Книга Четыре крыла Земли онлайн - страница 5

Глава третья
Башня смерти

Две недели назад Эван, припертый к стенке неожиданным сообщением Натана о болезни Шарона, пообещал принять участие в походе в Канфей-Шомрон. С тех пор он по нескольку раз в день звонил ей на мобильный – она нажимала кнопку отбоя. Звонил на домашний номер – бросала трубку. Несколько раз у него появлялось предательское (в прямом смысле) желание выговориться Вике на автоответчик, рассказать ей всю правду, заклиная никому не проговориться. Понятно, что он этого не сделал. В конце концов, в полдень шестнадцатого, накануне похода, раздираемый напополам любовью к Родине и любовью к Вике, страдалец собрался идти со своими проблемами к раву Хаиму.

– Может быть, я ошибаюсь, – рассуждал он вслух, шагая взад-вперед по своему гостиничному номеру, – но кто сказал, что моя личная судьба менее важна, чем возрождение поселения Канфей-Шомрон? У меня жизнь решается! Дело идет к хупе... я это чувствую, к гиюру и хупе. Не знаю, каким образом Б-г поможет, но он поможет – это точно. А в Торе сказано – у кого молодая жена, того на войну не берут. Невеста, конечно, не жена, но все же! Пойду к раву Фельдману, все объясню и останусь с моей Викой!» И действительно пошел. Но не дошел. Проходя мимо номера Натана Изака, вспомнил, что утром из больницы должны были привезти Юдит, жену Натана, и решил зайти. Во-первых, узнать, как она себя чувствует, во-вторых – посоветоваться. Натан вряд ли пойдет с ними из-за инфаркта жены. Вот пусть скажет – как, по его мнению, поступить Эвану. Ведь не так легко сказать – я не пойду, а ты иди. Подумал лукавый Эван.

Неделю назад Юдит Изак неожиданно стало плохо в ванной, и она упала на плиточный пол, покрытый за неимением коврика желтыми гостиничными полотенцами. Натан находился в соседней комнате, а у нее даже не хватало сил его позвать – открывала рот, лежа на полу, глотала воздух и не могла крикнуть. О том, чтобы подняться, и думать было нечего. К счастью, в кармашке ее домашнего халата лежал маленький черный с синим отливом «самсунг», и она позвонила мужу, который сидел в четырех метрах от нее через стенку и учил Гемару при свете гостиничного ночника – люстр в номерах не было. Он даже не понял, кто с ним говорит, когда в первый раз услышал в трубке хриплым шепотом произнесенное: «Натан... мне... плохо...» А поняв, подпрыгнул так, что очки слетели, кинулся в ванную и, увидев свою Юдит лежащей на полу, стал звонить в «скорую».

«Скорая» приехала, Юдит вкололи лекарство и отвезли в «Шаарей Цедек». Там ей сделали центур{Коронарная агиография, проверка проводимости сосудов сердца с помощью микрозонда со встроенной кинокамерой.}, но довольно неудачно – случайно перерезали какой-то сосуд. Кровь полилась, как из чайника.

«Ализа Слонимски, Рахель Цивьян, Эсти Кунин, а вот теперь Юдит Изак, – размышлял Эван, стуча в красную лакированную дверь, сияющую медным номером. – Может быть, я ошибаюсь, но по-моему, до выселения у нас в ишуве слово «инфаркт» звучало примерно как «ящур на островах Туамоту», а тут уже за пять месяцев четверо. Мужики-то еще держатся, а вот женщины... Ведь еврейская женщина это не «kirche-kuche-kinder», она – основа мира, она в дом приводит Б-га. Для нее дом – Храм, и она в нем первосвященник! А когда по этому Храму – бульдозером... Не все оказались в силах это пережить... Слава Б-гу, у Юдит не закончилось так, как у Рахели или у Эсти».

Он вспомнил похороны Рахели Цивьян. Даже не похороны, а прощание в синагоге, что рядом с гостиницей. Зашитая в мешок Рахель лежала на носилках-коляске возле арон акодеш. Первым сказать слово в память о ней должен был рав Кац, ближайший друг семьи Цивьян. Он был коэн по рождению, потомок Аарона, и ему Тора запрещала входить в помещение, где есть мертвый. Говорил он в микрофон с шумной Иерусалимской улицы, а динамик стоял в зале синагоги. Сперва все услышали урчание моторов, гудки машин и голоса прохожих, затем глухое сдавленное «Рахель» и рыдания... рыдания, рыдания. Вот и вся прощальная речь.

– Проходи, – сказал Натан, слегка подпрыгнув от радости при виде Эвана. Казалось, дужки его очков, похожие на ножки кузнечика, еще больше заострились, словно готовые застрекотать.

Юдит была уже дома. То есть «дома». Она сидела на низеньком стуле, укутанная в тот самый халат, который был на ней, когда ей стало плохо. Сзади под зеркалом лежал мобильник, спасший ей жизнь, а рядом желтый грейпфрут, казавшийся отражением маячившего в окне послеполуденного солнца.

Давление у Юдит было низким, возможно, из-за большой потери крови, но в целом она чувствовала себя вполне сносно и, если бы не бледный с зеленоватым оттенком цвет лица, могла бы сойти за туристку, которая отдохнула с дороги где-нибудь в эйлатской «Краун-Плаза», а теперь раздумывает, отправиться ли на пляж и оттуда наслаждаться видами Иордании – или поехать на яхте и с нее наслаждаться видами Египта.

