начали и закончили. И вот теперь он, Мазуз, со вчерашнего дня добровольно, ну то есть, совершенно добровольно, стал орудием могущественного Абдаллы Таамри. Свершился этакий ташаххуд, «первая клятва при Акабе». В роли пророка Мухаммада выступал Абдалла, а представителем жителей Ясриба, будущей Мекки, присягающих ему в верности, стал сам Мазуз.
Откуда же сейчас такой жуткий страх? Откуда ощущение, что Абдалла хочет его уничтожить? Что за дикое предчувствие вдруг охватило легендарного вожака боевой палестинской группировки? Нет, надо брать себя в руки.
Натянув на плечи верблюжье одеяло, Мазуз попытался усесться по-турецки на своей любимой оттоманке, про которую говорили, что она придает ему силы, как мать-Земля древним героям. И тут же вскрикнул от боли. Сухожилие! Еще вчера оно неизвестно почему вдруг разболелось. Он думал, за ночь пройдет, а стало только хуже, и намного.
– Халил! Да принесешь ты, собачий сын, наргиле или нет? – позвал он охранника.
Но Халил почему-то не отреагировал. Ничего себе! Куда он мог подеваться с боевого поста? Ладно, позвоним другому ординарцу, Радже. Он, хотя и долговязый, да умный.
Кутаясь в одеяло, Мазуз сунул ноги в ночные туфли и прошлепал к подоконнику, морщась на ходу от боли в сухожилии над правым бедром. В темноте провел ладонью по подоконнику, куда он всегда клал на ночь сотовый телефон. Телефона не было. Но в этот момент Раджа сам появился на пороге. Его худое лицо с большим носом было бело, как оперение ибиса.
– Саиди! – заорал он, забыв поприветствовать хозяина. – Убили Халила Сидки и всю его семью!
«...Ни в коем случае не допустить их проникновения на территорию бывшего поселения Канфей-Шомрон. При этом, в силу сложности создавшейся в стране обстановки, избегать любых инцидентов и ни при каких обстоятельствах не применять против поселенцев никакого насилия, включая простое рукоприкладство».
Полный бред. Остановить несколько десятков здоровых мужчин, которые под покровом ночи, рискуя жизнью, под носом у арабов прошли двадцать пять километров, причем сделать это так, чтобы ни один кулак не взметнулся во тьме и ни один синячок не украсил бородатые физиономии фанатиков! Интересно, как штабные кретины представляют себе ситуацию? Им, небось, еще снится благословенный июль прошлого, 2005-го, года, когда накануне Размежевания десятки тысяч людей собрались в Кфар-Маймоне, поселке к северу от границы сектора Газа, чтобы идти в блокированный полицией и войсками Гуш-Катиф и спасать своих братьев от выселения. Тогда его, Коби Кацира, ребяткам противостояла прекраснодушная поселенческая молодежь, которую раввины накручивали чуть ли не в тех же выражениях, что в этом мудром приказе: «Солдаты – наши братья! Даже словесных оскорблений нельзя себе позволять». Чего тут было волноваться? Нет, понятное дело, газеты и телевидение предрекали кровавые схватки демонстрантов с солдатами и прогнозировали сотни убитых и раненых, но он, Коби, как и остальные военные, лишь посмеивался, понимая, что никакой крови не будет. К тому же им было известно и о настроениях Совета Поселений, который возглавлял собравшихся. Похоже, его вожаки сами не ожидали, что такие океаны народа схлынутся в отклик на его призыв, и теперь судорожно решали, что с этими океанами делать. И главное, он видел, как настроены сами «бунтари» – девчушки, скандирующие «Солдат, полицейский, я тебя люблю!», парни, скандирующие «Солдат, полицейский, откажись выполнять приказ!». Что же до редких исключений, то он, Коби, помнит, как какой-то хмырь начал кричать: «Вы – КГБ! Вы – КГБ!». Как же все вокруг на него зашикали! А кто-то – Коби в темноте не разглядел лица – заорал с русским акцентом: «Я – бывший узник Сиона! Ты не смеешь оскорблять наших солдат!». Ну чего, спрашивается, таких бояться? Они же запросто могли снести и ограждения, и солдатские цепи. Военные и копы были бы бессильны что-нибудь с ними сделать. Но – «наши братья, наши братья!».
Не было серьезного сопротивления уже и потом, в самом Гуш-Катифе, да и здесь, в Северной Самарии. Слезы были, еще какие были слезы, причем с обеих сторон – плачущие солдаты входили в дома и выводили из них плачущих поселенцев. Были полные боли выкрики тех, кто отказывался сам выходить и кого приходилось вытряхивать за руки – за ноги. Были демонстративно поднятые руки, как в варшавском гетто, – драться не велят, ругаться запрещают, так хоть жестом... Ох, как газеты тогда к этим поднятым рукам прицепились! Рыдающих десятилетних детей, которых вышвыривали из домов, где они родились, сердитые дяди из прессы и с телевидения величали провокаторами. Даже его, Коби, это шокировало. Да, не любят наши СМИ поселенцев! Как сорок лет назад, после Шестидневной войны, поверили, что едва мы вернем арабам Иудею, Самарию и Газу с Голанскими высотами, и тут же наступит долгожданный мир, так и сейчас верят, хотя ему, Коби, как военному, ясно – арабы хотят войны и только войны. Отца бы в этом убедить! А что до Размежевания, то не было настоящего сопротивления. Казалось бы, что может быть проще? Пятьдесят человек перегородили один перекресток, когда ехали автобусы забирать «выселенцев» из того же Канфей-Шомрона, так с ними два часа ни армия, ни полиция не могли справиться. Трижды оттесняли пытавшихся разогнать их полицейских. Если бы так они заняли все перекрестки – тогда все, конец Размежеванию! Так почему же не заняли? Потому, что надеялись бородатые и их жены с молодняком, что Размежевания и без того не будет, что в последний момент откажутся солдаты и офицеры выполнять приказ, причем не двое-трое, а в массовом порядке:
«Смоль, ямин, смоль!
Мефакед, ани ло яхоль!
Правой, левой, правой!
Командир, я не могу!»
Уже виделось им, как Коби и его товарищи по оружию братаются с изгоняемыми из домов братьями по крови, и под торжественные аккорды хэппи-энда поселенцы возвращаются в свои нетронутые бульдозерами дома, защитники отечества умаршировывают в родные казармы, а оскандалившееся правительство уползает в отставку. Щас. Нет, понятно, что никакого удовольствия от участия в этом сволочизме ни Коби, ни другие не получали. Коби до сих пор не может забыть, как он за день до начала операции зашел в поселение, приговоренное к расправе. И первое, что увидел – поселенца, стригущего газон. Аккуратно так стриг, каждый кустик обрабатывал, каждый цветочек обходил... Словно дочке кудри расчесывал. У Коби аж в горле запершило.
Но – приказ есть приказ. Что это за армия, если в ней каждый делает лишь то, что считает нужным?! Коби от избытка чувств врезал кулаком по пластиковому белому столу, покрытому пятнами и разводами от теплой колы, которую они вчера пили с приезжавшим проверять его подполковником Моти Сабагом.
Ну ладно, хватит воспоминаний. Надо решать, что сейчас делать. Те, что придут в ночь на семнадцатое, от себя самих пятимесячной давности будут отличаться, во-первых, тем, что летом перед ними лишь светилась перспектива стать обездоленными, а теперь они уже вкусили этой радости, во-вторых, тем, что они понимают – на сегодняшний день солдаты им враги, и речь пойдет не о том, чтобы их убеждать, а о самом настоящем прорыве.
Есть и третий фактор. Поселенцы – народ дисциплинированный. Слово рава для них – ого-го! Так вот у этих – зловредный рав Фельдман. Известная личность. Вон, кстати, его брошюрка лежит на полке за «видиком» между пустой пачкой из-под «Ноблесса» и забытым кем-то карманным молитвенником в пластиковом переплете. Называется «Мой дом Канфей-Шомрон». Юные поселенцы в оранжевых майках перед Размежеванием у ворот армейских баз такие раздавали.
А после они же чуть график Размежевания не сорвали, не давая в течение пяти часов солдатам и полицейским подняться на крышу синагоги в Канфей-Шомроне – один из немногих случаев серьезного сопротивления... Камни, правда, не кидали, но воду и краску на атакующих лили от всей души. Газеты писали, что и кислоту лили. У некоторых солдат и полицейских, обильно политых юными поселенцами, действительно, появились кожные раздражения на лице и заболели глаза. Против рава Фельдмана, возглавлявшего оборону крыши, и студентов его ешивы завели уголовное дело. Газеты зашлись в экстазе.
Потом вдруг обнаружилось, что у самих поселенцев точно так же лица и глаза распухли. Помимо этого выяснилось, что вода, которую они лили на осаждавших, была сама родом из полицейских и армейских шлангов и использовалась именно против ешивников, а они вынуждены были вычерпывать ее и сливать вниз, чтобы под ними не провалилась крыша, огороженная довольно высокой стенкой. Так что в водице-то кислота была, да вот кто ее туда налил? Напрашивающийся вывод сделан не был, и вместо того, чтобы открыть новое дело, просто закрыли старое, а газетчики, мужественно отказавшись от погони за сенсацией, вообще ничего не сообщили. Рава Фельдмана, продержав три месяца в тюрьме, выпустили.
И зря! Он теперь совсем озверел. Кричит, что их отказ от насилия власти использовали в своих целях. Ясно, что сейчас уже все пойдет по-другому. Сейчас с этими «выселенцами» шутки плохи. Их можно убрать только силой, и притом беспощадной силой. А приказ лепечет: «Силу не применять». Гениально. Итак, еще раз. В ночь на семнадцатое января сего года группа бывших жителей бывшего поселения Канфей-Шомрон, ликвидированного по плану Размежевания в августе прошлого года, выходит из поселения Элон-Море, чтобы горными тропами проникнуть на территорию Канфей-Шомрона и возродить его. Кстати, откуда это известно? Видно, ШАБАКу{Служба внутренней безопасности Израиля.} удалось некогда внедрить своих ребят в Канфей-Шомроне или в Элон-Море, а то и завербовать кого-то из поселенцев. Над канфей-шомронцами сейчас, должно быть, особо трудятся – те без средств к существованию, без будущего, без постоянной крыши над головой, а есть которые и вообще без крыши: живут в палатках, и неизвестно, когда и что их ждет. Вот уж, действительно, вербуй – не хочу. Хотя с другой стороны, вряд ли ШАБАК сильно преуспел в вербовке – не удалось даже выяснить, ни сколько поселенцев отправляется в дорогу, ни в какое точно время, ни, хотя бы приблизительно, по какому маршруту. Так, небось, какого-нибудь стукачка хиленького вербанули... Не то что в арабской среде – толпы информаторов. Ну, да не это важно. Главное – что он, Коби Кацир, командующий ротой, расквартированной здесь, получил приказ не допускать на территорию бывшего поселения его бывших жителей. При этом дабы на фоне наэлектризованной обстановки в стране не произошло нечто явно нежелательное для правительства, строжайше наказано не применять никакой силы.
Теперь посмотрим, как, скорее всего, будут развиваться события. Отряд в несколько десятков поселенцев выходит ночью из Элон-Море, карабкается в темноте по скалам, затем через перевалы спускается в долину и ползет прямо под окнами арабских деревень. В случае если хоть кто-то из арабов мается бессонницей и заметит ночных странников, весь отряд в течение ближайших двух часов будет вырезан в полном составе. Кстати, идут поселенцы, судя по всему, без всякого оружия, чтобы их потом не обвинили в попытке вооруженного нападения на армию. Так вот, если они все же доходят целыми и невредимыми, то их встречает Коби Кацир со своими девяноста орлами. Поселенцы сносят к чертовой бабушке весь заслон и спокойно разбивают палатки на месте своих бывших и будущих домов. Солдатам, которые пытаются помешать этому или обрушить только что выросшие шатры Авраамовы, они, отрекшись от былого пацифизма, дают в ухо. Отвечать строго-настрого запрещено. Коби вынужден рапортовать наверх, что приказ не выполнен, и просить о подкреплении. Подкрепление прибывает, причем в таком количестве, что, навалясь, можно эвакуировать не десятки, а сотни людей, обойдясь при этом без выбитых зубов, но у офицера, не выполнившего приказ (который выполнить невозможно!) – неприятности. Впрочем, не такие уж большие. Все бы ничего, если бы... Если бы не папа.
Коби окончательно загрустил, вспомнив вчерашний отцовский крик по телефону: «Ты что, смеешься? На следующий же день все газеты, все телеканалы раструбят, что сын Йорама Кацира либо никудышный офицер и не может выполнить элементарный приказ, либо, что еще хуже, потворствует правым экстремистам».
Рассмотрим другой вариант. Его орлы, орудуя дубинками или прикладами «эм-шестнадцать», развешивают тумаки направо и налево, при этом часть ночных туристов уползает на карачках, утирая кровь с бородушек, других на вертолетах увозят в «Меир», «Бейлинсон», «Гиллель-Яфе» и прочие капища израильской медицины. В общем, победа полная. А на следующий день правые поднимают шум – бедные, лишенные крыши над головой поселенцы при попытке вернуться под отческую сень, дабы в последний раз облобызать родные камни, зверски избиты солдатами. К ответу палачей!
«Позвольте-позвольте! – возражают армейские чины. – Вот наш приказ – четко и ясно сказано: никакого насилия. А что некий капитан Яаков Кацир самоуправство проявил, так в семье не без урода».
«Ты с ума сошел! – орал в трубку отец, когда Коби объявил ему, что, если нужно, он готов применить силу. – У Йорама Кацира сын садист! Еще все помнят, как чисто, без крови, Шарон и Мофаз провели Размежевание, а тут какой-то офицеришко устраивает побоище! Ну да ясно, яблоко от яблони далеко не падает! И я с твоей легкой руки сразу превращаюсь в фигуру, что называется, одиозную! На ближайших же выборах при составлении партийного списка меня обходят и Ури Данович, и Шмуэль Левинзон, и Меир Битон. И с шестого места я перемещаюсь в лучшем случае на десятое, а то и на двенадцатое. И не могу уже козырять тем, что мой сын, в отличие от некоторых, не пригрелся на тепленьком местечке, а служит в боевых частях!».
Есть такое русское слово – «живчик». И есть такая русская пословица – «маленькая собачка – до старости щенок». Не думаю, что этим лексическим феноменам можно найти аналог в иврите. А жаль, потому что в результате бедный Натан Изак за всю жизнь так, должно быть, и не получил точной характеристики того, как он выглядит на самом деле. И опять-таки жаль, потому что был он личностью более чем колоритной. Невысокого роста, сухонький, жилистый, с очень жиденькой и длинненькой бороденкой, он все время куда-то торопился, все время суетился. Все – от уроков Торы до планов по созданию и восстановлению поселений – излагал он сбивчиво, спотыкаясь, то повторяя одно и то же, то перескакивая с пятого на десятое. У окружающих создавалось впечатление, будто предыдущих лет жизни явно не хватило ему, чтобы все, что нужно, сказать и, главное, сделать, – потому-то он сейчас и спешит, словно чувствует, что сроки поджимают. При этом ноги его постоянно пружинили, так что, чем бы он ни занимался, сидел ли, стоял ли, шагал ли, он всегда при этом немножко подпрыгивал. И еще одна деталь – очки. Большие и круглые, как глаза стрекозы, но дужки у них каким-то безвестным умельцем сделаны были под острым углом, что придавало им сходство с ногами кузнечика. При каждом прыжке Натана сидящий у него на носу стрекознечик тоже подпрыгивал, а при каждом третьем прыжке падал на пол.
В отличие от Натана, первый из его собеседников, рав Хаим Фельдман, был спокоен и нетороплив. Чувствовалась в нем некая внутренняя сила. Вместе с тем видно было, что в его упругих мускулах кроется также способность и к стремительным, в случае необходимости, действиям. Кто-то из живущих в Канфей-Шомроне русских репатриантов сказал однажды: «Рав Фельдман похож на очень доброго Мефистофеля». Поразительно точное определение! Даже серебро, многочисленными волосками проникшее в его шевелюру, казалось, сделало это лишь для того, чтобы оттенить ее черноту. Ну, а уж подстриженная, что нечасто встречается у религиозных ашкеназов, борода и вовсе отливала куда-то в синеву. Высокий, подтянутый рав Хаим Фельдман явно был неприступен для все сметающей на своем пути силы, имя которой – годы. Создавалось впечатление, что если положить рядом три его фотографии – одну сегодняшнюю, другую десяти– и третью двадцатилетней давности – то разобрать, где какая, будет невозможно. При этом он давно уже стал живой легендой поселенчества, а диапазон мнений о нем был столь широк, что хоть на прилавок выкладывай!
Высокий лысый тель-авивец, сидя в кафе на улице Шенкин, бормотал с ненавистью:
– Все поселенцы – фанатики и правые экстремисты! Один Фельдман чего стоит!
А в это время где-нибудь в Самарии, на остановке, где ждет попуток необремененная деньгами публика, какой-нибудь парнишка в кипе и с пейсами до пояса митинговал:
– Рав Фельдман? Да он же левый! Нам такие не нужны!
Вторым гостем в гостиничном номере Натана был уже знакомый читателю Эван, увенчанный оранжевой кипой с буквой V. Когда, сидя на тахте, обтянутой бурым в мелкую клетку дерматином, и уставясь в линолеумный пол, расчерченный концентрическими кругами, он заявил, что считает всю затею безнадежной, Натан первым делом подпрыгнул в кресле, разрисованном тем же узором, что тахта, а потом уже, поправив очки, спросил, почему.
– Может быть, я ошибаюсь, но по-моему, Шарон не будет Шароном, если позволит нам вернуться в Канфей-Шомрон, – ответил Эван, а в голове у него свербело: «Вру, вру, вру, не потому я не хочу идти, что это безнадежно, а по другой суперважной причине, личной, эгоистичной!»
– Но, Эван, пойми же! – воскликнул Натан, воздев к потолку сухонькие пальцы, контрастирующие с довольно солидными бицепсами. – Шарон провел Размежевание без крови! Он этим гордится! А тут побоище в Канфей-Шомроне! Порча репутации! Ему это надо? Тем более – в глазах общественности мы несчастные! Бездомные!.
– Мы такие и есть, – вставил Эван.
– Совершенно верно! – Натан не удержался и опять подпрыгнул. Вместе с ним подпрыгнули очки. – Обездоленные рвутся в свой дом! Разрушенный! И он пошлет солдат расправляться с ними? На глазах у всего Израиля? Перед выборами?!
– Не пошлет, – согласился Эван, – но пройдет два-три дня, и туда нагонят такое количество солдат, что всех нас эвакуируют без единого синячка.
– Возможно! – развел руками Натан и, втянув голову в плечи, скрючился в кресле так, будто он примостился на краю табуретки. – Положимся на волю Вс-вышнего. Он поможет!
– Или не поможет, – сыронизировал Эван. – Но мы рискнем. Сходим в Канфей-Шомрон, пару дней проведем за решеткой, и к концу недели все будем обратно в этой же гостинице. Или не все. Может, кого-то террористы укокошат, может, кого-то по дороге, высунувшись из окна, подстрелит из «спрингфилда» времен Британского мандата какой-нибудь мирный арабский дедушка. При всем моем к вам, Натан, уважении, рисковать чужими жизнями ради химеры...
Он почувствовал, что весомость всех этих справедливых аргументов доставляет ему неизъяснимое наслаждение, словно позволяет не думать о той главной причине.
– Химеры? – переспросил возмущенный Натан, кинув на Эвана негодующий взгляд сквозь стрекозьи глаза очков. – Химеры, говоришь?! Земля Израиля – химера?!! Диалог еврейского народа с Б-гом – химера?!!!
