Страницы← предыдущаяследующая →
На следующий день мы все трое опоздали на занятия. Нас разбудила тетя Ыра. Перед самым уходом на работу она постучала нам в дверь. Мы сразу проснулись, но вставать не хотелось. В комнате было очень холодно, – на эту ночь мы не открыли дверь в коммунальный коридор.
– Вставай, Чухна! – крикнул мне Костя.
– Вставай, Шкилет! – крикнул я Володьке, соскакивая с постели. В серьезные моменты жизни мы всегда звали друг друга по старым детдомовским кличкам. А сейчас момент был серьезный: за опоздание могло здорово влететь, в особенности мне. Ведь я уже на примете после вчерашнего. Да и Костя тоже на плохом счету.
Я быстро оделся и побежал к умывальнику. Над фарфоровой раковиной, на гвоздике, вбитом в зазор между облицовочными плитками, висела на веревочке фанерка – ее повесил Костя, когда стал капитаном комнаты вместо ушедшего на финскую Гришки. На фанерке Костя вывел синей тушью:
ППНЧ
(Полный Процесс Наведения Чистоты)
1. Чистка зубов.
2. Умывание лица и рук.
3. Причесывание головы.
4. Чистка обуви.
5. Заправка коек.
Но если мы торопились, Костя перевертывал табличку другой стороной – этого проделать он никогда не забывал. А на той, другой стороне было написано красными тревожными буквами:
КУУО
(Краткое Ускоренное Упрощенное Омовение)
Костя во все вносил систему. Если б он задумал утопиться, то и здесь он прежде всего разработал бы для себя инструкцию, как надо тонуть. Но, при всей своей любви к порядку, человеком он был беспечным и безалаберным. И если он хорошо учился, то не за счет старательности, а из-за общего развития. Да и память у него была очень хорошая.
В это утро, совершив КУУО, то есть наскоро ополоснув лица, мы надели свои нетяжелые пальто, съели по куску хлеба и вышли в коридор. Дверь мы закрыли, но не заперли – она у нас не запиралась. В квартире жили люди честные, да и воровать у нас нечего было.
– Постойте, ребята! – серьезным голосом сказал вдруг Володька. Затем он кинулся обратно в комнату, открыл шкаф, вынул оттуда хлеб и отрезал себе два куска. На один кусок насыпал сахарного песку и прикрыл его вторым. Шкиля Володька всегда помнил о еде. Если бы Земле угрожало столкновение с Луной, то он, за пять минут до мировой катастрофы, воспользовавшись всеобщей паникой, забрался бы в продовольственный магазин и погиб бы не из-за столкновения миров, а из-за своей прожорливости.
Дожидаясь Володьку, я бросил взгляд в нашу комнату. Койки, конечно, остались неприбранными. И только постель Гришки была аккуратно заправлена. Серое, с тремя синими полосами, одеяло лежало ровно, без единой складочки, и подушка в изголовье белела, как маленький сугроб, пухлая и непримятая.
Мы добежали до трамвайной остановки, и скоро подошел наш номер. Ехать было не близко: техникум находился на другом конце города, на окраине. В трамвае было свободно, главный поток пассажиров уже схлынул. Нам достались сидячие места. Вагон был весь проморожен, он скрипел от тряски. Пассажиры стучали ногами в пол, чтобы хоть немного согреться. В вагоне стоял топот – можно было подумать, что мы не едем, а все куда-то бежим на месте. На стеклах лежал толстый бархатистый слой инея, и на нем видны были следы метлы, – должно быть, ночью в трампарке пробовали счистить со стекол людское дыхание, да так и не счистили, а за утро иней нарос сызнова. Мне было зябко в моем полубумажном пальтеце. Морозы все продолжались, хоть теперь они стали не такими лютыми, как в дни недавней финской войны.
Я сидел, топал ногами и думал о том, как же это так вышло с Гришкой. Когда его привезли с Карельского перешейка в госпиталь, нам сразу же позвонили и сказали, что у него серьезное ранение, но первые четыре дня к нему не пускали. Наконец позвонила дежурная сестра и сказала, что впуск к Семьянинову свободен и что Гришку мы можем посещать втроем, по его личной просьбе. И вот мы поехали к нему в гости все втроем. Потом мы навещали его поодиночке.
