Страницы← предыдущаяследующая →
– Гипотезу! – заорал Бобби, вызывая все тот же восторженный ответный отклик. – О'кей, сынок. Забудь, что я говорил. Ты не ценишь моей поддержки. Я лишаю тебя таковой. Не будем осквернять ночь Патпонга[53] какими бы то ни было гипотезами.
Некоторое время друзья молча потягивали заиндевелый «Синг Ха». Затем Свиттерс обронил:
– В том, что касается моих личных наклонностей, ты генерируешь изрядную белиберду. – И сей же миг взревел: – Наклонности! Белиберда! – голосом еще более громоподобным, нежели у Бобби. А затем кивнул другу и вполголоса пояснил: – Дабы облегчить тебе жизнь.
– Благодарю вас, вы – истинный джентльмен. Благодарю за себя и за дам.
– И тем не менее, – продолжал Свиттерс, – должен признать, что ты прав, предполагая, будто утрата девственности никоим образом не равнозначна утрате невинности. Если, конечно, не определять «невинность» как «неведение».
– В этом случае, – подхватил Бобби, – каждый сукин сын в штате Техас невинен, как снежинка. Делюсь с тобой этой истиной как с земляком-техасцем.
– Ни в одном документе моего резюме ты не найдешь названия «Техас».
– Только потому, что ты основательно подправил свои треклятые файлы. Полузащитник[54] в команде средней школы имени Стивена Ф. Остина.[55] Или я тебя путаю с каким-нибудь другим парнем, поздоровее?
– В Остине мы прожили каких-нибудь два года. И оба раза на летние каникулы я уезжал к бабушке в Сиэтл.
– Так, прикинем-ка: в процентном соотношении к твоему возрасту получается, что ты – техасец на одну восемнадцатую. Прискорбно мало, признаю; с другой стороны, отсюда твоя смазливая внешность.
– И мое пристрастие к острому томатному соусу.
– Хвала Господу! – потребовал Бобби еще пива. – Кстати, давно собираюсь спросить: а отчего ты в колледже футбол забросил?
– Ох, даже не знаю. Такое ощущение, что на всех кампусах, куда я попадал в ходе… э-э… рекрутерских разъездов,[56] все игроки без исключения говорили только о деньгах и ни о чем больше. Для них футбол был разновидностью бизнеса, даже на уровне колледжа, и единственная мечта их жизни сводилась к тому, чтобы прорваться на золотые прииски НФЛ[57] с агентом и лопатой. Ну, я и решил попробовать себя в регби. В регби крутости и азарта столько же, а развлекаловки на порядок больше, потому что в Америке по крайней мере на нем и пяти центов не заработать. Я им, верно, потому и увлекся, что регби не затронут коммерцией и рекламной шумихой. В регби ты просто-напросто парень, который подставляет под удар свои зубы из любви к спорту, а не как объект купли-продажи.
– Ага! – завопил Бобби, торжествующе ухмыляясь. – Вот оно! Ты падок на чистоту, Свиттерс! Защите нечего добавить: Свиттерс, я закрываю кейс с документами.
– Кейс, я закрываю Свиттерса, – парировал Свиттерс, и друзья закатились таким идиотским смехом, что даже девочки из бара покачали головами и отвернулись.
Бобби Кейса вскорости перевели на базу U2 на Аляске. Ходили слухи, будто после его отъезда по сточным канавам Патпонга рекой текли женские слезы. К слову сказать, хотя Бобби и охарактеризовал себя как «незрелую, инфантильную личность средних лет», он был на несколько лет младше Свиттерса, каковой факт подчеркивали двадцатисемидюймовая талия и мальчишеская копна иссиня-черных волос и опровергали лиловатые круги под глазами, блестяще-прижмуренными, как у всех летчиков. Свои последние часы в Бангкоке он провел в глубокой медитации в буддистском храме; с другой стороны, нельзя умолчать и о том, что накануне вечером он выступил перед клубом К.О.З.Н.И. с сорокаминутной лекцией на тему первой фразы «Поминок по Финнегану» (дальше в книге он так и не продвинулся).
Свиттерса отозвали домой, в Лэнгли. Свои последние часы в Бангкоке он провел в обществе девочки-подростка в прямом смысле этого слова. Он купил ей новое шелковое платье, джинсы и плейер. А затем посадил ее на автобус, идущий в родную деревню, с шестью тысячами долларов в розовой пластмассовой сумочке, кладя тем самым конец недолгой карьере проститутки. Таким образом она спасет семью от разорения и – учитывая, что секса в Таиланде не стыдятся, а Свиттерс позаботился о том, чтобы девочка не подцепила болезни, – со временем выйдет замуж за юношу, в которого была влюблена с детства, в развеселой праздничной церемонии на краю поля, где, потрескивая, созревает рис. Шесть кусков он выиграл у одного японского бизнесмена в игру «бака-бачи» – едва не спровоцировав тем самым международный конфликт. Что до прощальной речи Свиттерса в клубе К.О.З.Н.И., такого лекция о «Поминках» продолжалась вплоть до рассвета следующего дня и, говорят, завершилась тем, что он в голом виде, окровавленный, распевал «Пришлите клоунов» – члены клуба были глубоко шокированы подобной осведомленностью.
К самоанализу Свиттерс особой склонности не проявлял. Возможно, он чувствовал, что самоанализ толкает нечестных в бездны самообмана еще более глубокие, а прямодушных повергает в отчаяние. Потому характеристику, данную ему Бобби в тот вечер в Бангкоке – охотник за чистотой, – он почти не вспоминал. И теперь, два года спустя, на борту утлой посудины, плывущей по перуанской Амазонке, катая по палубе опрокинувшегося на спину пятнистого звереныша и размышляя про себя, размышлял он не столько о своем предположительном влечении к невинности сколько о своем бесспорном влечении к Сюзи, будучи более или менее уверен, что это – не одно и то же.
Подобно многим современным шестнадцатилетним подросткам Сюзи стояла на том перекрестке, где сходятся невинность и искушенность – примерно так же, как оливковая Абухао сливается с сигарного цвета Укаяли – поначалу хаотически, смешивая контрастные оттенки и противоборствующие течения. Безвозвратно кануло в прошлое то время, когда стоило бы привить Сюзи его выдуманной сывороткой от взросления. Скорее всего это оказалось бы ошибкой на любой стадии. Представителям рода человеческого застой не на пользу. Безусловно, если личности развиваются и совершенствуются, они претерпевают ряд предположительно желанных изменений, но во вселенной, в основу которой заложено постоянное движение, даже перемена к худшему, пожалуй, предпочтительнее отсутствия всяких перемен. Разве неподвижность – не признак живой смерти?
В любом случае, дабы оценить все перемены в Сюзи, Свиттерсу понадобилось представить себе, какова она была вначале. Изначально ему пришлось напрячься, вспоминая подробности их первой встречи. После ему пришлось прикладывать немалые усилия к тому, чтобы перестать вспоминать. И все эти душевные борения о Сюзи многократно умножались, усиливались и, возможно, провоцировались кокой.
Четыре года назад, будучи в отпуске, по пути в Сиэтл Свиттерс завернул в Сакраменто – по просьбе матери, дабы познакомиться с ее новым мужем и падчерицей. Муж, преуспевающий оптовый торговец «железом», открыл дверь, поболтал с ним минуту-другую, а затем направил его к материнской гостиной. Дверь была приоткрыта. Из комнаты доносились голоса. Свиттерс стукнул в дверь и уже устремился было внутрь, как мать, пронзительно взвизгнув, преградила ему путь.
– Нет-нет, туда нельзя! Она примеряет тренировочный лифчик!
Свиттерс застыл на месте, на мгновение опешив, а в следующий миг преисполнился любопытства и глубоко задумался.
– О, в самом деле? А чему лифчик тренируется?
Раздался взрыв безудержного, самого что ни на есть восхитительного хихиканья – можно даже сказать, девичьего хохота, – и стройная фигурка, что до сих пор стояла спиной к двери, грациозно полуобернулась взглянуть на гостя. Взметнулась и опала завеса прямых и светлых волос – точно у принцессы из книжки. Она была босиком – о, Свиттерс отлично это помнил! – и на ноготочках поблескивал светло-розовый, «детский» лак. Длинные ноги были обнажены до бедер – наводящих на мысль о сыре бри, – а выше прятались в белые хлопчатобумажные шорты, туго натянутые на попке, да такой круглой, что Христофор Колумб мог бы использовать одну из выпуклостей в качестве наглядного пособия, а второй, как мячиком, сбивал бы кегли в итальянской игре «бочи». Под тканью просматривались очертания трусиков. Выше талии на ней не было ничего, кроме изящной белой сбруйки, с которой свисали магазинные ярлычки и целлофан; собственно, лифчик она не то чтобы надела, но держала на расстоянии нескольких дюймов от груди. В таком положении он прикрывал лишь соски молочных желез, твердых, точно айва, – они послужили бы отличными шлемами для марионеток, изображающих немецкое воинство в кукольном театре, если вырядить игрушечных Гансов в зимний камуфляж. В категорию «титек» они еще не входили, хотя стремительно к тому приближались.
Из-за поворота возникло выдолбленное из ствола каноэ – его острый нос пронзил Свиттерсовы грезы. На веслах сидели пятеро индейцев в набедренных повязках, с раскрашенными лицами и в уборах из перьев. Помянутые перья некогда являлись безраздельной собственностью весьма конкретных попугаев и макао, и эта подробность не прошла незамеченной для старины Моряка, который заметно обеспокоился.
– Да ладно тебе, приятель, – укорил Свиттерс взволнованную птицу, – что-то у тебя слова с делом расходятся.
Гребцы на каноэ проплыли мимо, не помахав и не кивнув команде «Девы»; сородичи из Пукальпы их тоже проигнорировали. На реке под сенью леса лодки разминулись в полной тишине, на расстоянии двадцати футов друг от друга так, словно бы другое судно не существовало вовсе. Свиттерс вопросительно воззрился на Инти; тот пожал плечами и буркнул:
– Кандакандеро.
О'кей, на чем он остановился?… Свиттерс во все глаза глядел на Сюзи, Сюзи во все глаза глядела на него. Свиттерс был настолько околдован, что не услышал ни слова из пространного приветствия матери и даже толком не сумел ответить на материнские объятия. Сюзи не скрывала ни любопытства, ни удовольствия и больше смущалась своей смешливости, нежели своих обнаженных грудок, которые, по зрелом размышлении, в итоге все-таки прикрыла. В двенадцать лет ей еще предстояло научиться скромности. Она стояла там, балансируя между самообладанием и неловкостью, словно не была вполне уверена, сколь многое нужно защищать.
Отзвук хохота мерцал на ее припухших губах: они чуть подрагивали и трепетной полнотой напоминали Свиттерсу тех обитателей моря, что прикрепляются к скалам и словно дразнят наблюдателей: дескать, догадайтесь, кто мы – цветы или животные. Глаза у девочки были огромные, влажные, цвета морской волны, как если бы их вырезали ножницами из рекламного проспекта модного курорта; точеный веснушчатый носик, чуть вздернутый вверх, будто вынюхивал очередную забаву. Поскольку ей еще не довелось испытать в жизни ни ощутимых побед, ни поражений, общество еще не наложило на ее внешность своей унылой печати, напротив, лик ее освещался причудливыми люминофорами мистической вселенной. Или так Свиттерсу примерещилось. Не будет преувеличением сказать, что Сюзи поразила его как некое сочетание Малютки Бо-Пип[58] и дикой лесной зверушки.
Если Сюзи видела в новообретенном сводном брате обаятельного и остроумного светского красавца с лицом, изборожденным шрамами, и гипнотизирующим взором, то Свиттерс видел в новообретенной сводной сестричке свежераспустившееся воплощение архетипа вечной женственности, способной как смертельно ранить мужчину, так и залечить его раны. Открытый взгляд и выжидательная улыбка, беспечное бесстыдство позы и непоколебимая набожность, символом которой явился простенький золотой крестик, висевший на цепочке на безупречной, без подростковых прыщиков, шее, в сочетании наводили на мысль о вневременном, сокровенном знании, древнем и врожденном, – знании, далеко превосходящем ее годы. Прозревал ли он в ней (или проецировал ли на нее) отблеск прародительницы Евы, раздвигающей древние папоротники? Благоухающей морем Афродиты, чья раковина скребет по дну в пенном прибое? Или неоперившейся Саломеи, что наивно репетирует непристойный танец, которому суждено внести разлад в царственное семейство и который будет стоить человеку головы? Возможно, именно так Свиттерс и думал; возможно, что так далеко не заходил. Возможно, он просто восхищался ею, затаив дыхание, – столь же восторженно Элвис,[59] надо думать, наблюдал за подросшей Присциллой.