– Вопрос в том, стоит ли заведомо безнадежное предприятие человеческих жизней, – отпарировал Эван. И тут в разговор вступил рав Хаим, до тех пор сидевший на краю кровати у окна и наблюдавший, как зеленые «эгедовские» автобусы один за другим втекают в акулью глотку Центральной Автобусной Станции.
– Стоит ли человеческих жизней? – задумчиво повторил он. – Ты прав. Речь, действительно, идет о жизнях. О жизнях семи миллионов человек и о самом существовании нашего государства. Арабы не скрывают, что любой сантиметр отданной им земли они используют лишь как плацдарм для уничтожения Израиля и ни для чего больше. Для того и началось после Шестидневной войны поселенческое движение, чтобы лишить их этого плацдарма!
– Правда? – переспросил Эван с оттенком иронии. – А я-то думал, что чудо нашей победы вы восприняли как начало предсказанных пророками времен Избавления всего человечества. А они в свою очередь должны начаться с воссоединения еврейского народа со своей землей. Так что заселение Иудеи и Самарии – это наш долг перед всем миром.
– Совершенно верно... – начал Натан, но рав Фельдман его перебил:
– Прежде всего это гарантия того, что смертельная угроза никогда уже над страной не нависнет. В тот момент, что мы смирились с отступлением из Канфей-Шомрона, считай, что отдано все. Сначала этого потребуют арабы, затем наша левая интеллигенция, наконец – мировая общественность. И – не удержишься. Сдашься. А дальше – возвращение в границы 67-го и – новая резня под старым насеровским лозунгом: вымостить берег моря еврейскими черепами! Плавный переход от Израиля к Освенциму!
Эван закрыл глаза и услышал Голос – не живой и даже не телевизионный, а скорее – телефонный. Звучал он по-английски, но с арабским акцентом: «хотя вряд ли кто-нибудь останется в живых».
...Зал аэропорта Бен-Гурион сверху напоминал дворик в каком-нибудь придорожном поселке в пустыне Негев, где горячий ветер с остервенением заверчивает струи песка. Только песчинки были живые, с ногами, с руками, а в руках чемоданы, а на руках дети. И гонял их по аэропорту не ветер, а стремление убраться из страны, которой оставалось жить считанные дни. Меж тем радио сообщало: «Бои ведутся в районе Хайфы, Натании, Лода...»
«В Лоде!» – в ужасе закричала полная женщина в цветастом платье, с красным лицом, сжимая руку маленькой то ли дочки, то ли внучки. «В Лоде! Они уже совсем рядом!»
– Не дай Б-г! – прошептал Эван, очнувшись.
– Не дай Б-г! – поддержали его Натан и рав Хаим.
– Все, что вы говорите, верно, – устало согласился Эван, сам не понимая, отчего он устал больше – от прыжков Натана, от чугунной логики рава Хаима, от неожиданной галлюцинации или от собственной внутренней борьбы и попыток загнать обратно нечто важное, рвущееся наружу из глубин подсознания. – Все верно, но нужно придумывать что-то новое, а не браться за дело, заведомо безнадежное. Может быть, я ошибаюсь, но по-моему, пока у власти Шарон, мы в Канфей-Шамрон вернуться не сможем.
– Ничего ты нового не придумаешь. А нам Б-г поможет! – Натан Изак вновь осел в глубинах кресла.
– Кстати, почему вы тех, кого отобрали для похода, вызываете поодиночке?
– Чем позже ШАБАК обо всем узнает, тем лучше.
– Правда? – осведомился Эван. – И поэтому вы используете для бесед гостиничный номер?
Он показал пальцем сначала на неровно выкрашенную желтой краской стену, а потом на собственное ухо.
– Ты слишком увлеченно читал Оруэлла, – сказал Натан.
– И потом, почему вы считаете, что если есть стукачи, они не оказались среди первых посетителей? Когда вы начали свои собеседования?
– Какая разница?
– Значит, не вчера и не позавчера, иначе бы вы сказали.
– По крайней мере, так ШАБАК не знает, сколько нас идет и кто именно.
– Значит, у вас с равом Фельдманом был жесткий предварительный отбор, и я, надо понимать, удостоился. Увы, не смогу оправдать доверия.
Натан вновь развел руками.
– Но обязуюсь молчать обо всем услышанном, – произнес Эван и двинулся к выходу. Когда за ним захлопнулась бурая дверь с медной ручкой, совесть наконец открыла рот, и он задумался об истинной причине своего отказа идти в Канфей-Шомрон.
В шесть часов выход из поселения Элон Море. А в семь тридцать он должен быть у Вики. В семь тридцать решается судьба.
– Здравствуйте – Юсеф, – зазвучал в мобильном знакомый голос, в котором не было ни понижений, ни повышений тембра, словно он принадлежал роботу. – Вы – разумеется – меня – узнали.
– Да, саид Камаль! Как же мне вас было не узнать, верблюжье отродье!
Последние два слова он, правда, не сказал, но подумал.
– Мы – благодарим – вас – за проведенную – операцию, – продолжал Камаль никаким голосом. – А сейчас – я хотел бы – встретиться – с вами.
«Ах вот как, – с ужасом подумал Юсеф, – значит, поняли, что я в курсе дел и решили убрать по-быстренькому. А может, решили: выполнил работу – пусть замолчит навсегда».
– Соблаговолите – сайид Масри – неотложно – занять место – в своем лиловом – почтенного возраста – «мерседесе» – с треснувшим – левым – подфарником – и отправиться – в Рамаллу. Вы будете ехать – по шоссе Тира – затем свернете – на улицу – Эль-Баладия – после чего – проследуете – в Старый город – к крепости – крестоносцев. Там – имеется – башня – Аль-Тира. Она очень – большая – и, безусловно, – вам известна. Напротив нее – вы увидите – стоянку – автомобилей...
Юсеф прекрасно знал, о какой стоянке идет речь. Огромная стоянка! Когда ее строили, рассчитывали на уйму туристов. А сейчас – какие туристы? Стоянка явно пустует. Ну заедет иногда нефтемагнат какой-нибудь щедрый или европейский правозащитник. А так вокруг – никого. Человека там прихлопнуть и труп спрятать – никаких проблем.
– ...Убедительно – прошу вас – приехать – на эту – стоянку – как можно – скорее. Я тоже – уже в пути. Так что скоро – встретимся. Кстати – захватите – Мазузов – мобильный. Я вам – кое-что – передам...
«Весом в девять граммов», – мысленно добавил Юсеф.
– ...и мы разъедемся.
«Он в Газу, я – машааллах – к семидесяти двум девственницам», – про себя закончил Юсеф.
В первый раз мухтару деревни Бурка были выделены правительством Хашимитского королевства Иордания пятьдесят миллионов динаров на строительство дороги, ведущей на восток. Мухтар не взял себе ни копейки – все пустил на строительство новой виллы для владельца окрестных земель шейха Абу-Хакима. Тут грянула Шестидневная война. Бурка оказалась под пятой оккупантов. Первое, что сделали новые власти, – это выделили деньги на строительство дороги. Мухтар пожал плечами и построил шейху еще одну виллу. После чего его вызвали в Министерство строительства, объяснили, что вновь выделямые деньги имеют целевое назначение, что они должны быть потрачены на дорогу и ни на что больше. Мухтар все понял и передал деньги шейху. Шейх растрогался и построил виллу мухтару. Власти плюнули, перестали выделять деньги, и унылый проселок, многократно фотографируемый израильскими и иностранными корреспондентами, стал символом нищеты и угнетения палестинского народа. Потом началась Первая интифада, выяснилось, что одними джипами не обойтись, придется гонять и легковушки с мотоциклами, и для армейских нужд была построена бетонка. Больше всего возликовали жители Бурки и окрестных деревень. Они срочно стали учиться вождению и приобретать «субару» и «фиаты», благо теперь было, где гонять. После того, как в 1994 году создали Палестинскую автономию, правительство Рабина в качестве жеста доброй воли передало новым властям деньги на дальнейшее строительство дороги. За жест поблагодарили, а деньги пошли на нужды палестинской революции. Спустя два года правительство Нетаньягу опять передало революционерам деньги. Но к этому времени Автономия уверенно стала на ноги, штат ее работников разросся, а у каждого семья, причем, в соответствии с законами шариата, сложносочиненная. Так что нужды Революции тоже возросли. Следующим, кто предоставил деньги на строительство дороги, стало правительство Эхуда Барака. Палестинцы в тот момент активно готовились к новой войне с Израилем, которую они начали два года спустя и назвали Второй интифадой. Из-за границы везли оружие и боеприпасы, так что деньги пришлись очень кстати. Во время «Второй интифады» израильтяне – опять же в военных целях – построили еще несколько десятков километров бетонки, протянув ее до деревни Таллуза, к северу от Шхема, а затем соединив с пятьдесят пятым шоссе, по которому можно было ехать хоть в Иерусалим, хоть в Галилею.
Именно в районе Бурки и свернул на восток Юсеф в своем лиловом «мерседесе», вместо того, чтобы мчаться на юг, где возле старинной башни аль-Тира ждал его, навинчивая глушитель на дуло револьвера, дружелюбный Камаль. Дорога соскальзывала с одного склона и взлетала на другой. Склоны не были крутыми, линии их были нежны, как линии плеч у Рамизы. Юсеф спустился в Бикат-Санур, Санурскую долину, затем снова взобрался на горный хребет... Впрочем, хребтом этот в несколько тысяч раз увеличенный диванный валик назвать было довольно трудно. Юсеф траверсировал его, увидел издалека хаотично белеющие постройки Наблуса, которые мгновенно скрылись за лысой горой Эйвал, миновал оставшуюся слева многоэтажную деревню Таллуза и выкарабкался на шоссе, пронизывающее Самарию с севера на юг. На юг он не поехал – Рамалла ему не была нужна. Повернул на север и вскоре въехал в деревню Мухайям Фариа. Он старался обо всем забыть и думать о Рамизе. Вообще-то, Рамиза была единственной в мире реальностью, все остальное – лишь ненужным миражом. Проблема заключалась в том, что оно, это остальное, не знало о том, что оно мираж, и настолько нагло предъявляло права на истинность, что порой вконец запутавшийся Юсеф начинал ему верить.
Он ехал мимо старых одноэтажных домиков. Временами навстречу попадались разбитые машины. Зелени почти не было видно, лишь кое-где топорщился высохший кустарник. С горы шерстяными шариками скатывалось стадо овец. На пригорке стоял задумчивый осел и пожевывал колючки. Лиловый «мерседес» Юсефа остановился возле относительно высокого и ухоженного дома с «кайсариями» – сводчатыми потолками, как на старых крытых рынках. Юсеф резко затормозил и выскочил из машины. Буквально на ходу он щелкнул ключом электронного зажигания. Машина пискнула, моргнула электрическими фарами и уснула. Юсеф огляделся. Ни автомобилей, ни людей поблизости не было. Он заглянул в освещенное окно. Расем был один в комнате. Юсеф тихо постучал, даже не постучал, а пробежался подушечками пальцев по стеклу, как пианист по клавишам рояля. Расем поднял глаза. Юсеф описал круг пальцем в воздухе, мол, впусти меня. Расем двинулся к двери, и Юсеф, поднявшись по криво вырубленной из камня лесенке, вошел в дом. Через пятнадцать минут дверь опять отворилась, и на пороге появился Расем. Он посмотрел налево, направо – вроде бы все тихо, только мухи гудят над недавно раздавленной, да так и оставшейся лежать посреди дороги бездомной собакой.
– Выходи! – шепнул он, обернувшись. Тучный Юсеф протиснулся мимо него и сбежал по ступенькам. Уже выезжая из деревни, он позвонил Камалю.
– А – Юсеф – слава – Аллаху. Куда вы – запропастились.
– А вы меня ждете?
– Конечно – жду.
– И глушитель уже накрутил, верблюжье отродье?
– Какой – еще – глушитель. Вы что-то – не то – говорите... – голосом, лишенным эмоций возмутился Камаль, машинально кинув взгляд в сторону «бардачка».
– В общем, слушай, Камаль, и очень внимательно. Ждать ты, конечно, можешь еще сколько хочешь, если тебе делать нечего, но сотовый телефон Мазуза Шихаби я выкинул, а все, что покойный его дружок там наговорил, я переписал на диск. Диск этот находится в надежном месте и у надежных людей, которые знают, куда его передать в случае, если со мной что-нибудь случится. Для меня это залог того, что я не получу от вас в подарок пулю в затылок. Мне придется по-прежнему верой и правдой служить Хозяину – после того, как я укокошил целую семью, включая грудного ребенка, мне деваться некуда. Но если вы, верблюжьи отродья, против меня хоть что-то предпримете, знайте – мне терять тоже нечего. Не успеет ваша пуля долететь до моей несчастной башки, как диск окажется на столе у Мазуза.
Ошарашенный Камаль молчал ровно полминуты. Ситуация неожиданно вышла из-под контроля, и под контроль надо было ее вернуть. Юсеф говорит, что верно будет служить Хозяину. Что ж, может, оно и к лучшему. Сейчас, когда проводится столь сложная операция против Шихаби, не с руки лишаться своего человека в Эль-Фандакумие. Однако через две недели, после того, как этот человек поймет, что Шихаби вот-вот уничтожат и сам он Хозяину больше не нужен, он может запаниковать и броситься к Шихаби. Не дожидаясь этого, его надо будет убрать. Полминуты хватило на то, чтобы Камаль своим кибернетическим мозгом просчитал все варианты, после чего он, откашлявшись, произнес, аннигилируя, как обычно, любые вопросительные интонации:
– Ну что – вы – Юсеф. Пока – вы нам – служите – никто вас – убивать – не будет. Наоборот – мы даем вам – новое задание. Возвращайтесь – в Эль-Фандакумие – поприсутствуйте – на похоронах – семьи Сидки – а начиная – с шести часов – займите наблюдательную позицию – так чтобы проследить – кто – из жителей – Фандакумие – на военной базе – на месте – еврейского поселения – выйдет – из штабного – вагона.
Да, тяжело быть отпрыском известного политика! Коби поднялся со стула, прошелся по линолеумному полу, снял с полки брошюрку и пролистал. Он тогда, летом, только начал ее читать. Даже до создания поселения Канфей-Шомрон не дошел. Читал про Холокост, про Войну за Независимость. Может, почитать сейчас? Вдруг мятежный рав какую идейку против самого себя и подкинет?
Коби снова сел за столик, закурил «Ноблесс» и наугад раскрыл брошюру. Надо же! В точности на том месте, где полгода назад остановился. Ну-ка, ну-ка...
«– Плохо дело, – сказал Менахем Штейн и задумчиво провел пальцами по густой черной бороде, словно пытаясь собрать ее в горсть. Странно было видеть, как растерян этот человек, который прежде, точно опытный лоцман, всегда знал, где повернуть, чтобы обогнуть скалы, и как не сесть на мель. Менахем был не просто адвокатом. Однажды, месяца полтора назад, он приехал обсудить, как лучше всего в суде защитить наши интересы, засиделся допоздна и заночевал в палатке... В этой палатке он с тех пор и поселился. В Петах-Тикве у него жили жена и сын с дочерью, готовые переехать к нам, как только будет дано разрешение на дальнейший завоз караванов{Времянки в виде вагончиков без колес.}. Пока же по распоряжению БАГАЦА, Высшего Суда Справедливости Израиля, развитие поселения было прекращено вплоть до рассмотрения жалобы некоего Хусейна Маджали по поводу того, что мы обосновались на его территории. Менахем послушно обитал в палатке в трех метрах от моего каравана на травянистом склоне той самой горы, где когда-то я встретил таинственного двойника моего отца. Наше новорожденное поселеньице мы назвали Канфей-Шомрон – «Крылья Самарии».
Представляете, адвокатский «мерседес» с изумлением проводит ночь под открытым небом, прижавшись сверкающим крылом к палатке, что скособочилась в результате ночного налета самарийского ветра. На рассвете из этой палатки вылезает коренастый чернобородый Менахем в двубортном костюме, шерстяном, черном в белую полоску, и, на ходу стряхивая с обшлагов брюк колючки и сухие травинки, садится в этот самый «мерседес», проверяет, на месте ли заветная «джеймсбондовка» с документами, и едет по самарийским грунтовкам.
А в тонированных окнах, привыкших отражать пантерьи глаза встречных автомобилей и алые пасти реклам, мельтешат скалы, похожие на лошадиные зубы, и белые арабские улицы с усачами, хмуро глядящими вслед лимузину с ненавистным желтым номером{Желтые номера на автомобилях принадлежали израильтянам, синие и зеленые – арабам.}.
И вот сейчас в недавно построенной синагоге – сарае, который мы с гордостью называли словом «цриф» – «хижина», он вновь и вновь проводил согнутыми пальцами по бороде и говорил своим знаменитым басом, столь часто во время процесса гипнотизировавшим и публику, и истцов с ответчиками, и, главное, судью:
– Вы создали здесь поселение, вы построили столовую и синагогу, поставили пятнадцать караванов и несколько палаток. Главное... или вам казалось главным... что есть разрешение правительства на создание поселения. Слава Б-гу, времена на дворе наконец-то настали неплохие. У власти правые, премьер-министр Бегин откровенно нам сочувствует, полицейские расправы ушли в прошлое, поселения появляются одно за другим. Уже восстановлен существовавший до Войны за Независимость к юго-западу от Иерусалима блок поселений Гуш-Эцион. Создан новый блок поселений в секторе Газа – Гуш-Катиф. Вашими усилиями вновь появился еврейский квартал в Хевроне, а рядом – поселение Кирьят-Арба. Дошла очередь и до Самарии. Восемь раз наша группа переходила Зеленую черту{Граница 1967.} и разбивала палатки и восемь раз солдаты нас за руки – за ноги забрасывали в грузовики и увозили обратно. Наконец, мы привели тысячи людей – и победили. Мы получили разрешение на создание поселения здесь, на этой горе. Мы не слишком волновались, когда началась эта канитель с БАГАЦем, даже когда сюда прислали солдат следить, чтобы мы втихаря не занимались строительством. Ну и что с того, что земля формально принадлежит какому-то там Хусейну Маджали?! По закону, существующему еще со времен турок, если на земле нет построек либо посадок, государство вправе забрать дикий клок земли у нерадивого хозяина. Вы все это прекрасно знаете. А здесь пустошь, которой в жизни никогда не касалась рука хозяина. Даже трава редкая и жесткая... – он потер правый бок, упакованный в черную с белыми полосками шерсть двубортного пиджака. – И лишь одного факта мы не учли: не далее как два с половиной месяца назад наш уважаемый глава правительства заявил, что Иудея, Самария и Газа носят статус, определенный женевскими конвенциями как временно оккупированные или контролируемые территории, а на такие земли вышеуказанное уложение не распространяется...
Наступившую тишину можно было в прямом смысле назвать мертвой или гробовой. Все встали, словно провожая в последний путь мечту о создании поселения Канфей-Шомрон, распростершего одно крыло над Кфар-Сабой, а другое над Шхемом. Казалось, еще мгновение – и раздастся озвученное срывающимся голосом какой-нибудь из присутствующих женщин: «И-и-и! Земля наша родная! На кого же мы тебя покинем?!.» Но все молчали. Только мой друг Натан Изак отвернулся, и по сжатым кулакам его я понял, что лучше в лицо ему сейчас не смотреть. Сам я понимал, что должен это пережить, но не понимал, как. Когда моего отца опускали в землю, я еще не осознал его смерть. Спустя десять дней на этой самой горе я уверовал в то, что он жив. И вот сейчас по-настоящему настал час прощания.
