Книга Man and Boy, или История с продолжением онлайн - страница 4

4

Нельзя сказать, что тридцатилетие Джины прошло совершенно безболезненно.

Отец позвонил, чтобы поздравить ее с днем рождения, уже под вечер, и потому всю первую половину дня она провела в раздумьях, позвонит ли этот никудышный старый мерзавец или нет.

Двадцать пять лет назад, незадолго до того, как Джина пошла в школу, Гленн (ее папаша все время настаивал, чтобы все называли его именно так, особенно его собственные дети) бросил семью, мечтая о карьере рок-музыканта. И хотя он уже пару веков простоял за прилавком магазина музыкальных инструментов на Денмарк-стрит и его мечты о славе поизносились, а хипповские патлы поредели, Гленн все еще считал, что он вольный дух, который вправе забывать или вспоминать о днях рождения в зависимости от того, когда ему это захочется.

В музыкальном отношении Гленну так ничего толком и не удалось. Была одна группа со скромным контрактом на запись и один хитовый сингл. Возможно, вы заметили его, когда он играл на бас-гитаре в передаче «Лучшие из лучших».

В молодости он был очень красив (Гленн, а не Тед Хит): фигура как у Роберта Планта, белокурые волосы викинга и привлекательный оголенный торс. Но у меня всегда было ощущение, что настоящее призвание Гленна – создавать семьи и тут же разбивать их вдребезги.

Мать Джины была всего лишь первой в длинном ряду покинутых им жен. Они были разбросаны по всей стране: женщины, подобные ее матери, которую в шестидесятые и семидесятые годы считали такой красавицей, что ее улыбающееся лицо порой появлялось в глянцевых журналах, и дети, подобные Джине, выросшие без отца в те времена, когда это еще считалось трагедией.

возбуждение живого телевидения, подстраховываясь записью. Гнусная ложь, фальшивка!

Но «Шоу Марти Манна» не было фальшивкой. Если вы смотрите на парня с презервативом на голове, то можете быть уверены, что презерватив надувают именно в этот момент.

– Борцы за экологию считают, – продолжала Сибхан, – что единственное место в средствах массовой информации, где ист цензуры, – это прямой эфир на телевидении. Можно задать один вопрос?

– Валяй.

– Это твоя «Эм-Джи-Эф» на стоянке? Такая красная.

«Ну вот, начинается, – подумал я. – Сейчас она прочтет лекцию о том, как машины портят воздух и пробивают дырки в озоновом слое». Порой современная молодежь приводит меня в отчаяние. Они, кажется, ни о чем больше не думают, кроме как о будущем планеты.

– Да, моя, – насторожился я.

Классная машина.

* * *

Когда я вернулся домой, они уже спали. Я почистил зубы и разделся в темноте, слушая, как моя жена ровно и тихо дышит во сне.

Этот звук всегда пробуждал во мне невыразимую нежность. Только во сне Джина казалась уязвимой, и я мог обманывать себя, что она нуждается в моей защите. Она встрепенулась, когда я забрался в кровать и обнял ее.

– Хорошее сегодня было шоу, – пробормотала она.

Она была теплой и сонной, и я любил ее такой. Она лежала ко мне спиной – она всегда так спала – и теперь вздохнула, когда я прижался к ней, поцеловал в шею и провел рукой по ее длиннющей ноге. Именно эти ноги шокировали меня, когда я впервые увидел ее. Впрочем, они и до сих пор действовали на меня так же.

– Джина… Моя Джина.

– Гарри, – тихо отозвалась она, – ты ведь не хочешь, правда? – Она нежно потрепала меня рукой. – Хотя, возможно, и хочешь.

– Ты такая чудесная…

– А ты все еще довольно резвый, – рассмеялась она, поворачиваясь, чтобы посмотреть на меня своими все еще полузакрытыми сонными глазами. – Я имею в виду для мужчины твоего-то возраста.

Джина села на кровати, стянула через голову футболку и швырнула ее на пол. Потом провела рукой по волосам и улыбнулась мне. Ее прекрасное стройное тело освещал свет фонаря, просачивавшийся сквозь шторы. В нашей комнате никогда не было по-настоящему темно.

