Книга Скитания онлайн - страница 7

Глава восьмая
Школа

Занятия в пансионе Саволино начались утром в понедельник 5 сентября 1558 года. Ученики победнее приходили пешком. Дети дворян и богатых купцов являлись в каретах, сопровождаемые слугами. Слуги эти в учебное время жили в пансионе, ухаживая за молодыми баричами. Они одевали и причесывали их по утрам, сопровождали на прогулках, прислуживали за столом, вечером укладывали в постель.

Принарядившийся Джузеппе Цампи встречал учеников у входа. Каждому приходящему привратник задавал неизменный вопрос:

– Не появился ли Иисус Христос в Неаполе?

Знакомыми коридорами ученики проходили в классную комнату – большое помещение, уставленное столами. Там Джакомо Саволино отмечал в матрикуле^[45] каждого вновь появившегося и поздравлял его с началом учебного года.

На стенах класса висели дощечки с крупно написанными латинскими пословицами. Предполагалось, что пансионеры будут запоминать латинские слова и применять на деле житейскую мудрость пословиц.

Но вот пансионеры расположились на прошлогодних местах; новичков рассадил содержатель пансиона. Дядя поместил Фелипе рядом с Луиджи Веньеро, который обещал помогать другу на первых порах его школьной жизни.

Все было готово для начала занятий. Джакомо Саволино встал и, перекрестившись, промолвил гнусаво-благочестивым голосом:

– А теперь, юные братия мои, пройдемте в капеллу^[46] и вознесем хвалу Господу, сохранившему ваши телеса и души, дабы вы сподобились принимать духовную пищу, которую станут преподносить вам наставники и учителя ваши…

Фелипе бросил недоумевающий взгляд на дядю, тот в ответ незаметно подмигнул ему и тотчас принял строгий вид. Воспитанники гуськом потянулись за Саволино в небольшую капеллу, стены которой какой-то неумелый художник расписал изображениями святых. Алтарь^[47] находился на небольшом возвышении. У стен стояли светильники с ярко горевшими восковыми свечами. Пахло ладаном.

Когда молящиеся расселись по скамейкам и успокоились, перед ними появился дон Базилио Беллука, высокий плотный монах в белой пелерине поверх черной рясы, с большим серебряным крестом в руке.

– Benedicat Deus!^[48] – звучно провозгласил он начало мессы.^[49]

– Аминь! – пропел в ответ ученический хор.

Фелипе рассеянно крестился, но мысли его были далеко. Он вспоминал родную деревушку, бедный домик у подножия Чикалы, ему представлялся отец, работающий в саду, мать у кухонного очага.

«А что делают ребята? – думал молодой школяр. – Наверное, забрались за арбузами к дедушке Амброзио, он долго спит по утрам».

И в эту минуту привольная жизнь среди природы показалась Фелипе привлекательнее всех наук.

Обедня шла. В углу капеллы молилась синьора Васта. У порога в припадке религиозного усердия распластался на полу старый Джузеппе Цампи.

Месса кончилась, дон Базилио благословил верующих, и все потянулись из часовни, бережно перешагивая через распростертого Джузеппе Цампи. Напрасно старик умолял наступать прямо на него, просьбы не действовали. И только Луиджи Веньеро доставил старому безумцу утешение. Расшалившись, он толкнул Фелипе, и тот полетел на спину Цампи. Старик охнул, по привычке обругал баловников, но спохватился и принялся благодарить Господа за ниспосланное страдание.

Пансионеры снова собрались в классе. Появилась синьора Васта с пачкой потрепанных учебников латинской грамматики. Книги ценились дорого, и один учебник выдавался на трех-четырех учащихся. Старший в группе отвечал за сохранность книги.

Бумагу экономили, и в школах писали на гладких вощеных дощечках деревянными палочками – стилями. После того как ученик исписывал дощечку, он тупым концом стиля затирал написанное, и можно было начинать снова. Такие дощечки синьора Васта раздала всем ученикам с наказом беречь их. Получил дощечку со стилем и Фелипе.

И только когда закончились все приготовления к занятиям, в класс вошел преподаватель латинского языка, лиценциат^[50] Эрминио Гуальди. Это был маленький человек с важной осанкой, с короткими черными волосами и выбритой на голове тонзурой.^[51] Тонзура служила признаком принадлежности к духовному или по крайней мере к ученому сословию. Человека с тонзурой уважали, нелегко было получить право носить ее.

В школах наказания были так часты, что про образованного человека говорили: «Он вырос под розгой учителя».