Почему Бегин фактически отказался от права на земли, политые нашей кровью и подаренные нам Вс-вышним? Очевидно, мало евреям выйти из гетто. Нужно, чтобы гетто вышло из евреев. А пока не вышло, еврей неосознанно вытягивается во фрунт перед господином комендантом. Помните Гжимека? И Бегин, и тем более – те, кто были до и особенно после него, стали срочно искать себе Гжимека. Впоследствии они его нашли.
А тогда мы стояли и без слов молились об одном: «Б-же! Не дай отчаянию одолеть нас! Б-же! Не дай отчаянию одолеть нас!».
– Есть, правда, один вариант, – продолжал Менахем, – но не знаю, приемлем ли он.
Все лица повернулись к нему. Только мой кровный друг Натан, сын Давида Изака, вечного оппонента моего отца, почему-то продолжал стоять спиной, хотя, судя по тому, как напряглась его спина, он тоже внимательнейшим образом слушал.
– На территории, оккупированной или временно контролируемой, оккупационная власть имеет право отобрать у местных жителей кусок бесполезной или даже полезной площади с «территорий» в военных целях... А здесь – в стратегически важной для нашей обороны точке, на горе, откуда просматриваются и простреливаются...
– Ты предлагаешь создать здесь военную базу? – спросил я.
– Не военную базу, – воскликнул он, – а военное поселение! Есть такой термин! Поселение, созданное по стратегическим соображениям. Армия, без сомнения, поможет нам и будет ходатайствовать о...
– Не-е-т! – раздался буквально крик Натана. Он повернулся к нам лицом, перекошенным от боли. – Не-е-ет! Не по стратегическим соображениям! Мы пришли жить сюда не по стратегическим соображениям! Мы пришли сюда жить потому, что мы евреи, потому, что это наша земля!
– Эта земля... – начал я тихо, но так, что Натан почему-то осекся, – эта земля завещана нам отцами... отцом... Отцом… в первую очередь для того, чтобы... чтобы за нами не приходили и чтобы нас не выдавливали. А это и есть самые что ни на есть стратегические соображения.
Большинство присутствующих – и в первую очередь Натан – тысячу раз слышали от меня историю моего отца и поняли, о чем речь.
– А уйти, встав в красивую позу, – продолжал я, – и отдать наши земли на растерзание...
– А так – признать, что это не наши земли! – мой ближайший друг глядел на меня с такой ненавистью, какая явно не подобает религиозному еврею. Впрочем, сам он по сей день утверждает, что никакой ненависти на дух не было, а было лишь возмущение моими словами, которые он тщательно отделял от того, кто их произносил. – Вы забыли слова нашего учителя, рава Авраама Кука: «Страна Израиля неотделима от народа Израиля!». Не будет вам безопасности, если начнете Страной торговать! Б-г не даст вам безопасности!..»
«Интересно, какой из себя этот Натан Изак, – подумал Коби. – Наверно, этакий амбал с громовым голосом. Должно быть, покруче самого Фельдмана будет!»
«Заскрипела дверная ручка. Дверь приоткрылась. В первый момент показалось, что она это сделала сама собой, и только потом все увидели выплывшего из темноты, жмурящегося от света керосиновой лампы моего четырехлетнего Амихая. Он обвел заспанным взором присутствующих и, провозгласив: «Папа!», направился ко мне, поскуливая на ходу, как щеночек, которого выгнали под дождь из теплого дома. Я подхватил его на руки, он тут же свернулся в клубок и через минуту сонно засопел.
Натан с нежностью посмотрел на него, потом с негодованием – на меня. «Какой опасности ты собираешься подвергнуть жизнь этого ангела?!» – говорили его глаза. «А ты?!» – ответил я молча».
Давно уже возле Шхема-Наблуса нет Дубравы Учителя. Давно уже вырублены древние дубы. Единственное, что напоминает о них, – это слово «Балата», что по-арабски значит «дуб». Так называется находящийся здесь лагерь беженцев – скопище бетонных бараков. Да на горе еврейское поселение так и называется – Элон-Море. Дубрава Учителя.
А еще есть заброшенный сад возле Замка Тоукан, турецкой крепости пятнадцатого века, расположенной в Старом городе. Человек, отправивший этой ночью Мазузу Шихаби электронное послание, теперь, наслаждаясь солнечным утром, сидел там с закрытыми глазами под темно-зеленым платаном, усеянном цветами, похожими на розовые свечи. Сейчас, сейчас он в который раз отправится в ставшее привычным, но всегда прекрасное странствие. Наблус вновь станет Шхемом, древним Шхемом, его Шхемом. Живительный ветер воскрешал славные времена. В вышине перешептывались дубы, под которыми некогда пришельцы с берегов далекого Евфрата с восторгом слушали своего вожака – великого странника Аврама. А потом их внуки. И вот уже он, Даббе, среди них. И вот уже нет на нем кожаной куртки и вельветовых брюк, и горло не стянуто воротничком и галстуком. Длиннополый плащ из крашеной козьей шерсти обнимает тело, на ногах – цветные сандалии из кожи молодого бычка, медные браслеты приятно холодят запястья и щиколотки, с левого плеча свисает лисий хвост. Тогда в Шхеме...
«Утро выдалось неожиданно теплое для зимы, – продолжал читать Коби. – Менахем вылез из палатки, почесал заколтуневшую бороду, подумал-подумал, да и снял пиджак. На заключительное заседание БАГАЦа мы ехали впятером. Солнышко раскошелилось, распоясалось, Амихай на руках у провожавшей нас Бины улыбался вовсю, помахивая мне ручкой, настроение было хорошее, и в победе мы почти не сомневались. Иерусалим нас встретил недавно построенными на отвоеванных пустошах желто-бежевыми кварталами, которые мы тоже воспринимали как знак укрепления нашего присутствия на Святой земле. Дома были мощными, словно бастионы, готовые выдержать любой удар.
Но когда мы вошли в зал суда, внутри вдруг что-то тревожно екнуло. Показалось, что украшающий стену здоровенный квадратный стеклянный щит с изображенным на нем семисвечником странным образом мерцает, а два израильских флага по краям длиннющего стола, за которым заседали три судьи, неожиданно затрепетали.
– ...Оглашается решение суда. В связи с тем, что разрешение на создание поселения на земле, принадлежащей господину Хусейну Маджали, выдано Министерством внутренних дел Израиля 7 июля 1977 года, а ходатайство от Министерства обороны подано в правительство лишь 14 января 1978 года, никак нельзя считать, что поселение создано из стратегических соображений, а следовательно, оно не может обладать статусом военного поселения. Поэтому Высший суд справедливости государства Израиль постановляет отменить разрешение Министерства Внутренних Дел от 7 июля 1977 года на создание поселения на земельном участке, принадлежащем Хуссейну Маджали, и обязать лиц, находящихся на его земле, немедленно ее покинуть.
В зале суда начало темнеть. Очень быстро. Через какую-то секунду все исчезло. Наступила глухая ночь. Не было ни судьи, бесстрастно зачитывающего решение, ни бородатых арабов, радостно обнимающих счастливого Маджали, ни печальных лиц моих друзей. Были только мы вдвоем – я и мой отец. Он набил длинную, черную, слегка изогнутую трубку своей любимой «Нахлой», пошарил по карманам и глухо сказал «Дай прикурить!» Я чиркнул зажигалкой. Проклятая «Нахла» никак не хотела разгораться, я все пальцы себе обжег. Отец, так и не раскурив трубку, начал медленно отступать в темноту. Я достал сигарету и закурил сам. И тотчас услышал крик дежурившего в зале полицейского:
– Господин, прекратите курить! Вы находитесь в помещении Высшего суда справедливости!
Резко рассвело. Флаги по бокам стола провисли. Я посмотрел на судью. Судьи не было. Был закон. Закон смотрел на меня глазами, стеклянными, как квадратный щит с семисвечником. Медленно и сладко я затянулся, высосав треть сигареты зараз, и побрел вон из зала, не обращая внимания на оклики полицейских, друзей, врагов...
К Канфей-Шомрон мы подъезжали уже когда сумерки взяли долину за горло. Шоссе сменилось бетонкой, бетонка – грунтовкой. А вот и та полянка, дальше которой дороги нет, полянка, на которой застряли убогие «фольксваген», «рено», «пежо» и «симка», принадлежащие нашим первопроходцам. Все, кто оставался в лагере, сгрудились вокруг площадки. Как потом выяснилось, Натан на серенькой «симке» Цвики Блоха уже успел сгонять на военную базу и позвонить оттуда лично Ариэлю Шарону. Тот занимал пост министра сельского хозяйства и был нашим главным другом в правительстве. Он присутствовал на всех заседаниях Суда и две недели назад пламенной речью о смертельной угрозе, которая нависнет над страной в случае, если не будет создано наше поселение, чуть не поколебал судейские сердца. Приезжал он и на последнее заседание и, вернувшись к себе в Министерство сельского хозяйства, сообщил обрывавшему провод Натану горькие новости.
Так что о приговоре, вынесенном нашему поселению, все уже знали. Да и радио захлебывалось. Когда мы вышли из машины Менахема, меня поразило, что молчат все, даже дети. Натан – невысокий, тщедушный, с прыгающей походкой...»
«Вот тебе и амбал!» – разочарованно подумал Коби.
«...В своей желтой куртке, в некоторых местах неотстирываемо измазанной смолой здешнего негустого сосняка, он первым подошел ко мне, крепко обнял и твердо сказал: «Мы никуда отсюда не уйдем».
«Легко сказать «мы отсюда не уйдем»! Начни Бегин нас выселять, мы не смогли бы даже толком сопротивляться. Солдаты жили здесь же, разгуливали среди наших палаток и караванов, следили, чтобы мы не начинали новое строительство. В любой момент они могли получить приказ ликвидировать несостоявшееся поселеньице. И что тогда?
Хорошо хотя бы, что арабы, издали завидев солдат, резко удалялись. Во-первых, они наивно полагали, что солдаты прибыли для нашей защиты, а во-вторых, в те далекие годы еще уважали Израильскую армию.
В газетах велась перестрелка. Кто атаковал нас, кто БАГАЦ, кто правительство. Впрочем, правительство атаковали все кому не лень, включая его собственных министров: одни – справа, другие – слева. В общем-то, за дело. Одновременно объявлять территории оккупированными и строить на них поселения – это лихо.
Про нашу с Натаном ссору уже все забыли. Мы вновь были лучшими друзьями. А в остальном – жизнь была адская. Из-за нехватки воды и антисанитарии дети болели. Жара и холод нас достали. Не то чтобы мы привыкли к сильно тепличным условиям. Три года назад, когда с боем добились разрешения на создание первого поселения в Самарии и поначалу обосновались в складских помещениях на военной базе Кедум, так там вообще по крохотуле-Амихаю крысы бегали. Нет, мы были готовы сражаться еще десятки лет, несмотря на усталость. Но усталость при этом никуда не девалась.
Представители правительства регулярно приезжали на переговоры – все пытались придти к какому-то соглашению. Мол, сейчас вы соберите манатки, а мы подумаем, поищем, глядишь, какой-другой кусочек земли вам и отстегнем, ну вот честное слово! Иногда после очередной дискуссии в табачном дыму где-нибудь в нашей дощатой столовой или на пригорке с видом на обрамленную зелеными хребтами долину Дотан, мои друзья начинали прогибаться. Уж больно собачья была у нас жизнь в отрыве от всех, и больно красочно эмиссары Бегина обрисовывали нам светлое будущее нашего поселения... в другом месте. Да и честное слово тогдашних лидеров страны было еще действительно честным. Короче, все чаще во время таких дискуссий мы – я, Натан, Менахем, – ловили на себе вопросительные взгляды наших друзей, наших единомышленников, тех, что оставили теплые гнезда и пустились в возглавляемую нами авантюру. Натан стоял насмерть. Мы возвращаем еврейскую землю еврейскому народу, выполняя тем самым заповедь Вс-вышнего. Его и только Его мы и должны слушаться. А БАГАЦ нам не указ.
Менахем разводил руками – дескать, вот так же Бегин разведет руками, не пуская нас на новое место, и скажет: «Когда я давал слово, то искренне хотел». А так мы уже здесь.
Что же касается меня... Когда я смотрел на эти горы – невысокие, осыпанные белыми камнями, тонущие в хамсинном мареве, – когда, поднявшись на хребет, я пытался отыскать на пятачке глинистого грунта след проехавшего здесь десять лет назад танка, словно последний след моего отца, – головой я понимал, что другая гора может оказаться стратегически не хуже. А может и не оказаться. Для меня это не имело никакого значения. Мое место было здесь.
Это был не тот Шарон, которого вы привыкли видеть на телеэкранах, не Шарон времен премьерства – располневший, если не сказать расползшийся, с бегающими глазками. Живой, энергичный, в два раза худее, чем сейчас, он и тогда был «бульдозером», так же шел напролом, но сознательно, а не по инерции. Выполняя функции сугубо штатские, в Канфей-Шомрон, тем не менее, он почему-то приехал на армейском джипе. Несмотря на полноту, буквально выпорхнул из машины и, размахивая какой-то синей папкой, бросился к нам, крича: «Хаим! Менахем! Натан! Скорее сюда!».
То, что он нам привез, означало победу. Полную. Почти. Это было решение правительства о создании нашего поселения – правда, не здесь, а по другую сторону Шхема, на горе Кабир. С точки зрения стратегической, новое место было еще лучше. С него открывался вид и на долину Тирца, и на Иорданскую долину. С него просматривался, а в случае необходимости и простреливался, Шхем. Ясно было, что упускать такую блестящую возможность никак нельзя.
Все молча глядели на нас троих. Но Натан ничего не говорил, лишь лицо его было белым, как луна, которая как раз в этот момент с интересом высунулась из-за туч. Менахем, который в жизни не курил, попросил у меня сигарету и, очевидно, счел свою миссию выполненной. Следовательно, отдуваться за всех суждено было мне. Радость набухла в наших друзьях, но для ее взрыва, для многократного «Ура!», для плясок под «Ам Исраэль хай!»{«Народ Израиля жив!»} нужен был детонатор. Все смотрели на меня и ждали.
– Мы победили, – ответил я и пошел прочь.
Мы вышли одновременно – я из каравана, а луна – из-за туч. Все наше поселеньице, навеселившись, спало. В празднестве принимали участие и солдаты, которым, по-моему, здорово обрыдло контролировать наше поведение. Теперь наступила тишина, прерываемая стонами окрестных шакалов. Гора смотрела на меня, шевеля редкими ресничками сосен.
– Уезжаешь? – спросила Гора.
– У меня нет другого выхода.
– А как же я? – спросила Гора.
– Но если я сейчас не уеду сам, меня выселят насильно; нас все равно с тобой разлучат.
– Мне будет плохо без тебя, – сказала Гора.
– Мне тоже будет плохо, но я... я ненадолго. Я попробую что-нибудь сделать. Как только мы обоснуемся на Кабире, я вновь начну прокладывать путь сюда.
– Я не смогу без тебя, – сказала Гора.
Мне нечего было ответить. Я не понимал, что творится.
– Отец! – закричал я. – Отпусти меня!
– Я тут ни при чем, – ответил отец и, попыхивая трубкой, скрылся в ущелье.
На скалы, на россыпи белых камней, сверкающих в лунном свете, на козьи тропы, на лохматые сосны огромными клочьями ваты обрушился туман. Он перерос в дождь – последний дождь перед наступлением лета. Несильный, нежесткий. На плоских глыбах быстро образовались лужи. Капли падали в них, словно семена жизни, чтобы со временем прорастать – сперва стеблями, а затем зернами и плодами, и дарить нам жизнь. С краев глыб стали срываться ручейки и разбегаться черными ящерками – кто к Иордану, кто к Кинерету, кто к морю, а кто – в землю. Я протянул ладонь, и на нее упало несколько капель. Я попробовал их на вкус. Капли были солеными.
Окончательно развинтившаяся дверная ручка с лязганьем шмякнулась на железное крыльцо. Дверь нашего каравана приоткрылась, и, осторожно перешагнув через высокий порожек, на крыльцо вышел Амихай. Он вопросительно смотрел на меня. Было в его взгляде что-то от взгляда горы, да и реснички, как сосенки...
– Амихай, – сказал я, – ты знаешь, мы скоро переезжаем. Мы будем жить на горе Кабир. Там еще лучше, чем здесь. Там мы будем смотреть на высокие горы Эваль и Гризим, где наши прапрадедушки клялись Б-гу в верности, внизу будет древний Шхем, куда когда-то пришел наш прапрапрадедушка Авраам. И будет у нас там не караван, а большой красивый дом, прямо-таки дворец: с ванной, с цветами на окнах и садиком у крыльца.
Амихай закрыл глаза, все это себе представил, потом опять взглянул на меня и тихо сказал:
– Папа, а давай останемся здесь.
Большая ночная бабочка кружилась под низким плохо выбеленным потолком нашей утлой синагоги, нашей «хижины». Ноги у этой бабочки были длинные и кривые, как у ядовитого паука, и выглядела она довольно жутко. Все невольно провожали ее взглядом, и я использовал эту мгновенную передышку, чтобы глотнуть содовой, откашляться и, главное, – собраться с духом. Затем я начал:
– В заявлении, которое мы подали в правительственные инстанции, с просьбой разрешить нам создать поселение, имеется сто тридцать два имени. Фамилий, правда, поменьше, потому как первыми, кого человек втягивает в общее дело, являются, как правило, его братья, сестры, ну и жена, разумеется. Все это не имеет значения. Всем понятно, что сто тридцать две подписи не означает, что сто тридцать два человека поселятся на горе Кабир...
Лица моих друзей напряглись: к чему, дескать, он клонит?
– Так вот, мы с Биной решили остаться здесь, – взял я быка за рога. – Если после того, как вы переселитесь, возникнет проблема с караванами, мы готовы по первому требованию переселиться в палатку и передать вам караван.
Первым молчание нарушил Натан.
– Я тоже остаюсь! – воскликнул он, вскочив с места. – Мой принцип – еврей не уходит оттуда, где он...
Натан на секунду замялся в поисках нужного слова, и я машинально за него закончил:
– ...окопался!
– Нет, Хаим, – с укором сказал Натан. – Не окопался. Укоренился.
– Как бы то ни было, – примирительно сказал я, – ты тоже остаешься.
– И я, конечно же, тоже, – объявил Менахем. – Кабир уже наш. Пусть часть ребят туда отправляется. Здесь же еще придется повоевать. А в мирное время кто главный воин? Адвокат.
Тут началось то, чего я больше всего боялся. «Я тоже остаюсь» – стали раздаваться голоса с разных концов синагоги. «И я! И я! И я!»
Короче, вчера все кричали «ура», сегодня все решили остаться. Пришлось прекращать это стадное безобразие.
– Подождите, подождите! – сказал я. – Большинство должно отправляться на Кабир. Там – главная работа. А здесь необходимо чисто символическое присутствие. Строить здесь все равно не дадут, а если начнут выселять, то, сколько бы семей ни осталось, нагнать солдат всегда можно в десять раз больше.
Наступила тишина.
– Ребята, – продолжал я. – Поймите, здесь достаточно десяти – пятнадцати человек. Ну двадцати, включая детей. А там – чем больше, тем лучше. Постройте большое поселение на горе Кабир. Оттуда открывается вид на Шхемскую долину, на то место, где некогда стояла дубрава. Там праотец наш Авраам обучал адептов единобожия. И назовите свое поселение так, как это место называлось при Аврааме – «Дубрава Учителя». Элон-Море.
Лунное свечение едва-едва пробивалось сквозь облака. Гора стояла вся исполосованная козьими тропами... А может, то были шрамы от сердечных ран – ведь и у Горы есть сердце.
– Ну, теперь ты довольна? – спросил я и закрыл глаза.
Казалось, я физически ощущаю, как мне на лицо проливается лунный свет, словно Гора прикасается прохладными губами к моему горячему лбу.