– Вот, полюбуйся, – подпрыгнув, объявил Натан. – Результат чрезмерного самообладания. Молодые девчонки плакали в голос. Солдатки тоже рыдали, выковыривая их из комнат, где те когда-то в куклы играли. А это – дама хевронской закалки! Ни слезинки не проронила! Все давила в себе. И додавилась.

– А ты хотел бы, чтобы я участвовала в этом совместном размазывании сопель? –спросила она, с презрением оттопырив губу. – Не дождутся. Садись, Эван, и не слушай его. Он и сам, когда эти пришли, словно окаменел. Да и ты молодцом держался, не то что некоторые. До сих пор – вспомню, как двадцатилетний парень визжал: «Дайте мне в последний раз взглянуть на мой дом!..» – и тошнить начинает...

Она еще что-то говорила, но Эван перестал слышать. В ушах вновь зазвучало «Они уже здесь, эти изверги!», а затем глухим мужским голосом произнесенное: «Я пришел сюда с любовью к вам и к нашей земле, которую мы отдаем врагу. Мы получили от правительства противоестественный приказ. Но мы... – здесь голос офицера дрогнул – мы обязаны его выполнить».

Эван, конечно, был благодарен Юдит за лестные слова «держался молодцом», но на самом деле из него вряд ли получилась бы дама хевронской закалки, потому что, ощутив в горле тугую пробку, он пробормотал «извините, я – сейчас!» и выскочил в коридор.

Того Эвана, что шипел на Вику, когда она доставала зажигалку, больше не существовало. В пятый раз за последние две недели пробку, временами наглухо затыкавшую горло, он протыкал витым штопором табачного дыма. Сейчас он спустился в застекленное полукруглое фойе, плюхнулся в кресло и закурил.

– Простите, пожалуйста, у вас огня не найдется? – прозвучало над ухом.

Женщине было явно за сорок. Изящный брючный костюм, неброские, но недешевые серьги свидетельствовали о хорошем вкусе. В темных волосах, рассыпанных по плечам, седины или совсем не было, или она была удачно закрашена. Он чиркнул зажигалкой. Отблеск пламени вырвал из полумрака фойе тонкое лицо с большими глазами и резко очерченными бровями. Затем пламя погасло, лицо уплыло обратно в полумрак, откуда донеслось «Спасибо». Легкий русский акцент не корежил иврит, а придавал ему очарование.

Женщина прошлась по холлу и... нет, не плюхнулась, в отличие от Эвана, а мягко спланировала в соседнее кресло.

«Ждет кого-то», – подумал Эван.

– Эллу, – ответила на незаданный вопрос олимка. – Эллу, которая в ресторане работает. Знаете ее?

– Конечно, знаю! – воскликнул Эван.

– Думала, она с половины первого, а она с часу. Ну ладно, пять минут ждать осталось.

От этой Викиной землячки веяло чем-то родным.

– Мы с Элкой еще в Москве дружили, – пояснила незнакомка. – Вместе в «отказе» сидели, вместе на Главпочтамте голодали, да и в гебэ нас на пару таскали... Нам ведь и выехать-то удалось в восемьдесят пятом, в основном, благодаря бардаку, творившемуся в эпоху загнивающего социализма – получили разрешение на выезд, по-скорому смылись, а потом узнали, что через день после отъезда пришли мужа моего арестовывать. И Элка тогда же уехала. А как в Израиль приехали, тут уж у нас по-разному сложилось. Элка вот в ресторане...

Эван от Вики много слышал о борьбе евреев за выезд из России, о голодовках протеста, которые они устраивали, о травле со стороны властей. Теперь в этой темноволосой репатриантке он почувствовал родную душу – ведь ей тоже когда-то власти отказывали в праве жить на своей земле.

– Знаете, – сказал он, – мы так благодарны и Элле, и остальным «русским», которые здесь работают. Мало кто к нам, «выселенцам» из Гуш-Катифа и Самарии, так хорошо относится, как они. Наверное, это оттого, что «русские» на своей шкуре узнали, что такое бесприютность и унижения. И там узнали... и здесь.

– Вас всех, конечно, очень жалко, – голосом, неожиданно обесцветившимся и растерявшем всяческие оттенки тембра, произнесла бывшая отказница, глядя мимо Эвана куда-то на большое окно, по которому серыми полосками бежали жалюзи. – Очень жалко. Но...

– Но что? – стараясь, чтобы в голосе его как можно меньше звучал вызов, спросил Эван. Зато бывшая отказница и не старалась скрыть вызова.

– Наше законно избранное народом правительство пытается спасти государство, – отчеканила она, и у Эвана возникло ощущение, что руки ее сами собой вытягиваются по швам, – и я его политику поддерживаю и одобряю.

«Поддерживаю и одобряю». Это словосочетание прозвучало на иврите, как перевод с какого-то иностранного языка, даже не русского, а, пожалуй, прямо-таки советского. Наверно, в былые годы и она, и ее муж так часто слышали его от своих ненавистников и преследователей, что оно всосалось в кровь и сменило хозяев. Впрочем, женщина тут же поняла, что зашла в своей жесткости чересчур далеко, виновато улыбнулась Эвану, предложила еще сигаретку, от которой он отказался, и примирительно пропела:

– Поймите, чтобы перестала литься кровь, мы должны пойти на жертвы.

– Кто – «мы»?

Голос Эвана зазвучал очень резко – ведь обаятельная москвичка говорила об абстрактных жертвах, а здесь, этажом выше, в тесном номере на низеньком стуле сидела конкретная жертва, с трудом вырванная врачами оттуда, куда сама эта гверет{Госпожа.} явно не торопится. А еще три жертвы врачам оттуда вырвать не удалось, и микрофон рава Каца захлебнулся в рыданиях. Эвану почему-то вспомнилась странная русская поговорка, которую Вика однажды перевела ему на иврит – «Москва слезам не верит».

