Книга Мир чудес онлайн - страница 5



5

Некоторое время спустя, прежде чем лечь спать, я постучал в дверь Айзенгрима. Как я и предполагал, он не спал – лежал с довольным выражением на лице, в красивом халате, опершись на подушки.

– Спасибо, Данни, что пришел пожелать мне спокойной ночи.

– Я думал, ты пожелаешь ознакомиться с первыми рецензиями.

– Ну ты и завернул… И как рецензии?

– В общем и целом – как и следовало ожидать. У Кингховна очень цепкое зрительное представление. Будь уверен, пока ты рассказывал, он всю эту ярмарку разложил на общие планы, крупные планы, массовки. И конечно, у него наметанный глаз на всякие детали. Например, его интересовало, как могло случиться, что никому не понадобилось в туалет, где ты провел столько времени.

– Ну, это очень просто. Виллар написал объявление: «ИНФЕКЦИЯ. Закрыто по распоряжению доктора» – и пришпилил его к двери.

– Еще он интересовался, что ты ел в этом кривом-косом закутке.

– Это была коробка конфет «Крэкер Джек». В то время я не знал, что это такое, и прежде никогда их не ел. Зачем же мне нужно было включать эти детали в мой рассказ? Я тогда о них ничего не знал. Рассказывать о вещах, которых я не знал, было бы нарушением законов повествования. Кингховн должен бы лучше чувствовать художественную гармонию.

– Он оператор. Он все хочет отснять, а уж потом монтировать.

– А я монтирую в процессе рассказа. Что сказали другие?

– Инджестри довольно долго болтал о природе пуританства. Он о нем ничего не знает. Для него это теологическая блажь. Он, мол, беседовал о пуританстве в Оксфорде с Ронни Ноксом и монсеньором Дарси[23], но все его теории не имеют никакого отношения к тому впитавшемуся в плоть и кровь пуританству, с которым мы каждый день просыпались и вставали в Дептфорде. Североамериканское пуританство и пуританство, известное англичанам, – это два разных мира. Я мог бы ему рассказать об этом кое-что, но мое время учительствовать прошло. Пусть себе прозябают в невежестве, если им так нравится, говорю я.

– А Линду было что сказать?

– Немного. Он сказал, что ничего из тобой рассказанного для него не тайна и даже не диковинка. «Нам в Швеции известны такие вещи», – сказал он.

– Наверно, людям во всех странах известны такие вещи. Но каждое изнасилование неповторимо для насильника и его жертвы. Он говорит так, будто ему известно все на свете.

– Не думаю, что у него на уме что-то в этом роде. Когда он говорит о Швеции, это скорее мистическое, а не географическое понятие. Когда он говорит о Швеции, он имеет в виду себя, известно ему об этом или нет. Он и в самом деле многое понимает. Ты помнишь, что сказал Гете? Хотя откуда тебе это помнить. Он сказал, что не знает ни одного преступления, на которое не был бы способен сам. То же, я думаю, относится и к Линду. В этом его сила как художника.

– Работать с ним просто здорово. Я думаю, вместе мы сделаем выдающийся фильм.

– Надеюсь. Да, кстати, Магнус, я должен поблагодарить тебя за те добрые слова, что ты сказал сегодня в мой адрес. Но поверь, когда мы были мальчишками, я, общаясь с тобой, и не думал ни о какой доброте. Я хочу сказать, все это было бессознательно.

– Не сомневаюсь. Но в этом-то собака и зарыта – неужели ты не понимаешь? Если бы ты делал это из чувства долга или по религиозным соображениям, тогда все было бы иначе. Это была обыкновенная порядочность. Ты очень порядочный человек, Данни.

– Правда? Очень мило, что ты так думаешь. Но я слышал и другие мнения.

– Это правда. Вот почему я думаю, что тебе следует узнать кое-что, о чем я не счел возможным рассказать сегодня им.

– Ты сказал, что монтировал на ходу. И что же ты опустил?

– Человек увлекается, когда рассказывает. Я мог бы поподробнее остановиться на том, что был трудным ребенком с непростым характером. Но смогли бы они тогда понять всю правду? Если я сам спустя пятьдесят лет, обдумывая это снова и снова, не все понимаю. Ты ведь веришь в дьявола, да?

– Верю, но по-своему. Это очень сложно – чтобы это объяснить, понадобилось бы несколько часов.

– Да. Так вот, когда дьявол крадется рядом с тобой – как он шел рядом со мной на той ярмарке, – достаточно малейшего жеста, чтобы он явился во плоти.

– Не стану обижать тебя и говорить, что ты – простой человек, но ты, несомненно, человек сильных чувств, и твои чувства приобретают конкретные очертания. Что же дьявол сделал с тобой такого, о чем ты предпочел умолчать сегодня?