Прежде, бывало, с утра то там, то сям детские голоса раздаются. Опять же Натан бегает, суетится, всех будит – кому-то надо на работу в Кфар-Сабу или в Натанию ехать, значит, пора всем подниматься, чтобы наши пташки ранние могли в миньяне утреннюю молитву прочесть. А с тех пор, как большинство уехало в Элон-Море, – тишина. Миньяна, то есть десяти молящихся мужчин, все равно не набирается. Дети только у нас с Биной да у Натана с Юдит. Так что спи хоть до девяти. И так все лето. Но в то утро мне показалось, что кто-то меня ухватил за плечо стальными клещами. «Менахем», – понял я, не размыкая век. И точно! Над ухом – его бас: «Хаим! Вставай! Послушай, что по радио говорят!»
«Что, – спросонья пробормотал я, – уже движутся бронетанковые дивизии нас выселять?»
Вместо ответа чернобородый адвокат выскочил из моей спальни в салон, служивший по совместительству кухней, и включил на полную мощность транзистор, стоявший на краю псевдомраморного покрытия, в центре которого хлюпал вечно протекающий кран.
Дикторша заверещала казенным голосом: «...заявил буквально следующее: «Очень горько, что на переговорах между группой «Канфей-Шомрон» и представителями правительства за три недели не достигнуто никакого прогресса. Если правительству не удастся придти к какому-либо соглашению с группой или, как его называли, ядром «Канфей-Шомрона» и переговоры с поселенцами зайдут в тупик, я подам в отставку»».
– Кто подаст в отставку? – спросил я, еще не проснувшись. – Ясир Арафат? Джимми Картер?
– Дурак! – заорал вышедший из себя Менахем. – Какой к черту Картер? Мой тезка! Менахем Бегин!
Я не обиделся на его эпитет в мой адрес – отчасти потому, что сам с ним согласился, а возможно потому, что до меня понемногу стало доходить услышанное по радио. И пока я еще с полузакрытыми глазами бормотал утреннее приветствие Ему – «Благодарю Тебя, Царь живой и вечный за то, что возвратил мне душу мою милосердно», в омуте моего сознания ситуация понемногу прояснилась. Итак, из-за девяти придурков в кипах и членов их семей, которые поселились на чьей-то чужой полянке размером тридцать на сорок метров и тупо отказываются переселяться, могло пасть правительство четырехмиллионного государства. В том, что Бегин сдержит обещание и, в случае провала переговоров с нами, действительно уйдет в отставку, можно было не сомневаться. Это был Бегин, еще не сломленный Кемп-Дэвидом{В Кемп-Дэвиде премьер-министр подписал договор с Египтом, по которому арабам передавался Синайский полуостров, а расположенные там еврейские поселения и город Ямит уничтожались.}, не лгущий и не идущий на компромиссы с совестью.
Что тут началось! Левые, кои имели пребывать в оппозиции, завизжали от восторга, а правые... К нам зачастили министры, члены Кнессета, члены Совета поселений – все упрашивали нас убраться из Канфей-Шомрона, лишь бы сохранить власть правых в стране. Часами, сидя на плоской глыбе известняка в жидкой тени сосен над раскрытым томом Талмуда, я уносился мыслями прочь от рабби Акивы и рабби Гиллеля и мучился сомнениями – а может, лучше отступить? Если к власти придут левые, то всех нас все равно выселят, и не только отсюда – найдут предлог, чтобы раздавить те десятки поселений, которые мы создали за последние годы. И все из-за нашего упрямства. Я бросал взгляд на мою Гору. Она смотрела на меня сухими черными глазами пещер и молчала. Резкий ветер, гудя, ворвался в долину, ударился о скалы и вернулся ко мне хриплым криком хребтов: «Не бросай нас! Мы твои!»
Есть Третейский Судья, помогающий находить решения в спорах, которые порой бывают посложнее, чем эта свара между Менахемом Бегиным и хребтами Самарии. Парадным подъездом во дворец Его мудрости обычно служат книги, в которых толкуется Закон. Сейчас я чувствовал, что на вратах этого подъезда висит большой амбарный замок. Но есть потайная дверь, запасной вход, тайный туннельчик, о котором не знает никто, кроме каждого, кто желает о нем знать. Это молитва. Всю ночь я бродил по темным ущельям, по косым овечьим тропам и по распахнувшим пасти пещерам. Всю ночь я молился. Я говорил Вс-вышнему: «Пожалуйста, помоги мне найти выход! Дай мне знак – перешагнуть ли через себя или стоять на своем? А еще лучше, чтобы мне не пришлось делать ни того, ни другого, соверши маленькое чудо, подбрось какой-нибудь третий выход. Ну что Тебе, Вс-могущему, стоит!»
А через три дня ко мне подошел Натан и сказал:
– Ну вот что, Хаим! Мы не хотели тебя зря обнадеживать, и потому молчали. Но, похоже, дело выгорает. Собирайся и поедешь с нами.
– С кем «с нами»? – спросил я, ничего не понимая.
– Со мной и Менахемом.
– Которым? – задал я очередной идиотский вопрос.
– Штейном. А ты думал, с Бегиным?
– А куда мы поедем?
– Увидишь.
В жизни не видел домов более убогих, чем у этого Хусейна. Серый бетонный куб со сломанными решетками на окнах. Но кофе с кардамоном, которым он угощал нас в меджлисе – гостиной, обвешанной проеденными молью коврами – был отменным. Да и поданный на большом медном блюде с вычеканенным на нем орнаментом черный виноград навеки останется одним из вкуснейших воспоминаний моей жизни. За окном иссохшуюся землю робко трогал тонкими пальцами первый октябрьский дождик, который арабы почему-то называют «крестным». Конечно же, Хусейн был предупрежден о нашем визите – как впоследствии выяснилось, переговоры через посредников – таких же хитрых арабов, как и он сам – велись уже три недели. Но только позавчера наступил прорыв.
Он радушно принял нас и в течение часа настойчиво предлагал нам то кус-кус, то креветки, то бульон, почему-то с пряниками, и всякий раз горестно вздыхал, слыша наш отказ. Маслинами мы, впрочем, угостились.
– Кстати о маслинах, – пробасил Менахем, раскинувшись в типичном арабском кресле, предназначенном не столько для сидения, сколько для лежания, поскольку нормальные гости, в отличие от нас, после трапезы пребывают именно в таком состоянии. – Почему там, где сейчас стоят наши караваны, ты когда-то не посадил оливки? Или дом бы построил, что ли... Места-то какие! Обидно, что зря пропадают.
Хусейн настороженно молчал.
– Ты кто по профессии? – продолжил Менахем.
– Повар, – с обидой сказал Хусейн. – А вы даже моей стряпни попробовать не хотите.
– Это наши заморочки, – успокоил его Менахем, запуская пальцы в черную бороду. – А стряпню твою с удовольствием попробовали бы в э-э-э... где, говоришь, твой папаша торгует восточными сладостями?
– В Нью-Йорке, – пробормотал араб, по тону адвоката поняв, что тот и сам знает, где сейчас находится Маджали-старший.
– Это моему отцу надо спасибо сказать, – вставил Натан, вертя в руках давно не чищенную золоченую вазочку, покрытую арабской вязью.
– Ну вот, – согласился Менахем. – С папашей скооперируешься, глядишь, откроете арабский ресторан. Народ к вам валом повалит. Миллионами ворочать будете, к нам в гости на собственном самолете прилетать. Но это в будущем. А пока... шестидесяти тысяч долларов тебе за ту полянку, где наши караванчики стоят, хватит?
Потом уже мне Натан рассказал, что Хусейн прекрасно знал, о чем пойдет речь. Но в тот момент казалось, он потрясен этим предложением. А уж как я был потрясен! И еще больше потрясен – в следующую секунду, когда араб, вместо того, чтобы выкрикнуть что-нибудь вроде «Аллах акбар! Родиной не торгуют!», заявил: «Пятьсот тысяч и ни центом меньше!»
Сошлись на ста».
Коби задумался. Так значит, в свое время идею создания здесь поселения как важнейшего стратегического объекта поддержал лично Ариэль Шарон. Именно эти места он имел в виду пятнадцать лет спустя, когда в ответ на призывы левых в память о недавно убитом премьере начать немедленно отдавать территории, писал: «Оттого что Рабина убили, горные хребты Самарии не стали ниже и проходимее для арабских танков». Потом он сам сделался премьером. Что стало с хребтами, неизвестно, но Канфей-Шомрон и другие стратегические объекты уничтожены. Арабы растащили остатки домов и сожгли синагоги. Однако дальше стало происходить нечто непонятное – бывшую территорию Канфей-Шомрона объявили военной зоной, и арабов оттуда попросили. Некоторое время она пустовала, затем там построили бункер. Через месяц бункер был расширен до размеров укрепления, так называемого муцава, и заселен двенадцатью солдатами. Вскоре там возник так называемый миткан – временный военный лагерь с постоянно сменяемым контингентом. Наконец, примерно за месяц до описываемых событий, там была расквартирована рота парашютистов под командой капитана Яакова Кацира, которая должна была стать ядром будущей стационарной военной базы. Жили пока в палатках, только штаб располагался в вагончике, да еще неделю назад завезли новые караваны, которые стояли пока пустыми, поелику не до них было. Все бы ничего, но ни евреи, ни арабы не могли в толк взять одного – зачем ради создания военной базы потребовалось уничтожать поселение?
...Запел телефон на столе, отрывая Коби от мемуаров рава Хаима и возвращая его к действительности с ее тупиковыми вопросами без ответов. «А вдруг в этом звонке спасение!» – подумал Коби, поднося трубку к уху. Так часто бывало в критических ситуациях – не знаешь, что делать, и тут какой-нибудь пустяк – телефонный звонок, случайно встреченный знакомый, неожиданно найденная в недрах ящиков стола давно потерянная вещь – становится чем-то очень важным или резко проясняет ситуацию. «А может, в этом звонке спасение?» – мысленно произнес Коби, не подозревая, что попал в точку. В этом звонке действительно было спасение. И – гибель.
Медленно, еще под впечатлением видения, которое было у него в саду возле замка Тоукан, брел он к своей машине. Исходя сизыми выхлопами бензина, от которых начинало першить в горле, мимо проехал грузовичок, набитый отчаянно блеющими баранами. «Интересно, – подумал «Даббет-уль-Арз», – а верблюдов тоже в грузовиках перевозят? А в Индии – слонов? Техника, Шайтан ее забери. Только она в этом мире и меняется. Да еще костюмы. А все остальное – в точности как в его сне наяву. И все конфликты в так называемом Западном мире – суть те же раздоры между учениками Авраама и его детьми. Учениками, которые смотрят на мир, как на уютное кресло, и детьми, которые рвутся его переделывать. А кто арабы – ученики или дети? Биологически – дети, потомки Ишмаэля. А духовно – все равно ученики. Даже если представить, что Мухаммад был пророком, все равно все его учение – перепев еврейской Торы. А христиане, те и не отрицают свою вторичность. Так что ничего не изменилось. Все – как тогда в Шхеме.
– Капитан Яаков Кацир слушает, – отбарабанил Коби.
– Капитан, – заговорила трубка с сильным арабским акцентом, при этом голосом однотонным, как у робота, – насколько – нам известно – ваша база – находится – на холме – рядом – с Эль-Фандакумие. Следовательно – вы должны знать – так называемое – «Плато – Иблиса». Имеется в виду – некая – площадка – окруженная – скалами. Мы вам настоятельно – рекомендуем – в кратчайший срок – отправить туда – наряд. А – с позволения сказать – «корреспондента» – которого вы – отловите там – расспросите – как можно подробнее – о том – какие – имеются – у его хозяев – планы – на шестнадцатое января.
– Что?! – взревел Коби. – Кто вы? Откуда вы звоните?!
Но трубка уже умерла.
Несколько секунд Коби сжимал ее в руках, тупо на нее уставившись, затем срочно вызвал к себе сержанта Шмуэля Барака и приказал немедленно взять с собой одиннадцать солдат и отправляться на «Плато Иблиса».
После чего позвонил на телефонную станцию и выяснил, что звонили ему с телефона-автомата, расположенного в городе Газа на улице Салах Эд-Дин.
Опять шестнадцатое января!
Нет, это уже слишком! Неизвестно, чем Мазуз прогневал Аллаха, но явно прогневал. Все навалилось на него в один день, да что в один день – в одно утро! Сначала, в виде, так сказать, разминки, разболелось сухожилие. Потом выяснилось, что ночью кто-то вошел к нему в комнату и утащил мобильный телефон. Затем обнаружилось, что его верный охранник Халил, дежуривший в эту ночь, непонятно каким образом оказался в собственной квартире, вернее, на пороге ее, причем в убитом виде, а вместе с ним застрелены его беременная жена и четверо детей, включая грудного младенца. Ужасно, конечно, но все в руках Аллаха. Кисмет!{Кисмет (турецк.) от арабск. кисма – доля. Полная предопределенность Аллахом всех событий и судеб людей.} Да и Мазузу ли биться в истерике? Уж он-то насмотрелся в своей жизни на смерть и детей, и взрослых, начиная с его собственной матери, которую в состоянии наркотической ломки он сам... Ну да ладно, что былое вспоминать! Мазуз устроил разнос двум другим охранникам – длинному Радже и коротышке Аззаму, после чего срочно вызвал корреспондентов израильских, западных и арабских газет и каналов телевидения. Вместе с ними отправился на место преступления. Бродя по комнатам, украшенным витиеватым орнаментом, перешагивая через трупы, он подробно рассказывал о ночном рейде бандитов из ЦАХАЛа, ворвавшихся ночью в деревню и зверски расправившихся с верным сыном палестинского народа, активистом «Союза Мучеников Палестины» и его личным соратником Халилом Сидки, а заодно и со всей его семьей. Корреспонденты понимающе кивали, фотографировали трупы, а потом, закончив дела, отправились информировать.
Тем временем Мазуз распорядился приступить к обряду гусул – обмывания тел. Покойников надлежало обмыть три раза: водой, содержащей кедровый порошок, затем водой, смешанной с камфарой, и наконец – чистой водой. Тут раздался звонок Абдаллы Таамри – срочно отправляй человека с видеокамерой на плато Иблиса. Здесь ждут распоряжений две команды: одна женская, чтобы омывать Анни, вторая – мужская для всех остальных, а на том конце провода ждет Таамри. Ничего не поделаешь, Таамри поважнее. Пришлось отправлять. Отправил Ахмеда Хури – он и с камерой управляется, и разведчик опытный. Только начал, как хороший мусульманин, выяснять, не надо ли выплатить долги погибшей семьи, – еще звонок. Сообщают из Эль-Халиля. Там убит неизвестными корреспондент «Аль-Хайят аль-Джадиды», по совместительству личный осведомитель и друг Мазуза, Ибрагим Хуссейни. Здравствуйте! Там убийство, здесь убийство...
Бедный Мазуз за утро опустошил пачку «Ноблесса» и вскрыл новую. В первую очередь надо было заняться семьей Сидки. Мазуз отдал нужные распоряжения. Пришлось, наконец, разобраться с долгами убитых и позаботиться о кафанах – саванах, – обеспечив бедного Халила и всех его сыновей, кроме Маруанчика, изорой, тканью для окутывания нижней части тела, а также камисой, рубахой до колен, и лифофой – тканью, покрывающей с головы до ног. Грудному Маруану достаточно было одной лифофы, а вот Анни к лифофе, изоре и камисе требовались еще химора, косынка, и хирка – полотно для покрывания груди.
Все это было сделано. Оставалось начать расследование, чтобы выяснить, кто на самом деле убил Ибрагима и связано ли это каким-то образом с Мазузом. Хорошо бы залезть в интернет и посмотреть там все, что известно об Ибрагиме Хуссейни. Но сначала –проверить почту; сегодня он еще ее не смотрел. Вдруг там еще какие-нибудь новости? Такой уж сегодня день веселый. Обнаружив пришедшее ночью письмо о сыне иудейки и разрушенном иудеями их же селении, Мазуз некоторое время тупо смотрел на экран компьютера, а затем издал вопль, с которого начинается эта главка. Действительно – это уже слишком! Значит, он, Мазуз Шихаби, рожден быть правой рукой Махди, да еще ему суждено убить Даджаля, злейшего врага Аллаха. Правда, сколько себя Мазуз помнит, всегда говорилось, что Даджаля должен убить во время второго пришествия пророк Исса, сын Марьям, тот, из которого после первого его пришествия неверные тупицы сделали себе божка. Но вот в этом хадисе говорится просто «сын Марьям», а как его будут звать – Исса или еще как-нибудь, например, Мазуз, – это неясно. Впрочем, даже если того будут звать Исса, на долю Мазуза тоже немало достанется. Начать войну, в результате которой Шайтан будет изгнан из мира, это не шутка. Недаром черным по белому написано: «И будет человек этот прославлен вовеки, как спаситель веры мусульманской, и не будет забыто имя его».
«Раджа! – морщась от боли в бедре, позвал он ординарца, сменившего на посту убитого Халила. – Принеси мне из библиотеки сборник хадисов Сунаджиба аль-Салиха!» Интересно, кто послал ему этот текст и зачем. Мазуз взглянул на электронный адрес отправителя. [email protected]. Это ему ничего не говорило. Он посмотрел в своих адресах. Ничего нет. Вернулся Раджа.
– Сайиди, – сказал он. – У нас нет сборника хадисов Сунаджиба аль-Салиха. Есть сборник Сахиха аль-Бухари, есть хадисы Муслима, есть «Китаб ас-сунан» Абу Дауда, есть «Джами ас-сахих» Абу Иса Мухаммада ат-Тирмизи, есть сборники Абу Абдаррахмана ан-Нисана и Абу Абдаллаха ибн Маджи. А этот, наверно, какой-то малоизвестный.
– Понятно, – ответил Мазуз, хотя для него в мире все меньше и меньше становилось понятного. – А скажи-ка, Раджа, ты же у нас когда-то в медресе учился... Что такое «даббетуларз»?
– Как-как? – переспросил Раджа, прищурившись, словно изучая Мазуза под микроскопом.
– Да-бе-ту-ларз.
– Даббет уль-Арз! – расхохотался Раджа. – Да ведь это просто Даббе. Ну вы же в школе учили!
– Я болел тогда, – со злостью сказал Мазуз, и ординарец, поняв, что может дороговато заплатить за свой смех, не стал дальше задавать вопросы, в результате чего так и не узнал, что болезни, помешавшие в свое время Мазузу стать суфием, – мусульманским мудрецом – именовались «гашиш», «марихуана», «LSD» и так далее.
– Хорошо, хорошо, – с готовностью сказал слуга. – Согласно одним комментариям, Даббе – это маленькое существо, червячок или микроб, с помощью которого Аллах уничтожит могущественные орды Яджуджа и и Маджуджа{Гога и Магога.} – народов, которые в конце времен станут главной ударной силой Зла. Согласно другим – это большое животное, настолько волосатое, что невозможно отличить перед от зада. Оно появится опять же в конце времен и будет учить людей, как им бороться со злом, а так же метить им носы, чтобы отличать правоверных от врагов.
– Гм, – глубокомысленно произнес Мазуз, доставая очередной «Ноблесс». Это «гм» означало: то, что ты знаешь про какое-то там Даббе, все равно не сделает тебя умней меня. – Можешь идти, Раджа.
Раджа удалился, а Мазуз задумался. Кто же этот таинственный микроб или червячок, возомнивший себя в будущем победителем и уничтожителем страшных Яджуджа и Маджуджа? Прежде всего нужно выяснить, откуда взялся сборник хадисов, настолько малоизвестный, что Раджа, в медресе учась, о нем ничего не слышал. Только что Мазуз рылся в памяти компьютера, а теперь начал рыться в собственной памяти. И «накопал» то, что нужно.