– Так кто же «мы»? – повторил он.

– Мы... – она неуверенно повела изящной ладонью, – ну, евреи... граждане Израиля.

– Простите, – уже полностью овладев собою, произнес Эван и добавил по-русски, как его учила Вика, – извинытэ менья поджалуста, – а затем вновь перешел на иврит, – у вас съемная квартира?

– Нет, мы купили, – не понимая, к чему он клонит, отвечала россиянка.

– Просторная?

– Четыре спальни и салон... а что?

– А детей сколько?

– Дочь и сын... Почему вы спрашиваете?

– Давайте сделаем так, – предложил Эван, – у нас в гостинице, в одном из номеров, в двух комнатах живет семья из семи человек. Папа, мама, два сына и три дочки. Так вот, я предлагаю, пока они не получили компенсацию – а они, равно как и никто из нас, от нашего доброго правительства, спасителя государства, до сих пор не получили ни копейки – и пока им не построят сарай из тех, что ваша пресса пышно называет каравиллами, вы вчетвером будете жить в их номере, а они всемером поживут в вашей квартире. И им и вам прямая выгода – они хотя бы дух переведут после того ада, в который их забросила мудрая политика, подпираемая одобрямсами таких, как вы, а вы... ваша совесть будет чиста, что жертвы во имя мира вы приносите сами, а не въезжаете в рай земной на чужом горбу. Не бойтесь – все технические вопросы, то бишь оформление документов и организацию переезда я беру на себя. Даже расходы на...

– Я сказала – у нас дочь и сын, – тихо, почти шепотом, произнесла женщина. – А было – два сына. Старший служил в ваших краях, в Северной Самарии. Там и погиб. Вы знаете, без Северной Самарии я как-нибудь обойдусь, а вот без Сережи... – ее губы дрогнули, – без Сережи... очень плохо.

Не глядя на потрясенного Эвана, она поднялась, бросила в урну давно погасший окурок размером с полсигареты и медленно направилась к выходу. Там уже из-за стеклянных дверей Элла простирала подруге объятия. Через мгновение женщины повисли друг у друга на шее. Проходя мимо Эвана, репатриантка улыбнулась и помахала рукой. Вот и пойми этих русских!

* * *

До чего красивы сводчатые потолки в арабских домах, так называемые кайсарии! Говорят, вошли они в местную строительную традицию при римлянах, да так в ней и остались. Впрочем, изначально слово кайсария означало «крытый рынок». Как бы то ни было, когда Расем вернулся домой, оставив жену и детей в безопасном месте, телефонный звонок прозвучал под этими сводами особенно резко.

– Ас-салям алейкум, дорогой, – Юсеф попытался придать голосу такую безоблачность, словно он идет по берегу моря с любимой Рамизой. – Да благословит Аллах твое возвращение под родной кров.

– Алейкум ас-салям, – отвечал Расем. – Да благословит тебя Аллах!

И замолчал. Дескать, что нужно?

– Слушай, – смущенно прокашлявшись, произнес Юсеф, – когда ты сможешь подъехать к Бурке, чтобы возвратить мне мой диск? А то он мне нужен...

– Никогда, – спокойно ответил ему Расем.

За десятки километров, разделяющие их, слышно было, как Юсеф поперхнулся.

– Лучше скажи, – продолжал Расем, – что там у твоего виска – дуло «беретты» или «иерихона»?

Юсеф и те, кто вместе с ним слушали, – Камаль и Абдель, тот самый медведеподобный бородач, что свернул шею Ибрагиму, – не нашлись, что сказать. А что было говорить? Ну, «иерихон»... На какой-то момент возникло ощущение, что Расем сидит где-то здесь рядом и подглядывает. Лицо Камаля, и без того бледное, как у европейца, еще больше побелело.

– Ну ладно, – с раздражением сказал Расем. – Мне этот пустой разговор надоел. Передай своим палачам, что диск уже не у меня, а у кого он – я сообщать не собираюсь. Подожди-ка минутку.

Слышно было, как он на обычном, не мобильном, телефоне набирает чей-то номер, а затем вновь раздался его голос, правда, в некотором отдалении:

– Салям алейкум. Значит, так – есть новости. Грустные новости. Юсеф уже у них в руках. Завтра после операции сразу идем к Мазузу.

«Сначала доживите до конца операции» – мысленно прокомментировал Камаль.

– ...Не вздумай оставлять диск дома. Если со мной что-то случится – неси его Мазузу. Если я вдруг начну просить, чтобы ты ко мне приехал или встретился со мной, не делай этого! Хватай диск и неси Мазузу. Значит, я тоже уже у них в руках. Маассаламе!{До свидания (араб.).}

После чего его голос громче зазвучал в мобильном:

– У вас есть еще что-нибудь ко мне?

