Книга Дженни Вильерс онлайн - страница 2

2

Официанты – из театрального буфета и приглашенные – сделали свое дело быстро и аккуратно. Никаких следов только что закончившегося приема уже не было видно. Зеленая Комната стала почти прежней, мрачноватой, но изысканной Зеленой Комнатой. В ней тесной кучкой стояли три человека – три его ведущих актера: Паулина Фрэзер, высокий Джимми Уайтфут, похожий на гвардейского офицера, которым он и вправду когда-то был, и старый Альфред Лезерс, семидесяти с лишним лет, грузный, совершенно седой и имевший потрепанный и смешной вид, какой бывает у боксеров, ушедших на покой, и у старых характерных актеров. Едва Чиверел вошел, они как-то сразу отодвинулись друг от друга, не сделав при этом ни одного сколько-нибудь заметного движения. Чиверел понял, что против него готовится заговор.

Лезерс ухмыльнулся.

– Ну как ты расстался с его милостью мэром?

– Он считает, что я скромничаю, – беспечно ответил Чиверел. – Мне так и не удалось втолковать ему, что я говорил о пьесе вполне искренне.

– Ну, я надеюсь, ты не слишком усердствовал.

– Нет, – сказал Чиверел. – Мне надо сесть. – И он тяжело опустился в кресло. – Если хотите начинать первый акт, давайте. Я спущусь попозже. Ко мне тут должен прийти врач.

– Мартин! – Паулина сразу же встревожилась.

– Да нет, все в порядке. Ничего страшного. Старая история. Упало давление. Поэтому я и явился на этот проклятый прием к шапочному разбору.

Паулина не успокоилась.

– А у врача ты был?

– Да. Он как будто человек толковый. Обещал принести какое-то зелье, которое должно мне помочь. И я буду в полном порядке. – Он взглянул на них с насмешливой улыбкой. – Вас можно принять за депутацию.

– Ну что ж, дружище, пожалуй, можно считать и так, – примирительно сказал Лезерс.

– Тогда выкладывай. – О боже! Он любил их всех троих. Паулина и славный старина Альфред были его давними друзьями, но сейчас он хотел бы, чтобы их унесло за тысячу миль, на какой-нибудь тихоокеанский остров. Или нет, пусть остаются здесь, а остров он взял бы себе. Он зажмурился, чтобы полюбоваться игрой воды в лагуне, потом широко открыл глаза.

– Третий акт?

Лезерс взглянул на двух остальных.

– Видите, он знает.

– Да, Мартин, – серьезно сказала Паулина. – Третий акт.

Теперь слово взял Джимми Уайтфут.

– Мы все почувствовали это несколько дней назад. Но притворялись даже друг перед другом, что ничего страшного не происходит.

– А после сегодняшней утренней репетиции мы не можем больше так продолжать. – Паулина бросила на него безнадежный, но пылающий взгляд и с силой закончила: – Мартин, мы все ненавидим этот третий акт.

– Это верно, дружище, – печально сказал Лезерс.

– Не поздновато ли вы это заметили? – сухо, но беззлобно спросил Чиверел. – В понедельник у нас премьера.

Паулина отмахнулась.

– Да, но поскольку это ты… и потом, нам ведь и раньше случалось вносить изменения в последнюю минуту… так что еще время есть… – Она не договорила.

– Время для чего? – спросил он мягко.

– Для того, чтобы написать и отрепетировать другой финал – не такой циничный и горький и… и не такой безнадежный. Альфред, Джимми, ну скажите же ему… – И она отвернулась, явно расстроенная.

– Она совершенно права, дружище, – сказал Лезерс необычайно торжественно. – Мое мнение – а уж мне-то полагается все знать, ведь я пятьдесят лет варюсь в этом котле, – мое мнение, что у них такой финал никогда не пройдет. Им это вообще не по зубам. А если ты стоишь на своем, тогда мы здесь провалимся.

Чиверел воспринял это легко – он слишком устал, чтобы противостоять такому серьезному напору. Как все актеры вне сцены, они говорили с чрезмерной аффектацией, словно играли для верхнего яруса и галереи.