Когда мы пришли все трое, гардеробщица вначале заартачилась и не хотела дать сразу три халата для посещения одного больного. И тогда Костя пошел к дежурному врачу. Пришел дежурный врач и коротко приказал гардеробщице выдать халаты всем троим. Он быстро и внимательно оглядел нас и ушел, ничего больше не сказав. А мы помогли друг другу напялить на себя белые халаты, и нас сразу охватило чувство необычности происходящего.
– Значит, тяжелый, если так вот родню пускают, – сказала гардеробщица.
– Он и не родня нам, – с какой-то непонятной обидой буркнул Володька. – У нас нет родни. И у него нет.
Мы молча поднялись по широкой лестнице на второй этаж и пошли по коридору. Коридор тоже был очень широкий, чистый и почти безлюдный. Я ожидал, что здесь обязательно будет пахнуть лекарством, но нет, – лекарствами не пахло, и вообще больницей почти не пахло. Только от нагретых батарей слегка тянуло запахом масляной краски. Окна госпитальные были высоки, с полукружьями наверху. Стекла были чисты, свет морозного дня легко ложился на чуть блестящие серые стены, на коричневый линолеум пола.
Мы вошли в одиннадцатую палату. Здесь стояло всего четыре койки, как у нас в комнате. На одной из коек, справа от двери, лежал Гришка. Я думал, что увижу его исхудалым, с лицом, искаженным от боли, но он был почти такой, как и раньше, до всего этого. В первую минуту я обрадовался, что Гришка такой, как всегда, но потом мне это показалось странным и даже испугало.
– Аха, вот и пришли, – сказал он, увидев нас. – А я, видите, лежу-полеживаю. А что новенького?
– Да ничего новенького, – бодро ответил Костя. – Вот только у Шкилета двойка по спецтехнологии набухает. Если не сдаст – снимут со стипендии, и придется нам его кормить. А жрет он – сам знаешь как!
– Ну вот, – улыбнулся Гришка, – как я с поста капитана комнаты ушел, так Шкилет учиться перестал. Стыдно, Шкиля! Ведь мы четверо – самые старшие в группе.
– А ты, Мымрик, совсем неплохо выглядишь, – произнес Володька, будто читая по книге. – Скоро ты опять капитаном будешь, а Синявого мы с этого поста сгоним.
– Они, дураки, недовольны моими нововведениями, – слишком широко улыбаясь, заявил Костя, – и Чухна, и Шкилет – оба недовольны… А тебе больно, Мымрик?
– Нет, теперь ничего. Колют все время. Уколы, понимаешь, Синявый…
– Ну это уж такое дело – уколы, – вмешался я. – Это уж надо потерпеть. Терпи, Мымрик, атаманом будешь.
Как всегда в трудные моменты жизни, мы в нашем этом разговоре звали друг друга по детдомовским кличкам, а не по именам, и Гришка охотно включился в эту игру. Но слишком уж обычен и естествен был его голос, слишком уж будничны интонации. Мне вдруг почудилось, что Гришка теперь много старше нас и знает то, чего мы не знаем. Мне стало казаться, что он подыгрывает нам, как ребятишкам, чтобы не огорчать вас, чтобы мы думали, будто все остается по-прежнему.
– Нас, Мымрик, к тебе пускать не хотели, халатов сестричка не давала, – сказал вдруг Володька. – Еле у врача допросились… А там у тебя тоже был халат? Лыжникам же дают.
– Да, был. Был белый маскхалат…
– А ты видел того, который стрелял в тебя? – спросил Володька. – Это тебя из автомата?
– Да нет, не пулей! Разве вам дежурный доктор не объяснил?.. Меня осколком… А дома как у нас? Как дядя Личность?
– Дядя Личность все пьет, – с готовностью ответил я. – А к тете Ыре из жакта опять приходили, агитировали ее против бога. Ну да разве ее сшибешь с ее позиции!
– Она и за тебя молится, – вмешался в разговор Костя. – К Николе два раза ездила.
– Теперь уже поздно молиться, – без выраженья, ровным голосом сказал Гришка. – Так уж получилось…
– Ну ничего, Мымрик, поправишься, – промолвил Костя. – Ты не горюй.
– Да я и не горюю.
Выйдя из госпитального большого здания, мы долго молча шли по длинной аллее. В морозной тишине снег звонко и грустно скрипел у нас под ногами. Здания, стоящие вдали, были как бы обведены синеватой туманной каймой.