– Алло, Вахид?
– Простите, вас плохо слышно. Кто это говорит?
– Вахи-ид! – заорал Мазуз, роняя изо рта сигарету и одновременно вытаскивая из пачки новую.
– Вот теперь я вас слышу, – спокойным голосом сказал Вахид, старший товарищ, человек, приведший его некогда в Революцию, при этом один из крупнейших в Палестине специалистов по хадисам профессор Вахид Мухаммад Али, – но все равно не узнаю.
– Вахид, да это же я, Мазуз Шихаби, ваш ученик!
– А, привет, Мазуз, – произнес Вахид невозмутимо и даже как-то утомленно, словно они ежедневно по часу болтали, и ему это сильно надоело. – Да благословит тебя Аллах! Давно мы с тобой не общались, видишь, я уже и голос твой забыл.
– Где ж давно, – возмутился Мазуз. – Вы ведь мне на прошлой неделе звонили, мы еще про Канфей-Шомрон говорили. Я сказал тогда, что пока Шарон – да покарает его Аллах! – правит евреями, ничего предпринимать невозможно.
– Да, припоминаю, – как-то неопределенно сказал Вахид. – Тогда непонятно, почему я тебя не узнал. Может, что-то с телефоном?
– Очень может быть, – согласился Мазуз. – Тогда мы с вами разговаривали по мобильному, а сегодня его украли.
– Сочувствую. Ну ладно, чем могу?..
– Слушайте, Вахид, во-первых, скажите, кто такой Даджаль?
– Даджаль? Источник и направитель мирового Зла. Пророк Мухаммад сказал, что последний бой с ним начнется, когда умме{Мусульманский мир.} исполнится тысяча пятьсот лет. То есть начиная с 1427 года по хиджре, или с 2001 года по григорианскому календарю.
– Понятно, иными словами – в наше время.
– Совершенно верно.
– А что он будет делать, этот Даджаль?
– Сказано, что он будет провоцировать анархию, террор и безбожие, подчинит людей власти их низменного естества, нафса, заставив забыть о душе. Он уничтожит чувство сострадания, милосердия и уважения между людьми, будет удерживать людей в страхе и угнетении, разглагольствуя при этом о своей божественной сути.
– Америка?
– Скорее, сионистское образование. Америка не претендует на божественность. Да и у власти, как в Америке, так и во всем мире, стоят еврейские денежные тузы и еврейские интриганы. Так что нити все-таки сходятся в Тель-Авиве.
– А кто уничтожит этого Даджаля?
– В это время второй раз явится в мир некогда спасшийся от смерти пророк Исса. Полагают, что он и заколет его. Но достоверно известно лишь одно – у того, кто заколет Даджаля, мать будет иудейка по имени Марьям. Поскольку Иса – сын Марьям, решили, что это он. Но есть и другая версия. У Имама ибн-Катира написано, что имя героя будет напоминать название одного из этих вражеских племен – Яджуджа или Маджуджа. А что ты все спрашиваешь?
– Да так. Скажите, у вас есть сборник хадисов Сунаджиба аль-Салиха?
– Конечно, есть! Вот он, прямо передо мной на книжной полке.
– Вы не могли бы сейчас мне прочесть, что написано на странице... э-э-э... сто тридцать седьмой, начиная со слов «Сказал Абу-Хурейра, да будет им доволен Аллах...»?
– С удовольствием... сейчас... только открою... Ага! «Сказал Абу-Хурейра...» – и Вахид озвучил в точности то, что Мазуз прочитал в электронном письме.
– Все ясно, спасибо, – пробормотал Мазуз. – Вы знаете... Я вам потом позвоню... Мне надо все обдумать.
– Что обдумать?
– Все... все… Да хранит вас Аллах. – Он бессильно уронил трубку на рычаг. Из состояния транса его вывел голос Раджи: – Сайиди! Творится что-то странное. Ахмед Хури, которого вы отправили на плато Иблиса, пропал вместе с камерой.
Дверь вагончика отворилась, и на пороге на фоне голубого полудня прорисовался Шауль Левитас, худенький солдат с длинными черными пейсами. Пейсы смотрели вниз. Вниз смотрел большой нос солдата. Вниз смотрели грустные черные глаза.
– Заходи, Шауль, садись, – тепло приветствовал его Коби.
Шауль зашел и сел, но без энтузиазма. Некоторое время он разглядывал линолеумный пол неопределенного цвета, затем поднял глаза и устремил на капитана взор, полный печали.
– В увольнительную на шабат? – догадался Коби.
Солдат мрачно кивнул.
– Чей день рожденья на сей раз?
– Мамы, – просипел солдат и вновь уставился в линолеум.
– Та-а-ак... – Коби встал из-за стола и прошелся по вагончику, заложив руки за спину. – Значит, три недели назад у нас рождался брат, две недели назад – другой брат и на прошлой неделе – еще один брат. Только вот не помню, старшие братья или младшие.
– Два младших, один старший, – признался Шауль.
– Поня-атно, – протянул Коби. – А теперь, значит, мама!
– Мама, – скорбно констатировал Шауль. И тут же робко предложил:
– Я принесу копии удостоверений! Вы посмотрите даты!
– Да верю я, – отмахнулся Коби. – Ты мне скажи – сколько у тебя всего братьев-то?
– Семь...
– Ага. Значит, троим еще предстоит родиться.
– Предстоит, – радостно согласился Шауль. – А еще шести сестрам и папе. Да и мне, – добавил он неуверенно.
– Ой! – отреагировал Коби. Потом задумчиво прошелся от стены к стене и вдруг спросил:
– Одного я не понимаю, боец Левитас! Ты у нас на базе второй год. И что-то я не помню, чтобы ты в прошлом году на какие-то дни рожденья отпрашивался. А тут вдруг они у тебя зарядили. Как из пулемета.
Боец Левитас вновь опустил голову. Коби встал, подошел к нему и положил руку на плечи:
– Да успокойся ты! Поедешь, куда тебе нужно, только... – Он вдруг прищурился. – Постой-постой. Ведь вы, досы{Прозвище религиозных.}, дни рождения-то толком и не празднуете! По-вашему, это день, когда человек должен побыть один и... как это называется – «хешбон нефеш»{Дословно: счет души, смысл – суд собственной совести.}, да? То есть все они, да и ты с ними вместе в прошлом году рождались как положено, но ты увольнительных по такому случаю не брал, мол, совпадет – поеду, не совпадет – по телефону поздравлю. А тут вдруг заметался между домом и базой.
Лицо Шауля стало красным, как его берет.
– Короче, – подытожил Коби, – скажи, как ее зовут, – и я тебя отпускаю. Дай только мне убедиться в собственной проницательности.
– Сегаль, – прошептал Шауль. Теперь на фоне его лица красный берет парашютиста казался нежно-розовым. Наступила полуминутная пауза, во время которой Коби попытался было сопротивляться искушению продолжить допрос, но любопытство победило. Он достал пачку «Ноблесса», вытащил сигарету, закурил и начал расспрашивать. Через полторы минуты Коби уже знал, что с белокурой красавицей Сегаль Шварц (Коби позабавила эта цветовая игра, ведь «шварц» на идише значит «черный») Шауль знаком с детства, но только недавно, приехав в увольнительную и проводя занятия в «Бней-Акиве», он с ней пересекся, посмотрел на нее другими глазами и...
– В этот шабат – эрусин{Официальная помолвка.}! – слово это у него прозвучало трепетно, как фраза из сонаты для скрипки.
Шауль Левитас всегда казался Коби немного забавным, но вообще-то неплохим солдатом. Коби, считавший, как и любой нормальный израильский офицер, своим долгом объехать семьи всех подопечных и познакомиться с их родителями, конечно же, побывал у него в поселении неподалеку от Ариэля. Мать очень приятная. Отец погиб на Ливанской. В целом, конечно, живут небогато, но не голодают. Бывает и похуже.
«Милый! Ответь, это я!»
Коби вздрогнул, не сразу поняв, кто это вдруг здесь заговорил женским голосом.
«Милый! Ответь, это я!»
Ну да, он же совсем недавно поставил на своем мобильнике новый звонок, если можно было назвать звонком этот нежный, эротичный, чуть с придыханием голосок, к которому он еще не привык:
«Милый! Ответь, это я!»
Впрочем, номер, высветившийся на экранчике, однозначно свидетельствовал, что никак не этот голосок зазвенит в трубке, а забурчит в ней знакомый, даже можно сказать, родной бас. Коби кивнул осчастливленному Шаулю, дескать, все в порядке, поезжай, когда и куда тебе нужно, а сейчас можешь идти. Как только хлопнула дверь, он приложил сотовый телефон к уху.
– Да, папа, здравствуй!
– Ну, – без предисловий начал отец, – ты что-нибудь надумал?
(Мог бы и поздороваться, дорогой родитель!)
– Пока нет, но...
– Ты что, меня угробить хочешь?– взвился отцовский голос, ввинчиваясь капитану в ухо. – Ты не понимаешь, что все это специально подстроено, чтобы меня утопить?! Ты не понимаешь, что...
– Погоди, папа, погоди кричать! Послушай меня!
– А чего слушать?! Ты, понимаешь ли, совершенно не...
– Па-а-а-па!
– Что ты орешь?
– Ну вот, наконец-то! Понимаешь, сегодня у меня был очень странный звонок...
После рассказа Коби трубка наполнилась глухим молчанием. Затем в ней все-таки очнулся отцовский голос:
– У тебя есть какое-нибудь, хотя бы предположительное, объяснение этой истории?
– Папа, у меня такое ощущение, что я вижу какой-то бредовый сон, в котором разобраться невозможно, а можно лишь проснуться.
– Проснуться ты еще успеешь, а пока скажи, что собираешься предпринять.
– Папа, ну откуда я знаю? Я только что отправил туда своего сержанта.
– Одного?! – в ужасе возопил отец.
Он явно держит бедного Коби за полного дебила.
– Да нет же! – раздраженно отвечал капитан. – С ребятами.
– Ну ладно, – успокоился отец. – Значит, так! Держи меня в курсе всего, будь со мной все время на связи. Что бы ни произошло, немедленно меня информируй. Похоже, мы имеем дело с какой-то очень опасной провокацией, и один неверный шаг может иметь катастрофические последствия. Ничего не предпринимай, не обговорив со мной. И еще – мы ведем с тобой переговоры только по мобильному.
– Почему, папа?
– Когда командир отдает тебе приказ, ты тоже спрашиваешь его «почему»? Кстати о приказах – эта резня в Эль-Фандакумие не твоих рук дело?
– Папа, да ты что?! Как тебе такое в голову могло придти?! Это вообще не ЦАХАЛ! Израильтяне такое в жизни сотворить не могли! Какая-то арабская провокация!
– Правда? А то весь мир на ушах стоит! В разных столицах перед нашими посольствами проходят в скорбном молчании колонны демонстрантов с портретами умученных жидами детишек. Все клеймят палачей. Руководство нашей партии послало гневный протест.
– Кому? Палачам или тем, кто их клеймит?
– Какая тебе разница? Главное, чтобы ты в этом не был замазан.
Тото стоял на задних лапах, когтями передних прочно упершись в обтянутые джинсами бедра Эвана. Кудлатую голову он положил Эвану на живот... да нет, не положил, прижался, изо всех сил задирая кверху черную пуговку носа и заглядывая в глаза с выражением безбрежного счастья. Эван нагнулся так резко, что оранжевая кипа чуть не свалилась, ухватил песика под попу и поднял на руки. В ту же минуту каждый миллиметр лица юноши был тщательно вылизан розовым язычком, со скоростью движения которого могла конкурировать только скорость вращения вокруг своей оси черного хвоста Тото, по конфигурации напоминающего ветвь папоротника. Потом еще раз вылизан и еще раз. И это хорошо, потому что ни хозяин дома, друг Эвана, Арье, ни его жена Орли, не заметили слез, которые очень уж хотели вырваться из глаз Эвана. Заметить их было невозможно, и все же Вика подошла сзади, положила ему на спину ладошку и прошептала:
– Эван, успокойся... пожалуйста...
Эван зажмурился и кивнул. Что делать! В гостиницу с собаками не пускали, а другого жилья после Размежевания у него не было.
– Проходите, ребята, – проговорил Арье, обладатель атлетической фигуры и при этом такого большого и нелепого живота, что тот казался просто приклеенным – Вы надолго к нам в Элон-Море?
– У нас автобус через пятьдесят минут, – отвечал Эван, лаская Тото. – Я и сам соскучился и по вам, и по нему. Но особо рассиживаться некогда...
Однако Вика уже порхнула мимо него к Орли, восточной принцессе из редкой породы тех, что с возрастом становятся только красивее, и защебетала что-то о «потрясающих видах здесь, у вас в поселении», о том, что она «такой красоты в жизни не встречала». Орли, польщенная так, будто речь шла о ее личной красоте или будто она сама слепила и раскрасила все эти горы, предложила девушке выйти на верандоподобный балкон (или балконоподобную веранду), откуда открывался вид на вади – широкое ущелье, по некрутым склонам которого белели скалы, сползающие, подобно селям, к щедро покрытому травой руслу давно пересохшей реки. Оно начиналось прямо от угла и как бы уплывало из-под ног к подножьям горы Эваль и горы Гризим, где была расстелена долина, покрытая, словно рассыпанным зерном, белыми домами и домиками Шхема. На веранде, при открытых дверях, женское стрекотание развернулось с удвоенной силой.
– Хорошо, что ты приехал, – сказал Арье, усаживаясь на диван рядом с Эваном, поглощенным взаимными вылизываниями с Тото. – Знаешь, мы очень скучаем, и главное – он, – Арье ткнул пальцем в серебристо-черную морду песика, – он ужасно скучает.
– Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, он скучает по мне и скучает по Канфей-Шомрону, по дому, в который его принесли полуторамесячным щенком, в котором он прожил три года и из которого нас с ним вышвырнули наши родные солдаты. Как он там сейчас, мой дом? Говорят, армия многое повзрывала, а остальное дорушили арабы, которые приходили туда не столько мародерствовать, сколько поглумиться.
– Арабы, как я слышал, в основном, резвились в синагоге, – отметил Арье. – Гадили в «арон акодеш», потом все подожгли. А что с твоим домом стало – не знаю.
– И я не знаю, – грустно подытожил Эван. – Не знаю, жива ли еще моя акация, тот саженец, помнишь, с ним еще сплелась мальва с цветами здоровенными и круглыми, как глаза у куклы. Мы еще смеялись, глядя на эту умильную парочку. А сейчас вспоминаю и... – он запнулся, зарывшись лицом в пахучую шерсть Тото.
– Иногда Тото – сытый и гуленый – без причины начинает скулить. Просто с тоски.
– Я тоже, – уныло сообщил Эван. – Когда вспоминаю Канфей-Шомрон, тоже скулить начинаю. И тоже – с тоски. Правда, насчет сытости у меня проблема – работу-то я потерял вместе с домом – зато с гулянками все в порядке, – он показал пальцем на помесь балкона и веранды, откуда доносились хоровые трели Вики и Орли. Арье задумчиво произнес:
– Слушай, Эван, она, конечно, очарование, но... Как вы жить-то будете? Ты религиозный, она нет. Я не то, что не встречал, я и не слышал о подобных шидухах{Сватовство.}.
Эван помолчал.
– Нет, с Викой-то все в порядке. Меня она любит, теоретически со мной почти во всем согласна. А насчет практического соблюдения заповедей – как-нибудь разберемся! Но вот ее семья...
Он взглянул на часы.
– Скоро идти. В другой раз пооткровенничаю. Пока что расскажи, как у тебя дела.
Арье понял, что «скоро идти» здесь не причем. Просто есть еще что-то, о чем Эван хотел бы рассказать, но считает – не по-мужски переваливать свои проблемы на чужие плечи.
– У меня все как обычно. Как все наши поселенцы устраиваются, так и я. Знаешь ведь сам, какие у нас в поселении миллионеры... Каждую встречу концов с концами можно отмечать пушечным салютом.
– А где ты сейчас преподаешь?
– Ну как – восемь часов в нашей ешиве-тихонит{Старшие классы школы, с 9 по 12, с изучением как Торы, так и общеобразовательных предметов.}, шесть – в итамарской и четыре в ариэльском колледже, на подготовительном отделении – мехина называется. Крутиться-то надо. Семью кормить, детишек. В Элон-Море половина взрослых – преподаватели, а вторая половина на фабриках. В основном, на Баркане.
– Ну а как же! В тамошней промзоне и наши канфей-шомронцы работали. Да вот после Погрома их по всей стране раскидало – пришлось поувольняться. Теперь без работы сидят. Но за тебя, вроде бы, порадоваться можно. Ты хотя бы большую часть времени в родном поселении работаешь?
– Вроде бы да... – неуверенно протянул Арье. Он встал с дивана, прошелся по залитой предвечерним светом комнате от балконной двери до входной мимо книжного шкафа, где из-за ажурных стеклянных дверей глядели англо-, иврито– и русскоязычные надписи на корешках. – Вроде бы да. Видишь ли, поселенческие дети – это весьма специфическая публика. Израильская молодежь вообще избытком дисциплины не страдает, а уж эти юные горцы...
– Неужели сволочи? – спросил Эван, усердно чеша пузо Тото, который воспользовался тем, что Арье встал, и занял его место на диване, развалившись на спине и раскинув все четыре мохнатые лапы.
– Да нет, что ты! Дети хорошие. Умненькие такие. Половину перемены, правда, на головах стоят, зато другую половину книжки читают. Подходит такой вот шкет и спрашивает: «Учитель, а что выдумаете о теории Карла Маркса?» Неслабо, правда? А про человеческие качества и вообще говорить нечего. Там есть парнишка – зовут его... ну, чтобы не получилось злословия – скажем, Офер. Так вот, он начисто лишен обоняния и при этом страдает энурезом – знаешь, что это такое?
Эван кивнул:
– Да. Недержание мочи.
– Вот-вот. Его-то самого вожатый в душ постоянно гоняет, так что сколько рядом ни стой, ничего не заподозришь. Зато в комнату к нему войти невозможно. А в комнате, между прочим, еще два человека обитают. Вызвал их директор, все, говорит – ребята, хорош мучиться, давайте я вас под каким-нибудь предлогом переселю в другую комнату. А те: нет, он не догадывается, что в ешиве знают о его болезни. Если уйдем – поймет, и ему больно будет! Проходит пара месяцев – уже по коридору мимо его двери пройти нельзя – так шибает. Директор снова к ним. Те – ни в какую. В общем, кончилось тем, что один из них сознание потерял. Тогда их в приказном порядке в другую комнату перевели. Два часа проходит – к директору являются двое других его одноклассников: поселите нас с Офером, чтобы ему обидно не было. Мы не просим – требуем!
– Да, – восхищенно протянул Эван. – Цадики!{Праведники.}
– Цадики, – согласился Арье. – Только после урока с этими цадиками я выхожу, как будто по мне катком проехали. Директор говорит – скажи, кто нарушал! А никто! Все очень милы, все меня любят. Просто им мама с папой забыли объяснить, что, когда учитель начинает говорить, это не означает, что ты, чтобы ему скучно не было, тоже должен начать говорить, за компанию, значит, или, скажем, гулять по классу, или заниматься каким-нибудь интересным, увлекательным, а то и общественно-полезным делом. Короче, никто специально не мешает, только урок в труху рассыпается. Ну ладно, хватит об этом. Что у нас с прогулкой по ночной Самарии?
На секунду Эван онемел от изумления.
– К-какой прогулкой?
Арье расхохотался.
– Конспиратор! Да ведь я из Элон-Море осуществлять буду связь с вами. Так что я все знаю – и то, что шестнадцатого вечером вы выходите, и сколько вас, и в чьей ты группе. В группе Натана Изака, верно?