– Может быть, ты и прав, Альфред. Но меня это не очень волнует. И в конце концов пусть будет великолепный провал, который никому из вас не причинит большого огорчения.

– Постой, Мартин, – сказал дотошный Уайтфут. – Мы с Паулиной вовсе так не считаем. Мы думаем, что даже если пьеса пойдет, она не принесет людям добра. Люди пережили тяжелые времена, и они не хотят больше испытывать боли… и мы чувствуем то же самое…

– А то, что твои персонажи говорят и делают, – неправда, – осуждающе перебила Паулина. – Я просто не верю им… Все это ложь.

– Одну минуту, Паулина, – сказал он спокойно. – Ты вместе с остальными читала пьесу. Мы обсуждали ее.

– Да, но тогда мы не понимали, каким безысходным и безнадежным будет третий акт. – Она решительно стояла на своем. – Ты-то, конечно, знал это. Но мы не знали. В конце пьесы между людьми не остается ни проблеска взаимопонимания… Каждый бормочет что-то, будто запертый в стеклянном шкафу…

– Кстати, пьеса и называется “Стеклянная дверь”, – напомнил он.

– С таким же успехом ее можно было назвать “Стеклянный гроб”! – выкрикнула взбешенная Паулина.

За этой репликой, которую бродвейский режиссер оценил бы как самую кассовую в спектакле, последовала пауза – пауза, определенно неловкая. Лезерс и Уайтфут переглянулись. Паулина, отнюдь не плакса, по-видимому, готова была разрыдаться; но она пересилила себя и сказала двум актерам:

– Идите вниз и начинайте первый акт. Скажите Бернарду, что к своему выходу я буду на месте.

– Хорошо, радость моя, – ответил Лезерс и вышел вместе с Уайтфутом, что-то громко мурлыча себе под нос, как он обычно делал в своих знаменитых комических сценах под занавес. Паулина села на маленький стул с прямой спинкой рядом с глубоким креслом Чиверела. Некоторое время она молчала и даже не смотрела на него. Но он смотрел на нее и думал о ней. Сколько ей лет теперь – сорок пять? Ей столько не дашь. Когда-то он пытался убедить себя и ее, что он в нее влюблен, но из этого ничего не вышло: они по самому своему существу были всего лишь коллегами и друзьями. Где-то был у нее муж, с которым она теперь не встречалась и о котором не вспоминала, и дети – мальчик и девочка, оба они еще учились в школе на средства Паулины; кроме того, она содержала мать и больную сестру, которая вечно находилась в клиниках. Отличная актриса, умная и добросовестная, быть может, слишком умная и добросовестная; быть может, ей не хватает какой-то искорки неожиданности, какого-то намека на неведомые измерения бытия, но она вполне стоит своих семидесяти пяти фунтов в неделю. Темноволосая, красивая, одаренная, и нет в ней этих отвратительных капризов, за которые проклинают стольких актрис. Он очень ценил ее и по-своему был к ней привязан. Но он знал, хоть и ненавидел себя за это, что томящий холод, подобно арктическому безмолвию сковавший его душу, неподвластен ее влиянию; она вроде бы не существовала для него; слова и поступки ее бессильны были растопить этот лед. Короче говоря, когда она смотрела на него вот как сейчас, сквозь слезы, он не видел ее. И каким предательством это было по отношению к верному коллеге, преданному другу!

– Ну что, Паулина?

Внешне она была спокойна, но волнение еще не прошло, и голос ее чуть дрожал.

– Дело не только в том, что пьеса провалится или причинит людям боль и сделает их жизнь еще тяжелее, такой конец – неправда. И это совсем не ты, Мартин.

– Вот тут ты ошибаешься. Это именно я. И я верю, что это правда. – Он помолчал. – Ты недовольна тем, что в конце пьесы между моими персонажами исчезает взаимопонимание. Но ведь так оно и в жизни, детка. Никакого взаимопонимания, разобщенность. Все бормочут и строят рожи за стеклянными дверьми.

– Нет, – сказала она, – в жизни все иначе.

В ответ он чуть было не предложил ей взглянуть на себя и на него – когда-то почти любовники, в течение многих лет коллеги и верные друзья, а теперь – непонимание, разобщенность: стеклянная стена. Но он удержался и выбрал другой путь.