– Есть, – голос человека, принявшего вызов Расема, поражал свой однотонностью. – С вами – говорит – Камаль – Халед – помощник – Абдаллы – Таамри. Вы, Расем – без сомнения – очень – благородный – человек. Вы считаете – нашего – Хозяина – чудовищем – презренного – Юсефа Масри – несчастной – невинной – жертвой – а себя – защитником – слабых – и обиженных – наподобие – Шахшаха{Герой арабского народного романа-эпопеи XVII в. «Жизнеописание Зат аль-Химме».}. Что ж – как говорится – каждый – своего осла – называет – лошадью. Но мы вынуждены – предоставить вам – некую – дополнительную – информацию – о вашем – подопечном. Две недели – тому назад – саиду Масри – было поручено – выкрасть у Мазуза Шихаби – мобильный – телефон. Просьба – отметить – велено было – выкрасть – а не отобрать – или совершить – еще какое-либо – действие – предусматривающее – насилие. Разумеется – здесь – требовалось – умение – с которым – у нашего Юсефа – проблемы. Как это ни печально – вышеупомянутое – отсутствие умения – у него сочетается – с переизбытком – жестокости. Вместо того – чтобы рисковать собой – этот человек – взял в заложники – семью охранника – Халила Сидки – и в качестве выкупа – потребовал с того – Мазузов – мобильный телефон. Когда же – Халил – означенный – телефон – принес – он без всякой – жалости – перестрелял – всю его семью – включая – грудного – младенца – вслед за чем – прикончил – и самого – Халила.

Воцарилось молчание.

– Это правда, Юсеф? – внезапно осипнув, спросил Расем.

Молчание не прерывалось.

– А ты, Камаль или как там тебя, велел ему сберечь жизнь Халила или добыть мобильник любой ценой?

Молчание не прерывалось.

– И еще, – добавил Расем. – Я слушал эту запись. Уж Ибрагима Хуссейни-то точно не Юсеф ликвидировал. Так что оба вы друг друга стоите.

– Вероятно – вы правы, – произнес Камаль недрогнувшим голосом, – но диск этот – все равно – представляет опасность – для всех нас. Сейчас – во всем мире – нарастает волна – справедливого гнева – по случаю – очередного – еврейского злодейства – а именно – зверской расправы – сионистских чудовищ – с семьей Халила Сидки. В случае же – если эта запись – будет – предана – огласке...

– Какое отношение имеет рассказ Хуссейни к бойне в Эль-Фандакумие, вину за которую весь мир возлагает на евреев? – перебил его Расем.

– Самое – прямое, – отвечал Камаль, и в его механическом голосе впервые проскользнули нотки скорби. Скорбел он, впрочем, все больше по причине того, что нагло допрашивающий его «Мученик» находился слишком далеко, чтобы свернуть ему шею. – Самое – прямое – отношение. Если информация – содержащаяся на диске – будет обнародована – встанет вопрос – о ее источнике. У любого – возникнет – вопрос – нет ли связи – между исчезновением – мобильного телефона – с разоблачительной – записью – и гибелью – Халила – охранявшего – дом – где этот мобильный телефон – был похищен.

– М-да, – грустно согласился Расем. – И тебя, и твоего Абдаллу я считаю негодяями, но в одном вы правы – если правда выплывет наружу, это – машааллах! – нанесет ущерб делу палестинской революции. Что ж, пока придется молчать.

* * *

Когда Натан открыл дверь вернувшемуся Эвану, тот заметил некое обновление интерьера. Посреди номера стояла большая туристская сумка, которую, пока он ходил курить, приготовил и начал паковать Натан.

Прежде чем Эван успел спросить, зачем это, Натан объяснил:

– Сейчас приедет моя старшенькая, Якира, и отвезет Юдит к себе в Кфар-Эцион. А потом я отправлюсь за лекарством.

– За лекарством? – переспросил ошарашенный Эван.

Натан кивнул. Когда он кивал, то чуть-чуть выдвигал вперед нижнюю челюсть и становился похож на цокающего варанчика.

– Мне нужно достать лекарство. Чудодейственное средство. Единственное, которое может в кратчайший срок залечить все раны. Я принесу его и протяну своей возлюбленной Юдит, и оно в два счета поставит ее на ноги.

И как бы в доказательство этого рав Натан чуть-чуть подпрыгнул.

– Как называется это замечательное средство? – не удержался Эван.

– Канфей-Шомрон, – отвечал рав Натан.

Выспренность речей Натана Изака и переизбыток в них пафоса могли достать кого угодно. Как бы то ни было, советоваться с ним Эван не стал.

* * *

Наши мудрецы говорят, что мужчина правит в этом мире, потому что нынешний мир – это мир ratio. Женщина в нем чужая. Зато следующий мир – «аолам аба» – будет принадлежать женщине, ибо в нем главным средством постижения действительности станет интуиция. А она, как известно, орудие женщины. Я из этого делаю вывод, что наша Вика там будет королевой королев, ибо по части интуиции она суперженщина. Утверждаю это с полным основанием, ибо сам в описываемый здесь день оказался свидетелем проявления у нее этого дара. Узнав от ее сестры, что их мама с папой приезжают на один день и, как обычно, все перепутав, то есть решив, что они прилетели в шесть утра, а не в шесть вечера, как это было на самом деле, я около четырех дня заявился к ним в квартирку на улице Шешет Аямим, что взбирается на вспухшую у самой обочины города горку, которую я по привычке зову Скорпионовой, поскольку однажды вечером встретился мне там спешащий по каким-то делам скорпион. В эту квартирку на Шешет Аямим я часто захаживал в те времена, когда Викушка была еще совсем малышкой. Вздернутый носик и симметричный ему хвостик на затылке уже наличествовали, а все остальное было покрыто медной мелочью веснушек, которую впоследствии склевало хохлатое время. С той поры я навсегда полюбил гостеприимнейшего, хотя и несколько недотепистого, Моисейгригорича и его жену, очаровательную Татьяну Владимировну. Не исключено, впрочем, что именно пообщавшись со мною, они и начали бояться религиозных.