– Ребята, Гришка умрет, – сказал вдруг Володька. – Он умрет. Я знаю, он умрет. Он умрет…
– Чего ты каркаешь! – сказал я. – Заткни плевательницу!
Трамвай пустел. Приближалось кольцо.
– Ребята, нам надо на медпункт смотаться, – сказал Костя. – Попробуем справки добыть, чтоб опоздание было уважительное. Если Валя дежурит в медпункте, она сделает. Помните, в прошлый раз она дала справки – и все сошло. Только надо болезни с умом придумать. Такие, чтоб температура не влияла.
– У меня, чур, зубы, – невнятно сказал Володька; рот у него был набит хлебом: всю дорогу он жевал свой сладкий бутерброд – с чувством, с толком, с расстановкой.
– Зубы я себе хотел взять, – огорченно протянул Костя. – Ну, ладно. Тогда у меня люмбаго. Тут поди проверь.
– Я тоже зубы хотел взять, – сказал я. – Что же у меня тогда?
– У тебя пусть понос, – промычал Володька. – Понос тоже трудно проверить.
– Нет, только не это! – решительно возразил я. – Не хочу перед Валей с поносом. Пусть у меня что-то с сердцем.
– Заметано, – подытожил Костя. – Люмбажник, зубатник и сердечник.
– При Гришке мы ни разу в техникум не опоздали, – сказал вдруг Володька четким тихим голосом. Он наконец прожевал свой хлеб. – А ведь Гришка нам на психику не давил. Просто у него была легкая рука.
– В техникуме уже знают насчет Гришки, – проговорил Костя. – Они из госпиталя туда в первую очередь позвонили.
– У Гришки была легкая рука, – повторил Володька. – Теперь без него все у нас плохо пойдет. Я знаю, знаю.
– Перестань ты, – строго сказал Костя. – Все у нас должно идти как при Гришке. Нечего нам нюни распускать!
Трамвай свернул на кольцо, скрипуче вздрогнул и остановился. Вагоновожатый и две кондукторши побежали греться в дежурку, а мы по заснеженной улице направились к техникуму. Окраинная улица, состоящая из невзрачных одноэтажных и двухэтажных домов, упиралась в сад, где стоял техникум. Он возвышался среди окрестных строений, как морской корабль среди рыбачьих баркасов. Это было монументальное четырехэтажное здание, облицованное желтоватым глазурованным кирпичом и украшенное серыми колоннами и классическим фронтоном. На фронтоне еще сохранились следы от сбитых букв:
Убежище
им. Вел. кн. Вильденбургской
Здание это было построено незадолго до мировой войны. Полное наименование его было такое: «Убежище для раскаявшихся девиц, основанное попечением Великой княжны Вильденбургской», – так когда-то гласила мраморная доска в вестибюле. Эту доску выломали уже при нас, когда переоборудовали химическую лабораторию. Доска стала щитом для рубильников, которыми включалась тяга в вытяжных шкафах. Раскаявшиеся девицы жили в убежище недолго: они разбежались в 1916 году, когда в Петрограде стало плохо с едой, и, кажется, вернулись к своей прежней профессии. Многие старожилы этой улицы хорошо помнили раскаявшихся девиц – раскаянок, как они их прозвали. Отзывались старожилы о них нелестно.
После бегства раскаянок здание несколько лет пустовало, потом в нем помещался какой-то архив, потом какие-то курсы, а затем обосновался наш техникум.
– В подъезд – не все сразу! – распорядился Костя, когда мы вошли в сад. – Используя складки местности, одиночные бойцы скрытно просачиваются в расположение противника. Ты, Шкилет, просачивайся первым.
Володька, пригнув голову и нелепо размахивая своим потрепанным портфелем, побежал под деревьями к подъезду и скрылся в дверях. Затем побежал я. Мы встретились в подвале, в раздевалке.
– Опоздали, шарлатаны, – ворчала гардеробщица тетя Марго, принимая наши пальто. – Будет вам разнос от матери-патронессы! Будет вам веселый разговор! На бюро комсомольское вызовут!