– Я не собираюсь обкладывать зрителя грелками и давать ему снотворное…

– Никто тебя и не просит, – резко оборвала она.

– Пусть их проберет дрожь, пусть они потеряют сон и хоть один раз в виде исключения задумаются, прежде чем опять жечь и взрывать друг друга…

– А они вполне могут взяться за старое, если жизнь такова и только такова…

– Хорошо, пусть их. – Теперь он не устоял перед искушением порисоваться. – Но этот безнадежный финал, который ты так ненавидишь, – это мой прощальный дар нашему уютному, раскрашенному дому терпимости, Театру – милому, теплому, глупому, славному Театру с его вечным очарованием, о котором ты рассказывала мэру и муниципалитету…

Рассерженная, она вскочила на ноги.

– Перестань издеваться. Это была не фраза. Я говорила то, что думала.

– Я тоже думаю то, что говорю. Открою тебе секрет, Паулина. Примерно через час мне должен звонить из Лондона Джордж Гэвин, и десять против одного, что он предложит мне совместное владение и руководство тремя лучшими театрами Вест-Энда…

Она сразу оживилась.

– Ты же всегда этого хотел.

– Хотел когда-то. Но это пришло слишком поздно, как и многое другое. Когда нет ни идеала, ни подлинного взаимопонимания, ни…

– Да провались оно, твое взаимопонимание! Ты же не откажешься от его предложения?

Чиверел ухмыльнулся. Порисоваться еще? Нет, это дешевка; но он должен был доставить себе какое-то удовольствие напоследок перед уходом в бескрайнюю холодную пустыню своего внутреннего мира.

– Вот именно откажусь. Со множеством благодарностей. Я же сказал тебе, что с этим покончено.

Она с ужасом смотрела на него, потому что они не раз часами говорили о том, что было бы, если бы представилась такая возможность.

– Мартин, я не верю.

– Это правда, – сказал он на этот раз твердо и спокойно. – Я по-прежнему буду писать, может быть, киносценарии – время от времени, ради денег, – но для Театра больше писать не буду. Впрочем, это неважно, потому что Театр, каким мы его знаем, долго не просуществует. Прежнее волшебство потеряло силу. Да, я знаю, я слышал твои слова: он всегда при последнем издыхании. Но не забывай, что даже самые упрямые больные в конце концов поворачиваются лицом к стене. И, по-моему, сейчас в жизни Театра как раз такой момент.

– И тебя это нисколько не волнует?

– В какой-то мере волнует. Но не слишком.

К его удивлению, однако, она восприняла это вполне хладнокровно. Только посмотрела на него долгим задумчивым взглядом, как смотрят на больных.

– Сейчас тебя вообще мало что волнует? – спросила она.

– Да. Я сделал почти все, что я хотел сделать…

– Нет, не все. Ты не сделал главного – того, что должен был и действительно хотел сделать…

Чиверел поднял брови.

– Что же я хотел сделать?

– Бежать из своей внутренней тюрьмы, – сказала она резко. – Разбить стеклянную дверь, которую ты соорудил для себя.

– Этого не в силах сделать никто из нас, – ответил он, пожалуй, слишком категорично.

– Откуда тебе знать? Ты еще даже самого себя не знаешь. – Она помолчала, печально взглянула на него и тихо добавила: – Я знаю, что тебе плохо, Мартин, ты устал и выдохся, – может быть, мне не стоит говорить дальше…

– Продолжай, – сказал он мрачно. – Я выдержу.

– Не знаю. Ты усталый, больной человек, Мартин.

– О боже! – почти закричал он в раздражении. – Ты скоро посадишь меня в инвалидную коляску! Говори, в чем дело?

– Дело в том, Мартин, – и я давно хотела тебе сказать это, – что ты развращен успехом. Ты получил слишком много, и все досталось тебе слишком легко. И поскольку тебе не для чего – и не для кого – работать, бороться, не о чем и не о ком заботиться, ты заскучал, стал циничным и желчным, замкнулся в себе самом и вообразил, что знаешь о жизни все.