– Ты все еще меня хочешь? – спросила она. – Даже спустя столько лет?

Я, наверное, кивнул. Наши губы вот-вот должны были встретиться, но в этот момент заплакал Пэт. Мы переглянулись. Джина улыбнулась. Я – нет.

Гленн вторгался в их жизнь, а затем исчезал, то забывая поздравить с днем рождения или Рождеством, то неожиданно появляясь с огромным никчемным подарком. Хотя теперь он стал продавцом средних лет, жил на окраине и ежедневно проводил несколько часов в общественном транспорте, ему до сих пор нравилось думать, что он крутой, как Джим-черт-бы-его-побрал-Моррисон, и те правила, которые действуют в отношении остальных людей, к нему почему-то неприменимы.

Но мне не стоит особо жаловаться на старика Гленна, ведь он сыграл роль купидона в наших с Джиной отношениях. Потому что главным моим достоинством она, по-видимому, считала мою семью.

Это была обычная маленькая семья с одним– единственным ребенком, мы жили в одноквартирном доме, отделанном каменной крошкой и соединенном с соседним домом общей стеной. Дом наш находился в Хоум-Кауптис, но мог бы находиться и на любой другой лондонской окраине. Вокруг нас стояли дома и жили люди, однако для того чтобы купить газету, нужно было пройти полмили. Жизнь окружала нас со всех сторон, и все же трудно было избавиться от ощущения, что настоящая жизнь течет где-то в другом месте. Таковы, кстати, все окраины Лондона.

Моя мама смотрела на улицу из-за тюлевых занавесок («Это моя улица», – важно изрекала она всякий раз, когда мы с папой начинали над ней подшучивать.) Мой папа засыпал перед телевизором («Вечно они показывают какую-то дребедень», – постоянно жаловался он.) А я гонял мяч в саду за домом, мечтая о стадионе «Уэмбли» и стараясь случайно не попасть по папиным розам.

Сколько подобных семей у нас в стране? Возможно, миллионы. Но явно меньше, чем раньше. Семьи типа нашей – практически вымирающий вид. Джине казалось, что у нас последняя полноценная семья, этакий кусочек дикой природы, который нужно лелеять и боготворить.

Я, разумеется, не находил в своей семье ничего особенного. Ну что тут такого? Мытье машины, взгляды из-за тюлевой занавески, вечера перед телевизором, каникулы в дешевых гостиницах в Девоне и Корнуолле или в доме на колесах во Фринтоне. Я завидовал экзотической семье Джины: мама – бывшая фотомодель, отец – несостоявшаяся рок-звезда, фотографии в глянцевых журналах, правда, эти снимки уже выцвели от времени.

Но Джина всегда помнила о пропущенных днях рождения, о том, что отец постоянно занят следующими женами и детьми, об обещанных, но так и не состоявшихся каникулах, и о том, что мама ложилась спать одна, старела одна, плакала одна и, в конце концов, умерла одна. Обычная скромная семья казалась Джине настоящим сокровищем.

Когда я впервые привел ее к нам домой на Рождество, моя мама подарила ей ароматное мыло в форме белых медведей, завернутое в прозрачную пленку. Принимая подарок, Джина чуть не задохнулась от восхищения. Вот тогда-то я и понял, что она моя. Она увидела этих белых медведей – и тут же попалась на крючок.

Не стоит недооценивать значения полноценной семьи. В наше время это соответствует приличному состоянию. Это все равно, что, например, иметь от природы глаза Пола Ньюмена или огроменный член. Это настоящий дар судьбы, которым наделены лишь немногие. И противостоять ему невозможно.

Однако полноценные семьи могут воспитать в детях ложное чувство безопасности. Когда я рос, я считал само собой разумеющимся, что любой брак должен быть таким же прочным, как у моих родителей, в том числе и мой собственный. Мои родители создавали видимость того, что это очень просто. На самом же деле это было совсем не так просто, как казалось со стороны.

Джина, вероятно, давно забыла бы о существовании отца, если бы ее мать была жива. Но та умерла от рака груди незадолго до того, как ее дочь вошла в двери нашей радиостанции и в мою жизнь. И вдруг Джина почувствовала, что непременно должна сохранить те жалкие обломки семьи, которые у пес остались.