Розгу часто заменяла ферула, длинная линейка из крепкого дерева. Этой линейкой учитель бил нерадивых учеников по рукам, но доставалось и другим частям тела.

Дон Эрминио держал в одной руке учебник, в другой – ферулу.

После того как была прочитана по-латыни молитва, начался урок. Не обращая внимания на новичков, лиценциат стал продолжать изучение грамматики с той страницы, которую задал учить на каникулы.

– Маринетти, ответь, какая часть речи слово «arma».^[52]

– «Arma» есть имя существительное, собирательное, среднего рода, множественного числа.

– Правильно, садись. Биччи, почему слово «arma» среднего рода?

Биччи, худенький, бледный мальчуган с рыжими волосами, вскочил и, боязливо глядя на учителя, забормотал:

– Потому… потому что… имена… все имена…

– Полным ответом! – рявкнул лиценциат.

– Имена существительные… оканчивающиеся… во множественном числе… на «а»… все без исключения среднего рода.

Гуальди, при первых словах Биччи приподнявший ферулу, опустил ее на кафедру.

– Так. Назови производное от «arma» сложное имя!

– Armiger… Armiger… – зашептали соседи.

Но запуганный Биччи не слышал подсказок.

– Подойди сюда, Биччи… Еще поближе, – со зловещей любезностью приглашал дон Эрминио. – Ты, видно, летом полагался больше на милость святых, чем на собственное усердие. Милость святых, конечно, велика, но латынь они за тебя учить не будут!

Когда дрожащий мальчуган протянул ладонь левой руки, раздался полновесный удар. Сдерживая слезы, Биччи вернулся на свое место, а лиценциат наставительно разъяснил:

– Из слов «arma» – «оружие» и «gero» – «носить» составляется слово «armiger» – «оруженосец». Вот что ты должен запомнить, друг мой Биччи, отныне и во веки веков!

Урок продолжался.

Фелипе шепотом спросил товарища:

– А как же с нами, новичками?

– С вами будет заниматься кто-нибудь из старших учеников, пока вы не догоните остальных.

Фелипе облегченно вздохнул. Знакомство со страшной ферулой дона Эрмйнио отодвигалось.

Следующим уроком было пение. Пение считалось важным предметом, потому что большинству учащихся предстояла духовная карьера. Пение преподавалось только церковное.

Кантор^[53] Рикардо Польяна принес большой кожаный футляр. Он положил его на ближайший к кафедре стол и извлек оттуда виолу^[54] и пучок розог. Постаравшись придать своей добродушной физиономии свирепый вид, большой рыхлый дон Рикардо помахал в воздухе пучком розог и положил его на кафедру. Фелипе с удивлением заметил, что ученики втихомолку пересмеивались, как будто грозное предупреждение кантора их не испугало.

– Сегодня будем разучивать псалом^[55] «Блажен муж», – неожиданно тонким для его грузной фигуры голосом объявил дон Рикардо.

Он вынул из футляра несколько листочков и роздал ученикам. В глазах у Фелипе зарябило от непонятных линий, кружков, крючков и закорючек. Под линейками были написаны слова на латинском языке.

Фелипе толкнул товарища в бок:

– Что это такое?

– Ноты псалма, который будем разучивать. Видишь ли, каждая нота означает определенный звук…

Но тут на них шикнул учитель, и Веньеро оборвал объяснение.

– Луиджи, а я как? – шепнул Фелипе.

– Ничего, – усмехнулся Веньеро. – Делай вид, что поешь, да пошире раскрывай рот.

Дон Рикардо настроил инструмент и, поставив его между колен, провел смычком по струнам. Фелипе никогда не слышал игры на виоле, и мягкий звучный тон инструмента ему понравился. Кантор проиграл мелодию псалма.

– Теперь смотрите в ноты и пойте за мной.

Фелипе понял, почему ученики дона Рикардо не испугались принесенных им розог. Польяна всецело увлекся игрой и пением. Услышав неправильную ноту, он только бросал полусердитый, полуумоляющий взгляд на виновника. Чтобы наказать его розгой, приходилось прервать мелодию. Это превышало силы дона Рикардо. Но одного проступка не прощал кантор – это равнодушия к преподаваемому им предмету. Достаточно было заметить ученика с закрытым ртом, как дон Рикардо приходил в ярость. Он с шумом бросал виолу на стол, хватал розги, и тут уж не помогали мольбы о прощении.

