Книга Последнее танго в Париже онлайн - страница 2

Глава вторая

Все случилось так внезапно и быстро, совсем как изнасилование, только Жанна-то знала, что это не так. У нее все еще стоял в ноздрях его запах, она ощущала его крепкое тело, но чувствовала, что всего лишь приятно возбуждена и вконец ошеломлена. Она отказывалась этому верить. Как дико: она, оказывается, способна до конца раскрыться перед совершенно незнакомым мужчиной, приняв в себя его плоть и семя, а после отправиться на свидание с другим мужчиной, которого уверяла в своей любви, и ни словом не обмолвиться ему о случившемся. Несообразность всего этого ее волновала.

На вокзале Сен-Лазар было полно народу. Огромный купол отражал и усиливал пыхтение выпускаемого пара, беспорядочное шарканье тысяч подошв об асфальт платформ. Теперь вокруг все двигалось и шумело – грубая действительность, – тогда как раньше ей довелось испытать ощущение остановившегося времени и воплощение любовных фантазий.

Жанна купила в кассе перронный билет и прошла на платформу. Она пробиралась против движения, высматривая Тома в толпе. Интересно, подумалось ей, заметит ли он в ней какую-то перемену. Знакомые частенько рассуждали о его сверхъестественной проницательности. Это ее немного тревожило, хотя в такой огромной толпе ее тайне не грозило разоблачение.

Она привстала на цыпочки, выглядывая Тома, и не обратила внимания на молодого человека в джинсовой куртке, который подобрался к ней сзади и начал снимать черной ручной камерой «Аррифлекс». Рядом с оператором присел на корточки худой мужчина в наушниках и с портативным магнитофоном «Награ» на ремне через плечо. В руке он держал микрофон и поворачивал его рыльце в разные стороны, фиксируя фоновые шумы. За ними стояла помощница режиссера со стопкой листов. Другие пассажиры и встречающие останавливались поглазеть на съемку, но высматривавшая Тома Жанна не догадывалась о том, что происходит у нее за спиной.

Наконец она его углядела. На нем были короткая кожаная куртка с меховым воротником, яркий желто-зеленый «эскотский» длинный шарф и расклешенные брюки. Он выглядел моложе своих двадцати пяти, у него были черные волосы, аккуратно подстриженные и расчесанные, раскованная пружинистая походка, а улыбка – открытая и невинная, как у маленького мальчика.

Жанна пробилась сквозь толпу и бросилась ему на шею. Его объятия на миг показались ей сдержанными, даже братскими – по сравнению с неуступчивостью могучих рук и плеч Пола. В эту минуту локомотив, у которого они стояли, дал задний ход и пустил струю пара. Жанна увернулась и только тут увидела съемочную группу.

Удивленная, она высвободилась из объятий Тома.

– Они что, обознались или как? – спросила она с явным раздражением.

Том повернулся к камере с горделивой улыбкой. Он был режиссером до мозга костей, создателем фильмов, достойным учеником Трюффо и Годара^[3], и в основе его документальной манеры – французы называют ее cinema verite^[4] – лежал метод непосредственной съемки скрытой камерой, для чего он, бывало, с готовностью пускался даже на обман. Для Тома истина заключалась в шестнадцатимиллиметровой пленке, крутящейся со скоростью двадцати четырех кадров в секунду. Он являл собой утонченного voyeur^[5], предпочитавшего общаться с жизнью через объектив камеры. В этом смысле он был прямой противоположностью Полу.

– Это кино, – объяснил он, – а они – моя съемочная группа. Мы делаем фильм.

Он легко коснулся губами губ Жанны; в этом его жесте было нечто озорное.

– Когда я тебя целую, из этого можно сделать кино.

Он тронул ее волосы.

– Когда я тебя ласкаю, из этого тоже можно сделать кино.

Воодушевившись, он было пустился в рассуждения о тонкостях своего видения мира. Жанна вернула его на землю.

– Хватит! – потребовала она и замахала руками, отгоняя группу.

– Это мои ребята, – возразил Том, – я же тебе сказал.

И, словно это все объясняло, Том поднял чемодан и повел Жанну к концу платформы, сопровождаемый съемочной группой.

– Послушай, – сказал он, – я снимаю фильм для телевидения. Называется «Портрет девушки», и эта девушка – ты.

– Нужно было спросить у меня разрешения.

Звукооператор подобрался ближе и подсунул Жанне микрофон.

– Да, – ответил Том, огорченный тем, что она не сумела воздать должное его изобретательности. – Вероятно, мне показалось забавным начать с того, как девушка приходит на вокзал встречать своего жениха.

– Значит, ты поцеловал меня, зная, что это кино? Трус!

Поглощенный своей картиной, Том посчитал эту вспышку всего лишь проявлением ее простодушия и нежно погладил Жанну по щеке.

– В основном это повесть о любви, – заметил он. – Сама увидишь.