Мы не обращали внимания на ее воркотню. Мы знали, что человек она добрый, только малость не в своем уме. Тетя Марго была единственной раскаянкой, оставшейся в «убежище». Она жила в служебной пристройке, в комнатенке, которую называла келейкой. В дни получки тетя Марго всегда ходила под градусом. В эти дни она иногда употребляла такие словечки, что девчата, стоявшие в очереди за пальто, не знали куда глаза девать, а ребята фыркали в рукав. А то она принималась рассказывать про прошлое. «Тут у нас графы, князья почем зря бывали, – повествовала она. – Сам товарищ Распутин на моторе приезжал, смотр самодеятельности проводил. Я на столе в одних кружевных панталонах танго „Сатаник“ плясала…» Дальше она начинала плести что-то совсем уж несообразное. Настоящее накладывалось у нее на прошлое, как два разных изображения, снятые неопытным фотолюбителем на один негатив.
Из раздевалки мы поднялись в цокольный этаж. Чинно, как ни в чем не бывало, прошли через просторный вестибюль и направились в медпункт. Здесь в коридорном тупике, перед дверью, на матовом стекле которой было написано прозрачными витиеватыми буквами Лазаретъ, мы остановились.
– Всем гамузом не вваливаться! – сурово сказал Костя. – Ты, Чухна, иди первым.
Я скрючился, приложил руку к сердцу, со страдальческим лицом вошел в медпункт. Через несколько минут Валя выдала мне спасительную справку. Конечно, она понимала, что ничем я не болен, но она понимала и то, что за опоздание меня могут лишить стипендии. Костя и Володька вскоре тоже вошли в кабинет и тоже получили нужные справки.
Издалека послышался звонок. Это был перерыв. Но идти на лекцию сейчас не имело смысла: оба первых часа занимал один и тот же предмет – химия. Просто неудобно было явиться на занятия в середине лекции. Поэтому мы переждали перемену в тихом закоулке возле медпункта, а когда раздался звонок на занятия и все вдали утихло, мы отправились в Машин зал.
При раскаянках в этом высоком зале была трапезная. Говорили, что здесь стояли столы и стулья из натурального красного дерева и вообще все было не хуже, чем во дворце. Но сейчас от той роскоши, если она и была, ничего не осталось, и только окно напоминало о прошлом. Гигантское, кончающееся полукругом окно уходило под потолок. Все оно состояло из цветных стекол. Это был витраж, картина из стекла. Самый верх занимала надпись: РАСКАЯНИЕМ ОЧИСТИМСЯ, картина же изображала Марию Магдалину, молодую красивую женщину с рыжеватыми распущенными волосами. Никакой одежды на ней не имелось. Ни святости, ни раскаяния на лице ее не наблюдалось, – наоборот, вид у нее был скорее торжествующий. Говорят, что художника, который делал этот витраж, церковники в свое время хотели даже привлечь к ответственности за святотатство, но княжне Вильденбургской картина приглянулась, и дело было замято.
Завхозу техникума, товарищу Ермолину, витраж этот явно не нравился. «Что она святая – это полбеды, – говаривал он, – наши ребята подкованные, религией их не прошибешь. А вот то в ней плохо, что она – в чем мать родила… Ишь пушки свои выставила! Соблазн для студенчества!»
Но завесить витраж было нельзя – в зале стало бы совсем темно. А выломать его – тоже нельзя. Художник-то был какой-то знаменитый. Иногда даже интуристов сюда приводили смотреть на эту Магдалину. Так она и стояла в окне – совсем голая и красивая, и все к ней привыкли. Девушки некоторые говорили, что она помогает сдавать зачеты. Для этого надо проскакать до нее через весь зал на одной ножке и сказать ей так: «Голая Маша, надежда наша, помоги сдать физику!» (или химию, или политэкономию) – и она уж примет меры.
Когда мы вошли в Машин зал, то первое, что нам бросилось в глаза, – это свежая стенгазета. Вчера ее не было – значит, вывесили ее сегодня утром. Стенгазета была видна издали, – лучи солнца, пройдя сквозь витраж, упирались прямо в нее.
– Идемте позырим, что там есть в газете, – предложил Володька. – Я уже давно новое стихотворение в редколлегию сдал – «Передышку». Ну вы помните, я же вам читал:
Хоть кончилась финская малая —
Не выпита чаша до дна:
Нас ждет впереди небывалая,
Большая, как буря, война…
– Дальше не читай, – вмешался Костя. – Ты уже сорок раз поил нас из этой чашки, побереги наши мочевые пузыри!
– Из чаши, а не из чашки, – с раздражением поправил его Володька. – Тупицы вы все! – Когда Володька спорил о стихах, он всегда обращался даже к единственному оппоненту во множественном числе.
Мы подошли к стенгазете.