Глен явился к нам на свадьбу и свернул самокрутку с марихуаной прямо на глазах у моих удивленных родителей. Потом он стал заигрывать с одной из подружек невесты. Ему вот-вот должно было стукнуть пятьдесят, но он вел себя так, как будто ему все еще девятнадцать и впереди у него целая жизнь. На нем были кожаные штаны, противно поскрипывавшие, когда он танцевал. Боже, как он танцевал!

Джина была безумно расстроена тем, что Глену не удалось сыграть роль нормального отца. Она даже не захотела посылать ему фотографии Пэта, когда тот родился. Но я проявил мужскую солидарность и настоял на том, что у человека есть право лицезреть своего единственного внука. Втайне я надеялся: стоит Гленну увидеть нашего прекрасного мальчика, и он сразу же растает. Но когда он забыл про день рождения Пэта три года подряд, я понял: теперь у меня есть собственные основания ненавидеть старого хиппаря.

– Может, он страшится сознания того, что стал дедушкой, – высказал я свое предположение.

– Да, конечно, – горько усмехнулась Джина. – И, кроме того, он эгоист и уже никогда не повзрослеет. Давай не будем об этом забывать.

В отличие от родителей Джины мои мама с папой не были ни для кого идеалом семейной пары. Никто никогда не заявлял, что их союз воплотил в себе дух эпохи. Снимков моей мамы ни разу не публиковали в глянцевых журналах, хотя ее помидоры, победившие на каком-то конкурсе овощеводов– любителей, однажды сфотографировали для местной газетенки. Но мои родители прожили вместе всю жизнь. И мы с Джиной собирались поступить точно так же.

За время, прошедшее с нашей свадьбы, наши друзья влюблялись, женились, разводились и начинали ненавидеть лютой ненавистью своих бывших партнеров. С нами такого быть не могло. Хотя нас воспитывали в разных условиях, в результате получилось так, что нам хотелось от жизни одного и того же.

Я мечтал о браке, который продлится всю жизнь, потому что именно так было у моих родителей. Джина мечтала о браке, который продлится всю жизнь, потому что у ее родителей этого никогда не было.

– Вот что в нас хорошо, – говорила она мне. – Наши мечтания совпадают.

Джина была без ума от моих родителей, и они отвечали ей взаимностью. Когда они видели, как это белокурое видение шествует по садовой дорожке вместе с их внуком, они прямо-таки расплывались от удовольствия и робко улыбались из-за своих очков и горшков с геранью.

Они не могли поверить своему везению. Им казалось, что их невесткой стала новоявленная Грэйс Келли. А Джине казалось, что свекор и свекровь – счастливые люди, вроде богачей Уолтонов.

– Я свожу Пэта к твоим родителям, – сказала она, когда я уходил на работу. – Можно, я возьму твой мобильный? На моем аккумулятор сел.

Я без промедления отдал ей свой телефон. Я ненавижу эти штуковины. Из-за них всегда такое ощущение, что ты попал в ловушку.

* * *

По галерее пробежала нервная дрожь. – Муха вернулась! – сказал режиссер. – У нас снова муха!

Вон она, на мониторе. Студийная муха.

Наша муха была громадным существом: черная, как таракан, с крыльями не меньше чем у осы, а туловище так раздуто, что без надежного шасси и не сядет. На крупном плане, когда Марти читал с телесуфлера, мы увидели, как муха лениво облетела вокруг головы нашего ведущего, а затем заложила крутой вираж и медленно ушла куда-то наверх.

Муха обитала где-то в темных верхних помещениях студии, среди хитросплетения розеток, кабелей и осветительных приборов. Она появлялась только во время передачи, и старожилы галереи поговаривали, что она просыпается от тепла юпитеров. Но мне всегда казалось, что ее привлекает та жидкость, которую выделяют железы человека, когда он выступает в прямом эфире. Наша студийная муха была весьма охоча до человеческого страха.