Так вот, в тот день я, о чем-то задумавшись, машинально нажал дверную ручку, и дверь открылась. У нас в Израиле в поселениях и небольших городах двери днем, как правило, не запираются. Что же до моей идиотской привычки не звонить, не стучать, а открывать дверь самому, то все, кто меня любит, с ней давно смирились.

Стоило мне открыть дверь, как я застыл на пороге, услышав взволнованный голос Вики, говорящей по телефону.

– Нет, Нин, понятия не имею. Мамы и папы еще нет, за ними Наташка в аэропорт отправилась, а я осталась пирог готовить, но Эван... Да, он сейчас ко мне едет! Вот-вот появится на пороге! Что значит, откуда знаю? Чувствую и все! Да нет же, говорю тебе, не предупреждал он меня! Мы уже две недели как не разговариваем...

Я тихо затворил за собою дверь и спустился по лестнице. Так Вика никогда и не узнает, что у таинственного всплеска ее интуиции имелся еще один свидетель, помимо подруги. Когда она вышла в салон, в квартире уже никого, кроме нее самой, не было. Вика села за стол, взяла с накрытого стола бутылку «Миранды» и налила себе в прозрачный одноразовый стакан. В последнее время она иногда ловила себя на том, что старается не есть из некошерной посуды, не покупать продукты в так называемых «русских» магазинах, где выбор свиных и аналогичных в плане разрешенности евреям продуктов cтоль богат, что израильская пресса восхищенно называет их владельцев бойцами с переднего края. Более того, бедная девочка с ужасом чувствовала, что ей противно кушать некогда любимые ею котлеты со сметаной. Правда, с тех пор как они с Эваном поссорились, она заставляла себя есть все это назло себе и Эвану. А вот сейчас на обычную посуду, которая отродясь не знала разделения на мясную и молочную, она вдруг посмотрела, как на врага народа. Она не притронулась к свежему обеду, посылающему ей с плиты тонкие ароматы, а только выпила водички из одноразового стакана и съела пару яблок. Дело в том, что двумя неделями ранее возникло у нее странное ощущение, будто от нее, от души ее, оттяпали большой кусок и услали Б-г весть куда. И плохо ей было без этого куска, и кровоточила душа, и изнемогала Вика от собственной неполноты и чувствовала себя не человеком – половинкою человека. А час назад почудилось – та исчезнувшая половинка где-то там вдали сдвинулась с места и поплыла к ней. Сначала это ощущение лишь маячило, потом обдало теплом, и в конце концов выкристаллизовалось в краткое «скоро приедет Эван».

Она выскочила на веранду, схватила сигарету, чиркнула своим зеленым «Чэмпионом», затянулась и вдруг ясно увидела изумрудный «эгедовский» автобус, а в нем приникшего к окну Эвана в оранжевой кипе с буквой V. Подул ветерок и занес дым от сигареты прямо Вике в глаза, которые тотчас же начали слезиться. А может, слезиться они стали и не от дыма. Чтобы как-то отвлечься, Вика вернулась в салон, схватила пульт, включила телевизор, поскакала, нажимая на кнопки, по «yes»овским каналам, однако, не зацепилась ни за один и вскоре выключила.

Может, подремать? Вика откинулась на мягкую спинку дивана, закрыла глаза и увидела Эвана. Он сидел в автобусе, закрыв глаза, и видел Вику. Так они и смотрели друг на друга закрытыми глазами. Рядом с ним на сиденье Вика заметила большой бирюзового цвета рюкзак, к которому была привязана скатанная ярко-желтая палатка. «Интересно, – подумала она, – он что, собирается ее разбивать у меня посреди кухни?»

Потом все исчезло.

«Нет, надо стряхнуть с себя это наваждение» – твердо решила наша героиня и схватила с журнального столика томик Дэна Брауна.

Но вчитаться ей не удалось – ее мысли и мысли автора шли параллельными путями, не пересекаясь. Правда, она не стала прилагать особых усилий, чтобы разобраться, какое отношение имеет рука с тремя пальцами к цифровому коду, и причем тут компьютерные вирусы вкупе с антивирусами. Просто через пару минут закрыла книгу.

Вконец измучившись, девушка решила позвонить подруге Нине и поделиться с ней. Так начался тот разговор, свидетелем которого я стал, зайдя в квартиру к моим дорогим Моисею и Тане, откуда через минуту бесшумно вышел, заметая следы своего визита.

В процессе разговора Вика очень быстро поняла, что поступит на сто восемьдесят градусов противоположно тому, что предложит подруга. И, соответственно, на четвертой минуте в ответ на невинное «ну так позвони ему на мобильный и дело с концом» сердобольная Нина услышала: «Никогда!»

А потом раздался стук в дверь. Тихий такой робкий стук. С целеустремленностью пинг-понгового шарика в топ-спине Вика просвистела к двери, которая, казалось, распахнулась прежде, чем Викина белая ручка коснулась черной дверной.

Она не бросилась Эвану на шею, не стала плакать или смеяться от радости, просто взяла его за руки и тихо сказала:

– Я знала, что ты придешь.