На два ватмановских листа аккуратно были наклеены отпечатанные на машинке полоски с заметками и рисунками. Пахло клеем.
– Опять стихотворения не поместили! – огорчился Володька. – Это все этот подлюга Витик, это его рука!
– Что стихотворения твоего нет – не такая уж беда, – возразил я. – Но почему тут о Гришке ничего нет? Должны были хоть извещение о смерти дать. Ведь из госпиталя звонили сюда.
– И в вестибюле объявления нет, – добавил Костя. – Когда Петраков из восьмой группы под трамвай попал, было объявление в черной рамке… Ребята, тут о вас! – прервал он сам себя. – Витик уже успел настрочить! Тут ваши фамилии.
Я стал читать. Статья была отпечатана на машинке очень чисто, без помарок и исправлений. Солнечные лучи, проходя сквозь фигуру Голой Маши, ложились на бумагу мягкими телесно-желтыми бликами. Статья называлась «Пресечем темные происки!». Начиналась она так:
«В то время как все студенты нашего техникума отдают все силы учебе и укреплению дисциплины, имеются еще отдельные матерые отщепенцы, которые докатываются до стрельбы по живым мишеням, до беспринципного щипкования отдельных девушек и до физической расправы над активистами стенной печати. Не будем закрывать глаза на тот факт, что факты стрельбы, щипкования и физрасправы произошли именно на занятиях по военному делу. В то время как все студенты крепят оборону, отдельные махровые личности…»
Статья была длинная. Моя фамилия упоминалась там несколько раз, о Косте было сказано вскользь. Внизу стояла подпись: «Общественник». Это был один из псевдонимов Витика.
– Неважные дела, – протянул Костя. – Вот мы и в матерые попали. Неприятности будут. Ну, да больше чем на вышибаловку это дело не тянет.
– Про тебя там только раз, – сказал я.
– Все равно – если тебя вышибут, я сам уйду.
– И я тоже, – твердо заявил Володька. – Будем искать работу все трое.
Тут к нам подошел Малютка Второгодник.
– А ты что здесь делаешь? – спросил его Володька. – Тоже опоздал?
– Ну и опоздал! – ответил Малютка Второгодник. – Почему это вы можете опаздывать, а я не могу! Я тоже у Вали справку взял.
– А что у тебя? – заинтересованно спросил Костя.
– У меня ярко выраженный вегетативный невроз. Я иногда даже галлюцинации вижу. Я так Вале и сказал.
– А какие галлюцинации? – поинтересовался я.
– Разные, смотря по погоде, – неопределенно ответил Малютка Второгодник. – Вам расскажи, а вы потом под меня работать будете.
– Очень нужны нам твои галлюцинации! – пренебрежительно протянул Володька. – У нищего гроши воровать!
– Он просто симулянт и лодырь! – заявил Костя.
– От симулянта слышу! – огрызнулся Малютка.
– Но не от лодыря! – отпарировал Костя.
– Ладно, ребята, не будем спорить, – примирительно сказал Володька. – Ты, Женька, не знаешь, почему это никакого объявления о смерти Гришки не вывешено? Почему это?
– Я знаю, только вы никому не говорите, – перешел на шепот Малютка Второгодник. – Новый директор заранее рекомендовал педагогам на похороны не ходить и на венок не собирать. Учащиеся могут идти на похороны, это не будет зачтено как прогул. Но нечего устраивать шум вокруг неизбежных потерь. Надо славить живых героев – вот что он сказал. И вообще он сказал, что Семьянинов умер не по нашему техникуму а по военному ведомству.
– Крыса тыловая твой директор, вот кто он! – негромко сказал Костя.
– Почему он мой, – сердитым шепотом огрызнулся Малютка. – Он такой же мой, как и ваш. Я просто говорю вам то, что слышал. Я не виноват, что знаю больше вас!
– Знаешь больше нас?! – уже громко заговорил Костя. – Объясни принцип действия термопары! Объясни принцип измерения температур при помощи зегер-конусов!
– Ну, это к делу не относится, – отмахнулся Малютка Второгодник. – Нечего мне тут экзамены устраивать!
Он отвернулся от нас и с независимым видом пошел к выходу из зала, – длинный и нескладный, набитый слухами и сплетнями. Мы остались в зале втроем, не считая Голой Маши. Она стояла в окне спиной к зимнему холоду, лицом и всем прочим – к нам, красивая, спокойно-нагая. Плевать ей было на наши дела-делишки.
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.