С определенностью можно сказать одно: Сюзи понравилась ему с первого взгляда; как и он ей. В тот момент – что нельзя не отметить в его пользу – чувства Свиттерса были добропорядочно платоничны. (Дрожь в мошонке он списал на последствия долгого перелета из Бангкока.) Вожделение пришло позже и застало его врасплох: нарастало оно медленно – так, почти незаметно для глаз, тает твердый сгусток жира на сковородке, поставленной на угли, – и теперешнего, приводящего в исступление накала страсть достигла лишь в прошлую Пасху, пятью месяцами ранее, когда на семейном обеде в японском ресторане Свиттерс потискал девочку под низким столом, в то время как Сюзи закрывалась меню, делая вид, что затрудняется с выбором – заказать ли ей на десерт пирожное «лотос» или мороженое «зеленый чай». Аррргх! Иисус на ходулях! Ее прелестные, как морские анемоны, губки приоткрылись, и Свиттерс видел, как красный неоновый отблеск рекламы пива «Кирин» играет на ее ортодонтических скобах. «Сюзи, да с ума можно сойти, – возмутился ее отец, в то время как девочка изо всех сил пыталась не лишиться остатков рассудка, – закажи ты и то, и другое!»
Расхрабрившись от коки, Свиттерс отпер двойное дно в своем чемодане – этот предмет индейцы по-прежнему обходили далеко стороной, возможно, опасаясь, что внутри обитают духи убиенных крокодилов или по меньшей мере что он насквозь пропитан магией. Покопавшись среди секретного оружия, различных приспособлений для слежки, шифровального оборудования и вышеописанного компромата – позорного альбома с музыкой из бродвейских шоу, – он отыскал и извлек на свет предмет еще более тайный и постыдный. Предмет сей слегка пожелтел и обтрепался, но сохранился в точности таким же, каким был в достопамятный день четыре года назад. (То-то подивился Свиттерс, обнаружив, как он просто-таки повиливает дружеским хвостиком из корзины со старым бельем, которое матушка его определила в мусоросжигатель как не годящееся во вторсырье.)
В течение следующего получаса или около того он развлекался тем, что дразнил лифчиком оцелота, – звереныш подпрыгивал и пытался ухватить белую полоску передними лапами, но Свиттерс всякий раз вовремя отдергивал приманку. Затем, под влиянием минутного порыва, анализировать который он не стал бы, Свиттерс прижал крохотный бюстгальтер к лицу и несколько минут посидел так, словно бы шепот Сюзи через обоняние донесся до него сквозь бессчетные напластования запахов времени и пространства.
Пах лифчик, как выяснилось, кордитом.
Индейцы наблюдали за Свиттерсом, принимая все как само собой разумеющееся. Вряд ли они когда-либо видели – наяву или в воображении – тренировочный лифчик и потому были неуязвимы для сомнительных импликаций. Более того, к этому моменту они обращались со Свиттерсом с благоговейным почтением. Возможно, по причине огневой мощи, посредством которой Свиттерс разделался с пауком; возможно, в силу его готовности жевать коку; а может быть, потому, что, едва они преодолели свою робость и научились наконец глядеть ему прямо в лицо, они заметили его глаза – глаза, взгляд которых уже поднадоело описывать как «яростный и т. д.»; однако в действительности обладатель этого взгляда, вполне возможно, мог бы переглядеть Джона Уэйна,[60] устрашил бы Распутина и загипнотизировал бы Гудини.
Где-то за час до заката Инти направил лодку в водоворот и заглушил мотор. Само это действие ничего необычного в себе не заключало. Обычно путешественники плыли с пяти утра до шести вечера и останавливались, пока еще не стемнело, чтобы при свете приготовить ужин. Однако здесь вдоль реки тянулись берега изрядно заболоченные, и кайманы, длинные, как гробы, неуклюже ползали среди тростника, опираясь на хищные когтистые лапы. Для лагеря место явно не подходило.
Инти поманил Свиттерса на корму. Здесь индеец попытался довести до сведения собеседника сообщение относительно сложное. Еще несколько лет назад Свиттерс, находясь на борту «Девы», постарался бы по возможности выучить язык Инти – один из диалектов кампа[61] – и, учитывая его лингвистические таланты, немало бы преуспел. Однако ныне его интерес к языкам сместился от коммуникационных нужд и даже от разоблачительной риторики – к тому, что он воспринимал как будущее языка в постисторическую эпоху, к среде, в которой слова, отчасти освобожденные от бремени смыслов, смогут употребляться не для описания реальностей, но для их создания. Для создания литературных реальностей. Разумеется, охарактеризовать предполагаемый вклад в эволюционную лингвистику он бы затруднился не меньше, чем, скажем, в точности описать свою ключевую роль в ЦРУ. Да, у него были идеи, были и планы – но столь же расплывчатые и неясные, как лающие в болоте кайманы.
Тем не менее Инти сумел-таки объяснить суть проблемы. В данный момент до Бокичикос оставалось часа три пути вверх по течению. Можно подыскать подходящее место для лагеря, заночевать на реке, а в Бокичикос отправиться с утра. Или можно двигаться дальше, что означает отмену ужина (мальчишки загарпунили немало отменной рыбы) и плавание по загроможденной камнями реке в темноте и даже без ходовых огней.
Свиттерс задумался. В тростниках, точно шторы, шуршали кайманы. В воздухе в великом числе собирались изголодавшиеся москитные кланы, предвкушая кровавое застолье. Где-то заверещала мартышка; ей тут же откликнулся желудок Свиттерса, уже не убаюканный кокой (забавно, сколько шума может производить шар, заполненный мистическим белым светом!). Свиттерс обернулся к попугаю за советом. Как всегда, Моряк промолчал – но то, как он сидел на жердочке, переместив вес на одну лапу, чуть выдвинув вперед крыло, выжидательно склонив голову, напомнило Свиттерсу мальчика-посыльного в ожидании чаевых.
– В отель «Бокичикос»! – воскликнул Свиттерс, размахивая крохотным бюстгальтером Сюзи точно боевым знаменем.
Никаких посыльных в отеле «Бокичикос» не было. Ни посыльных, ни посыльничих, ни посыльчат, ни посылателей, ни посылаемых, ни посылкоманов, ни посыльников, ни посылоголиков, ни послов, ни посылок, ни посылов, ни даже посулов – в том числе и ложных. Ничего похожего. Инти и его ребятам разрешили втащить Свиттерсов багаж в вестибюль (просторный и практически лишенный мебели), но, едва переступив порог, посетитель оказался предоставлен самому себе. Гигантский мотылек (описанный выше) хотел прорваться внутрь вместе с ним, но был разубежден хлопком панамы.
Из допотопного бакелитового радио цвета никотина, подсоединенного к автомобильному аккумулятору под конторкой, сочилась смесь креольской музыки с типично испанскими атмосферными помехами (если задуматься, то все атмосферные помехи смутно напоминают испанскую речь); портье, изможденный седеющий метис, изучал паспорт гринго дольше, чем владелец ломбарда – обручальное кольцо в Лас-Вегасе. Экспертиза проходила при свете керосиновых ламп.
Разводя костлявые руки и хлопая ими, словно пытаясь объять раскинувшиеся снаружи обширные джунгли, портье проговорил по-английски:
– Вы не найти покупатель для своих трактор здесь, сеньор. – Вместе с паспортом Свиттерс подал документы «для прикрытия». – Думаю, вы приехать в очень неправильный место. – И он подленько рассмеялся.
Тяжко вздохнув, Свиттерс указал на клетку с попугаем и принялся объяснять, как можно более сжато, свою цель приезда в прекрасный город (в темноте он его почти не рассмотрел) Бокичикос. Опасливо, но на удивление быстро портье вручил ему заржавленный ключ и указал в сторону лестницы. Дальнейшее общение с явным сумасшедшим портье не вдохновляло.
– Электричество делать с шести до девяти, – крикнул он вслед, как если бы на эту информацию имел право даже заезжий loco.[62] По всей видимости, имелся в виду вечер.
Лестница примыкала, вероятно, к самому протяженному из баров мира. Пройдя его из конца в конец за девятнадцать секунд, посетитель, вне всякого сомнения, получал право участия в каких-нибудь особенных Олимпийских играх. Если бы в дальнем его конце не мерцала лампа, создавалось бы ощущение, что бар уходит в бесконечность. По прикидкам Свиттерса, табуретов здесь насчитывалось как минимум сорок. Занят был только один – иностранцем средних лет. У него были песочного цвета волосы, розовая физиономия; одет он был в шорты цвета хаки и такую же рубашку с военными эполетами. На широких розовых ступнях болтались «вьетнамки», а компанию ему составляла бутыль английского джина. Бармена поблизости не наблюдалось. Свиттерсу дважды пришлось сбегать вверх-вниз, чтобы перетащить свои вещи в комнату на третьем этаже (третий этаж был верхним; на втором, как Свиттерс выяснил впоследствии, вообще никто не жил), и всякий раз, когда он проходил мимо одинокого пьяницы, тот кивал и ободряюще улыбался, надеясь, по всей видимости, что Свиттерс к нему присоединится.
Свиттерс демонстративно зевнул, давая понять, что слишком устал для развеселой попойки. В самом деле, он только и мечтал, что о горячем душе и чистых простынях.
Вода в душе, как и следовало ожидать, оказалась в лучшем случае тепловатой, а простыни, хотя и достаточно чистые, отсырели и остро пахли крапивницей. Поскольку потолочный вентилятор включался лишь между шестью и девятью (вода в реке в это время года стояла так низко, что крохотная гидроэлектростанция Бокичикоса работала только несколько часов), воздух в комнате был густым и неподвижным. Ну прямо как разминаемая мышца, бицепс там, например, у какого-нибудь болотного жителя-мачо, что выпендривается перед болотной же красоткой, причем оба зеленые. И столь тяжким бременем лег этот воздух на постояльца, что Свиттерс почувствовал: выбраться из постели он просто не в силах, даже если бы и хотел. А ему вдобавок и не хотелось – невзирая на липкие ткани постели и поганочный запах.
Свиттерс высунул руку из-под москитной сетки и загасил свечку у изголовья.
– Сладких снов тебе, Морячок. Завтра в это же время, если все пойдет хорошо, ты станешь свободным Моряком. Собственно говоря, ты вообще Моряком уже не будешь, а будешь дикой птицей без имени.
Не в состоянии решить, завидует он попугаю или нет, Свиттерс обратил свои мысли – как это делал обычно, укладываясь спать, – к тому, как слово и грамматика координировались с дневной активностью и действием – как язвили, отражали, объясняли, обогащали или направляли его жизнь, как вступали с нею в противоречие и противопоставление. Так уж случилось, что тем вечером в лингвистическом «интерфейсе» возникло нечто совершенно неожиданное, возможно, даже важное. А именно:
Название «атапаскские языки» распространяется на семью весьма схожих между собою языков, на которых говорят североамериканские индейцы канадского Юкона, а также племена Аризоны и Нью-Мексико, хотя эти группы отделяют друг от друга более двух тысяч миль и у каждой развилась своя, абсолютно самобытная культура. А теперь вот, как ни удивительно, обнаружилось, что один из атапаскских диалектов, похоже, мигрировал далеко на юг, до самой перуанской Амазонки. Прощаясь с попутчиками у входа в гостиницу, Свиттерс сперва смерил пристальным взглядом бутылку с писко в руках у Инти, а затем мальчишек, что робко жались за его спиной. Обнажив изъеденные кокой зубы, Инти шлепнул ближайшего к нему паренька по заду и, отвернувшись, пробормотал: «Udru». Предполагалось, что это – шутка, понятная лишь посвященным. Инти в самых безумных своих джунглевых снах даже вообразить не мог, что Свиттерс опознает в «udru» атапаскское слово, означающее «вагина».
Да, но Свиттерс знал название этой анатомической детали на семидесяти одном языке. Такое уж у него было хобби.
Он ухмыльнулся в темноте: какой он, однако, эрудированный!
Проснувшись на следующий день, Свиттерс кое-как совершил утренний туалет с помощью холодной воды, надел чистый белый полотняный костюм поверх гладко-зеленой футболки (ее оттенок хорошо сочетался с атмосферой комнаты) и сошел вниз. Светловолосый джентльмен с младенчески-розовым лицом, замеченный накануне вечером, по-прежнему восседал в баре, причем на том же самом табурете. Однако вряд ли он провел там всю ночь: он тоже был чисто выбрит, а вместо бутылки джина перед ним стоял чай.
– Ага! – окликнул незнакомец Свиттерса с отчетливым британским акцентом. – Ищете, где бы позавтракать?