* * *

Гассан машинально откинул крышку мобильного и вновь захлопнул. Затем вытащил из внутреннего кармана куртки диск в полупрозрачном пластмассовом конверте и раскрыл этот конверт. На «рубашке» надпись – «Башня смерти». Гм... Странное название. Хозяин кофейни у них в деревне, старый Али Хаджи, совершивший некогда паломничество в Мекку, слышал там рассказ о том, что в Йемене на острове недалеко от берега построена так называемая «башня Смерти». Туда на лодках привозят невест, потерявших девственность до замужества, и молодых женщин, изменивших мужьям. Их бросают с высоких стен прямо на острые камни, которыми выложен двор башни, не имеющий выходов. Хорошо, если несчастная сразу разобьет себе голову и легко умрет. Но каково нежной девушке лежать с переломанными руками и ногами на жарком солнце среди смердящих трупов уже умерших женщин и ждать мучительной смерти? Ужасные крики погибающих красавиц долетают даже до прибрежных селений, вызывая животный страх у местных рыбаков. Гассана передернуло. Не то чтобы это совсем уж неправильно, но чуток чересчур. Интересно, что все-таки на этом диске? Чем он так ценен, что Расем даже велел не оставлять его дома, а взять с собой на операцию? Оно, конечно, тяжесть не особая, да странно как-то. И это бесконечное число раз повторенное Расемом по телефону: «Если... то беги к Мазузу». Что за тайна такая в этой «Башне смерти»? Гассан убрал диск обратно в конверт и запихнул в нагрудный карман, даже пуговицу застегнул. Потом вытащил сотовый, еще раз открыл и закрыл его и тоже спрятал. В общем-то, ему сотовый при выполнении задания не нужен, и зачем он его с собой взял – непонятно. Для связи с Мазузом у него есть МИРС{Мобильный телефон, работающий по принципу walky-talky.}, работающий на коротких волнах. Его засечь потруднее будет, чем мобильник.

Гассан взглянул на грунтовую дорогу, ползущую вдоль скал. Хорошо, что из этой расселины все просматривается. Сколько их там будет – пятьдесят, семьдесят – все они пройдут прямо перед ним. Гассан зажмурился и представил, что вокруг густая ночь, и мимо него вот по этим самым камням идут поселенцы с развевающимися бородами, в огромных, до самых ушей, кипах, с пучками нитей, белеющих поверх полотняных штанов или старых армейских брюк. Эх, сюда бы автомат! А у главного отрубить голову и воскликнуть, подобно пророку Мухаммаду, когда ему принесли голову Абу Джахла: «Вот она, голова врага Аллаха!» Разволновавшись, он опять открыл и закрыл мобильный.

И тотчас отчетливо увидел, как эти же поселенцы складываются пополам под его очередями, как они сыплются наземь, словно зубы изо рта боксера, которому своротили челюсть. Гассан почувствовал себя настоящим моджахедом, воином Аллаха... Но нет, надо будет смолчать, а затем дождаться, пока они пройдут, сообщить по МИРСу и двинуться следом. И потом так и идти за ними, сообщая Арефу об их передвижениях примерно каждый час. Перехватят-то их уже в другом месте... Ему сообщат, и, быть может, он и сам примет участие в сражении, стреляя из «беретты» им в спины или встречая пулей в лицо тех из них, кто бросится бежать назад. Ин шааллах... С помощью Аллаха...

* * *

«Да продлит Аллах твои дни, о благословенный Мазуз, сын иудейки Марьям! – гласило очередное электронное послание. – Да ниспошлет Он милость тебе, твоей семье и твоим сподвижникам! Сегодня, о сын Марьям, великий день – день, ради которого тридцать лет назад явился ты в умму. Сегодня тебе суждено начать великий джихад, священную войну, которая закончится гибелью Даджаля и уничтожением Яджуджа и Маджуджа. Знак того, что Яджудж и Маджудж уже здесь – найдешь в новостях про бахр Тверия{Тивериадское море, озеро Кинерет (араб.).}! Иди же в бой, человек, чье имя похоже на название одного из вражеских племен. С помощью Аллаха ты победишь!»

– Новости! Какие еще новости? – пробормотал спросонок Мазуз, мысленно проклиная себя за то, что, поднявшись, вместо того, чтобы попить кофе и покурить наргиле, сразу же бросился проверять почту. Но на всякий случай зашел на ХАМАСовский новостной сайт «Алькассам» и узнал, что, несмотря на небольшие дожди, уровень воды в Кинерете достиг минимальной отметки – минус двести пятнадцать метров. Ну и что?

В этот момент появился Раджа.

– Сегодня приехала последняя группа из Шхема, – сообщил он, понизив голос и плотно затворив за собой дверь. – В составе четырех человек.

– Да? – оживился Мазуз. – И что, Фарук уже разместил их?

– Размещает.

– Ну что ж, да поможет ему Аллах! Я выспался, и пусть они тоже выспятся. В их руках не только будущее Палестины, не только будущее арабского народа – будущее всего человечества!

– Мой покойный отец, да благословит его Аллах и да приветствует, учил меня, что будущее в руках Аллаха, – осторожно сказал Раджа.

– И то верно! – засмеялся Мазуз. – Но мы и есть руки Аллаха. Вот я, например, правая рука. Ну да ладно. Сейчас меня другое интересует. Скажи, Раджа, какая связь между уровнем воды в бахр Тверия и этими, как их – Маджуджем и Яджуджем? Что-нибудь в этих твоих хадисах есть о них?

– О чем – «о них»? – не понял Раджа, высокий, ссутулившийся, наклонивший голову, чтобы лучше слышать растерянное бормотание Мазуза – ни дать ни взять, вопросительный знак. – Есть в хадисах что-нибудь о том, как Яджуджи-Маджуджи связаны с бахр Тверия?

Раджа наморщил высокий лоб, нависший над бровями, как утес над буйным кустарником. С полминуты он мучительно думал и вспоминал под нетерпеливое Мазузово молчание и наконец решительно сказал:

– Есть!

– ??!!!!