– Верно, но... но я никуда не иду.
Теперь уже онемел Арье.
– Ты что?!
Эван молчал.
– Ты же всегда был такой... такой сионист!
– Был, – подтвердил Эван, почесывая за ушами постанывающего от счастья Тото. – Был и есть. Но участвовать в безнадежном предприятии не хочу.
– Ты считаешь, его на сто процентов безнадежным?
– На двести. А ты?
– Ну, не знаю...
Арье смущенно скользнул взглядом мимо Эвана куда-то в сторону, где солнечные лучи, проникая в дом сквозь открытые двери веранды, целовались со стеклянными дверцами книжного шкафа.
– Все ты знаешь, – сказал Эван. – Знаешь, что, пока у власти Шарон, ни о каком возвращении ни в Гуш-Катиф, ни к нам речь идти не может. Его не зря зовут Бульдозером. Он шел напролом, когда давил арабов. Он шел напролом, когда давил нас. Может быть, я ошибаюсь, но по-моему, это не тот правитель, которого можно поставить перед свершившимся фактом, захватив обратно то поселение, которое он у тебя отобрал. Это все же Шарон, а не слабак какой!
– Так что же делать предлагаешь?
Эван пожал плечами.
– Ждать.
– Чего?
Эван молчал. Арье опять рассмеялся.
– Слушай, когда две недели назад у Шарона был микроинсультик, ты, наверно, на радостях галель{Благодарственная молитва, возносимая в праздники.} прочитал?
Эван серьезно ответил:
– Хорошие мы будем евреи, если начнем радоваться чужому несчастью...
– Ну ладно, ты не веришь в успех, но ведь и сидеть сложа руки тоже... Почему бы не рискнуть? Что ты, в конце концов, теряешь?
– Что касается меня, то я теряю все.
– А именно?
– Вику.
В деревенской мечети было достаточно тобут – носилок с раздвижной крышкой – хотя до сих пор ни разу столько народу одновременно не хоронили. На носилки положили одеяла, а на них – убитых. Затем задвинули крышки и сверху покрыли материей.
Мулла встал между носилками. Никаких рукны, коленопреклонений, и саджа, падений ниц, не было. Мулла трижды произнес «ас-салат!», приглашая тем самым всех к молитве, и осведомился у родственников покойных, не осталось ли у тех каких-либо долгов. Особенно это было актуально в отношение Маруана. Тут все взгляды благоговейно обратились к гордо потупившему взгляд Мазузу, щедро оплатившему долги погибшей семьи из кармана... теперь уже, разумеется, кармана Таамри. Затем мулла воззвал к Аллаху с просьбой о прощении грехов и милости к покойному. В этом обращении к Небесам содержалось четыре такбира, иными словами, в ней четырежды прозвучало «Аллаху акбар!» По традиции, тела в могилы опускали ногами вниз, над Анни при этом держали покрывало, чтобы мужчины не смотрели на нее. Никаких гробов, разумеется, не было. В могилы стали бросать горстями землю, произнося айят из Корана «Все мы принадлежим Аллаху и возвращаемся к Нему». Когда могилы были засыпаны так, что возвышались над уровнем земли на четыре пальца, их полили водой, кинули еще семь горстей земли и прочли еще один айят: «Из Него сотворили вас, в Него возвращаем вас, из Него изведем вас в другой раз». Громкое оплакивание запрещено, но на этих похоронах и тихого не было. Было оцепенение. Ужас. Да еще полные ненависти взгляды в сторону разрушенного Канфей-Шомрона, словно точно знали, что еврейские убийцы, перестрелявшие семью мучеников пришли именно оттуда. Все это бойко фиксировали корреспонденты с фотоаппаратами и видеокамерами, чтобы скорее сообщить во все концы мира о новом зверстве израильтян. Очевидец рассказывал:
– Вон там, мимо того холма, проехали их джипы. Была глубокая ночь, и мы не ожидали набега...
Его перебивала свидетельница:
– Маленькая Надя так просила, так просила: «Дяденьки-евреи, дяденьки-евреи, не убивайте моего папу!» А потом – автоматная очередь – и тишина.
– А как рыдала Анни, – вступала другая свидетельница, молодая женщина в черном платке. – «Хоть одного из детей оставьте! Хоть одного!» Потом и ее...
И вновь настало безмолвие. Но уже когда последняя горсть земли была брошена на могилу, вдруг крик прорвался из уст матери Анни. Вскинув руки к небу, она заорала:
– Девочка моя! Деточки мои! Маленькие мои! Вернитесь ко мне! Зачем вы ушли от меня! Как же я буду без вас! О Аллах! Зачем ты позволил убить их? – странное это амикошонство с Аллахом уже насторожило окружающих, как-то выбивалось оно из традиционного мусульманского фатализма и покорности судьбе. А дальше шло нечто и вовсе непонятное. – О Аллах, помоги найти их настоящего убийцу! Покарай его! Может, он здесь, этот негодяй! Может, он среди плачущих мусульман стоит здесь, злорадствует!
О, пусть ненависть моя схватит его за горло!..
При этих словах успевший вернуться и скорбящий вместе со всеми Юсеф Масри почувствовал, как незримые пальцы стискивают его кадык с такой силой, что очередное «верблюжье отродье» застряло в горле. А остальные, слыша крик женщины, начали обмениваться недоуменными взглядами – о чем это она? Ведь ей перед похоронами ясно объяснили, кто убил ее дочь и внуков. Может, отец Анни догадается унять истеричку? Но тот и сам сидел на земле, обхватив голову руками, и тихо выл. К счастью, те из корреспондентов, что не знали арабского, ничего не поняли, а те, что знали, торопливо выключили видеокамеры.
В номере рава Хаима Фельдмана, где полстены занимала карта Самарии, Натан провел серию прыжков вокруг нее, доказывая преимущества прохода именно по данному ущелью и время от времени подбирая с ковра очки.
– Ой вэй! – вздохнул рав Хаим. – Не кажется ли тебе, Шестьдесят Девятый, что в вади нас легко могут перехватить? По-моему, лучше обойти вот эти скалы справа, а затем по тропкам – их тут до черта – подняться на склон. При этом, в случае засады, мы увидим солдат сверху, даже если луна будет за облаками.
– Да нет же! Да нет же! Да посмотри сюда! Через вади – напрямую, а по склонам... Это в три раза дольше!
Натан выплясывал с карандашом перед картой, а рав Хаим с грустью смотрел на его покрытые старческой рябью руки. Насколько сам он был моложав, настолько его друг за все эти годы постарел.
– Если нам преградят дорогу в ущелье, – невозмутимо сказал рав Хаим, – деваться будет некуда: справа и слева скалы.
– Шестьдесят Восьмой, да откуда они узнают, что мы там идем? – воздел руки к глянцевому гостиничному потолку Натан и подпрыгнул особенно высоко, так что очки отлетели куда-то влево и брякнули о деревянную спинку стула.
– Ой-вэй! – вновь сказал рав Хаим.
Натан прекратил плясать, поднял очки и устало опустился на край тахты.
– Слушай, Хаим, – начал он, словно цитатой из анекдота. – Кружным путем это тридцать километров.
– Тяжело, конечно, – невозмутимо сказал рав Хаим.
– Не тяжело – невозможно! – перебил его Натан, вновь вскочив. – Это же по горам!
– Тяжело, – упрямо повторил рав Хаим. – Но возможно. Надо только тщательно отобрать тех, кто пойдет, а которым послабее – объяснить, что это не увеселительная прогулка, а...
– Попробуй, объясни это! Обида будет смертельная, – возразил Натан, и в голосе у него самого почему-то зазвучала обида.
– Объяснить им будет не очень сложно. Надо понять, что то, что мы сегодня делаем – это нечто новое, чего прежде не было. Все, чем мы занимались летом, вся эта наша, с позволения сказать, «защита» Канфей-Шомрона, как и всей Северной Самарии, равно как и Гуш-Катифа, – извини, это была игра.
Натан открыл рот, чтобы протестовать, но рав Хаим, не обращая внимания, продолжал:
– Мы даже не ставили задачу задержать «Размежевание», чтобы на будущее неповадно было, хотя сделать это было не слишком сложно. А ведь мы вообще могли бы его сорвать, если бы не запирались в поселениях, а перекрывали дороги, не давая проехать тем, кто собрался нас выселять. Но сейчас речь не о том. Сейчас мы идем в Канфей-Шомрон не для того, чтобы что-то продемонстрировать, а чтобы остаться там навсегда. Мы возвращаемся домой. И все бывшие жители Канфей-Шомрона должны понимать, что в ночь на шестнадцатое пройдут только самые крепкие. Те, что смогут выдержать противоборство с солдатами и закрепиться. А потом уже явятся остальные. Сейчас не время амбиций. Слабым надо остаться.
– А я все равно пойду! – запальчиво крикнул пятидесятисемилетний Натан.
– И я, – задумчиво согласился пятидесятисемилетний рав Хаим.
На экранчике видеокамеры узкий проход между двумя грядами скал сменился ровной площадкой, круглой, как кнопка, и обросшей кустами, как поселенец – бородой. Кусты при этом были непривычно для здешней каменистой местности длинны и всклокочены. Видно, на этом пятачке невесть как попали в землю какие-то особо питательные вещества, вот зелень и распоясалась. Коби вспомнил, что читал где-то, будто встарь, когда цари разбивали в каком-нибудь месте сад или цветник, они приказывали там сначала резать скот, дабы земля пропиталась кровью, после чего растительность становилась обильнее и сочнее. Может быть, и здесь земля Израиля пропитана кровью? Хотя с другой стороны, а где – не пропитана?
Площадку эту, плато Иблиса, он узнал – она находилась к юго-востоку от Канфей–Шомрона и упиралась в скалы с расселинами и пещерами, но тропка, виляя между утесами, поднималась на небольшой перевал и дальше вела прямо к бывшему поселению. Площадку, очевидно, снимали со всех возможных ракурсов так, что практически не было на ней квадратного метра, который не попал бы в поле зрения видеокамеры. Но это было еще не все. По экрану медленно поплыла дорога, начинавшаяся от перевала и идущая прямо к поселению, как бы параллельно шоссе, на котором Коби собирался в ночь на семнадцатое января расположить своих бойцов. Более того, судя по всему, «кинооператор», дойдя до Канфей-Шомрона, вернулся затем на площадку и с работающей видеокамерой прошел по сквозной пещере, этакому недлинному тоннелю, который соединял все ту же площадку с вади, уходящим из Санурской долины дальше на юго-восток – туда, где за хребтами сейчас тихо светится окошками Элон-Море. Иными словами, похоже, что видеокамера этого усатого араба, которого двадцать минут назад ребята взяли на плато Иблиса, выдвигает гипотезу о том, что шестнадцатого «выселенцы» не собираются, дойдя до Санурской долины, выползать на шоссе и двигаться так, чтобы уткнуться Кобиным молодцам лоб в лоб. Нет, дойдя до вади, они пойдут направо и через этот тоннель и обмусоленную видеокамерой площадку выйдут прямо к Канфей-Шомрону. Если только знают о существовании этого тоннеля. Ха! Еще бы им не знать! За двадцать пять лет существования поселения небось все успели здесь облазить.
Стойте-стойте! По телефону неизвестный советовал расспросить «корреспондента» поподробнее насчет шестнадцатого. А он, Коби, уже сделал стойку и строит все свои расчеты на том, что арабам все известно насчет предстоящей вылазки поселенцев. Не рано ли? Но неважно, что известно арабам, зато капитану Кациру благодаря их съемке теперь известно, как предположительно будут двигаться поселенцы. Капитан подошел к карте. Вот здесь Элон-Море. Вот тут где-то проходит тропка, по которой они двинутся на север. Кстати, точное время их выхода неизвестно. Ну хорошо, вышли они из Элон-Море. Интересно, куда пойдут – на запад или на восток? В принципе, Канфей-Шомрон от них на северо-западе. Но прямо на западе – Шхем. А между ними и Шхемом – деревня эта, Азмут. Нет, идти напрямую – значит угодить арабам в лапы. А что у нас на востоке? Ага, долина Тирцы! Есть в этой долине деревни арабские? Одна, да и та небольшая. Обойти ее ничего не стоит. А дальше? Не на шоссе же им выходить? А не надо на шоссе. Для этого имеется вади. Вади, в котором днем пасутся овцы, а ночью... Вряд ли там ночью кто-нибудь бродит. Пожалуй, по вади пройти будет безопаснее всего. Дальше – дорога, которая ведет к бывшей ферме Коэна. Знакомое место. Коби вдохнул горький дым воспоминаний.
Это было три или четыре года назад, когда их отправили в помощь «магавникам»{Солдаты «Магав» (сокращение от «мишмар а гвуль»), пограничная охрана.}, штука крайне редкая. Коби был тогда сеген-мишне, младший лейтенант. Если и сейчас он, капитан, считает себя обязанным выполнять любой приказ, а зачем и что из этого выйдет – начальству виднее, то тогда, три года назад, с него и подавно были взятки гладки. И все-таки щемило. Дело даже не в том, что, в отличие от нынешних нежностей с «оранжевыми», там был мордобой так мордобой, и приказ, пусть и негласный, но твердый – по возможности лупить ногами по яйцам. Это ладно – велено было лупить, вот он и лупил. Больно было другое – ферму построили на том месте, где арабы расстреляли из автомата ехавшего в машине Бени Коэна, начальника охраны всего района и всеобщего любимца. Его вдова и сыновья в память о нем создали так называемую «гиву»{Холм.}, или, как это называли с его, Кобиного, увенчанного кокардами, берега – «форпост». Зародыш будущего поселения. Понятно, что наверху это никому не нравилось, особенно когда «гиву» стали активно заселять молодые энтузиасты в кипах и число жителей Хават-Коэн, «фермы Коэна», уже достигло двадцати. Но поскольку участок был куплен семьей Коэнов, а стояли там исключительно «караваны», то есть вагончики без колес, времянки, власти ничего с ними поделать не могли. Зато когда ферма обрела каменную и бетонную плоть, причем без всякого разрешения официальных органов – а такое разрешение в жизни не могло быть получено – тут-то и пришел приказ разрушить эти стационарные постройки.
Со всей Самарии съехались тогда поселенцы, особенно молодежь, защищать эту ферму. Ну и солдат нагнали тысяч двадцать. Магавников не хватило, вот и – случай редчайший! – припрягли оказавшихся под рукой парашютистов. И пусть он, Коби, сын известного политического деятеля, не шибко тогда интересовался политикой, и пусть не слишком волновали его вопли пейсатых юнцов, что вон те, вон те и вон те арабские постройки воздвигнуты без всякого разрешения, а их, мол, вы не трогаете, но жалко ему было Бени Коэна, человека, жившего ради каких-то, пусть ему, Коби Кациру, неведомых, идеалов и тоже охранявшего и защищавшего их братьев, евреев. А теперь вот его убили, и даже грязный серый бетонный навес, ставший памятником ему и его делу, не имеет права стоять на его земле, и детей его, сирот, Коби обязан избивать за то, что чересчур верны они памяти отца. Обидно.
Ну ладно, на чем мы остановились? На Хават-Коэн? Желтый палец курильщика заскользил по склонам Шхемской долины, зацепился за кабирский хребет, укололся о вершину горы и ковырнул вади. Дальше на северо-запад прямо в этом вади торчит арабская деревня Мухайям Фариа, но за несколько километров до нее вади раздваивается, и можно пройти по южному ответвлению. А там через холмы – в Санурскую долину. Вот тут начинается самое интересное – он-то думал, что они выйдут на шоссе, где он их и перехватит, но, если верить арабской съемке, они могут через площадку и тоннель, минуя посты, пройти прямо в Канфей-Шомрон. И тогда вместо того, чтобы просто преградить им дорогу, придется выволакивать их уже из самого Канфей-Шомрона, что сделать силами одной роты практически невозможно. Приехали. Теперь попробуем выяснить, что известно арабам и что они в связи с этим собираются предпринять. Заодно узнаем, что это за странный проход между скалами, с которого начался просмотр арабского киношедевра. А может, не стоит все это выяснять? Сообщить в ШАБАК, пусть они и разбираются. Глядишь, вступят в контакт с поселенцами, дескать, арабам ваши наполеоновские планы уже известны, а арабы не мы – чикаться с вами не будут, так что – как это у вас называется – «пикуах нефеш»{В иудаизме – запрет подвергать опасности чью-либо, в том числе и свою, жизнь.}? В общем, отменяйте, ребята, операцию, если не хотите моря крови.
«Милый! Ответь, это я! Милый! Ответь, это я!»
Это был отец. Опять отец. Коби колебался недолго. Конечно, он не имеет права рассказывать кому-либо о таинственном кинокорреспонденте. Даже отцу, даже такому умному отцу, как его отец. Кстати, о приказе насчет шестнадцатого января он тоже не имел права говорить. Но что же делать, если он никогда не знает в точности, как поступить, а отец всегда знает.
– Вот что, – сказал тот, выслушав рассказ Коби. – Ни в какой ШАБАК пока не сообщай. Тебе не известно, ни что у ШАБАКа на уме, ни что у арабов на уме. Допроси-ка этого араба сам и позвони мне, а там посмотрим. Может быть, вообще без ШАБАКа обойдемся.
– То есть как? – возмутился Коби.
– А так, – спокойно отвечал отец. – Учти, что провокация против меня может исходить как раз из ШАБАКа.
Когда Мазуз вернулся в свой кабинет с окнами во внутренний дворик, уже начало темнеть. Надо бы еще помолиться, прочесть из Корана суру «Аль-мулк», попросить Аллаха, чтобы тот сжалился над покойными. Сегодня ночью на кладбище явятся ангелы Мункар и Накир и учинят им допрос. Молитвы сейчас существенно помогут несчастным. Мазуз еще раз вызвал Раджу и Аззама, чтобы осведомиться, прояснилось ли что-нибудь насчет убийства семьи Халила, а также убийства Ибрагима Хуссейни. Узнав, что – нет, нахмурился. Затем поинтересовался судьбой своего мобильного. Соратникам она была так же известна, как ему. Голос Мазуза стал ледяным. Он спросил, знают ли они по крайней мере, что обо всем этом думает полиция{Имеется в виду полиция Палестинской Автономии.}. Когда оказалось, что она, по-видимому, ничего не думает и даже следствие еще толком не начато, он обрушил на головы Раджи и Аззама такое, по сравнению с чем утренний скандал показался им щебетаньем влюбленных в саду, полном роз.
Выгнав нерадивых из комнаты, Мазуз закурил, сел за компьютер на вертящийся стул, вытянув правую ногу, чтобы сухожилие меньше болело, и почти машинально нажал пальцем на «мышку». Экран засветился, и Мазуз увидел, что получил новое письмо. Обратный адрес был тот же – [email protected]. Послание было кратким. «Сын Марьям, не пора ли?! В Коране сказано: Мы поступили справедливо, даровав победу верующим».
Что он мог ответить? Пророчество пророчеством, но когда во главе вражеского государства стоит зверюга, который только что со своими-то расправился так, что мало не показалось, а уж с чужими... Он ответит то же, что ответил несколько дней назад Вахиду.
Мазуз быстро напечатал: «Я верю в предсказание. Но время еще не настало. Пока у власти Шарон, никакой захват территории Канфей-Шомрон невозможен». Затем поднялся, потянулся, прохромал к оттоманке... и вдруг услышал откуда-то ниоткуда голос Вахида: «...имя героя будет напоминать название одного из вражеских племен – Яджуджа или Маджуджа». Вспышка – озарение – и он вскочил, как ошпаренный. Маджудж – Мазуз!
– В последний раз спрашиваю, что тебе известно насчет шестнадцатого января?