– Читаете мои мысли, приятель. – Со вчерашнего утра у Свиттерса крошки во рту не было. – Эти треклятые петухи так орали – разбудили меня, еще солнце взойти не успело. Хотелось бы верить, что здесь найдется яичко-другое. Если нет, сойдут и фрукты. Или миска каши.
– Отрадная всеядность! – откликнулся джентльмен, тут же завоевав симпатии Свиттерса благодаря своему лексикону. – Да еще и янки в придачу! Вчера вечером я вас за итальянца принял. Костюм на вас был тот еще, но ведь костюм же! А сейчас решил было, что вы – собрат-подданный ее величества королевы. Вот уж не думал не гадал столкнуться с янки, да еще в костюме, и где? В поганом Бокичикосе!
– Ну, что до янки, боюсь, старые колонии – своего рода упаковка «ассорти». Никогда не знаешь, кто, когда и где объявится. – Свиттерс утвердился на соседнем табурете. – Скажите мне вот что: уместно ли и прилично ли заказать папайю?
Песочного цвета брови поползли вверх.
– Почему бы нет?
– Ну… гм… видите ли, на кубинском диалекте испанского данный фрукт называется словом «бомбита». «Маленькая бомбочка». Что, в общем, имеет смысл, учитывая форму фрукта и все прочее. А вот слово «папайя» у них означает «вагина». Своя логика просматривается и здесь, вы не находите?… Однако…
– О да, понимаю, – откликнулся англичанин. – Если в Гаване заказываешь jugо de papaya,[63] на тебя смотрят как-то косо.
– А то еще, чего доброго, угостят таким соком, от которого волосы на груди встанут дыбом. Фигурально выражаясь. – Англичанин чуть заметно поморщился, и Свиттерс добавил: – Выражение «вверх ногами» наполняется совершенно новым смыслом, вы не находите?
– Пожалуй. А после, я так понимаю, еще и сигаретка понадобится, – заметил англичанин – сухо, даже не пытаясь сострить.
– Лично я дальше косых взглядов не продвинулся.
– Понятно. Ну что ж. Не тревожьтесь. Сдается мне, в здешних краях слово «папайя» никого не обидит.
В это самое мгновение из мрака явилась девушка-метиска не старше Сюзи, пугающе хорошенькая, сжимая поднос с кукурузным хлебом и тропическими джемами, каковой и поставила перед британцем. Она вопросительно глянула на Свиттерса, и тот, внезапно разволновавшись, выпалил: «Бомбита», – тривиально испугавшись заказывать папайю: а вдруг и здесь вопреки очевидному это слово, чего доброго, означает…
– Нужна бомбита – ступайте к «Sendero Luminoso», – отозвалась девушка, одарив его опасливой, снисходительной улыбкой, какой встречают диагностированного душевнобольного.
Свиттерс, вспыхнув, быстро заказал яйца. А Моряк без фруктов на завтрак как-нибудь перетопчется…
Англичанин, по всей видимости, был слишком хорошо воспитан, чтобы приступить к еде раньше, чем обслужат его сотрапезника, и извлек откуда-то пижонский кожаный кейс с золотым тиснением на крышке – герб и надпись «Королевское антропологическое общество».
– Тьфу, пропасть! – выругался он, заглянув внутрь. – Похоже, ни одной распроклятой карточки не осталось. В таких местах поневоле становишься неряшлив. – Он вытер широкую розовую руку о рубашку и протянул ее собеседнику. – Р. Потни Смайт. Этнограф.
– Свиттерс. Мальчик на побегушках.
Они пожали друг другу руки. Рука Смайта вопреки опасениям Свиттерса оказалась вовсе не такой уж влажной и дряблой.
– Понимаю. Понимаю. Побегушки и привели вас в Бокичикос, мистер Свиттерс?
– Именно так.
– Долго ли… хм… побегушки продлятся?
– Au contraire.[64] – Свиттерс сверился с часами. Стрелки показывали 6:13. – Примерно через час у меня запланирована небольшая прогулка по живописным окрестностям. Затем, если, конечно, меня не потрясет до основания какой-либо из аспектов местной фауны…
– Что отнюдь не исключается. От здешнего поселения до боливийской границы представлены тысяча двести вилов птиц, двести видов млекопитающих, девяносто или более разновидностей лягушек, тридцать два вида ядовитых змей…
– … либо флоры…
– В изобилии великолепнейших образчиков растительного царства, будьте уверены.
– …я рассчитываю отбыть отсюда уже вечером. Самое позднее – завтра утром.
– Жаль, – отозвался Р. Потни Смайт, хотя почему жаль – не объяснил.
Возвратилась девушка, неся пластиковую тарелку с яичницей и бобами. Свиттерс одарил ее улыбкой. Если и есть хоть какой-то повод задержаться в Бокичикосе…
Покончив с завтраком, Смайт закурил сигарету с пробковым фильтром, глубоко затянулся и обронил:
– Честное слово, не хочу вас обидеть и от души надеюсь, что вы не сочтете меня нахалом, но… хм… роль мальчика на побегушках вас не напрягает? Ну, я имею в виду – в вашем-то возрасте и с вашим-то вкусом в том, что касается одежды…
– Честный труд – не позор, приятель. Наверняка у вас была возможность понаблюдать за честным трудягой – даже если сами вы в процессе не участвовали.
– А почему бы и нет?
– В свою очередь скажу, что не хочу вас обидеть, мистер Смайт…
– О, зовите меня просто Потни.
– Но, во-первых, ваш акцент свидетельствует, что скорее всего годы формирования личности вы провели, гоняя крикетные мячики по ровно подстриженным лужайкам в Конвей-на-Твитти или еще в какой-нибудь прелестной Усадьбе, где тяжести ворочают, как правило, слуги; и, во-вторых, вы специалист в той области науки, которой полагалось бы быть наиболее содержательной, интригующей, гибкой и поучительной из всех прочих областей, за исключением, может быть, физики элементарных частиц, и таковой она и была бы, если бы антропологи обладали хотя бы малой толикой воображения или самой что ни на есть рудиментарной способностью удивляться. Ну, пусть бы пороха в cojones… пороха в яйцах у них хватило взглянуть на широкую панораму, помочь сфокусировать и увеличить изображение, так вместо этого антропология сводится к робкому, нудному, узкоспециализированному упражнению в отлавливании гнид, просеивании дерьма и заглядывании в чужие дупла. В антропологии работы – непочатый край, Потни, старина, если только антропологи соизволят приподнять задницы со складных табуреточек – или табуретов в баре, если на то пошло, – и в достаточной степени расширить свой кругозор.
Потни выдохнул облако дыма; какое-то время оно дрожало в воздухе, точно медуза или раздолбанный зонтик: в осточертевшей влажности пары рассеивались медленно.
– Вашему обвинению, смею заметить, недостает не столько энтузиазма изложения, сколько фактов. В защиту «мальчика на побегушках» аргумент выдвинут хороший, но, боюсь, убийственно старомодный и, с моей точки зрения, довольно ограниченный сам по себе. У нас, этнографов, за плечами долгая история непосредственного участия в повседневной жизни культур, которые мы изучаем. Мы едим их пищу, говорим на их языке, из первых рук узнаем их обычаи и традиции…
– Ага, ага, а потом возвращаетесь в свои чистенькие университеты и публикуете монографии на десять тысяч слов про объем кувшинов для воды, или про разнообразные церемониальные именования бабушки (держу пари, маэстры среди них нет), или про то, как чистят ямс. Эй, а ведь то, как чистят ямс – по часовой стрелке или против, – может оказаться весьма важным, если эта подробность отражает более глубинный аспект бытия данной культуры. Ну вот, например, тем ли движением чистят сладкий картофель, каким проводят обрезание, и не намеренно ли эта схема дублирует спираль Млечного Пути или же – а ведь случаются совпадения и более странные – двойную спираль ДНК? А вы не желаете или не умеете проводить подобные аналогии, так что в результате всего-навсего выдаете тонны научной дребедени.
– На это позвольте-ка мне возразить…
– Погодите. Я еще не кончил. Разумеется, ваши познания в естественной истории не настолько скудны, чтобы вы не сознавали: вымирание – следствие чрезмерно узкой специализации. Таков главный закон эволюции. Представители рода человеческого по натуре своей разносторонни. В этом и заключался секрет нашего успеха – по крайней мере в эволюционных терминах. Однако чем цивилизованнее мы становимся, тем дальше отходим от разносторонности и, прямо пропорционально этому, утрачиваем приспособляемость. Согласитесь, Потни, есть некий оттенок иронии в том, что вы, ребята-антропологи, адепты науки, изучающей человека, содействуете конечному его вымиранию через слепую преданность суицидальному разгулу чрезмерной специализации. О ком вы станете писать диссертации, когда нас не будет?
Девушка вернулась убрать со стола. Изобразив очередную ангельскую улыбку, Свиттерс заказал папайю, назвав фрукт его законным именем, и был почти разочарован, когда девушка не смутилась, не оскорбилась и не застеснялась, а вместо того деловито осведомилась, подать ли ему mitad или totalidad, половинку или целиком. (Даже Свиттерсово резвое воображение не могло представить себе половинку вагины.)
Потни Смит, нимало не смутившись на протяжении всей Свиттерсовой тирады, пару раз откашлялся и произнес:
– Если вы говорите о необходимости укреплять междисциплинарные связи в научном сообществе, я целиком и полностью согласен. Да. Гм… С другой стороны, если вы выступаете в защиту беспочвенных гипотез или отказа от научной беспристрастности…
– В гробу я видел научную беспристрастность. Объективность в науке – такое же надувательство, как в журналистике. Ну, может, не такое. Однако позвольте мне вновь перебить вас, буквально на минуточку. – Свиттерс сверился с часами. – Сбегаю встречу по-быстрому проводника.
– Это насчет вашей вылазки на природу?
– Именно. Но сперва хочу поделиться с вами коротенькой историей из личной жизни: она, возможно, объяснит вам, отчего я так враждебно настроен к представителям вашей профессии и почему я повел себя отчасти грубо. Не считая того факта, что я – янки.
– О, право же…
– Вы – второй по счету антрополог, с которым мне довелось повстречаться. Первый был австралийцем – мы познакомились в баре «Сафари» в Бангкоке – и много работал в дебрях Новой Гвинеи. Ну, в тех местах, где всякого колдовства и чар не огребешься, всякой жуткой древней магии – тьма-тьмушая. Так вот этот, извините за выражение, доктор философии два года прожил в одном из тамошних диких племен, и те к нему вроде как прониклись. Когда он уезжал, местный шаман подарил ему мешочек свиной кожи, набитый желтоватым порошком, и сказал, что если посыпать этой штукой голову и плечи, то станешь временно невидим. Дескать, можно зайти в крупнейший универмаг в Сиднее и выбрать что понравится. Так вот представляете, антрополог мне все это рассказывает, а дойдя до этого самого места, сдавленно фыркает себе под нос и снова прикладывается к коктейлю. Я ему: «Ну?» А он мне: «Что – ну?» А я ему: «Ну как, получилось?» А он на меня смотрит этак высокомерно и говорит: «Естественно, пробовать я не стал».
– И его ответ разочаровал вас, не так ли?
– Потни, я человек мирный, тем не менее всей моей выдержки едва хватило, чтобы не отхлестать его по щекам. «Естественно, пробовать я не стал…» Вы только представьте себе! Мне хотелось ухватить его за нос и свернуть лицо на затылок. Самовлюбленный осел! Бесхребетный олух!
Потни закурил новую сигарету.
– Ценю вашу откровенность. Этот небольшой анекдот и впрямь выставляет вашу предвзятость в свете более лестном. Если взглянуть на веши с правильного ракурса, думаю, что ваше раздражение на… на благопристойность этого придурка отчасти понятно. – Он помолчал, разглядывая дымный цветок с увлеченностью ботаника. – Порой, однако… порой на самом деле не стоит слишком уж заигрывать с первобытными магическими ритуалами. Если они и не причинят тебе серьезного физического или психологического вреда, с верного пути собьют уж точно. Я и сам тому живое подтверждение, скажу не без горечи. Если бы я не позволил себе тронуться умом на почве одного из этих кандакандерских ублюдков с его фокусами, так не возвращался бы в это треклятое место, не дожидался бы здесь бог знает чего, пока и карьера, и брак катятся коту под хвост.
Смайт отодвинул в сторону чашку и громким, хотя и жалобным голосом потребовал джина.
– Я с интересом выслушал бы эту историю в подробностях, – проговорил Свиттерс, причем не кривя душой, – но долг зовет. – Он взял со стола блюдечко с ломтиками папайи и соскользнул с табуретки.