– Не помню где, но сказано... – он сощурил глаза и стал похож на ясновидца, когда тот пересказывает все, что на тот момент ясно видит, – Яджуджи и Маджуджи распространяли разрушения по земле, поэтому Аллах дал благородному царю Зул-Карнайну силу, чтобы построить стену и запереть их. Каждый день они пробивают эту стену насквозь, но не выходят, а говорят: «Завтра выйдем», и ложатся спать. А за ночь стена зарастает. Но однажды они скажут: «Завтра выйдем с помощью Аллаха, иншаллах» и стена не зарастет, и они выйдут в огромном количестве и будут пить воду из бахр Тверия и выпьют его целиком, до дна.

Теперь задумался Мазуз. Сидя по-турецки перед нависшим над ним Раджой, он размышлял еще дольше, чем тот, и наконец изрек:

– Плохи дела у бахр Тверия.

Потом добавил:

– Интересно, а какая у него вообще глубина?

Раджа ничего не ответил. Мазуз сел к компьютеру, зашел в «Google», набрал «глубина бахр Тверия» и провел подсчет:

– Двести девять ниже уровня моря да плюс сорок три – глубина, итого двести пятьдесят два. А опустилось всего лишь до минус двести пятнадцать. Еще мелеть и мелеть.

* * *

– Что это?

Глаза Вики сузились в две стальные точки, словно она увидела нечто вроде гигантского скорпиона.

– Где?

Эван, еще не понимая, что новая гроза надвинулась, стоял посреди салона счастливый, растерянный... Выглядел он при этом довольно глуповато... Но Вика смотрела не на него, а на рюкзак, большой, бирюзового цвета рюкзак, который Эван, пять минут назад входя в салон, снял и поставил сбоку от платяного шкафа, подсознательно стараясь, чтобы он как можно дольше не бросался в глаза. Поэтому Вика и обратила на него внимание только сейчас, когда собралась приготовить любимому кофе.

Рюкзак был в точности такой, как в видении, в автобусе. И скатанная желтая палатка в точности такая же.

– Что это? – повторила она.

Эван молчал. У него было ощущение, что его кипа от стыда из оранжевой стала ярко-красной.

– Скажи, что ты останешься сегодня на весь вечер!

Это не был приказ. Не требование и не просьба. Это была мольба.

Эван молчал. Казалось, буква V на его кипе, от ужаса затрепетала, раздвоилась и стала W.

– Ты что, не останешься? – губы девушки задрожали.

Эван почувствовал, как его рот и горло превращаются в Сахару в июльский полдень.

– Я очень люблю тебя, Вика! – прошептал он.

– Ты не останешься? – повторила свой вопрос Вика. По ее щекам уже спускались дождинки слез.

– Давай перенесем на другой день.

– Мой день рожденья?

Голос ее опять обрел твердость, но это была не та твердость, что могла порадовать Эвана.

– Вика, я поздравляю тебя.

– Мои родители летят сюда из России. Они уже полмира пролетели, чтобы познакомиться с тобой! Ты останешься или нет?

Это уже звучало, как ультиматум – или ты останешься, или...

– Вика, ты понимаешь, я...

– Вон! – прошептала Вика, и голос ее набух такой ненавистью, что Эван попятился. – Убирайся вон. Навсегда.

* * *

– Вахид? Здравствуйте. С вами снова говорит Мазуз. Что значит, «почему снова»? Я же совсем недавно... Ах да, действительно. Две недели прошло. Точно ведь – это было в тот день, когда Шарона – да покарает его Аллах! – покарал Аллах. Да, так я вот что хотел спросить – говорят, есть предсказание, что Маз... что сын Марьям выступит против... ну, в общем, против сил зла после того, как они всю воду из бахр Тверия выпьют... Ах, не всю? Больше половины? Больше половины они, должно быть, выпили. Как кто? Евреи, конечно, весь так называемый Израиль пьет воду из бахр Тверия. Нет, это я так, вслух размышляю. Да, вот еще что, давно хотел спросить. А почему так важно, чтобы имя сына Марьям было похоже на Яджуджа или на Маджуджа? Ах вот как – чем больше общих букв, тем больше он у них сил отберет? Ишь, как хитро!

* * *

Солнце словно на какой-то момент задумалось – а может, не уходить, двинуться обратно на восток, зависнуть над Наблусом и еще понаслаждаться видами крутогорбых хребтов, узких улиц, виляющих меж белых многоэтажек, минаретов и стен старинного замка Тоукан. Оно застряло над горизонтом, с ностальгией оглядело покидаемый мир и медленно поползло в никуда.

Даббе шел по замку Тоукан. Когда-то здесь искрились брызги фонтанов, пели птицы в золотых клетках, звучали голоса земных гурий. Типичный мусульманский сад, созданный по принципу «чор-багх» – «четыре сада», когда большой квадрат делится на четыре меньших, а строгая геометрия планировки подчеркивается дорожками и каналами с водой. Дорожки еще обозначены, а вот что до каналов, выстеленных пестрой керамической плиткой, – вода с ними навсегда простилась, равно как и с фонтанами, стоящими в центре каждого квадрата. Фонтаны эти некогда были облицованы стеклом, осколки которого сейчас валялись на неметеных уже лет сто дорожках. Без воды, источника жизни, сад, несмотря на всю свою зелень, казался трупом. Четыре сухих желобка, некогда полноводных, намекавших гостям на четыре реки, которые после сотворения мира вытекали из Рая, казались протянутыми куда-то в пустоту сморщенными старушечьими ладонями. А квадраты, вместо того, чтобы напоминать о Каабе – Черном камне в Мекке, – навевали мысль о каких-то надгробиях.