Если не считать авиа-шоу нашей мухи, интервью с Клиффом шло нормально. Молодой «зеленый» поначалу нервничал, почесывал щетину, дергал себя за грязные косички, путался в бессвязных предложениях и даже совершил самый страшный грех, который только возможен на телевидении: уставился прямо в камеру. Но Марти с нервными гостями умел вести себя на удивление нежно, и, поскольку он явно сочувствовал делу Клиффа, ему удалось заставить гостя расслабиться. Все пошло насмарку только уже под конец интервью.

– Я хочу поблагодарить Клиффа за то, что он сумел сегодня к нам прийти, – сказал Марти с необычайной серьезностью, незаметно отмахиваясь от назойливой студийной мухи, – и хочу поблагодарить всех его коллег, живущих на деревьях в аэропорту. Потому что битва, которую они ведут, это битва за всех нас.

Раздались аплодисменты, ведущий протянул руку гостю. Клифф ответил на рукопожатие, но почему-то сразу не выпустил ладонь Марти. Он пошарил в своей грязной хламиде с какой-то непонятной этнической бахромой и достал оттуда пару наручников. Марти с неуверенной улыбкой следил за тем, как Клифф защелкивает одно металлическое кольцо вокруг его запястья, а другое – вокруг своего.

– Свободу птицам, – тихо произнес Клифф и прокашлялся.

– Что, что это такое? – оторопел Марти.

– Свободу птицам! – заорал Клифф с возрастающей уверенностью. – Свободу птицам!

Марти покачал головой.

– У тебя есть ключ от этой штуковины, ты, вонючий кусок дерьма?

В сумерках галереи мы наблюдали за сценой, разворачивавшейся на дюжине мониторов, светящихся в темноте. Режиссер продолжал дирижировать пятью операторами. «Второй, оставайтесь на Марти… четвертый, дайте крупный план наручников…» Но у меня возникло такое ощущение, какое бывает только тогда, когда в прямом эфире случается нечто ужасное, – странная смесь легкой тошноты, паралича и почему-то восхищения. Эти чувства образуются где-то на дне желудка и мгновенно захватывают полностью все ваше существо.

И тут снова появилась муха, на несколько секунд зависла над головой Клиффа, после чего осуществила безупречную посадку ему на переносицу.

– Свободу птицам!

Марти посмотрел на свою руку, не веря, что он действительно прикован к этому грязному типу, на котором от жара юпитеров потек грим. Затем он схватил графин с водой, стоявший между ними на столике, и, как будто пытаясь прихлопнуть муху, изо всех сил ударил им Клиффа в лицо. Вода и кровь брызнули во все стороны. В кулаке Марти осталась ручка от графина.

– Трахал я в задницу этих птиц, – высказался он, – а заодно и дыру в озоновом слое!

Дежурный менеджер появился в камере с разинутым от изумления ртом, наушники болтались у него вокруг шеи.

Клифф закрыл ладонью свой разбитый нос. Кто-то в публике начал свистеть. И я понял, что мы пропали. Марти сделал именно то, чего на такой передаче, как у нас, делать было нельзя ни в коем случае. Он потерял связь с аудиторией.

В галерее разом зазвонили все телефоны, как будто хотели почтить память моей чудесной карьеры, ныне отправившейся прямым ходом в канализацию.

Студийная муха снова появилась на всех мониторах, совершила круг почета и с достоинством удалилась.

* * *

– Я такая дура, – сказала Сибхан через пару часов, сидя в опустевшей галерее. – Это все из-за меня. Не нужно было приглашать его. Я могла бы и догадаться, что он хочет использовать нас и отчебучить что-нибудь в этом духе. Он ведь всю жизнь был эгоистичным ублюдком. Ну зачем я это сделала? Хотела произвести на всех впечатление. И вот видишь, что произошло.

– Ты совсем не дура, – успокоил ее я. – Это Марти повел себя как дурак. Клифф – замечательный гость. Несмотря на то, что произошло, он и продолжает оставаться замечательным гостем.

– Что же теперь будет? – спросила она и вдруг показалась совсем молоденькой. – Что с нами сделают?

Я покачал головой и содрогнулся.

– Скоро мы об этом узнаем. – Я уже устал думать на эту тему. – Давай уйдем отсюда.