– Сайиди! – Господин! – черноусый Ахмед молитвенно сложил руки перед грудью. – Ва-Алла эль-адхим… Клянусь Аллахом...
– Это я уже слышал. Тебе нечего добавить?
Ахмед воздел руки к небу. Еврейский офицер распахнул дверь вагончика и, высунувшись, крикнул:
– Шмуэль!
Словно из-под земли, в дверном проеме появился широкоплечий и мелкоголовый сержант Барак.
– Расстреляй его, – спокойно сказал Коби и сделал жест правой рукой, будто стряхивал крошки со скатерти.
– То есть к-как «рас-с-стреляй»? – растерянно прошептал Ахмед. Всякий раз, начиная нервничать, он заикался, что придавало ему весьма жалкий вид. Впрочем, израильтянина, похоже, это не трогало.
– Как? Сейчас увидишь, как, – спокойно проговорил Коби и демонстративно погрузился в чтение бумаг.
– Пошли, – равнодушно сказал сержант, передернул затвор автомата и легонько прикоснулся дулом к плечу усача. Тот отскочил, будто от этого прикосновения его ударило током.
– В-вы не с-сделаете этого! – завопил он.
– Это еще почему? – удивился Коби. – Только не вздумай дергаться, бросаться на нас или пытаться убежать. Ничего, кроме лишних мучений, ты себе этим не доставишь. И нам неудобства – например, потом кровь твою с пола вытирать.
Ахмед в ужасе посмотрел на линолеумный пол, как будто по нему уже растекались потоки его алой крови и их вытирали грязными тряпками. Почему-то мысль о фланели или мешковине, в которую будет впитываться его кровь, оказалась для него совершенно непереносимой.
Коби меж тем невозмутимо продолжал:
– Так что уж, пожалуйста, без эксцессов. Тихонько сходи с сержантом в лесок, а потом тебя там и закопают.
– Сп-п-прашивайте, господин, – одними губами нарисовал Ахмед.
Коби хотел было в четвертый раз пробубнить: «Что тебе известно про шестнадцатое января?», уже трижды обломавшееся об ответное «Ничего, господин!», но – внезапное озарение! – и он, сам вскочив со стула, навис над столом, по другую сторону которого кукожился Ахмед, и буквально выдохнул:
– Что это за проход между скалами, с которого начинается твоя кассета? Где он? Зачем он?
Ахмед выпрямился (Эх, была не была!), приосанился (Внимание! Я собираюсь сделать важное заявление!) и торжественно провозгласил:
– Это д-дорога между нашей д-деревней Эль-Фандакумие и п-плато Иблиса, на к-котором мы собираемся устроить п-поселенцам засаду.
– Понимаешь, папа, они откуда-то знают про это выступление поселенцев и теперь готовят...
– Что они готовят, я понимаю. Меня интересует, что ты готовишь.
– То есть?
– Ну твой план действий!
– Да какой у меня может быть план? Сообщу обо всем в ШАБАК...
– Так, дальше?
– Дальше они по своим каналам уведомят обо всем поселенцев, и поход отменится.
– Совершенно верно. Или не уведомят, и поход не отменится.
– Почему?
– Потому. Ты знаешь, чего хочет ШАБАК? Спасти еврейские жизни? Или загробить еврейские жизни? Выручить сына Йорама Кацира? Или утопить сына Йорама Кацира?
– Папа, что ты такое говоришь?!
– Я говорю то, что вижу. Кто-то слил арабам информацию о готовящемся походе поселенцев, и сделал он это, чтобы подставить Коби Кацира, а через него – Йорама Кацира. Но у арабов такая же нежная «агават Ишмаэль», как у нас – «агават Исраэль»{Любовь между евреями. «Агават Ишмаэль» придумано по аналогии Й. Кациром для обозначения любви между арабами.}, они так же друг с другом враждуют, так же соперничают, так же друг друга топят.
Очевидно, информацию о шестнадцатом января передали некой группировке, а о планах ее проведали «конкуренты» – не знаю, идет ли речь о «ХАМАСе», «Исламском Джихаде» или о каких-то мелких группках. Вот эти-то конкуренты тебе и позвонили. А теперь напрашиваются вопросы. Во-первых, почему звонок из Газы, а не из Шхема? Хотя Газа формально и не столица, но судьба Автономии решается именно там. Следовательно, звонок был на каком-то высоком уровне.
– А откуда людям на этом высоком уровне известно про меня, скромного капитана Кацира?
– Во! – восхитился отец. – Вот теперь ты попал в самую точку. Предположим, узнать, чья рота расквартирована на территории Канфей-Шомрона и скорее всего будет послана против поселенцев, особенного труда не составит. Следующий вопрос – зачем вообще было это выяснять? Если кто-то захотел подгадить соперникам, проще всего было позвонить прямо...
– В ШАБАК! – воскликнул Коби.
– Именно! – согласился отец. – И возможна только одна причина, по которой он этого не сделал.
– Какая?
– Он знал, что информацию о готовящейся вылазке поселенцев террористы получили не откуда-нибудь, а из ШАБАКа.
У Коби голова окончательно пошла кругом.
– Что же делать, папочка? – растерянно пробормотал он.
– А вот что, – ответил отец. – Сейчас ты отпускаешь этого араба... Как его зовут?
– Ахмед...
– Редкое имя. Хорошо. Отпускаешь этого Ахмеда. Не бойся, он никому ничего не скажет. Едва главарю банды и даже рядовым головорезам станет известно о том, что он у вас раскололся, даже если он сам в этом им признается и покается, считай, что ближайшего рассвета ему уже не встретить.
– Папа, объясни, что мне это даст?
– Очень просто. Ты делаешь его своим осведомителем. Если он заартачится или начнет увиливать, пригрози, что подкинешь информацию его атаманам. Надеюсь, ты записал на видео, как он дает показания?
– Да нет...
– М-да... – протянул отец. – Похоже, на некоторых детях природа не то что отдыхает, а объявляет бессрочную забастовку.
Коби молча проглотил этот комплимент. Отец и сам понял, что немного переборщил, и заговорил уже помягче.
– Итак, немедленно запиши на кассету весь его рассказ – на иврите. И сам на ней нарисуйся, чтобы ясно было, кому парень стучит. Начнет упираться, пригрози, что расстреляешь.
– Уже пригрозил.
– Вот видишь? Ты не законченный идиот. Есть проблеск надежды.
– Спасибо.
– Пожалуйста. Теперь делаем вот что – пусть он информирует тебя обо всех планах своей банды. И накануне шестнадцатого января ты расположишь ребят так, что они смогут положить эту банду в два счета. Когда появятся поселенцы, которые, как я понимаю, идут безоружные…
– Естественно! Ведь если при столкновении с солдатами у них будет оружие, их можно будет обвинить в вооруженном нападении на солдат.
– Замечательно. Теперь смотри. Поселенцы выходят на плато. Арабы дают по ним первую очередь. Дают не для того, чтобы кого-то убить – это только в кино так кладут людей, к тому же тут ночь, хотя бы и лунная. Дают очередь исключительно с целью прижать их к земле. А потом, когда поселенцы беспомощно распластываются на сухом самарийском грунте, усеянном камнями и колючками, – я правильно излагаю, а то я в ваших краях давно не был?
– За последние годы чернозему не прибавилось...
– Чудесно. Так вот. Арабы сочтут возможным спокойно двинуться с автоматами к разлегшимся безоружным поселенцам, дабы перестрелять их при свете все той же луны. Но стоящие начеку, то бишь в засаде, бойцы блестящего полевого офицера Яакова Кацира, сына не менее блестящего политического деятеля, депутата Кнессета Йорама Кацира, паля поверх уткнувшихся носами в грязь еврейских голов, уничтожают кровавую банду, а после принимают в свои объятия спасенных ими поселенцев – перепачканных, перетрусивших, но живых. И те, забыв о планировавшемся прибытии в Канфей-Шомрон, покорно идут в объятья. А куда деваться? На спасителей-то с кулаками не кинешься!
Что ж, значит, теперь он, Ахмед Хури – еврейский агент. В течение нескольких часов жизнь рухнула, и на ее месте зачернело здание новой жизни, ничего общего не имеющей с предыдущей. Несколько часов назад из Эль-Фандакумие в бывший Канфей-Шомрон уходил нормальный человек, любящий своих друзей, любящий свою семью – Афу, Хусама, Амаля – любящий свой народ, хотя и – как совсем недавно выяснилось – не готовый отдать жизнь за него. Возвращается же грязный предатель, вымоливший у врага прощение ценой того, что будет толкать под пули своих товарищей и невидимым образом подставлять ножку своим командирам. Хорош, нечего сказать! А что было делать? Умирать? Хоть и сказано в Коране «всякому, имеющему душу, надобно умереть не иначе, как по воле Аллаха, сообразно книге, в которой определено время жизни» – Кисмет! – но почему-то хочется, чтобы в этой книге было определено побольше времени.
Ахмед спустился по пологому склону, где ступенились террасы, на которых жители деревни выращивали оливы. Эти террасы были отгорожены одна от другой невысокими сложенными из камней стенами, выполняющими функции межей, и Ахмеду пришлось попотеть, перелезая через них. Вслед за тем он нырнул в пещеру и по тоннелю выбрался на плато Иблиса. Вон уже внизу светятся голубоватые огоньки Эль-Фандакумие, над которыми горят электрические зеленые кольца, опоясывающие минареты. Там закончилась салят аль-магриб, вечерняя молитва. Рядом – кофейня, где он так любит вечерами сидеть с друзьями, Мустафой и Исмаилом... фруктовые сады... туман, тонкий, как крылышки богомолов.
Как бы то ни было, при виде малой родины Ахмед зашагал веселее. Скоро он будет дома, а дома все будет хорошо. Не может быть плохо. Ему было неведомо, что в тот момент, когда он выходил из вагончика капитана Кацира, две пары глаз смотрели на него в бинокли ночного видения – один, купленный на деньги европейских гуманитарных организаций, переданные страждущему палестинскому народу, другой... на покупку другого тоже кое у кого нашлись деньги. Первый бинокль прижимал к переносице следивший за происходящим дозорный Мазуза Шихаби, второй держал в руках Юсеф Масри, сотрудник штаба того же Шихаби. Впрочем, Шихаби был бы очень удивлен, застань он последнего за этим занятием.
– Плохо! Плохо! Очень плохо! – Коби развел руками. – Сколько раз говорить – воздействуй сильным на слабое!
Потирая ушибленный бок, рядовой Шауль Левитас стал вяло подниматься с земли, покрытой сосновыми иглами. Настроение у него при этом было чуть ниже похоронного. Круглолицый самар{Старший сержант.} Моше Гринштейн только что отправил его в длительный пируэт над поляной, где проводилась тренировка по Крав Мага – израильской системе рукопашного боя и самообороны без оружия.
– Ну-ну, не вешай нос, Шауль! – сменил Коби гнев на милость. – Ты ведь начал хорошо. Какой главный принцип Крав Мага? Любой предмет, попавшийся под руку, можно использовать, как оружие. Вот ты и пытался использовать эту щепку. Замечательно! Она относится к категории «хафацим дмуей сакин» – «предметы, подобные ножу». Основные приемы с таким предметом – прямой тычок на прямом хвате, тычок по дуге на прямом и обратном хвате, режущее движение. Ты применил режущее – прекрасно. О чем ты забыл? О том, что это все же не нож. Когда ты его используешь, атакуй уязвимые части тела противника, в первую очередь – не защищенные одеждой. Лицо, шею, кисти рук и запястья! А ты куда ткнул?
Читатель никогда не узнает, куда ткнул Шауль, потому что мобильный телефон Коби вдруг запел по-особому нежно: «Милый! Ответь, это я!»
Почему-то всегда, когда звонила Яэль, тембр этого женскоголосого сотового клише менялся, так что Коби по самому звонку чувствовал – звонит не кто-нибудь, а она, любимая!
– Алло, Коби?
Он махнул рукой самару Гринштейну, чтобы тот продолжал занятие с солдатами, а сам, приложив к уху мобильный телефон, зашагал к своему вагончику в состоянии полнейшей любовной нирваны.
Хорошо, что она позвонила. Приятно иногда вспомнить, что на свете есть не только красные береты, ночные патрули, стукачи в куфиях, террористы и поселенцы, а еще и квартирка в Алфей-Менаше, Яэль, которая и уют бережет, и делами занимается, и о нем, о Коби, помнит каждую секунду, что есть еще маленький Ноам, который, куда бы ни шел, тащит с собой за полосатый хвост своего любимца, мехового тигра раза в полтора больше его самого. Коби, сидя на стуле, чуть откинулся, прикрыл глаза, представил, что они сейчас сидят с Яэль и Ноамом на своей огромной веранде и пьют. Он – пиво, Ноам – свой любимый малиновый сок, а Яэль, как всегда, – в любую погоду и в любое время дня и ночи – крепкий кофе.
– Коби, Коби, что ты молчишь, что с тобой?
– Здесь я, – тихо сказал в мобильник Коби, очнувшись за своим рабочим столом в армейском караванчике. – Здесь я, дорогая, не волнуйся!
– Конечно, я волнуюсь! – возмутилась Яэль. – Ты все не звонишь и не звонишь. У тебя что, какое-то ночное задание? Операция?
– Да нет, нет, просто дел очень много!
– Дел много? Коби, милый, ты же знаешь, как я переживаю! Неужели ты не мог...
– Мог, мог, прости меня, Яэль. Честное слово, замотался. И потом, неужели ты за все эти годы не устала волноваться?
– Устала-не устала! Что ты такое говоришь? Разве к этому можно привыкнуть?
Тут их разговор прервался, потому что к жене пришла соседка, а главное, Яэль уже знала, что ее драгоценный Коби жив, не ранен, а когда он до дому доберется, того он и сам не знал.
Мобильный уснул, Яэль вновь была где-то за десятки километров в тихом уютном Алфей-Менаше – одно название, что «Территории», – а Коби опять нос к носу со своими мыслями. Вернее, с одной мыслью, которая не давала ему покоя. Все замечательно рассчитал папа, кроме одного – а что если своей первой очередью, той самой, которой поселенцев будут прижимать к земле, арабы кого-нибудь так прижмут, что потом, когда все встанут, он там и останется? Да, конечно, издалека в темноте попасть сложно, но не невозможно. И вообще, все может случиться. Есть такое понятие – «шальная пуля». Нет, отец слишком легко распоряжается чужими жизнями. Но в одном он прав – никуда ни о чем сообщать нельзя, и ловушку для арабов надо делать самому. Только такую, чтобы полностью исключить возможность гибели хотя бы одного из поселенцев. А как?
Мазуз с шипяще-свистящим звуком втянул в себя дым из наргиле. Что за гадость этот «Аль-Бустан». То ли меда в нем переизбыток, то ли табак какой-то не такой – в общем, мерзость ужасная. Говорил же: «Не покупайте «Аль-Бустан»! Купите лучше что-нибудь подороже, но так, чтобы, когда куришь, блевать не тянуло!» Нет, все-таки купили «Аль-Бустан».
Ну хорошо, вернемся к нашей проблеме. Почему Абдалла Таамри потребовал, чтобы человек Мазуза явился в определенное место с определенным заданием. Почему он просто не изложил Мазузу ситуацию и не предоставил свободу действий: мол, так и так – примерно такое-то количество поселенцев примерно в такое-то время выходят из Элон-Море и идут примерно таким-то маршрутом? Ваша задача перехватить их и уничтожить. Вместо этого он вникает во все детали, указывает, куда конкретно кого-то посылать, хотя ясно, что сам Мазуз в этом разбирается куда лучше. И еще – как быть с Ахмедом Хури, которого Мазуз лично отправлял с видеокамерой на плато Иблиса и которого потом наблюдатель в бинокль видел выходящим из каравана еврейского офицера? Он, кстати, мог послать и кого-то другого. Пожалуй, этого Ахмеда имеет смысл допросить.
Как некое инопланетное чудище в американском фильме, откуда-то снизу, из-под оттоманки, вынырнул огромный паук и, перебирая шерстистыми ногами, помчался по стене. Проворный Мазуз в мгновение ока сорвал с ноги туфлю и залепил в чудище. Труп членистоногого полетел на пол, а на стене осталось серое пятно. Мазуза передернуло. Он уже собрался позвать кого-нибудь, чтобы останки жертвы предать совку, но тут раздался телефонный звонок. Один из людей Мазуза сообщил странную новость – сотрудник его штаба, Юсеф Масри, по непонятным причинам занимается слежкой за Ахмедом Хури.
– Ну, наговорилась по-русски?
– Где же наговорилась? Мы у них были-то всего ничего.
– Ну, при этом вы с Орли тараторили с такой скоростью, словно спешили, пока мы не ушли, по ролям пересказать «Гамлет».
– Ты с Арье и Орли хорошо знаком? – с интересом спросила Вика.
Эван кивнул.
– Я и раньше, когда жил в Канфей-Шомроне, часто бывал в этом поселении, да и сейчас заезжаю. У меня здесь много друзей.
Вика слушала вполуха. Остановка, на которой они сидели и ждали автобуса, находилась у самого обрыва, и девушка любовалась вади – широким ущельем, по некрутым склонам которого белели скалы, сползающие вниз наподобие селей. Это вади начиналось прямо от поворота дороги и как бы уплывало из-под ног к подножьям горы Эваль и горы Гризим. Вика делила свое внимание между красотой, ластящейся к ее ногам, смыслом того, что говорил Эван, и звучанием его ивритской речи, ароматизированной англо-американским акцентом, который доставлял ей неизъяснимое наслаждение.
А Эван тем временем продолжал:
– Так вот, Орли и Арье, – они родом из России, из Еревона.
– Не «Еревона», а Еревана, и вообще, это не Россия, а Армения, – просветила неуча Вика.
– Ну, Армения – та же Россия. И родители у Орли – армяне. А «Erewоn» мне нравится больше. Если читать его задом наперед, то почти получается наше «Nowhere» – «нигде». Что же касается Арье и Орли, они в этом вашем Ереване-Erewon’е вместе в школе учились. Арье, тогда его как-то по-другому звали, еще в школе влюбился в Орли. А ее в те времена звали...
– Света{Ор на иврите «свет».}, – закончила Вика.
– Она тебе сказала, да?
– Нет, просто я умна не по годам. У нас в России каждый третий такой. А каждый второй – дебил. Ну и что там с твоей Светой?
– Она не моя. Моя будешь ты. А со Светой у Арье...
– Наверно тогда его звали Леня или Лева.
– Не знаю. Так вот со Светой у него был этакий детский роман. А потом – любовь на всю жизнь. После института он женился на другой. Догадайся, как назвал дочь!
– Догадываюсь. Жене, должно быть, было особенно приятно.
– Затем он развелся и женился опять. И опять родилась дочка. И можешь себе представить, снова Света. Кстати, обе жены были армянки. Он в них искал Свету.
– Странно, что ни первый, ни второй любящий тесть его не прирезал, – заметила Вика. – Армяне – горячий народ, и к тому же не бывают в восторге, когда их девушки делят ложе с неармянами.
– Любопытно, что Света тоже дважды побывала замужем.
– Естественно, за евреями?
– В первый раз. Во втором – все нормально, за армянином.
– А сыновей в честь Лени-Левы-Арье называла?
– Вот тут симметрия окончательно нарушается. Сын у нее был лишь в первом браке и зовут его совсем по-другому.
– Все ясно – память девичья.
– Да, но память удалось освежить. Представь себе Иерусалим, Старый город, Армянский квартал. Между стен, нависающих, вот как эти скалы, идет делегация из столицы Армении, приехавшая проведать земляков, прозябающих в столице мира. Все, естественно, одеты с иголочки. Навстречу движется группа религиозных евреев – одни в футболках, чистых, но застиранных до обесцвеченности, другие в ковбойках образца начала шестидесятых, в вязаных кипах во всю голову, в матерчатых штанах, со всклокоченными бородами – одним словом, поселенцы.