Камера работала.

– А теперь скажи-ка, Жанна, – продолжал Том, – что ты поделывала, когда меня не было?

Она без заминки выпалила:

– Думала о тебе дни и ночи и ныла: «Милый, не могу жить без тебя».

Взрывоопасный момент. Но как не доходит ирония до дурачков и детишек, так не дошла она и до Тома. Наконец-то Жанна вошла в роль, которую он определил для нее, подумал он и просиял. Ее игра захватила его.

– Magnifique!^[6] – воскликнул он и махнул оператору: – Блестяще. Стоп!

Глава третья

Неподалеку от вокзала Сен-Лазар, на узкой, все еще вымощенной булыжником улочке, где с трудом могут разъехаться два автомобиля, а прохожий услышит итальянскую или английскую речь не реже французской, располагались несколько пансионов, где давали кров временным жильцам. В этих маленьких гостиницах имелся свой состав постоянных обитателей – опустившиеся интеллектуалы и художники, актеры-неудачники, одна-две проститутки; остальные комнаты сдавались приезжающим и потрепанным жизнью представителям парижского полусвета: солдатам-дезертирам, наркоманам, сводникам, воришкам и прочей подобной братии. Люди эти были очень разные, однако существовала между ними тонкая незримая связь, благо все они оказались более или менее неудачниками в жизни и жили под одной крышей. Запахи помойки и прокисшего вина, грохот поездов метро на соседней станции «Бир-Хаким», расположенной на эстакаде, нестройный шум, доносившийся из углового бара, ощущение, что совсем рядом украдкой занимаются противозаконными делишками, – все это было хорошо знакомо обитателям улочки, как и жесткие узкие койки, одна сносная кормежка в сутки и молитвы о ясной погоде.

На этой улочке Пол прожил пять лет – в одном из таких пансионов, на хозяйке которого женился. После ее самоубийства гостиница переходила к нему, однако это его отнюдь не радовало: он презирал гостиницу и то, что она олицетворяла.

Вернувшись с улицы Жюля Верна, он несколько часов не мог заставить себя войти в помещение, где его жена покончила с собой. Но когда наступил час ленча, а горничная так и не спустилась, Пола разобрало любопытство и он поднялся на третий этаж, тяжело ступая по протертой дорожке, покрывавшей лестницу. По гостинице разносился вой тенор-саксофона – из комнаты в дальнем конце с окнами во двор, где сравнительно дружно жили чернокожий алжирец с женой. Алжирец, музыкант-самоучка, с утра до вечера дудел в свой инструмент, но Пол ни разу не попросил его перестать – не потому, что ему нравилась эта музыка, а потому, что она была не лучше и не хуже шума с улицы и жалоб постояльцев. Музыка была чувственной и одновременно невыразимо печальной. Полу к тому же она казалась совершенно бессмысленной.

На третьем этаже Пол толчком распахнул дверь без номера, и его взгляду предстало помещение, больше всего похожее на место чудовищной бойни. Кровью, казалось, было залито все – кафель у ванны, пластиковая занавеска душа, заходившая нижним концом за край ванны, зеркало над раковиной. Все в комнате несло отпечаток такой кровавой жестокости, словно здесь забили до смерти нескольких человек.

Пола замутило, его охватила злость. Он молча пересек помещение и остановился у окна, дожидаясь, когда горничная закончит мыть ванну. Ему хотелось заплакать, но он не мог: в нем все онемело. Он решительно не знал, почему жена наложила на себя руки, и от этого его горе становилось еще более нелепым и одиноким. Возможно, она сделала это без всякой причины, разве что хотела поставить его в тупик.

Кран был открыт до упора. Горничная вылила в сток ведро воды пополам с кровью, выпрямилась и тупо уставилась на Пола.

Пол глядел через двор в комнату, где алжирец все еще играл на своем саксофоне. Щеки у него раздувались, а мускулистые предплечья бугрились, когда он жал на клапаны, вознося инструмент над головой. Жена, стоя перед ним на коленях, терпеливо пришивала спереди к брюкам пуговицу. Закончив, она перекусила нитку, едва не припав ртом к мужнину паху. Пол не воспринял простой интимности этой сцены.

– Я бы давно тут вымыла, – сказала горничная, – но полицейские не давали. Они не поверили, что это она сама сделала, – крови уж больно много.

Она швырнула в угол окровавленную тряпку и взяла новую, затем опустилась на колени и принялась оттирать кафель.

– Меня как дурочку заставили все им изображать, – продолжала она и, передразнивая полицейских, затараторила: – «Значит, пошла туда… Прошла сюда… Отдернула занавеску?» Мне пришлось делать все, как она. – Горничная замолчала, отколупывая ногтем пятно ссохшейся крови. – Постояльцы всю ночь не спали, в гостинице было не повернуться от полицейских. Все так и набросились на кровь, не оторвать. Так и шпионят.