– Тогда, может, увидимся позже? Некоторая доза философии «мальчика на побегушках» пошла бы мне на пользу. Ну, общий обзор. Широкая панорама, как вы говорите. Гм…
– У вас ни тени шанса, приятель. Хотя просто потрепаться я не прочь. Передайте сеньорите, что я буду мечтать о ней до конца жизни. И побудьте здесь, Пот. Нам нечего терять, кроме своих побед, теряем мы только победителей.
Пока Моряк поклевывал мякоть папайи, Свиттерс, натянув новые резиновые сапоги, распахнул ставни и раздвинул плети бугенвиллий, изрядно мешающие обзору. Он надеялся увидеть панораму города, но его номер находился в глубине гостиницы, а окна выходили на чисто выметенный внутренний дворик. Белые куры выцарапывали на унылой и голой земле белокуриные стихи, а поросячье трио взвизгивало и всхрюкивало, словно протестуя против мира, где смотрят сквозь пальцы на трагизм ветчины. Незадолго до того в угол после стирки выплеснули воду с хлопьями пены, вымостив дворик мыльными пузырями на манер булыжника; пузыри переливались и мерцали под утренним солнцем. В центре дворика росла пара матовых деревьев, и хотя по молодости лет они вряд ли плодоносили, листвы их хватало, чтобы создать тень для девушки, которая, усевшись на перевернутой корзине, лущила бобы в синюю эмалированную миску у себя на коленях. Выгоревшее хлопчатобумажное платьице задралось до самой миски, открывая взгляду кремовое бедро, и если только зрение его не обманывало, снизу лукаво подмигивали розовые трусики. Свиттерс вздохнул.
Теннесси Уильямс написал некогда: «Мы все живем в охваченном пламенем доме, причем пожарных вызвать нельзя; выхода нет, остается лишь глядеть сквозь чердачное окошко, в то время как огонь пожирает дом, в котором мы заперты, словно в ловушке». В определенном смысле драматург был прав. Но – что за вид открывается из чердачного окошка!
Забыл Теннесси упомянуть, что если поглядеть из окошка с зудящим любопытством и пылкостью, с великодушным сердцем и способностью искренне радоваться и, да-да, с языком, который поддержит и обогатит все то, что мы видим, тогда КАКАЯ РАЗНИЦА, что дом вокруг нас горит синим пламенем? Да плевать. Пусть сукин сын полыхает вовсю!
Эти ли мысли составляют философию «мальчика на побегушках»? Возможно, что и нет. Но на данный момент сойдут и они.
Бокичикос оказался столь же не похож на Пукальпу, как плоскодонка «Дева» – на неуклюжий танкер. Бокичикос был заметно меньше, и тише, и чище, и куда уютнее. Свиттерс вспомнил замечание Хуана-Карлоса о том, что Бокичикос – плановый населенный пункт, основанный правительством «в строгом соответствии с требованиями экологии». И в целом это соответствовало истине. В то время как анархически разнузданная Пукальпа расползалась во все стороны, бездумно загаживая, разграбляя и пожирая окрестные дебри, Бокичикосу были предписаны жесткие границы, за пределы которых городу запретили выплескиваться либо протягивать щупальца. В результате мистическое изумрудное дыхание леса мягко овевало побеленные щеки города, в то время как здешняя река распевала серенады горожанам заливистой трелью, а не хрипела смертным хрипом, придушенная раковой опухолью.
Отходящие от центральной площади (в классическом испанском стиле) грунтовые улицы были выровнены и утрамбованы, все здания, кроме церкви, единообразно крыты пальмовыми листьями, что придавало им особый индейский колорит. Стены домов были сложены из кирпича и/или бревен, образовавшихся в результате расчистки места под город, а затем гордо выбеленных раствором известки, благодаря которому они когда-то блестели, а теперь заметно истерлись. Ни одно из строений, включая ратушу, отель и церковь, в высоту и сравняться не могли с деревьями джунглей, что затеняли их «черные ходы», да и дверные проемы шириной зачастую уступали стволам этих дерев. Далеко-далеко высилась самая важная из городских построек, драгоценность короны, все искупающее достоинство – завод по переработке отходов. (Будь они мудрее, обитатели города ежедневно пускали бы благодарственные свечи по лаврового цвета водам своего пижонского отстойного бассейна.) Уж конечно, Пукальпа такой утонченной роскошью похвастаться не могла, да скорее всего и Икитос – тоже.
В Бокичикосе обнаружилось с полдюжины грузовиков – бездействующих, изъеденных ржавчиной, со спущенными шинами – а кого им возить-то? – и ни единой легковушки. Короткие улочки города, каждая из которых заканчивалась тупиком, оживляли клюющие куры, роющие землю рылом свиньи, тявкающие дворняги и голые дети, тощие и чумазые, – и при этом ни мимолетного видения, ни тени запаха недавно опочившей собаки не потревожили Свиттерса. Тем не менее в небе кружили стервятники – терпеливые, уверенные в более несомненной и вкусной из двух неизбежностей жизни: некрофилический радар бдительно обшаривал заросли.
А уж в зарослях недостатка не было. Подстрекаемые яростным экваториальным солнцем и тропическими проливными дождями растения бесчисленных разновидностей заполонили сточные канавы и дворы, угрожая захватить и площадь; их горький нектар утолял жажду люминесцентных бабочек и миллиардов жужжащих насекомых окраса более скромного.
Построенный с расчетом на нефтяной бум, которого так и не возникло (геологи существенно переоценили потенциальный выход здешнего нефтяного месторождения), Бокичикос ненадолго расцвел – и тут же увял. И по меньшей мере половину населения времен наивысшего расцвета утратил. Однако половина осталась: жилье здесь было недурственным и недорогим, и, кроме того, люди верили, что вот-вот начнется бум более солидный, а именно – лесной. Очень скоро, рассуждали предприимчивые, японцы выкосят девственные леса Индонезии, Борнео, Малайзии, Новой Гвинеи и, возможно, Аляски – и всерьез возьмутся за вырубку западной и центральной Южной Америки. На Амазонке в Бразилии они уже превратили древние и величественные экосистемы в кучи безжизненных оранжевых опилок (один из способов глушить прыткость), и покупатели активизировались вокруг Пукальпы в Перу. Предсказывали, что скоро цепные пилы примутся рычать чудовищные денежные мантры в пределах слышимости от площади Бокичикоса (где в то утро звенели всевозможные птичьи трели), и снова пресловутые сорок или около того табуретов в баре отеля будут денно и нощно полируемы преуспевающими или по меньшей мере честолюбивыми задницами.
К слову сказать, кто-то, возможно, и подивится, зачем сравнительно небольшой нации вроде Японии такое количество древесины. Но Свиттерс-то знал. Цэрэушные доклады подтверждали, что миллионы импортированных бревен были затоплены в заливах повсюду вдоль побережья Японии – так сказать, засолены до того не слишком отдаленного будущего, когда мир по большей части останется без деревьев. Знал Свиттерс и то – и размышлял он об этом с безрадостной улыбкой, неспешно пересекая площадь с экзотической клеткой в руках, – что собрат-агент, действующий в Токио, энергично разрабатывает планы воспрепятствовать японскому маневру. Нет, не по приказу организации, а втайне, на свой собственный страх и риск. Этот Давид, напускающий порчу на Голиафа, разумеется, принадлежал к числу ангелов.
Также к слову: некогда Свиттерсу казалось, будто термин «ангел» в применении к определенным вылупившимся в ЦРУ «белым воронам» являлся ничем иным, как иронической аллюзией на занудную книгу проповедника Билли Грэма[65] под названием «Ангелы: тайные агенты Господа». А вот и нет, уверял Скверный Бобби Кейс. Согласно Бобби, данный термин относится к малоизвестному отрывку из Писания, где рассказывается о «нейтральных ангелах», ангелах, которые отказались примкнуть к какой-либо из сторон в небесном расколе между Яхве и Люцифером и которые отчитали обоих за непримиримость, надменность и жажду власти. Откуда летчик-лихач из Хондо[66] знал такие вещи (Кейс окончил техасский технический колледж, отвоевав на экзамене второе место в своем классе, но специализировался он по аэронавигационной технике), Свиттерс понятия не имел, равно как и не догадывался, где может находиться в то утро летчик-шпион и что поделывает, однако он отдал бы бочку острого томатного соуса за то, чтобы Бобби оказался рядом и за возможность спозаранку распить вместе с ним пивка на сумрачной тесной площади далекого Бокичикоса.
Рынок примыкал прямо к площади. Тут и там стояло около дюжины ларьков под тростниковыми навесами, а в придачу к ним – несколько рядов открытых столиков, застланных изодранной, выгоревшей, изъеденной тараканами клеенкой. Выставленный ассортимент фруктов и овощей был довольно скуден: преобладали бананы, перец чили и горки бледной юкки или корней маниоки; яйца; домашняя птица; копченая рыба; шкуры животных и рептилий; плетеные коврики и корзины; галантерея и одежда (включая футболки из ткани шодди, украшенные «пиратскими» портретами самого знаменитого лица на всей планете, более знакомого и, чего доброго, более любимого, нежели Иисус, Будда или Майкл Джордан[67] – физиономии милого и слащавого мультяшного грызуна с ласкательной ирландской кличкой); и, как раз там, где остановился Свиттерс, высился ларек с писко, домашнего производства ромом и теплым пивом.
Свиттерс неспешно потягивал напиток – мудрые на теплое пиво не набрасываются – и оглядывался в поисках Инти. Индеец опаздывал. Может, у него возникли проблемы с наймом проводника, согласного проводить Свиттерса к глиноземному курорту, куда попугаи и макао якобы слетаются всякий день, дабы умастить крохотные вкусовые почки питательными минеральными добавками. Возможно, он угодил в неприятности из-за шумных ночных оргий с мальчишками. Маловероятно, чтобы Инти отбыл обратно в Пукальпу в силу того вполне практического соображения, что до сих пор он получил лишь сорокапроцентную предоплату за услуги. Однако при всей сомнительности подобного исхода даже тени подозрения о том, что Инти, возможно, бросил его в этой затхлой, заросшей, глухой, Богом забытой дыре, хватило, чтобы на лбу у Свиттерса выступил холодный пот. Он жадно хлебнул пива, и еще, и еще, пока пенная струя не ударила из горлышка и не хлынула ему за пазуху. Пена еще сочилась из его ноздрей, когда минуту спустя он вроде бы углядел Инти на противоположном конце площади.
Там назревал скандал, и капитан «Девы» явно находился в его эпицентре.
– Посторожи пивко, – наказал Свиттерс попугаю. – Я мигом.
Ссора, как выяснилось, вспыхнула между Инти и жилистым, золотозубым молодым метисом в кроссовках «Найк» и жутковатой накидке из шкуры анаконды. Метиса поддерживали несколько приятелей – главным образом своим физическим присутствием, хотя время от времени они прибегали и к словесным увещеваниям.
При виде Свиттерса Инти явно приободрился. Под впечатлением от модного костюма и шляпы последнего метис сделал вывод, что перед ним – важный сеньор, а пожалуй, что и адвокат (!), и тоже обрадовался вмешательству персоны рассудительной и авторитетной. Однако надежда на объективное мнение в пользу метиса тут же развеялась: Инти указал на янки, изобразил пистолет при помощи кулака и указательного пальца и, злобно тараторя без умолку, выпустил очередь воображаемых выстрелов в грудь своего противника. Инти убеждал Свиттерса истребить бокичикосца точно так же, как тот расправился с пауком-бананоедом; а судя по тому, что метис отпрянул назад и лицо его посерело под стать змеиному плащу, он явно устрашился, что Свиттерс, чего доброго, возражать не будет.
– Нет-нет-нет, – промолвил Свиттерс, качая головой, выдавливая из себя широченную улыбку и пытаясь изобразить добродушие, сделавшее бы честь тамаде на воскресном завтраке в молитвенном собрании. Он воздел руки в общепринятом миротворческом жесте и примирительно, хотя и на скверном испанском, поинтересовался, в чем дело.
Последовал обмен скорострельными очередями на испанском и кампа – точь-в-точь помехи на радио «Вавилон» в грозовую ночь. Времени на разбирательства ушло немало, но в итоге детали спора наконец прояснились – во многом благодаря тому факту, что метис, загнанный в угол, внезапно заговорил на просто-таки превосходном английском.