Я отослал Марти домой, тайком выведя его через запасный выход, где ждало такси, и предупредил, чтобы он ни с кем не разговаривал. Пресса растерзает его на куски – в этом можно не сомневаться. Меня больше беспокоило, что наше начальство сделает с ним. Точнее, с нами. Я знал, что им нужно «Шоу Марти Манна». Но вряд ли оно им нужно до такой степени.

– Уже так поздно, – сказала Сибхан, когда мы зашли в лифт. – Где бы мне поймать такси?

– А где ты живешь? – поинтересовался я.

Мог бы и сам догадаться, что она назовет Кэмден-Таун. Она просто должна была жить в одном из этих рабочих районов, которые колонизовали люди в костюмах. Это было не так уж и далеко от нашего домика возле Хайбери-Корнер. Мы жили на разных концах одной и той же улицы. Но дом Сибхан был на том конце Кэмден-роуд, где стремились к богемной жизни, а я жил на том конце, где мечтали об окраинах.

– Я могу тебя подбросить, – сказал я.

– Что, неужели на твоей «Эм-Джи-Эф»?

– Естественно.

– Суперски!

Мы рассмеялись, впервые за много часов, хотя я толком не мог понять почему, и спустились на лифте на подземную стоянку, где в совершенном одиночестве стоял маленький красный автомобиль. Было поздно. Почти два. Я посмотрел, как она ловко скользнула в машину и уютно устроила под приборной доской свои ноги.

– Я не собираюсь больше говорить об этом, – сказала она, – но я бы хотела поблагодарить тебя за сегодняшний вечер, за то, что ты не рассердился на меня. Спасибо.

Это было вежливое извинение за что-то такое, за что ей вовсе не нужно было извиняться. Я посмотрел на ее бледное ирландское лицо и впервые понял, как сильно она мне нравится.

– Не дури, – сказал я, быстро включив зажигание, чтобы скрыть свое смущение. – Мы ведь с тобой сражаемся по одну сторону баррикады, верно?

Была теплая летняя ночь, тот час, когда на улицах меньше всего машин. Двадцать минут спустя мы проехали мимо закрытого ставнями оптового рынка, трусливо жмущихся друг к дружке иностранных забегаловок и барахолок с гротескно-преувеличенными вывесками – гигантские ковбойские сапоги, плетеные кресла для великанов и грандиозные виниловые плиты нависали над улицей, как неудачные галлюцинации от плохого наркотика. Когда-то мы с Джиной по субботам ездили сюда за покупками. Это было так давно…

Сибхан говорила мне, куда ехать, пока мы не остановились у большого белого особняка, который давно уже разделили на квартиры.

– Ну что ж, – сказал я, – спокойной ночи.

– Спасибо за все, – повторила она.

– Пожалуйста.

– Слушай, вряд ли я сейчас смогу заснуть. После сегодняшнего-то. Может, хочешь зайти выпить?

– Если я выпью, то, наверное, не засну, – сказал я, проклиная себя за то, что разговариваю как пенсионер, которому нужно бежать домой, в свое гнездышко, где его ждут теплое какао и клеенка под простыней.

– Точно? – спросила она, и мне до смешного польстило, что в ее голосе прозвучало легкое разочарование. Кроме того, я знал, что второй раз предлагать она не станет.

«Отправляйся домой, – приказал мне внутренний голос. – Откажись с вежливой улыбкой и немедленно отправляйся домой».

И может быть, я так бы и поступил, если бы она мне чуть меньше нравилась.

Может быть, я так бы и поступил, если бы вечер выдался не такой трудный.

Может быть, я так бы и поступил, если бы мне не должно было вскоре исполниться тридцать.

Может быть, я так бы и поступил, если бы ее ноги были на пару дюймов короче.

– О'кей, – небрежно хмыкнул я. – Звучит неплохо.

Сибхан бросила на меня быстрый взгляд, и спустя мгновение мы уже целовались. Она обхватила меня руками за шею и тянула за волосы маленькими нетерпеливыми пальчиками. «Странно, – подумалось мне. – Джина никогда так не делает».