– Это-то и есть самое главное. Когда Виллар в том шатре дал мне четверть доллара, мы стояли позади публики, в изумлении разглядывавшей Андро, который демонстрировал мощный правый бицепс, пощипывая в это же время себя за пышную левую грудь. Нас никто не видел. Виллар запустил руку мне в штаны и мягко погладил мою левую ягодицу. Потом со значением сжал ее. Я очень хорошо помню тепло его руки.

– И?

– Я улыбнулся ему в лицо.

– И?

– Тебе больше нечего сказать? Ты что, не понимаешь, к чему я веду? Я ведь понятия не имел о сексе; до того дня я не знал, что такое сексуальная ласка – даже такая невинная, какую ребенок получает от родителей. Но при этом первом сексуальном авансе я растаял. Я прижался к Виллару. Как я мог, даже не понимая, что делаю, ответить таким образом на такое странное действие?

– Тебе ужасно хотелось научиться делать фокусы. Не вижу в этом ничего странного.

– Но таким образом я становился его сообщником.

– Ты так думаешь? Ты что, все еще коришь себя?

– Что я знал о таких вещах? Наверно, мне на ухо нашептывал дьявол, подталкивал меня к тому, что тогда и многие годы спустя казалось моей гибелью.

– Дьявол сегодня не очень популярен. Лишь немногие принимают его всерьез.

– Знаю. Как он, должно быть, смеется. Вот Бог, наверно, не смеется над теми, кто считает, что Его нет. Он выше смеха. А дьявол – нет. Это одно из самых его привлекательных качеств. Но я все еще помню свою улыбку. Никогда прежде я так не улыбался. Это была улыбка соучастника. Скажи мне, у кого такой ребенок, как я, мог научиться так улыбаться?

– У другого старого шутника – у Природы. Ты так не думаешь?

– Не очень-то я доверяю Природе… Спасибо, что заглянул. Спокойной ночи, порядочный человек.

– Магнус, уж не становишься ли ты к старости сентиментальным?

– Я на целых десять лет моложе тебя, ты, мрачный шотландец. Спокойной ночи, добрый человек.

Я отправился в свою комнату и лег в постель, но уснуть еще долго не мог. Я лежал без сна, думая о дьяволе. Многие сочли бы мою спальню в Зоргенфрее наилучшим местом для подобных размышлений, поскольку дьявол часто ассоциируется с высокими мерками старомодной роскоши. Спальня моя была хороша – она располагалась в угловой башне, а площадью ничуть не уступала современному североамериканскому дому. Зоргенфрей был построен в начале девятнадцатого века одним из предков Лизл, который, видимо, имел что-то общее (по крайней мере, в архитектурных пристрастиях) с безумным королем Баварии.[24] Это было в высшей степени романтическое сооружение в стиле готического «ренессанса»[25], построенное и обставленное с тевтонским тщанием. Все здесь было тяжелым, все было лучшим в своем роде, все было резным, и полированным, и золоченым, и крашеным по самым высоким стандартам. Современный декоратор с его тонким вкусом, глядя на все это, просто с ума бы сошел. Но меня этот дом устраивал как нельзя лучше.

Однако не в то время, когда я хотел поразмышлять о дьяволе. Дом был слишком романтичным, слишком германским. Лежа на этой огромной кровати и глядя в окно на залитые лунным светом горы, не было ничего проще, как признать опереточного дьявола, поднаторевшего во всех разновидностях самого искусного обмана, но в конце концов неизменно терпящего фиаско перед лицом истинно бесхитростной добродетели. Всю свою жизнь я был заядлым театралом, а на представлении, драматическом или оперном, так легко поверить, что дьявол, хотя и парень не дурак, ни за что не устоит против какого-нибудь простачка, чье единственное оружие – добродетель. А что такое эта добродетель? Бессильное, невежественное принятие вещей такими, какие они есть, опереточная версия мечты, которая в Северной Америке нашла воплощение в образе мамочки с яблочным пирогом. Вся моя жизнь была протестом против этого мира или его пародийной серой версии, которая обрела плоть в сельской Канаде, где я и родился.