Предупрежденный приятелем, Фелипе благополучно миновал опасные рифы и отмели. Одаренный прекрасной памятью и хорошим слухом, он внимательно вслушивался в звуки виолы и слова псалма, и к концу урока его звонкий голос уже смело вливался в общий хор.

Продолжительность урока не была строго установлена, она зависела от настроения учителя, его добросовестности и выносливости учеников. Уроки латинской грамматики и пения продолжались часа четыре – до обеденного перерыва.

На обед собрались в обширной полутемной столовой, где на рассохшихся дубовых панелях были вырезаны плоды и фрукты, разнообразная дичь, большие рыбы.

Сервировка стола отличалась разнообразием, так как каждый пансионер, по условию, являлся со своей посудой. Поэтому на столе рядом с фарфоровыми тарелками и серебряными кубками можно было увидеть простые глиняные миски и кружки небогатых учеников.

За столом прислуживали лакеи знатных воспитанников. Синьора Васта рассчитала, что выгоднее приплачивать слугам учеников, чем нанимать своих лакеев.

Рыба в самых разнообразных видах, макароны, фрукты, легкое виноградное вино – вот из чего по преимуществу состоял стол пансионеров Джакомо Саволино.

После обеда был двухчасовой отдых, во время которого можно было по желанию спать, гулять или развлекаться, а потом старшие ученики шли в класс изучать риторику и диалектику. Новичкам там нечего было делать, и их усадили в дортуаре заниматься латынью под руководством Альфонсо Маринетти. Мальчишки облегченно вздохнули, когда увидели в руках своего нового наставника не грозную ферулу, а просто указку.

– Сегодня мы с вами будем учить «Pater noster»,^[56] – сказал Маринетти.

– Маэстро,^[57] я знаю «Pater noster», – заявил Фелипе, которого этой молитве обучил крестный отец.

Юноша улыбнулся.

– Не зови меня так торжественно, – сказал он. – Ведь я твой товарищ и для тебя просто Альфонсо.

Альфонсо Маринетти был единственным сыном небогатого купца, погибшего на море во время схватки с пиратами. В те времена купцам часто приходилось браться за оружие, защищаясь от разбойников во время торговых поездок. Убитая горем вдова не захотела, чтобы Альфонсо унаследовал профессию отца, и мечтала о духовной карьере сына. Последние крохи состояния она тратила на образование мальчика.

Лучший ученик в пансионе, высокий красивый Альфонсо Маринетти не зазнался от постоянно расточаемых ему похвал. Высшими добродетелями человека он считал справедливость и скромность. Младшие товарищи обожали Маринетти, его слово было для них законом и значило больше, чем распоряжения учителей.

За немногие дни, проведенные в пансионе, Фелипе всей душой привязался к Маринетти, и ласковые слова старшего товарища обрадовали его.

Маринетти дал Фелипе листок пергамента, на котором были написаны латинские слова молитвы. Должно быть, этот листок послужил прописью не одному школьному поколению, так он засалился, некоторые буквы читались с трудом, другие совсем стерлись. Фелипе усердно принялся копировать пропись.

В таких занятиях провел свой первый школьный день Фелипе Бруно.

…Шли дни и недели, и Фелипе все больше привыкал к школьным порядкам, реже вспоминал о доме, о сан-джованнских ребятах.

Учителя заметили способность и усердие маленького ноланца и не раз ставили его в пример другим.

Но товарищи не завидовали Фелипе. Какое-то особое обаяние было в этом веселом, общительном мальчугане с открытым взглядом синих глаз, с темными волнистыми волосами, с заразительной улыбкой на красивом, смуглом лице. Фелипе охотно готовил уроки, но не отказывался принять участие в шалостях, затеваемых товарищами.

Вдвоем с Луиджи Веньеро они задумали подшутить над доном Бенедетто Колли, учителем итальянского языка.

У старого монаха дона Бенедетто случались сердечные перебои, и он натирался валерьянкой. Помогало ли это больному – неизвестно, но, когда он шел по улице, к нему сбегались коты со всей округи. Задрав хвосты трубой, серые, черные, пестрые, белые коты кружились вокруг дона Бенедетто, старались лизнуть подол его сутаны и покорно принимали пинки, которыми награждал их рассерженный монах.

Коты оставляли дона Бенедетто только у пансионского порога. Кружком рассевшись на ступеньках крыльца, они чинно поджидали возвращения своего любимца. Но в доме к нему бросалась пансионская кошка Тута и ходила за учителем по пятам.