Пол обвел взглядом комнату. Медная кровать – металл потускнел, – комод в царапинах, рваные ширмы со стилизованным в восточном духе рисунком летящих птиц – типичная обстановка любой третьеразрядной французской гостиницы, и однако же Роза выбрала именно эту комнату, которая пахла смертью еще до ее самоубийства.

Горничная кинула тряпку в ведро, наполовину заполненное розовой от крови водой, и стала отмывать занавеску.

– Они спрашивали, может, она печалилась. Или была несчастливой. Или вы дрались с ней, били друг друга. А еще – когда вы поженились. Почему у вас нет детей. Грязные свиньи! Только что ноги об меня не вытирали.

Говорила она совершенно спокойно. Пол знал, что она и другие служащие не любили Розу, та проявляла искреннее участие к их жалкому существованию и они приучились рассчитывать на большее, чем заслуживали.

– Потом, – продолжала горничная, – они заявили: «Твой хозяин психованный. Ты знаешь, что он был боксером?» Ну и что? А потом был актером, потом играл в оркестре на бонго^[7]. В Мексике был революционером, в Японии – журналистом. Однажды отправился на Таити, бродил по острову, учил французский…

Список достижений, коими он некогда гордился, но в последние годы начал считать бессмысленными. Роза могла бы все изменить в его жизни.

– Затем приехал в Париж, – продолжала свой рассказ горничная, – здесь познакомился с состоятельной женщиной и вступил с ней в брак. «Так что же делает твой хозяин? Живет за ее счет?» – Горничная пожала плечами, не отрываясь от работы. – Тут я спрашиваю: «Теперь можно прибраться?» А они в ответ: «Не смей ничего трогать. Ты и вправду считаешь, что она покончила с собой?»

Она встала и вытерла руки о фартук.

– А потом он толкнул меня в угол, хотел…

– Почему у тебя вода льется? – оборвал ее Пол.

Она отвела со лба прядь сальных волос, наклонилась и одним махом закрыла кран.

– Ну вот, теперь порядок, – заметила она, оглядев комнату, словно всего лишь убрала за нашкодившим постояльцем. – И следов не осталось.

Пол отвернулся и уставился на большой пустой чемодан, брошенный на постели. В нем Роза хранила старые подарки, какие-то непонятные письма и фотографии, мелкие сувениры, в том числе даже форменный воротничок католического патера, – как попал к ней этот воротничок, Пол так и не понял. Содержимое чемодана Пол спрятал от полицейских – не потому, что боялся, как бы они чего там не раскопали, а чтобы лишить их удовольствия порыться в чужих вещах. Все эти памятки даже намеком не подсказали ему, почему Роза наложила на себя руки, да и с самой Розой они как-то совсем не вязались. Он думал, что знает жену, что наконец-то добился устойчивой духовной связи с другим человеком, но ошибся. Вся жизнь Пола слагалась из последовательности романтических – и заведомо обреченных – увлечений, и все его связи, сколь бы рискованными они ни бывали, кончались ничем. В молодости это не имело значения, но в последнее время до него начало доходить, что жизни его положен предел и он рискует встретить смертный час в одиночестве.

– Что они сказали про чемодан? – спросил он.

– Что не верят, будто в нем ничего не было. Что тут им не повезло.

Горничная извлекла из кармана фартука старомодную опасную бритву и, как ни в чем не бывало, протянула Полу со словами:

– Вот ваша бритва.

– Не моя.

– Им она теперь без надобности, следствие окончено.

Пол попробовал на палец прохладное тупое лезвие, пощупал гладкую костяную ручку. Вот этим лезвием Роза и положила конец своей жизни, что ж, он от него не откажется.

– Они велели ее вам отдать, – сказала она и уставилась на него во все глаза.

Пол опустил бритву в карман пиджака.

– Убери чемодан, – приказал он.

Служанка пошла к кровати.

– У нее вся шея была изрезана.

Пол снова ее оборвал.

– Там проведут вскрытие, – сказал он и вышел из комнаты.

Саксофонист теперь играл по-другому – в глубоком звучании инструмента чувственность явно забивала грусть, и Пол подумал о девушке и о том, что случилось утром. На душе у него было мрачно, и мысль о голом сексе, сексе без любви и без чувственной вовлеченности, показалась в его состоянии привлекательной. Пусть хоть так, хоть на минуту – но согреться и забыть о тщете человеческих упований и неизбежной смерти. В подвале гостиницы стояла ненужная мебель, он уже договорился, чтоб ее перевезли. Так отчего не пойти по проторенной дорожке! Отправив пару-другую убогих стульев и кресел в квартиру на улице Жюля Верна, он застолбит на нее права.

Пол спустился по лестнице и вышел из гостиницы, на ходу прихватив пальто. Девушка, конечно, может и не прийти второй раз, но как знать, как знать…