По всей видимости, двумя неделями раньше Инти вручил Ямкоголовой Гадюке (для укрепления собственной репутации метис взял себе имя смертоносной обитательницы Амазонки) ящик с отменнейшим лимским писко в обмен надетеныша оцелота. Предполагалось, что животное удастся продать в Пукальпе за хорошую цену. Позже в тот самый вечер, когда Свиттерс нанял Инти в проводники, индейца поймали за попыткой сбыть оцелота на окраине пукальпского полулегального рынка попугаев. Блюститель порядка призвал Инти к ответу за нарушение одного из нововведенных перуанских законов о защите дикой природы и конфисковал звереныша, но Инти сообщил, что на рассвете следующего же дня вновь отправится вверх по реке в джунгли, и пообещал выпустить кошку в лесу неподалеку от того места, где его поймали, – если только оцелота ему вернут. После долгих препирательств блюститель порядка согласился. Бутылка писко скрепила договоренность.
«А, вот откуда взялся тот толстопузый тип в потрепанной бурой форме, что стоял на пристани, скрестив руки, и следил, как мы отплываем, – подумал про себя Свиттерс. – То-то я еще гадал, что это за джентльмен».
Однако вместо того Инти вознамерился вернуть оцелотенка Ямкоголовой Гадюке (только тогда Свиттерс заметил ходившую ходуном корзину под крышкой, что стояла тут же) и потребовать назад писко. Ямкоголовая Гадюка об этом и слышать не хотел, пусть даже в силу той единственной причины, что бренди по большей части уже постигла судьба всего бренди, иначе говоря, его поглотила черная дыра, зияющая у врат страстей человеческих.
В итоге Свиттерс уладил дело, убедив чужака-метиса вернуть Инти одну-единственную бутылку писко – в порядке вознаграждения за хлопоты и компенсации морального ущерба, в то время как он, Свиттерс, возьмет оцелота на свое попечение. Нет, он вовсе не собирался контрабандой вывезти оцелота домой в подарок Сюзи, хотя такая мысль и приходила ему в голову; он вознамерился выпустить зверька по дороге к колпе, где свободу обретет попугай. О да! Служба по освобождению домашних животных имени Свиттерса.
Покончив с этим делом, он шагнул к раскачивающейся корзине и нагнулся приподнять крышку – чтобы оцелотенок не задохнулся ненароком, при этом гадая, не зафиксировалось ли в юном сознании звереныша воспоминание о детском лифчике Сюзи. Но едва он коснулся плетеной крышки, как его грубо окрикнули – а Ямкоголовая Гадюка схватил его за руку и сжал ее точно стальными щипцами.
– Черт! – пробормотал себе под нос Свиттерс. – Мог бы сразу понять, что это добром не кончится. – Он попытался расслабить мышцы и очистить сознание, как его учили на занятиях по боевым искусствам. – Вот тебе и ясное солнечное утречко. Вот тебе и парадный, свежий костюмчик. – Одним неуловимо-текучим движением он выпрямился, развернулся, приемом раk sao сбросил руку Ямкоголовой Гадюки со своего предплечья и нанес удар кулаком.
Удар слегка запоздал (Свиттерс был не в форме – слишком давно не практиковался), и не успел кулак достичь цели, как его с неожиданным проворством заблокировал Инти. А в следующий миг Инти вцепился в правую руку Свиттерса, а Ямкоголовая Гадюка восстановил стальной захват на левой. Вдвоем индейцы заботливо развернули Свиттерса вокруг своей оси. Корзина, перевернутая в процессе, лежала на боку – и из нее медленно выползала, гибко извиваясь туда-сюда, змея с головкой в форме наковальни, черная и блестящая, как живое воплощение зла: от ее узких зеленовато-желтых глаз-щелочек так и расходились смертоносные лучи.
Толпа рассеялась. Инти увлек Свиттерса прочь. Указал на вторую корзинку, поставленную в тени тростникового навеса в нескольких ярдах поодаль. И зафыркал, зашипел, затопотал ногами, в точности как когда Свиттерса напугал паук.
– Ага, уловил, – буркнул Свиттерс. – Что ж, наверное, патологическое чувство юмора лучше, чем вообще его отсутствие. – Когда же Свиттерс оглянулся назад, Ямкоголовая Гадюка каким-то образом уже вернул гадюку в ее обиталище.
– О'кей, приятель, твои грязные коммерческие сделки отняли у меня добрых полчаса времени, и в придачу меня едва змея не покусала. Пора бы цирку и трогаться. Ну и куда, к чертям собачьим, подевался наш гид, нанятый для экскурсии на попугайный курорт?
Разумеется, Свиттерсу пришлось переформулировать свою тираду. Когда же он довел-таки запрос до сведения Инти, шкипер – в руках у него покоилась корзинка с оцелотом (правильная корзинка), а из-за пояса, точно pistola,[68] торчала бутылка писко – заверил нанимателя, что его юные товарищи по играм были посланы раздобыть лучшего проводника из всех, что есть, и вот-вот объявятся вместе с сим многоуважаемым знатоком колпы.
– Отлично. А то уже поздновато. И жарковато.
В самом деле, хотя еще не было и девяти, солнце глядело на них сверху вниз, точно дурной козлиный глаз, недоброе, налитое кровью, и под его пагубным взором каждая живая клеточка в каждом живом существе затормаживалась точно наручные часы Дали. Свиттерс чувствовал, как протоплазма в нем превращается в жидкость для химической чистки, а костюм, которому очень скоро химчистка и впрямь понадобится, намертво приклеился к телу, точно афиша к стене.
Дыша медленно и неглубоко, словно опасаясь захлебнуться насыщенным парами воздухом, Свиттерс поплелся через площадь в нескольких футах позади Инти. Но не успел далеко уйти, как обнаружился новый очаг волнения. На сей раз – вокруг клетки с Моряком.
Пирамидальную клетку обступила группа индейцев-мужчин, человек пять-шесть. Свиттерс идентифицировал их как индейцев не столько по раскрашенным лицам (геометрически расположенные мазки ягодной мякотью), или чертам (длинные, выступающие носы, четко очерченные скулы, скорбные темные глаза), или одежде (изодранные колючками хлопчатобумажные шорты и, по сути дела, все), сколько по прическам.
Лесные племена Южной Америки говорят на множестве языков и практикуют множество обычаев. Единственное, что у них у всех есть общего, – это унисексовая стрижка «паж». Ощущение такое, словно в глубокой древности, еще до того, как время включилось, некое изначальное божество – например, Великий Бог Бастер Браун,[69] – пронесся по обширным лесам Амазонии с глиняной чашей в одной руке и тупым ножом в другой и каждому древнему смертному обкарнывал шевелюру в одинаково кошмарном стиле. Объединению это никак не способствовало – племена, что традиционно воевали друг с другом, носили одинаковые челки, – и тем не менее прическа закрепилась и привилась. То, что ввела в моду Гайя Парикмахер, да не сострижет человек!
Южноамериканские полукровки имели тенденцию стричься по европейской моде, в этом вопросе оставаясь заодно со своими соотечественниками чисто испанского или португальского происхождения. В Лиме, однако, как уже заметил Свиттерс, кое-кто из blancos[70] помоложе – Гектор Сумах, например, и девица из клуба Глория – начали отдавать предпочтение усовершенствованному, более цивилизованному варианту индейской стрижки. Свиттерс гадал про себя, существует ли единое для всей Амазонии название для этой прически, или в языке каждого племени она называется иначе, или это явление настолько само собою разумеющееся, что иного обозначения для нее, кроме слова «волосы» (в каждом племени – свое), просто нет. Мгновение его одолевало искушение спросить Инти, как он называет свою стрижку, но на всякий случай – а вдруг лодочник ответит: «Артур», как ответил Джордж Харрисон на тот же вопрос в «Вечере тяжелого дня», – придержал язык. Есть неприятности, от которых даже записные смутьяны предпочитают держаться в стороне.
Что до неприятностей, то, как выяснилось, у пивного ларька ничего подобного не намечалось. Индейцы не злились, не буянили; просто в силу неведомой причины Моряк заинтриговал их настолько, что возбуждение возобладало над их обычной замкнутостью. Они толпились вокруг клетки, тыча в нее покрытыми рубцами пальцами и останавливая прохожих, чтобы расспросить о попугае внутри – по крайней мере так казалось со стороны. Это несколько озадачивало: Моряк – безусловно, красивая птица, даже в свои преклонно-зрелые годы, – никоим образом не являлся экземпляром редким или уникальным. А привезти домашнего попугая в эту часть мира, было, пожалуй, все равно что тащить пиво «Миллер» в Баварию.
– Они что, антиквариат покупают? Гарантия на этого пожирателя крекеров много лет назад как истекла. – Свиттерс поинтересовался у Инти, что так привлекло зрителей, но Инти не знал и выяснить хоть в каких-то подробностях тоже не мог, ибо хотя Инти и бокичикосская тусовка говорили на диалектных вариантах кампа, диалектам этим недоставало общего вокабулярия, так что беседу удавалось поддерживать лишь на самом примитивном уровне. А поскольку общий словарный запас Инти и Свиттерса был тоже невелик, Свиттерсу удалось установить лишь то, что на самом деле индейцев занимал не Морячок, а клетка.
– Круто, – отозвался Свиттерс. – А не сообщишь ли ты своим родичам из провинции, что этот уникальный, построенный по специальному заказу переносной вольер в ближайшие пару часов будет покинут его обитателем, и я готов предложить им таковой на чертовски выгодных условиях? Что у них есть на обмен? Может, бриллиантовый браслет? – Свиттерс знал, что в здешних краях в речной гальке порой попадаются неотшлифованные алмазы, и думал о Маэстре.
Однако трехступенчатый языковой барьер оказался непреодолим, и хотя любопытство индейцев по поводу переносной темницы Моряка не только не убывало, но, напротив, нарастало – теперь, когда появился владелец, – интерес Свиттерса, напротив, пошел на спад, и он принялся оглядываться по сторонам, высматривая мальчишек из Пукальпы и обещанного проводника к колпе.
– Этого проводника по почтовому каталогу заказывают, не иначе, – пожаловался он, обмахиваясь панамой.
Когда же мальчики наконец появились, сопровождал их не местный охотник, но Р. Потни Смайт.
– И снова привет! – весело закричал он, распространяя вокруг себя пары джина. – Весть несется по городу: требуется человек, способный довести вас до попугайного урочища.
– А что, это проблема?
– Да едва ли, старина, – хихикнул Смайт. – Тропа начинается вон там, прямо за церковью. Ведет, никуда не сворачивая, до места практически по прямой. Проложена вдоль реки. Если, конечно, вы не задались целью внести посильный вклад в местную экономику, проводник вам на фиг не нужен. Я, кстати, буду счастлив с вами прогуляться, если нужна компания.
– Вот уж в чем нехватки нет, – буркнул Свиттерс, указывая на капитана и команду «Девы» и на контингент местных.
– Понятно. – Смайт поприветствовал индейцев, столпившихся вокруг птичьей клетки; те немедленно подступили ближе, окружили его и заговорили – почтительно, но все сразу. К удивлению Свиттерса, англичанин отвечал им на их же языке; они беседовали несколько минут, зачастую многозначительно, прицельно поглядывая то на джунгли, то на клетку и обратно.
Смайт обернулся к Свиттерсу:
– Парней жутко заинтересовала эта треклятая клетка.
– Да уж вижу, что не попугай. А в чем дело?
Смайт задумчиво потеребил сперва одну мясистую щеку, затем другую. Его челюсти поблескивали на влажной жаре, точно лопнувшие дыни.
– Символизм, – проговорил он. – Гомоимаджистская идентификация или что-нибудь в том же бредовом духе. Не берите в голову. Все очень просто. Это – вторая… гм… пирамидальная фигура, что индейцам-наканака когда-либо доводилось видеть.
– Первая небось была просто блеск!
– Еще бы. – Смайт кивнул большой, тяжелой головой и загадочно улыбнулся. – Исходя из того, что «просто блеск» может означать «впечатляющий» или «выдающийся», первая пирамида и в самом деле была просто блеск.
Свиттерс на мгновение представил себе некую затерянную в джунглях пирамиду, руины древней архитектурной постройки. Хотя здесь могут быть только инкские, а Свиттерс отлично знал, что пирамиды инков лишь очень смутно напоминают египетские строения, по образцу которых моделировалась клетка для Моряка. Он хмуро воззрился на антрополога, словно требуя продолжения, а Смайт, по всему судя, уже собирался таковое предоставить, когда внезапно оглушительный приказ заставил всех, находящихся в пределах слышимости, на долю секунды изобразить встряхивание невидимого мартини.
– Нар-роды мир-pa, р-расслабьтесь! – вот что они услышали. Именно так – и не иначе. Громко. Из ниоткуда.
– Чтоб ты провалился! – выругался Смайт.
– Ай-иии! – взвизгнул Инти.