Незадолго перед появлением монаха в пансионе Луиджи и Фелипе прицепили к шее Туты кусок жирной колбасы, завернутый в бумагу. На бумаге было написано:

«Эту колбасу я подношу дону Бенедетто Колли в знак уважения и преданности, и да придется она ему по вкусу! Тута».

Дон Бенедетто появился в классе и начал урок, а кошка терлась у его ног, шурша свертком. Отвлекаемый непонятным шорохом и обиженный невниманием слушателей, монах приказал одному из учеников унести кошку. Но, заметив на ее шее сверток, он, на беду, заинтересовался им.

– Что там такое?

Развернув сверток, он с отвращением отшвырнул колбасу: не в пример большинству монахов дон Бенедетто не был чревоугодником и принимал самую умеренную пищу.

– Тут что-то написано, – сказал монах и протянул бумажку ученику. – Прочитай!

И тот под громовой хохот класса прочитал обращение кошки Туты к дону Бенедетто Колли.

Учитель обиделся:

– Ах, дети, дети! Значит, вы считаете меня обжорой, способным нарушить уставы святой церкви…^[58] Вы полагаете, что из-за временной услады желудка я обреку себя на адские муки? Придется донести о вашем недостойном поведении падре^[59] Беллука…

Услышав грозное имя Беллука, духовника пансионеров, ученики опустили голову. А испуганные Луиджи и Фелипе, не ожидавшие, что их шалость встретит такое суровое осуждение, вскочили.

– Простите нас, маэстро! – воскликнул Луиджи. – Мы не подумали…

– Молодость опрометчива, старость снисходительна, – наставительно молвил монах. – Я вас прощаю, а вы о своем проступке доложите синьору Саволино, и пусть он поступит с вами, как сочтет нужным.

– Старый лицемер, – сердито прошептал Луиджи, садясь. – Тоже простил, называется.

Зная, что дон Бенедетто проверит, выполнен ли его приказ, приятели после урока сообщили о происшедшем синьору Джакомо.

Саволино с трудом удержался от смеха, слушая рассказ Луиджи. Но оставить без наказания поступок ребят он не мог. Старый святоша Колли раззвонит об этом по всему городу, и репутация пансиона пострадает.

– Да, негодники, вы совершили серьезное преступление, – сурово молвил Джакомо. – Вы жестоко оскорбили благочестивого дона Бенедетто и должны понести соответствующую кару. Ты, Бруно, – обратился он к племяннику, – в течение трех вечеров будешь перед сном читать вслух по сорок раз «Pater noster». И боже тебя сохрани ошибиться в счете: отец наш небесный не простит тебе такого греха.

Довольный, что так легко отделался, Фелипе опустил голову, чтобы дядя не прочел радости на его лице. А Саволино, глядя на лукавое лицо Луиджи, думал о том, как бы почувствительнее задеть самолюбие шалуна. Взор Саволино упал на длинные волосы мальчугана, красиво ниспадавшие на его плечи. Своей прической Луиджи очень гордился, берег ее и на ночь укладывал волосы в шелковую сетку, чтобы они не путались. И содержателю пансиона пришла в голову мысль.

– А ты… ты, Веньеро, – строго сказал он, – ты в воскресенье пойдешь слушать мессу в церкви Санта Мария Инкороната… и пойдешь без шляпы с сеткой на волосах.

Луиджи меньше испугался бы, если бы оказался в клетке свирепого льва.

Как?! Пойти по оживленным воскресным улицам в самую аристократическую церковь города с сеткой на голове, появиться перед насмешливыми взглядами синьор и синьорин… Да ведь они примут его за неряху-щеголя, забывшего скрыть от публики ухищрения, которыми он поддерживает красоту волос?!

– Нет, нет! – Луиджи, рыдая, упал на колени. – Все, что угодно, только не это, дорогой, добрый синьор Саволино! Я буду читать «Pater noster» неделю… месяц… целый год!

Джакомо, увидевший, что его удар метко попал в цель, остался непреклонным.

– Ты не отделаешься чтением молитв, – сказал он. – Если я назначил такое наказание Бруно, так только потому, что это его первая шалость. А ты… Признайся, что ты был зачинщиком!

Луиджи признался, потому что это было правдой, но и признание не смягчило синьора Джакомо.

– Чтобы ты не сплутовал и не сбросил сетку по дороге, – добавил содержатель пансиона, – я сам поведу тебя в церковь.

Луиджи Веньеро пришлось совершить прогулку в церковь с сеткой на обнаженной голове, и самые его худшие опасения оправдались: он полной мерой испил чашу стыда.