Он задумался над ее словами и пришел к выводу, что она совершенно не права. Что-то с ним не так, но дело совсем в другом. Ему пятьдесят, и он лет на пятнадцать старше тех, к кому можно отнести сказанное ею. Умные набалованные молодые люди – вот кто скучает, становится циничным и желчным. Он был далек от таких глупостей; но он не осуждал Паулину за то, что она этого не понимала. Он чувствовал невероятное, безмерное утомление и одиночество, словно вся его энергия, весь интерес к жизни куда-то улетучились. Может быть, одна какая-нибудь железа перестала нормально работать и нарушила баланс в организме. А может быть, весь механизм износился. Но не было смысла углубляться в эту тему с Паулиной, поэтому он просто проворчал, что он счастливчик и знает, что многим беднягам не так везло, как ему…

– Нет, нет! – воскликнула Паулина. – В том-то и дело. Вот где ты обманываешь себя, Мартин. Другие тут ни при чем. Это все ты, ты. Ты вообразил, что у тебя все уже в прошлом, что ждать больше нечего, поэтому от всего тебя воротит. И ты изобретаешь сложные теории, чтобы объяснить это. Разобщенность! Стеклянные двери!

– Не думаю, чтобы это было правдой, – сказал он мирно. Он отлично знал, что это неправда. – Но, предположим, ты права. Что же дальше? Вот я. Как я могу измениться?

Она с озадаченным видом посмотрела на него и жалобно проговорила:

– Я не знаю. Если бы это пришло откуда-то изнутри, из глубины… Но я не думаю, что это придет вообще, потому что ты надежно изолирован и защищен своей искушенностью и опытностью. – Она взглянула на него. – Но где-то за всей этой искушенностью и опытностью, скукой и желчностью живет совсем молодой, сбитый с толку и разочарованный человек… и одинокий… потому что ему не с кем поговорить – он заперт там один. Я поняла это десять лет назад, когда нам казалось, что мы влюблены друг в друга. И я старалась добраться до него, чтобы его ободрить, но не смогла – или ты не позволил мне, – и оттого все пошло вкривь и вкось. Ах, проклятье! – Слово вырвалось у нее потому, что она не хотела плакать, но вдруг обнаружила, что плачет. Она отвернулась, стараясь взять себя в руки. А Чиверел подумал, что голова ее как-то нелепо раскачивается из стороны в сторону, и тут же мысленно обругал себя за бесчувственность. Бедная Паулина.

– Прекрасная теория, моя дорогая, – сказал он мягко. – Но даже если бы это было правдой, тут, по-видимому, ничего не поделаешь.

– Я знаю. Это безнадежно. До того, другого Мартина Чиверела, который заперт там… один, можно добраться только чудом.

– А чудес не бывает. – Он немного помолчал. – И ты еще осуждаешь меня за то, что в конце моей пьесы все оказываются как бы за стеклом и яростно жестикулируют, но их никто не понимает…

– Нет, я не осуждаю тебя, – сказала она устало, словно они спорили уже многие годы. – И я не стану больше ничего говорить. Ты не изменишь этот безнадежный страшный третий акт. Ты уйдешь из Театра…

– Который все равно умирает, – заметил он.

Она повернулась к нему, вспыхнув от негодования.

– Конечно, он умрет, если такие люди, как ты, покидают его. – Затем она продолжала прежним тоном. – Но сейчас я думаю о тебе: вот ты перестал писать по-настоящему, а просто убиваешь время, стареешь, становишься черствым… и жалким.

Актерская дверь медленно, со скрипом отворилась, и Альфред Лезерс просунул голову в щель. Паулина поспешно отвернулась.

– Прости, что помешал, дружище, – сказал Лезерс, – но мы чертовски прочло застряли на этой телефонной сцене из первого акта. У Бернарда появилась идея сделать купюру. Может, ты спустишься на минутку и посмотришь?

Чиверел сказал, что спустится, и Лезерс исчез. Проходя мимо Паулины, все еще подавленной, Чиверел потрепал ее по плечу.

– Прости, Паулина. Не стоит так расстраиваться. Скоро твой выход. – И он пошел вниз на сцену.