– Пришлите клоунов, – пробормотал Свиттерс.
И хотя индейцы-наканака с резкими, пронзительными птичьими криками были знакомы не понаслышке, именно они подскочили особенно комично. Успокоившись же, поинтересовались у Смайта, что именно сказал «волшебный» попугай, ибо были убеждены: птица изрекла некую истину, скорее всего сверхъестественного толка.
Смайт посовещался со Свиттерсом; тот ответил:
– Ты правильно расслышал, друг Потни. Старая зеленая метелка для смахивания пыли велела нам остыть, успокоиться и обрести просветление; и если простить попке сомнительную стилистику, так скажу, что совета более мудрого в жизни не получишь – тем паче от недавнего домашнего питомца.
Когда Смайт пересказал суть любимого Моряцкого афоризма, восхищение наканака перешло все границы. Они возбужденно затараторили, как промеж себя, так и обращаясь к Смайту, причем тараторили так долго, что Свиттерс потерял терпение и вмешался, объявив, что сей же миг отбывает к глиноземному отвалу. Он жестом велел одному из парнишек взять клетку, поскольку Инти тащил оцелота, а сам он собирался поснимать окрестности на камкодер – задавая впечатление, так сказать. В конце концов, Маэстра заслужила шоу на все сто.
Не успело маленькое сафари тронуться в путь, как Потни остановил экспедицию.
– Послушайте, Свиттерс, дело вот в чем… – Он забормотал что-то невразумительное, еле подбирая слова. С его цветом кожи под стать перламутровой раковине и медвежьим сложением любой наделенный воображением зритель мог бы счесть его отпрыском русалки и панды. – Дело вот в чем… Открою вам кое-что важное… ну, то есть оно может оказаться важным…
– Так уже открывайте – или закрывайте, рот, в смысле, – фыркнул Свиттерс. – Подошвы Дантовых туфель и то так не припекало, как тут. – В следующий миг Свиттерс уже сожалел о замечании: уж не уподобляется ли он этим жалким нытикам, что тратят бесчисленные бесценные моменты своей краткой жизни, жалуясь на погоду? Погоде следует либо радоваться, либо вообще ее не замечать, либо одно, либо другое, – если, конечно, таковая не причиняет тебе физического вреда, не гноит на корню твой ревень и не губит твоих детей; хотя в такие дни, как сегодня, когда солнце парит мозги, точно китайские клецки, радоваться особо нечему, а вот не думать о погоде еще труднее, чем не думать о… о Сюзи.
Свиттерс сбавил тон.
– Где-то я читал, что каждую секунду на землю обрушивается 4,3 фунта солнечного света. Мне кажется, данные сильно занижены. А ты, Потни, что скажешь? – Он промокнул лоб. – То есть я, конечно, понимаю, что солнечный свет, это… ну, в общем, свет… но не кажется ли тебе, что на самом деле имелось в виду 4,3 тонны?
Смайт снисходительно улыбнулся и закурил сигарету.
– Для путешествий по тропической зоне вы одеты не лучшим образом, верно, старина?
– Ну, это как посмотреть…
– Хотя должен отметить, что сапоги – это разумно. – Он поглядел на небо оттенка севрского фарфора. – Скоро пойдет дождь.
Свиттерс тоже вскинул глаза. На его взгляд, никакого дождя не предвиделось. Он был готов поставить последний доллар за то, что дождя не будет.
– Так давай, Пот, выкладывай. А то мое небольшое предприятие уже выбилось из графика.
– Мальчик на побегушках спешит исполнить поручение?
– Именно. Ты в самую точку попал.
Смайт яростно откашлялся, с его адамова яблока во все стороны разлетелись капли пота.
– Янки в деловом костюме, «исполняющий поручение» в перуанских джунглях… Чуть западнее первой мыслью было бы: «кокаин». Но в здешних краях отборной коки мало, если вообще есть, да и минеральные ресурсы довольно скудны. Да. Гм… Если вы нацелились на экзотических птиц…
– Послушайте, приятель…
– Не мое собачье дело, не так ли? Разумеется. Абсолютно не мое собачье. Однако новости таковы. – Свиттерс попытался вставить слово, но Смайт только отмахнулся. – Эти парни наканака, видите ли, хотели бы ненадолго одолжить вашего попугая. Они хотят забрать его – вместе с клеткой, разумеется, – в джунгли. Что, встревожились? Еще бы. Но, видите ли, они его непременно вернут. Они всего лишь хотят показать его одному типу из племени кандакандеро. Весьма примечательная личность, уверяю вас. Наканака уверены, что великий шаман кандакандеро будет настолько потрясен, что даже даст вам аудиенцию.
– Нет-нет-нет-нет-нет. Благодарствую, но никак невозможно. Мой календарь светских визитов заполнен под завязку. Может, в следующий раз, как буду проезжать мимо. – Свиттерс оглянулся на Инти. – Давайте-ка сгоняем табун – и вперед!
– О, хорошо, превосходно! Просто в самую точку! – Физиономия Смайта из нежно-розовой сделалась пунцовой. – Я прожаривал задницу в этой сраной дыре пять сраных месяцев, упрашивая, умоляя, подлизываясь, подмазывая, словом, делая все, вот только на четвереньки не вставал и курбетов не выделывал на манер стаффордширского бультерьера, – лишь бы добиться еще одной встречи с Концом Времен, а тут являешься ты со своим сраным поручением, что называется, не думал не гадал, ни сном ни духом, – и вляпываешься по уши, просто-таки натыкаешься ненароком, сталкиваешься нос к носу с великим шаманом. Превосходно, просто превосходно. Мое обычное везение, как говорится. Мое обычное сраное везение.
Свиттерс потрясенно глядел на собеседника.
– Сбавь обороты, – предостерег он. – Сбавь обороты, приятель. Внемли наставлениям Морячка. Р-рас-слабься. Ты ведешь себя так, как будто я всю игру тебе запорол, а я понятия не имею, о какой игре речь-то, – прям хоть в полицейское управление Лос-Анджелеса обращайся. Я всего лишь…
– О, ты тут вообще ни при чем. Правда. Извини. Это просто моя сраная…
– Потни, хватит ныть. Нытье неэстетично, даже если твои подвывания наводят на мысль о Кеннете Брана,[71] поедающем замороженную клубнику серебряной вилочкой. Просто скажи толком, в чем проблема. Что за фигня насчет «конца времени»? «Рандеву с концом времени»? Тебе солнце в голову ударило? Солнце и джин? Синдром «англичанин перебравший»?
Потни постепенно возвращался к естественному цвету. По его гладкому, блестящему лицу разливалась усталость – так удалившийся отдел фермер Среднего Запада вселяется в отель «Фламинго Бич». Он повел медвежьими плечами и неохотно отшвырнул сигарету в изглоданные тлей заросли.
– Не бери в голову… Белиберда.
– Белиберда? – Свиттерс ухмыльнулся – недоверчиво и саркастически-восторженно.
– Да. Вздор. Чушь, – воинственно пояснил Смайт.
– Я отлично знаю, что такое «белиберда». Я просто полагал, что в возрастной группе моложе девяноста пяти термин уже не используется. Даже в Доброй Старой Англии.
– Не измывайся.
– Так, значит, белиберда, вот как? Так чего ж ты сразу не сказал? К белиберде у меня неистребимая слабость, видишь ли. А если добавить еще и щепотку околесицы или там галиматьи, о, тут мне и впрямь не устоять.
– Не измывайся.
– И не думал, Пот. Может, подыщем где-нибудь тенистый уголочек и потолкуем по душам?
– Если ты серьезно.
Свиттерс, конечно, потакал этнографу, видя, как тот взволнован, но в то же время и впрямь был самую малость заинтригован. «Белиберда, – едва ли не распевал он, шагая к крытому входу больницы неподалеку. – Белиберда движет миром, миром».
Боковой вход в бокичикосскую больницу использовался – несколько авторитарно – для тяжелых больных, нуждающихся в скорой помощи. Сквозь него поступали тела, истекающие кровью от ударов мачете или раздувшиеся от укуса змеи. Парадный или главный вход предназначался для страдающих болями, кашлем, лихорадкой или одним или более из числа тех тридцати паразитов, что в подобном месте способны просочиться, пробраться, прокопаться, ввинтиться, впиявиться в человеческий организм, что немало способствовало репутации данного региона в смысле бьющей через край прыткости. (Близилось время, когда вспыхнет спор, через который из входов, боковой или главный, подобает принять обездвиженного Свиттерса, но до этого малоприятного затруднения оставалось еще несколько дней.)
Из ниоткуда к боковой двери вела короткая, мощенная плитняком тропинка. Над дорожкой нависала узкая тростниковая кровля, поддерживаемая побеленными столбами. Под этой-то кровлей и укрылись Свиттерс и Смайт, сперва от солнца, а спустя каких-нибудь пять минут – от дождя, ибо едва Смайт начал распространяться насчет наканака, и типа из племени кандакандеро, и просьбы одолжить попугая Маэстры, как несколько капель размером с рыбку гуппи забарабанили по пыльной земле и с глухим стуком зашлепали по широким, как тарелки, листьям густых зеленых зарослей. А в следующий миг приключился демографический взрыв – явление в католической стране более чем уместное, – и капли-прародители размножились, изменили геометрию и превратились в ослепляющую и оглушающую орду.
Едва хлынул ливень, Свиттерс извлек из кармана обрывок салфетки, написал на ней: «С меня причитается мой последний доллар» и деловито вручил ее Потни. При виде послания тот недоуменно заморгал, рассеянно сжал его в розовом кулаке, возвысил голос, перекрикивая шум дождя, и продолжил рассказ.
Воспользовавшись благовидным предлогом – нельзя же дать Моряку вымокнуть! – Инти присоединился к двум белым под крышей. Команда «Девы» и делегация наканака остались под дождем, который к тому времени так усилился, что те, даже стоя в какой-нибудь дюжине ярдов, превратились в серебристые силуэты. Индейцы, похоже, вымокнуть насквозь ничуть не боялись, а Смайт, занявший, впрочем, позицию гораздо более выгодную, про погоду тоже не вспоминал. «Радуйтесь или игнорируйте», – призывал некогда Свиттерс и теперь, к вящему своему удивлению и отчасти стыду, обнаружил, что другие с легкостью воплощают в жизнь то, что он проповедует.
Вот таковые были декорации для излияний Смайта – повести необычной, чтобы не сказать – из ряда вон выходящей, каковая и будет вкратце изложена ниже. Именно вкратце, поскольку воспроизвести и пересказать ее дословно не просто излишне; это, чего доброго, означает злоупотребить как терпением читателя, так и его задницей. То, что подобное злоупотребление порой ко благу – взять хоть «Поминки по Финнегану» или протирание штанов в церкви, вызывающее возбуждение в гениталиях, – к делу не относится. Хотелось бы верить.
Р. Потни Смайт впервые приехал в Бокичикос в 1992 году с целью проведения полевых этнографических исследований среди наканака, дикого племени, «усмиренного» антропологами перуанского правительства в середине 1980-х гг. в качестве предупредительной меры – ибо власти собирались основать здесь новый город, – а после отчасти цивилизовавшегося через контакты с этим городом и его привнесенными извне ценностями. Наканака были, что называется, «переходным народом» – уже не смертоносны, но и не вполне укрощены – и подвергались опасности отречься от своих традиций и практик, забыть о них или позволить отнять таковые насильственно. Разумеется, христианские миссионеры трудились не покладая рук. Смайт намеревался каталогизировать как можно больше древних обычаев и верований до того, как они вовсе исчезнут. Вдохновляющая была работа.
Увы, погружаясь в культуру наканака (или то, что от нее осталось) аж по тощие бежевые брови, он чувствовал, как прицел его интереса медленно, неумышленно смещается к иному племени – к народу, с которым он не общался напрямую, которого никогда толком не видел, а различал лишь смутные тени, безмолвно скользящие через лес среди иных теней, – к призрачной расе, чьи магия и неукротимая воля подчиняли себе наканака и в итоге подчинили самого Потни. Кандакандеро.
Главное поселение наканака находилось в миле к востоку от Бокичикоса, на противоположном берегу реки. Деревня стояла на возвышенности, неподалеку от рыбных затонов. Однако их chacara – то есть сад – раскинулся за рекой, с той же стороны, что и Бокичикос, но в джунглях, на расстоянии нескольких миль от берега. Как ни странно, в среде настолько изобилующей неуемной растительностью хороших садовых участков было немного, и располагались они далеко друг от друга. Верхний слой почвы в джунглях тонок, как лакировка, и хотя гигантские деревья давно научились использовать его к ошеломляющей выгоде для себя, маниока, тыквы, перцы были там что сиротки, чья жиденькая овсяная кашка всякий год все больше разбавляется водою, пока наконец вовсе не перестает поддерживать жизнь. Биологические и/или геологические случайности порой порождают редкие очаги плодородия – так обстояло дело и с chacara наканака. Очень вероятно, что это был самый большой и самый изобильный садовый участок во всей перуанской Амазонии.