Нет-нет, грош цена такому представлению о дьяволе. А есть ли другое? Теологам не очень-то дается определение дьявола, в отличие от определения Бога. Вестминстерское Исповедание Веры, по необходимости усердно заученное наизусть в пресвитерианском детстве, и сегодня после долгих странствий по миру казалось мне безоговорочно авторитетным. Един есть живый и истинный Бог, беспредельный в бытии и совершенстве, чистейший Дух, невидимый, бестелесный, не имеющий частей, бесстрастный, неизменный, неизмеримый, вечный, непостижимый, Всемогущий, премудрый, всесвятый, всесвободный, абсолютный, творящий все по совету своей неизменной и праведной воли для своей славы. Отлично, даже если кого-то и смущает высокий штиль прозы 1648 года. Что там было еще? Любвеобильный, подающий благодать, милосердый, долготерпивый, изобилующий во благости и истине, прощающий нечестие, беззаконие и грехи, вознаграждающий тех, кои прилежно ищут его. Вот оно как. Но где же человеку искать Бога? В Дептфорде, где мы с Айзенгримом родились и вполне могли бы жить до сего дня, если бы (в моем случае) я не отправился на Первую мировую войну, а (в его случае) он не был похищен мошенником из бродячего балагана? Я искал Бога в течение всей жизни, посвятив себя невероятному (для канадского учителя) занятию – экстравагантному собиранию мудрецов, добродетельных женщин, мыслителей, деятелей, организаторов, созерцателей, юродивых и сумасшедших мулл, называемых святыми. Но за все время этих исследований длиною в жизнь я находил лишь мудрствования, которые ничуть не приблизили Бога ко мне. Искал ли Бога Айзенгрим? Откуда мне было знать? Как вообще можно узнать, что делает другой человек в самой тайной сфере своей жизни? Чему еще научило меня это всеобъемлющее и замысловатое определение? Что Бог всегда праведный и страшный в судьбах своих, ненавидящий всякий грех и никогда не очищающий виновного. Благородные слова и (лишь слегка завуалированная их благородством) устрашающая концепция. А почему бы ей и не быть устрашающей? Немного страха (с моей точки зрения) душе не повредит, если объект этого страха вполне благороден.

А вот дьявол никогда не был так великолепно разобран по косточкам и определен. Исследовать его, просто вывернув наизнанку определение Бога, не удается. Он решительно субъект более трудноуловимый, чем простой антипод Бога.

Тогда, может быть, дьявол – это грех? Нет, хотя грех и очень ему нужен. Все, что мы с достаточными основаниями можем назвать грехом, подразумевает личный выбор. Человеку льстит, когда его просят сделать важный выбор. Дьявол любит время неопределенности.

Может быть, тогда он – зло? Не есть ли дьявол – источник и повелитель этого необъятного царства очевидно ужасных и отвратительных вещей, совершающихся, насколько мы можем судить, не по чьей-то вине и не являющихся следствием чьего-либо греха? Царства раковых корпусов и приютов для детей с врожденными уродствами? У меня были поводы для посещения таких мест – в частности клиник для душевнобольных, – и если я говорю, что зло ощутимо висит там в воздухе, как бы мы ни старались его уменьшить, это отнюдь не мои фантазии или чрезмерная чувствительность.

Это зло мне известно, но я уверен, что есть вещи и похуже, только я с ними никогда не сталкивался. Это зло всегда с нами. Пусть себе человечество борется с проказой или туберкулезом. Но вот когда туберкулез посажен на цепь, его место спешит занять рак. Можно подумать, что такие проявления зла в нашей общей жизни почти неизбежны. Если дьявол – вдохновитель и повелитель зла, то он и в самом деле сильный противник, и я не могу понять, почему так много людей, услышав его имя, настраиваются на веселый и несерьезный лад.

Где пребывает дьявол? Был ли прав Айзенгрим (а его интуиция и наблюдательность во всем, что касается лично его, не вызывают у меня ни малейших сомнений), говоря, что дьявол стоял рядом с ним, когда волшебник Виллар побуждал его к тому, что с учетом известных мне обстоятельств я бы не мог назвать иначе, нежели зло? И Бог, и дьявол желают влиять на ход событий в мире, и дьявол очень тщательно выбирает подходящие моменты.

Что там говорил Айзенгрим? Что 30 августа 1918 года он спустился в ад и выбрался оттуда только семь лет спустя? Помня о его желании поразить нас и о пристрастии к тому, что строгий критик назвал бы дешевой риторикой, может быть, на эти его слова не следует обращать внимание?

Мой опыт говорил мне, что тот, кто не обращает внимания на Магнуса Айзенгрима, неизменно совершает ошибку. Оставалось только ждать конца этой истории и надеяться, что, выслушав ее, я смогу прийти к какому-нибудь выводу. И вот тогда-то и появится мой выстраданный документ.



Помоги Ридли!
Мы вкладываем душу в Ридли. Спасибо, что вы с нами! Расскажите о нас друзьям, чтобы они могли присоединиться к нашей дружной семье книголюбов.
Зарегистрируйтесь, и вы сможете:
Получать персональные рекомендации книг
Создать собственную виртуальную библиотеку
Следить за тем, что читают Ваши друзья
Данное действие доступно только для зарегистрированных пользователей Регистрация Войти на сайт