– Тебе я так ходить не позволю, – процедила Вика.
– Уже позволяешь, – парировал Эван.
– Это покамест. И потом – я тебя облагораживаю: видишь, какую кипу связала! Ну, и что дальше?
– Идут, значит, две эти группы – одна от Котеля к Яффским воротам, другая – от Яффских ворот к Котелю, и вдруг... По-русски это называется «как копани»?
– Чего-чего?
– «Стоишь, как копани».
– Как вкопанный. Слушай, говори, пожалуйста, на иврите. Это у тебя лучше получается.
– Хорошо. В общем, стоят они оба «как копани», смотрят друг на друга, и прошедшие годы сваливаются с них, словно засохшая корка с бывшей ранки или шкура с Чудовища, после того, как его поцеловала красавица. Ну, сорокалетняя девушка возвращается в Еревон...
– В Ереван.
– Одним словом, куда-то туда. Следует развод с мужем...
– И опять же он ее не зарезал? Какие-то армяне в твоей истории больно мирные.
– Затем Арье приезжает в Еревон, селится у друзей, оформляет брак со Светой и вывозит ее вместе с сыном в Израиль.
– И папаша позволил сына увезти?
Эван пожал плечами и продолжал:
– Здесь в один и тот же день – гиюр{Переход в еврейскую веру и присоединение к еврейскому народу.} и хупа{Свадьба.}. На хупе, кстати, присутствовали еще две бывших Светы – Ора и Лиора, дочери Арье. Они тоже в свое время гиюр проходили. А что до сына Орли, сейчас его зовут Менахем – вряд ли это имя ему биологический отец дал. У себя в ешиве считается «илуем» – вундеркиндом.
– Пора утирать слезки умиления? – спросила Вика, но при этом почувствовала отвратительную дрожь в коленках.
Неужели Эван догадался? Ох, что же будет?! Всем хорош Эван, но ведь он религиозный! Как он поведет себя, узнав, что у Вики мать русская? Прямо Средневековье какое-то!
В России Вика себя считала еврейкой, и в детстве расплачивалась за это гордое звание порой синяками, порой потоками слез в подушку, как, например, после пропетого ей учительницей Лидией Ивановной панегирика, начинавшегося словами: «Дети! Берите во всем пример с Вики Перельман. Еврейка, а какая хорошая девочка!» Тем сильнее было ее потрясение, когда, приехав в Израиль, она узнала, что по местным законам она вовсе не еврейка{По законам иудаизма еврейство устанавливается по матери.}. Правда, туземцы именовали «русскими» всех, кто приехал из бывшего Советского Союза вне зависимости от происхождения; правда и то, что среди них, и особенно среди «русских», было достаточно таких, что считали это разделение бредовым и призывали плюнуть на этих «датишных козлов». Проблема заключалась в том, что на «датишных козлов», как на сленге русских репатриантов именовались религиозные евреи, она никак не могла плюнуть. С одной стороны, ее смертельно обижало то, что послушать их, так получалось – она вроде как отверженная. С другой стороны, ее тянуло к ним. Но когда, в очередной приход в синагогу, Вика, разоткровенничавшись с какой-то тетенькой в косынке, получила совет пойти в ульпан-гиюр{Курсы подготовки к гиюру.}, она с негодованием отвергла эту мысль. Ход мыслей был примерно следующим – я такая же еврейка, как они, и если хотят, чтобы я была одной из них, пусть сами гиюр проходят.
Однако дело было не только в духе противоречия, и уж тем более не в обилии заповедей, которые новообращенный обязан на себя взвалить. Вике гиюр казался нестерпимой фальшью – ведь это не просто присоединение к Б-жьему народу, это еще и признание власти Б-га над тобой. А вот Б-га она не чувствовала. Верила, но не чувствовала.
Потом появился Эван. Эван с его религиозностью. Дураку было ясно, что ни с кем и никогда он не ляжет в постель иначе, как после хупы. Дураку, но не Вике.
Что? Хупа как религиозный обряд невозможна без гиюра? Что ж, если он ее любит, то пусть женится на такой, какая есть. Религия? Если он любит ее меньше, чем свою религию, то это не любовь. И вообще, как жить с ним, зная, что он снизошел до нее только потому, что она выполнила его условие? Как он может чего-то требовать? Она же не заставляет его обратно отращивать крайнюю плоть!
Она бы очень удивилась, если бы узнала, что хотя Эван давно обо всем догадался, но – увы! – спор, которого она боялась и который всеми силами оттягивала, все равно не мог состояться. Эван знал то, что ей было неведомо: согласно еврейской вере, гиюр ради хупы не гиюр. Гиюр проходят из любви к Б-гу, а не к симпатичному губастому парню с пейсами. Получался замкнутый круг. На что же надеялся Эван? На чудо. И на Б-га.
Автобус тихо нырял из ущелья в ущелье. Вика посапывала на плече у Эвана. Он знал, что по еврейскому закону нужно отстраниться от нее, но не отстранялся. Оранжевая кипа с буквой V съехала на правый глаз, и он левым смотрел в окно. Да и не столько смотрел, сколько полудремал, полувспоминал, как у них c Викой все начиналось.
...В тот день, два месяца назад, он зачем-то заехал в Ариэль и решил возвращаться в Иерусалим не через Петах-Тикву, а двигаясь напрямую на юг, через «Территории». Соответствующего автобуса пришлось дожидаться целых два часа, то есть с пяти до семи.
Был конец октября, с неба время от времени плескало на город, не то чтобы обильно, но всякий раз неожиданно. Эван зашел в синагогу – почитать, поучиться, подумать. А подумать было над чем. Рав Кук, основатель религиозного сионизма, считал создание государства Израиль началом мессианской эпохи. Вроде бы все указывало на это, и в первую очередь то, что Израиль получал один за другим куски своей исторической территории – той, что от Евфрата и до реки Египетской. Причем ни разу не нападая, только защищаясь. Нападали враги, получали по морде и, убегая, роняли земли нам в ладони. Так было в сорок восьмом, когда евреи согласилось на раздел Палестины, хотя по этому плану они получали три жалких клочка земли, а все остальное, включая Иерусалим, отходило арабам. Арабы отказались, начали войну, в ходе которой евреи заняли территорию в два раза большую, чем предусматривал ООНовский план, в том числе и часть Иерусалима. Так было девятнадцать лет спустя, когда арабы спровоцировали новую войну, Шестидневную, в результате чего вся Палестина к западу от Иордана и Синайский полуостров, а также Голаны, оказались в руках у евреев. Даже Иерусалим, самое сердце наше, не стал бы вновь еврейским, если бы Вс-вышний не наслал на арабов безумие ненависти и не заставил их напасть на евреев.
Все протекало логично, все вытекало одно из другого, и вдруг все пошло наперекосяк.
Мы начали отдавать. Сначала – тридцать лет назад – Синай. А как же с границами, определенными Торой? «От Евфрата до реки Египетской». Ну ладно, при всей болезненности – кто знает, что такое река Египетская? По одной версии – Нил. И значит, мы отдаем свое, родимое. По другой – ручеек, протекающий где-то на востоке Синая. А в этом случае...
Вспоминая свои раздумья в тот октябрьский вечер, Эван невольно улыбнулся – до знакомства с Викой оставалось несколько минут, и ему в то время не было еще известно ее любимое, невесть из какой книги взятое, выражение: «У меня скорее лапы отсохнут, чем я дотронусь до чужого».
Предположим, Синай – вопрос спорный, хотя, когда израильский премьер Бегин, отдавая его, разрушил несколько поселений плюс целый город, прекрасный город Ямит, – это было ужасно. Но Гуш-Катиф и Северная Самария – это уже просто крушение. Это-то без всяких там разночтений еврейские земли.
В Талмуде приводится история о том, как два мудреца встречали рассвет в горах возле Арбели. И один сказал другому: «Вот так же и Избавление – сначала по чуть-чуть, по чуть-чуть, а потом – сразу». Но где же видано, чтобы солнце, не дойдя до вершины небосклона, повернуло обратно на Восток?
Прожигаемый насквозь подобными мыслями, Эван сидел на обитом синим бархатом стуле и рассеянно перелистывал «Огни» рава Кука, пытаясь не дать разваливающемуся на куски миру окончательно развалиться. И вдруг откуда-то свыше прозвучало с русским акцентом: «Тебе плохо, да? У тебя нет ответа на вопрос, который тебя мучит?»
Он с изумлением поднял глаза и увидел наверху, в полумраке эзрат нашим – галереи для женщин – силуэт курносой девушки с хвостиком на затылке.
– Откуда ты знаешь? – выдохнул он, ощущая некую нереальность этой феи. Право, вспорхни она сейчас под потолок или растай в воздухе, Эван бы не удивился.
– Да все очень просто, – ответила вполне земная девушка. – У меня тоже вопрос. Я порой прихожу в синагогу, смотрю на таких, как ты. Люблю смотреть, как вы молитесь. Я вижу – вы верите... А у меня почему-то не выходит. То есть я думаю, Он где-то есть, но какое Он имеет отношение ко мне – не знаю. Наверно, вот так же люди воспринимали сообщение о том, что Колумб открыл Америку. Вот приходит Колумб и говорит: «Я, ребята, Америку открыл!» А они ему говорят: «Ну и что?» А он: «Да не, вы не поняли! Я Америку открыл, понимаете, А-ме-ри-ку!» А они: «Ну, а мы-то здесь причем?»
– Может быть, я ошибаюсь, – перебил ее Эван, – но по-моему, Колумб не знал, что открыл Америку. Он думал, что приехал в Индию.
– Тем более... – начала девушка.
– Нет, не тем более! – настаивал Эван. – А в этом суть. Индия – это нечто знакомое, быть может, далекое, но вполне привычное и ничуть не загадочное. Индией даже пользовались – там пряности разные...
– Чай, – вставила со знанием дела иммигрантка из СНГ.
– Да-да, чай. Дальше... ну не знаю... драгоценности, благовония... Понимаешь, «Индия!!» А на самом деле никакая это не Индия, а Америка! Так и тут – за чем-то, что нам кажется привычным, кроется неведомое. Нам кажется – стечение обстоятельств, а это – Б-г!
– Слушай! – она вцепилась руками в барьер и перегнулась через него. Тусклые лучи светильника, освещавшего ковчег со свитком Торы, заскользили по ее гладкой коже и вспыхнули в светло-карих глазах. – Слушай! – возбужденно повторила она. – А почему нет чудес? Я хочу, чтобы были чудеса! Я прошу Его, пусть он сделает чудо, только настоящее чудо, не в духе всех этих вашенских вывертов, дескать, смотри, солнце взошло – ну разве это не чудо?! Или – «вот, двое предназначенных друг другу встретились – какое чудо!» (Эван при этих словах как-то странно вздрогнул). Нет, я прошу настоящего чуда! Чтобы почувствовать, что Он рядом! Вот у нас в конторе работает девчонка из поселения, здесь, неподалеку. Сегаль зовут. У нее парень, Шауль, – он в армии, парашютист. Звонит Вике на мобильный каждый день. Так вот когда у него дурное предчувствие, он ей ни слова – дескать, чтобы не расстраивать, не раскисать – Антонио Бандераса из себя корчит. Только она сама по телефону стопроцентно определяет. Голосочек-то дрожит! И она начинает молиться. А наутро он звонит – пуля в сантиметре прошла. Я вроде бы как верю, но почему же другим-то Он хотя бы вот таким способом показывается, а мне – ни разу!
Он подняла глаза к потолку:
– Ты, там, слышишь?! Я очень Тебя прошу... Ну пожалуйста!
В тот день Эван ушел из синагоги с твердым решением никогда больше не встречаться с этой девушкой и острым желанием ни на миг с ней не расставаться. Голос разума сначала орал, что брак между религиозным и светской – это готовый комплект проблем, потом слабо шептал о том же и, наконец, окончательно заткнулся. А Эван, предусмотрительно не взявший у русскоязычной девушки Вики номера телефона, вспомнил на следующий день, что неотложные дела требуют его срочного приезда в Ариэль. Исключительно религиозным рвением можно объяснить то, что ровно через сутки после встречи с Викой – минута в минуту – он влетел в Ариэльскую синагогу. Заглянул в эзрат нашим и увидел там ее, безмятежно посапывающую на мягком стуле, куда она плюхнулась ровно час назад в ожидании Эвана. Это к вопросу о чудесах.
При воспоминании об этом вечере лицо Эвана озарила счастливая улыбка. И напрасно, потому что ровно через секунду позвонил мобильник.
– Во имя Аллаха, ответьте, зачем я вдруг понадобился Мазузу?..
Губы Ахмеда дрожали, и вид у него был довольно жалкий. Даже роскошные усы, казалось, обвисли. Еще дома под аккомпанемент рыданий Афы ему было объявлено, что командир хочет кое-что выяснить. И теперь его спутник ничего не отвечал, лишь время от времени то направлял на него «люгер» со взведенным курком, то дулом указывал дорогу к дому Шихаби, которую Ахмед и без него прекрасно знал.
– Но почему, почему?!.. Рафик! Товарищ! – добавил он в надежде, что новоявленный конвоир хоть как-то отреагирует, но тот и бровью не повел.
Самые худшие его предположения, судя по всему, начали сбываться – невероятно, чтобы предстоящий допрос по странному совпадению не имел никакой связи с тем допросом, который четыре часа назад учинил ему еврейский офицер.
«Неужели Шихаби знает?» – стучало в его мозгу, когда они проходили мимо домов, увитых наружными лестницами и козыряющих друг другу арками.
«Неужели Шихаби знает?» – бормотал он, трепеща, когда они подошли к дому с надстройкой, напоминающей одновременно домик Карлсона и китайскую пагоду, увенчанную телеантенной в форме Эйфелевой башни. Несмотря на смешение стилей, получалось очень со вкусом. Все-таки Шихаби был интеллигент, сын интеллигента.
«Неужели он знает?» – просверкнуло в мозгу Ахмеда, входящего в кабинет Шихаби, прежде чем удар в живот свалил его наземь.
Автобус потряхивало на поворотах. Буква V на кипе Эвана, казалось, разваливается пополам, прислушиваясь к голосам – Викиному и Натана Изака, – которые с двух сторон неслись в его несчастные уши.
Вика не видела, что у левого уха ее возлюбленный держит мобильный телефон. Натан Изак не знал, что справа от Эвана сидит Вика.
– Доброе утро, – сказала Вика, окончательно проснувшись.
– Алло, Эван? – сказал Натан Изак.
– Hello, – сказал Эван обоим по-английски.
– Я тебя не шокирую тем, что использую твое плечо как подушку? – спросила Вика.
– Хочешь услышать потрясающую новость? – спросил Натан Изак.
– Нет, – ответил Эван Вике.
– Да, – ответил он Натану Изаку.
Оба ничего не поняли, но никого из них это не смутило.
– Когда мы поженимся, я всегда буду спать на твоем плече, – продолжала Вика. – А ты не будешь дергаться, потому что жене Тора это разрешает.
– Из проверенных источников стало известно, что два часа назад с Ариэлем Шароном случился новый инсульт, – продолжал Натан Изак. – Он находится в коме, и, даже если выйдет из нее, изменения в психике необратимы. Его карьера премьер-министра закончена.
– Если ты шестнадцатого обаяешь моих родителей, можно будет назначать день свадьбы, – развила свою мысль Вика.
– Теперь, с учетом того, какие амебы и импотенты придут ему на смену, можно не сомневаться в успехе операции шестнадцатого января, – развил свою мысль Натан Изак.
– Шестнадцатого января решается наша судьба, – торжественно закончила Вика.
– Теперь тебе ничто не мешает шестнадцатого отправиться в Канфей-Шомрон, – торжественно закончил Натан Изак.
– Хорошо, – отвечал обоим оторопевший Эван.
Натан, попрощавшись, отсоединился, а Вика продолжала тараторить:
– Представь – папа с мамой подходят ко мне и говорят: «Слушай, Вика, какой славный этот твой Эван! Это ничего, что он религиозный – у каждого свой прибабах, как сказал герой одного фильма с Мерилин Монро, когда невеста сообщила ему, что она – мужчина. Зато какой он интеллигентный, и какой остроумный, и как тебя любит!» А я им: «Мамочка-папочка! А знаете ли, мы собираемся пожениться!»
Автобус съехал с поросшей оливами горки и выбрался на перекресток Тапуах, где солдаты останавливали подъезжающие к блокпосту арабские машины и проверяли документы водителей и пассажиров. Иногда, если им что-то казалось подозрительным, устраивали обыск. Один солдат разглядывал оранжевое удостоверение жителя автономии, время от времени переводя взгляд с фотографии на лицо палестинца, другой держал палец на спусковом крючке автомата, в любую секунду готовый опередить потенциального террориста.
– Вика, – глухо произнес Эван. – Я не приду шестнадцатого. Мне только что позвонили... Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, обстоятельства изменились. Шестнадцатого числа я должен находиться в другом месте. Не спрашивай, в каком именно. Я не имею права говорить. Просто поверь.
Наступило молчание. Автобус двинулся в сторону Ариэля. Косые лучи фар заскользили по косым слоистым скалам.
– Мне чудится, я вижу дурной сон, – прошептала Вика. – Мне хочется ущипнуть себя, чтобы проснуться.
Эван, который всякий раз, как Вика брала его за руку, гладила по спине или клала ему голову на плечо, хотя и не отстранялся, но мучился, что ведет себя некошерно, вдруг сам впервые в жизни в нарушение закона попытался ее обнять.
Она отшатнулась. В глазах ее он не увидел ничего, кроме безмерного удивления.
– Ты что? – сказала она. – Неужели не ясно, что теперь между нами все кончено?
На лице Ахмеда не светилось ни одного синячка. Верхняя губа, правда, слегка была раскровянена, но это скрывалось под богатырскими усами. Да и тело было не сильно разукрашено. Командир однозначно приказал ничего ему не ломать. Били больно, но, как говорится в Талмуде, неисследимо. Причем так, чтобы не повлиять, скажем, на походку и прочее. Иными словами, надо было, чтобы вышел Ахмед от Мазуза, как новенький, и никто – ни израильский офицер, чей вагончик сегодня на глазах у Мазузового наблюдателя покидал Ахмед Хури, ни Юсеф Масри, несколько часов назад увязавшийся за Ахмедом и, подобно собаке или бедуину, шагавший по следам последнего, – не мог ничего заподозрить. Правда, это сильно связывало руки высокому рыжему Радже. Приходилось соразмерять с поставленными задачами удары, которые он наносил Ахмеду по затылку, поскольку ни сотрясение мозга, ни тем более перелом черепа не входили в планы начальства. Непривычно было и коротышке Аззаму, который так любил бить клиентов ногой по яйцам, а тут вдруг еле-еле выхлопотал разрешение ударить лишь один раз, да и то кулаком. В общем, вздумай Ахмед упираться в своей несознанке, непросто было бы с таким куцым ассортиментом средств его разговорить. Но Ахмед, несмотря на свой гордый вид, орлиный профиль и грозные усы, оказался словоохотливым собеседником. Одного удара в живот, одного по яйцам и серии не очень сильных по затылку хватило, чтобы он «запел». И спел он Мазузу обо всем, в подробностях – и как пришел на плато Иблиса, и как его схватили, и как пугали тем, что расстреляют, и как он выложил все, что знал....
– Тебя бы надо сейчас же расстрелять за предательство, – промурлыкал Мазуз, вытянувшись на оттоманке и снизу вверх глядя на связанного Ахмеда. Боль в сухожилии неожиданно прошла, и от этого жизнь вообще и разговор с Ахмедом в частности доставляли Мазузу особое удовольствие.
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.