Люди не любили сюда заходить. Без воды здесь все захирело. Даже сейчас, дождливой зимой, трава здесь была довольно жиденькой, куда жиже, чем, скажем, на лужайке перед колледжем в Эль-Бире, где студенты так любили валяться, а ему вроде бы несолидно. Как бы то ни было, сквозь этот зеленый пушок он, растянувшись под своими любимыми платанами, явственно чувствовал пульс земли, родной шхемской земли, плоть от плоти которой он был. Она вдыхала в него жизнь, она дарила ему силу. Лишь одного не давала – ненависти. А для победы нужна была именно ненависть. О если бы сейчас среди воинов Аллаха, как они себя называют, было бы побольше потомков Амалека – великого народа, который ненависть к Творцу трансформировал в ненависть к сынам Израилевым! Весь мир онемел от изумления, узнав о десяти казнях, обрушившихся на Египет за то, что египтяне не отпускали евреев. Весь мир был потрясен, когда море расступилось перед толпой израильтян, а затем сомкнулось над головами преследовавших их египтян. Все народы трепетали от ужаса при мысли о том, что эта орда, пользующаяся столь мощной защитой Свыше, ведомая ночью огненным столпом, а днем – облачным, может заглянуть к ним, и они этих незваных гостей ненароком прогневают. И только отважные амалекитяне двинулись с другого конца пустыни через горы и пески, чтобы погибнуть, но показать всему миру, что евреи такие же люди, как и все, и так же уязвимы для копий и стрел, и нечего их бояться. «Пусть я сварюсь в этой ванне с кипятком, но смогу хоть немного охладить ее». И вот он, Даббет-уль-Арз, сидя на траве, вдруг видит вокруг себя полуобнаженные тела узкобедрых сынов Амалека, и вьются алые ленты, и напротив него сидит Махир, вечный изгой, несчастный сын Израиля, быть может, единственный из них, кого следовало бы оставить в живых. Но сначала хорошо бы самому остаться. И Даббет-уль-Арз ощущает, что он уже не здесь, в Наблусе. Он там – в Рефидиме...

* * *

Коби поднял голову и открыл глаза. Пошевелил левой ногой. Автомата не было. Пять или десять минут назад он задремал за столом, уронив голову на руки, прислонив «эм-шестнадцать» к левой ноге, – и вот кто-то украл его. Холодный пот побежал по спине. Коби ощутил какое-то бетонное оцепенение. Он сам частенько, как и другие командиры, таким образом воспитывал новобранцев – ночью заходил в палатку посмотреть, кто как спит. Если прижимая автомат к груди, как самую любимую женщину на свете, то все нормально. Но если отодвинувшись, как от старой и успевшей поднадоесть супруги, Коби тихонько подкрадывался и забирал этот автомат. Проснувшись, солдат получал по ушам. Но тут... Чья-то шутка? Или что похуже? Арабы? В любом случае – позор! У комроты стырили личное оружие! Средь бела дня! А как насчет дугма ишит – личного примера? Караван наполнился солдатами, перед глазами замелькали ухмыляющиеся физиономии. Черные глаза, большой нос и длинные пейсы Шауля Левитаса, круглое лицо Моше Гринштейна, маленькая головушка на могучих плечах Шмуэля Барака. И все, прихлопывая в ладоши, скандируют: «Дуг-ма-и-шит! Дуг мА-и-шит! Шит! Шит! Шит!» Коби почувствовал, что лицо его идет пятнами. Последним усилием он стряхнул с себя оцепенение и вскочил, что-то задев правой ногой. Послышался грохот. Коби опустил глаза. На полу возле правой его ноги лежал «эм-шестнадцать». Возле правой. Именно к ней прислонил он автомат, прежде чем задремать. А искал у левой. Коби наклонился и поднял оружие. Послышался грохот оваций. Аплодировали все – и робкий Шауль, и основательный Моше, и флегматичный Шмуэль. И солдаты, счастливые оттого, что их командира не постигло бесчестье.

Коби продрал глаза. Это все был сон – и то, что он сначала не мог найти автомат, и то, что потом нашел, и что сначала над ним издевались, и что потом его чествовали.

Он тряхнул головой и посмотрел в окно. По проселку, хордою отрезающему сегмент от горы, похожей в сечении на транспортир, проехал джип, поднимая пыль. Одновременно с этим по шоссе, которое шло напересек проселку, промчался белый фургон с маленькими пуленепробиваемыми стеклами, судя по надписи – подарок поселенцам от какой-то американской христианской общины. «И эти туда же!» – с неудовольствием подумал Коби. Навстречу фургону проехал еще один, чуть поменьше, так называемый транзит, с надписью «Метаелей Эйнав» – «Эйнавские туристы». Он, как и большинство машин, которыми пользуются поселенцы, не был пуленепробиваемым – дорого! Когда-то это служило причиной многих жертв, но сейчас интифада сошла на нет, времена настали спокойные, и потребность в дорогих тяжеловесных бронированных машинах с особо стойкими стеклами почти отпала. Лужайка за окном штабного вагончика была пуста. Только носатый-пейсатый Шауль Левитас прогуливался, нежно курлыча что-то в мобильный телефон – наверно, обсуждал со своей ненаглядной Сегаль детали хупы. Вообще-то, для звонков домой есть час перед сном, в это время и Коби, и сержанты не то что разрешают, а порой заставляют солдат звонить домой. А сейчас... Ладно, черт с ним.