Поговаривали, что chacara некогда «принадлежала» кандакандеро, или по крайней мере они возделывали участок на протяжении многих поколений и покинули его лишь тогда, когда нефтяные разработки и приток чужаков вынудили их скрыться глубже в лесу: кандакандеро Бокичикосу отнюдь не порадовались. Иные, впрочем, утверждали, будто chacara всегда возделывали индейцы-наканака и что более свирепые кандакандеро просто-напросто принуждали наканака делиться ее дарами, вроде как взимая дань. В любом случае Смайт знал из первых рук, что раз в месяц, в новолуние, делегация храбрецов кандакандеро являлась в сад, дабы уступчивые наканака наполнили их корзины плодами земли.
– Благотворительность это или вымогательство, я не знаю, – рассказывал Смайт. – Знаю одно: приходят они только ночью; дальше в джунглях есть что-то вроде «перевалочного пункта», где они ночуют, а иногда задерживаются и подольше, дабы свершить некие обряды, имеющие отношение к только что собранному урожаю. Старики наканака часто участвуют в этих церемониях в качестве приглашенных гостей, и наконец я сам, спустя два битых года джунглевой дипломатии… Стоило оно того? Ну разумеется, христианину такое шоу покажется вопиюще гнусным, но у меня уже выработалась терпимость к языческим наклонностям; профессиональная привычка, знаете ли. Да. Хм… Отличает эти примитивные увеселения от многих других, которые мне довелось наблюдать лично либо по телевизору, то, что распоряжается ими кандакандерский колдун, их шаман: личность весьма примечательная.
– Да, ты говорил, – кивнул Свиттерс. – По слухам, так и есть. А что в нем такого чертовски примечательного?
Смайт ответил не сразу. Он помолчал, глядя на колыхающиеся обои дождя, а когда заговорил вновь, то так тихо, что голос его почти тонул в шуме ливня.
– Да его голова, понимаешь ли.
– Голова? Я не ослышался? А что не так с его головой?
– Ее форма. – Англичанин разом просиял необъяснимой улыбкой. – Его голова… – повторил он, на сей раз громче и едва ли не торжествующе. – Вместо головы у него пирамида.
Свиттерс, как говорится, свет повидал. Можно даже сказать, повидал не только свет, но и тьму, а также и свет во тьме, и тьму во свете (исходя из собственного опыта, читатель либо читательница поймет либо не поймет, о чем речь). Отлично сознавая, что мир – место весьма странное, он был не более склонен автоматически высмеять необычную информацию, чем безоговорочно принять таковую. (Узколобый неулыбчивый скептик во всех отношениях столь же наивен, как и легковерный простак Нового Века.) Тем не менее рассказ Свиттерса подверг широту взглядов Свиттерса суровому испытанию, особенно когда антрополог стал настаивать, что описываемая голова отнюдь не напоминала пирамиду очертаниями, не являлась ни разновидностью гидроцефалии, ни ярко выраженным случаем синдрома Дауна, а в самом деле являла собою пирамиду (то есть четырехсторонник с гладкими, покатыми гранями, сходящимися в одной точке) и во всех отношениях, кроме формы, представляла собою здоровую, нормально функционирующую башку.
– Совершенно буквально, старина, сожалею, но так и есть. Просто вопиюще буквально. – Смайт помолчал, закурил сигарету, выпустил пухлую подушку дыма – бессчетные пули дождя тотчас же рассверлили ее в пух и прах. – Да. Но если бы вы разбирались в перуанской этнологии и всей этой ерунде, вы бы знали, что пирамидальная голова отнюдь не уникальна. Во всяком случае, не в Андах.
И Смайт поведал Свиттерсу про обычай, практикующийся среди отдельных индейских племен в горах Анд, а именно, заключать мягкие детские головки в лубки из досок, так что со временем они приобретали форму конуса, дублирующую очертания вулканов, возвышающихся на горизонте, – таким поклонялись, словно богам. Подобное ваяние черепов – в буквальном смысле слова воссоздание человека по образу и подобию богов – было достаточно распространено и потому подробно описано, и в то время как современные кандакандеро никак не сообщались с уродливыми андскими почитателями вулканов, нельзя было вполне исключать гипотезу о взаимодействии в былые эпохи. Более того, слухи распространяются что лесной пожар. Кроме того, кандакандеро, похоже, обладали способностью получать информацию – сведения, образы и т. д. – с больших расстояний; это сообщение Свиттерса нимало не шокировало, поскольку ЦРУ некогда экспериментировало со сходной психометодикой (под названием «дистанционное наблюдение»), и отдельные ангелы неплохо ею овладели – прежде чем оппозиция разгневанных деревенщин-христиан, представляющих в Конгрессе горную глушь южных штатов, привела к закрытию проекта.
Однако Потни сомневался, в самом ли деле пирамидальная голова Конца Времен – это лишь слепое подражание чужим обычаям. По крайней мере не вполне.
– Подозреваю, что отчасти причина здесь – ДДТ. По крайней мере поначалу.
– ДДТ? На Амазонке-то?
– Да Господи, конечно! Вам, янки, дома разбрасывать яд где попало запретили, но вывозить его за границу вы по-прежнему горазды. Особенно к ничего не подозревающим слаборазвитым. Перу насквозь пропитан ДДТ. Боюсь, что даже здесь, в глуши.
– Неужто мелкие червячки да мошки не нагуливают брюшки на овощах бедняжек наканака?
– Не думаю; и отнюдь не орды посягателей на chacara из энтомологического царства – главная цель атаки, равно как и не малярийные комары. ДДТ доставляют сюда из Пукальпы в пятигаллоновых цилиндрических ящиках. Правительство снабжает ими индейцев-наканака, а те перепродают их кадакам за шкуры и зелья, либо кадаки просто их отнимают. Как бы то ни было, оба племени используют их для рыбалки.
И Смайт описал один из характерных эпизодов: индейцы выливают пять галлонов пестицида в речушку, прямо над порогами или водопадом, а затем неспешно спускаются вниз по течению и без труда собирают убитую рыбу.
ДДТ как прибыльный товар в виде яда для рыбы просачивался в джунгли задолго до того, как был основан Бокичикос, и в результате врожденное уродство, видимо, умножилось, хотя научных доказательств тому нет. Теория Смайта состояла в том, что Конец Времени пришел в мир уже слегка мутировавшим в результате того, что его мать ела отравленную рыбу. Кандакандеро восприняли его физический недостаток как знак божественного благоволения и провестие сверхъестественных способностей и тотчас же предназначили его к магическим практикам. Однако еще до того, как он начал обучение, еще во младенчестве местный шаман помещал его заостренную головенку под нарастающей величины прессы красного дерева (Свиттерс подумал о той своей прессованной теннисной ракетке – старомодной, тяжелой, деревянной, над которой так потешалась Сюзи с ее современной легкой графитовой), сознательно и подчеркнуто усиливая тенденцию к пирамидальности.
Но это – только гипотеза. Возможно, на самом деле все было иначе – так, что и не представить. В общем, едва войдя в подростковый возраст, Конец Времени вытеснил правящего шамана своего племени и узурпировал его функции. А теперь, в возрасте двадцати пяти лет или около того, в нем видели (та горсточка избранных, что имели представление о его существовании) либо грознейшего и загадочнейшего представителя грознейшего и загадочнейшего племени в данной части Южной Америки, либо странное медицинское отклонение, авантюриста, воспользовавшегося пустячными преимуществами первобытного суеверия.
Ежели чело Свиттерса походило на спираль электронагревателя, так не столько в силу сомнений в достоверности рассказа Смайта, сколько в силу попытки вспомнить, что рассказывала ему бабушка про заключенную в пирамиде силу. Если верить Маэстре – а она почерпнула свои сведения из надежного источника, – то что-то там такое в конфигурации, в пространственном взаимодействии углов, то, как пирамида в статичной форме кристаллизована сущность динамической геометрии, что позволяло ей фокусировать на манер лазера электромагнитную или какую-то иную атмосферную силу (возможно, ту самую энергию, что у китайцев зовется «ци») и концентрировать ее в относительно небольшом ограниченном пространстве. Вроде бы бритвенные лезвия самозатачиваются, а фрукты сохраняют свежесть благодаря сфокусированным пирамидой лучам. Да, если задуматься, именно таково было логическое обоснование сделанной на заказ клетки. А если пирамида и в самом деле может вострить сталь и консервировать персики, так пирамидальной формы голова наверняка оказывает презанятный эффект на заключенные в ней мозги, и, пожалуй, не будет большим преувеличением описать типа с такими мозгами как «чертовски примечательного».
– Выходит, – подвел итог Свиттерс, – ребятки из племени наканака полагают, будто их свирепые родственнички впадут в экстаз при виде клетки, поскольку она той же формы, что и голова их главного пугала?
Смайт кивнул.
– Ну. И я далек от того, чтобы ссылаться на мозговые атавизмы. – Он помолчал, вдохнул и выдохнул голубоватый сгусток дыма. – Но это еще не все. Когда твоя пташка выдала свою коронную реплику насчет того, что людям недурно бы расслабиться – умный ход: небось твоя школа? – она в самую точку попала. Этот парень, Конец Времени, он набрался всяких новаторских идей. Прямо искушаешься назвать это философией. В любом случае нечто сверх обычного бессмысленного бормотания. Расслабление – она же релаксация, по крайней мере в понимании наканака, – неплохо в нее вписывается. Понимаешь ли, наши парни решили, что Конец Времени каким-то сверхъестественным образом связан с этой клеткой и ее обитателем, и хотя это – ерунда на постном масле, клетка наверняка произведет на него должное впечатление. Скорее всего он захочет с тобой встретиться, и ты получишь пищу для дневника – весьма экзотическую, а я получаю возможность упасть тебе на хвост.
– Ты уже был ему представлен?
– Да. Три года назад. На «перевалочном пункте», провел там тридцать шесть часов. Ну и задал же мне треклятый поганец жару! В толк взять не могу, с какой стати мне так хочется вернуться. Разве что эта штука, ну… с тех пор меня просто преследует. А вот и шанс, из которого, возможно, выйдет толк. Оригинально – и с научной точки зрения безупречно. Боюсь, первая встреча пошла как-то наперекосяк. Хм… Я вам не Карлос Кастанеда.
Свиттерс ухмыльнулся.
– Разумеется, нет.
«Ты – один из тех людей, которые мечтают попасть на Небеса, желательно, не умирая. Трусость во имя объективности – характерная черта ученых, особенно в Доброй Старой Англии», – мысленно докончил Свиттерс. Но поднимать эту тему ему не хотелось. Вместо того он поинтересовался насчет так называемых новаторских идей живой пирамиды. Судя по имени молодого шамана – не вполне точный перевод Смайта и Ямкоголовой Гадюки, как выяснилось впоследствии, практически непроизносимого слова на языке кандакандеро, – Свиттерс предположил, что идеи эти имеют отношение к эсхатологии, к апокалипсису и времени.
– О, у него в загашнике их полным-полно. Я в тонкости не вдавался. Не моя сфера, видишь ли, нет. Может, оно по твоей части окажется. Наш общий друг, видишь ли, одержим… одержим веселостью.
Веселостью? Объяснения Потни Смайта представляли собою расшатанную шпалеру серьезных антропологических наблюдений, обточенную на токарном станке британской сдержанности, однако то и дело дребезжащую под напором пьяной болтливости и, конечно же, расколотую шуточками Свиттерса. И снова мы попытаемся вкратце суммировать услышанное.
Кандакандеро всегда называли себя Истинный Народ. Этноцентризм в крайней его форме, вот что это такое. Прочие племена и расы воспринимались не просто как люди низшего сорта; кадаки низводили их до статуса животных или призраков. А затем появился Конец Времени. Это чистая правда, возвестил он своему клану, что мы превосходим всех прочих индейцев: ведь у нас более мощная магия и обычаи наши сохранились в первозданной чистоте. А что до белых, они так беспомощны и глупы, что не выжили бы в лесу и одной луны. Хотя белый может совершать чудеса, недоступные нам.
Например, летать. На протяжении десятилетий пути воздушного сообщения между Лимой и Белемом, а также и с Европой в оба конца проходили над той областью перуанских джунглей, где скитались полукочевые кадаки, а в последнее время туда-сюда летали еще и маленькие самолетики из Пукальпы. А еще у белых были блестящие ящички – они закрепляли их на корме своих каноэ, и те плыли быстрее дельфинов. А еще у них было оружие такое мощное и меткое, что охота и война превратились в детскую забаву. В Бокичикосе были неподвижные коробки, изрыгающие больше музыки, чем способно произвести все племя вместе взятое, и еще другие – те без огня готовили мясо и юкку. (Кадаки были отлично информированы о том, что происходит в Бокичикосе, хотя шпионили ли они за городом из леса, проникали ли в него незамеченными или просто полагались на сплетни индейцев-наканака, Смайт понятия не имел.) Конец Времени признавал, что белые представляют собою угрозу для ареала его народа и что со временем эти бледные слабаки с их шумной магией подчинят себе всю лесную страну, включая доселе непобедимых кадаков. Белые люди стали новым Истинным Народом, духи явно им благоволят. Но почему?
Снова и снова Конец Времени пил настои, вдыхал зелья, впадал в транс, чесал в переносной пирамиде. Расспрашивал самых разных наканака, а однажды просидел пять дней в кроне дерева, незаметно наблюдая зажизнью Бокичикоса. Что такого есть в этих людях (помимо их мерзостного цвета кожи, который ни одному богу не может понравиться, это же очевидно!), что отличает их от более древних и некогда более мудрых кандакандеро? (Не будучи дураком, Конец Времени умел видеть разницу между основным и поверхностным.) Грубо говоря, эти люди ели, пили, курили и спали точно так же, как индейцы. Срали, писали, трахались – точно так же. В чем же состоит секрет белого человека?
И наконец в один прекрасный день его осенило – словно стрела ударила в цель. Великая тайна белых – это их смех.
Индейцы Амазонии в целом тяготеют к мрачной серьезности, а кадаки отличаются нравом особо суровым. Кандакандеро не смеялись. И даже не улыбались. Ни теперь, ни когда-либо. Смайт предположил, что у Истинного Народа и жизнь, пожалуй, чересчур «настоящая»: слишком страшна и слишком коротка, слишком тяжка и слишком… прытка. В чем бы ни заключалась причина, кадак скорее завопит «E = mc2», чем захихикает. За всю историю племени развеселый хохот ни разу не гонялся за собственным хвостом вокруг костра, боевая раскраска на лице в жизни ни шла трещинами при широкой ухмылке, отрыжка вовеки не переходила в гогот, хиханьки да хаханьки не ловили хрустальных блошек. Взрыв цивилизованного смеха, возможно, показался бы им нелепым, но забавным – нет. Что такое «забавное», кадаки не знали.
Радикально порывая с инстинктом и наклонностями, Конец Времени попытался научиться улыбке. Он тренировался в одиночестве, отслеживая прогресс по отражению в заводи. Когда он впервые улыбнулся для собравшихся соплеменников, те настолько поразились и преисполнились благоговения, что половина, трепеща, пала на колени, а остальные убежали и спрятались в кустах. Когда же он начал экспериментировать со смехом, индейцы месяцами заснуть не могли. А когда он настоял, чтобы и остальные обучились искусству ухмылки и смешливого фырканья, у всего племени без исключения едва не приключился нервный срыв.
Однако шаман упорствовал, даже при том, что понял: его веселье – бессодержательно, безжизненно, нарочито. Он чувствовал: необходимо сменить установку; неизменный накал напряженности, отличающий кандаканде-ро, следует смягчить и умерить. («Истинный народ мира, расслабьтесь!») Незадолго до визита Потни Смайта Конец Времени как раз начал сознавать, что белые смеются не по обязанности, не по расписанию, не для того, чтобы угодить богам; что мистичное «ха-ха-ха» производится не самостоятельно, его необходимо спровоцировать; что некие внешние случайности, зачастую незримые, вызывают в них смех.
В первую встречу, где Ямкоголовая Гадюка играл роль переводчика, Смайт попытался помочь колдуну понять сущность комического. «Разумеется, о материях более тонких, таких, как ирония, и речи не шло; нет, здесь требовался более прямой, приземленный подход – подростковый юмор. Разумеется, подростковый юмор по большей части сексуального либо «сортирного» плана, а в восприятии кадаков в телесных отправлениях нет ровным счетом ничего смешного. Табу у них совершенно иного плана. С таким же успехом можно попросить их похихикать над небом».
И все же Смайт чувствовал, что Конец Времени достиг каких-никаких успехов в области легкомыслия, хотя и очень сомневался, что шаман и его соплеменники способны понять такую вещь, как шутку.
– То же можно сказать о религиозных основах и политических доктринах, – встрял Свиттерс.
В качестве вознаграждения Смайту за помощь в овладении веселостью уродливый шаман предложил встретиться с ним снова на следующий день. Более того, Смайту будет позволено взглянуть на шамана лицом к лицу: во время первой встречи колдун прятался за сплетенной из травы ширмой. Разумеется, без подвоха не обошлось. Прежде чем Смайту позволят взглянуть на легендарную пирамидальную полову, нечистому англичанину предстояло доказать, что он того достоин, перед целым сборищем проводников, владык, надсмотрщиков, советчиков и критиканов Потустороннего Мира.
– Чертовски антинаучно с моей стороны, но я подумал, что эту погрешность отлично сумею обратить во благо. Хм… Я ведь мало-мальски разбираюсь в амазонских галлюциногенах – йаге,[72] аяхуаска и вся эта ерунда. Увы, моим объективным познаниям плачевно недоставало практического опыта. О Господи!
– Пот! Ах ты скромный старый лис. Поздравляю! Итак, ты все-таки Кастанеда.
Антрополог покраснел до ушей и, брызгая слюной, словно заглотил полное пузо дыма, заговорил быстро и сбивчиво:
– Нет-нет, напротив. Я отведал шаманского товара, но в ученики не сгодился. Ничего подобного. Я готов признать, что, возможно, прежде бывал неоправданно самодоволен касательно границ реальности, однако эти пределы, пределы ужаса и бесчувственной красоты, – не те края, где мне хотелось бы прогуляться. Как бы то ни было, я позволил себе поведение, коего коллеги мои крайне не одобрили, и в конце концов загубил на корню свои же собственные планы.
– Это как еще?
Пытка тянулась бесконечно. Рвота сменялась галлюцинациями, ночь прршла в скольжении по перемежающимся волнам ужаса и экстаза, и утром, когда Конец Времени наконец-то предстал перед гостем вместе со своей пирамидальной головой и прочими причиндалами, Смайт, измученный и обессиленный (и менее потрясенный зрелищем этого черепного курьеза, нежели был бы при обычных обстоятельствах), отчего-то не захотел расспрашивать колдуна по тщательно заготовленной схеме. Более того – просто не смог.
– Я – позор своей профессии, – объявил Смайт. – Я задавал абсолютно не те вопросы.
– Так о чем ты спрашивал?
– Не важно. Про всякую космологию, можно сказать. Всякие мысли, что всплыли на поверхность, пока меня швыряло туда-сюда по океану йопо.[73] На самом деле всякий вздор.
И подробнее объяснять не стал.
За пять месяцев до появления Свиттерса Смайт вернулся в Бокичикос на свои средства, надеясь еще раз поэкспериментировать с обладателем башки-феномена. Получив отказ – Конец Времени не поощрял фамильярничание с чужаками, – Смайт, как говорится, сложил все яйца в Свиттерсову корзинку. Если янки добьется аудиенции, есть шанс… есть малая доля шанса на то, что Смайту позволят увязаться с ним вместе, а если и нет, то по меньшей мере Свиттерс замолвит за него словечко. И университет, и супруга были им крайне недовольны, но Смайт просто не мог повернуть вспять. Только не сейчас. По некоторым признакам, Смайт испытывал к Концу Времен нечто сходное с любовной одержимостью Свиттерса в отношении Сюзи.
Побуждаемый сочувствием и любопытством, а также назло тому парализатору и душителю просвещения и прогресса, что называется здравым смыслом, Свиттерс позволил шумной наканакской шушере унести Морячка в джунгли.
Дождь все еще шел, но уже как-то нерешительно, вполсилы; еще несколько минут – и слепящий солнечный свет с силой ударит в глаза и обратит потоки свежей грязи в угольную пыль и солярный цемент. Друзья вышли из-под больничного навеса. Бродяга, одинокий путник, последняя и финальная дождевая капля сего утра – демонстративно запоздавшая, даже несколько надменная, словно исполняющая некую независимую миссию, каковую ее послушные собратья-конформисты даже понять не в состоянии, – приземлилась на загривок Свиттерса и томно, едва ли не вызывающе скатилась вниз по спине. Свиттерс счел это знамением – хотя чего именно, не сказал бы.
Накануне вечером имело место быть новолуние, и Смайт с индейцами наканака сходились на том, что Конец Времени все еще на «перевалочном пункте», в обрядовом вигваме. Провожая взглядом индейцев, что резво умчались по лесной тропе, унося пирамидальную клетку и ее несколько обалдевшего обитателя, Смайт потирал ветчинообразные лапищи.
– Круто! Наикрутейший поворот событий, ничего не скажешь! Кто дерзает надеяться, тот вскорости узнает, тщетны его надежды или нет. Мы с тобой потратили бы добрую половину дня на то, чтобы, пыхтя и отдуваясь, дотащиться до грязной лачуги, а эти парни добегут за пару часов. Держу пари, в сумерках уже вернутся. Кстати, старик, а что означала та дурацкая долговая расписка, что ты мне впарил?
Покинув Р. Потни Смайта на его любимом табурете в гостиничном баре, Свиттерс поднялся к себе в номер и подключился через модем к спутниковому Интернету. Чувство вины и ничто иное – чувство вины за то, что с его легкой руки поручение насчет попугая приняло неожиданный оборот, – подсказывало ему написать Маэстре по электронной почте. Увы, что сказать ей, Свиттерс так и не придумал.
Уж разумеется, не правду. Дожидаясь вдохновения, он проверил почтовый ящик – личный, не рабочий. В нем обнаружилось три письма, и первое – от бабушки. Легка на помине!
› И где, спрашивается, отчет о положении дел? По-моему, тебе
› давно пора быть дома. Есть у меня подозрение, что ты там
› недоброе затеваешь. Директор музея, что главный по закуп-
› кам, заходил сегодня глянуть на нашего Матисса – и чуть в
› штаны не наделал. Мудрый понимает с полуслова, дружок.
› Давай объявляйся.
Второе письмо было от Бобби Кейса – по всей видимости, он все еще служил на Аляске, пилотировал самолет-шпион, известный под кодовым названием U2, а также более современную модель TRI.
› Сорок девятый штат – среда не самая благоприятная для ко-
› ней с яйцами вроде меня. Девочки слишком стары либо страш-
› ны как смертный грех, либо их папеньки слишком хорошо во-
› оружены. Мои запросы о переводе контора по-прежнему иг-
› норирует. О скорбь, о горе. Должно быть, я спятил, но я по
› тебе соскучился, друганище. Надеюсь, ты там не остепенился.
› Бабабадалгарагтакамминарроннконнброннтоннэрроннту-
› оннтуннтроварроунаскантухухурденентурнук!
Только в последней строчке и содержались настоящие новости: она подразумевала, что Бобби наконец-то продвинулся до четвертой фразы «Поминок по Финнегану». Надо бы его поздравить – прогресс налицо! – если, конечно, он ничего не пропустил.
Электронная грамотка номер три оказалась от – уймись, разыгравшийся пульс! – никого иного, как по-детски пухленького скелетика в шкафу, от гормонального сопрано в церковном хоре, от леденцовой Лорелеи на речной скале, от луны над скотным двором и котенка на ветке, от баба-тухухуденентурнук! – его сердца. А гласила она вот что:
› Не забудь, что ты обещал помочь мне с итоговым сочинением.
› Иисус любит тебя. Сюзи.
Либидо-торпеда? Да ничуть не бывало. Верно, некоторых мужчин письмо Сюзи разочаровало бы, лишенное и тени романтического подтекста, но именно простота и прагматичная прямота письма, его целомудренность, если угодно, лишь распалили Свиттерсов пыл. Голова у него внезапно закружилась от желания, он рухнул на кровать и застонал.
Точно так же возросли и его дурные предчувствия: а прав ли он был, позволив пьянице-антропологу втянуть себя в высшей степени сомнительную авантюру с участием колдуна-урода? Если бы он только выполнил свой долг, как оно задумывалось изначально, переправил бы Моряка в подходящий интернат для престарелых, заснял исторический момент на пленку – попугай на пути к гериатрической автономии, – он уже через несколько часов мог бы отправиться домой, к робким ласкам, нежным глазкам, и кто знает, к чему еще. Стоны разыгравшегося аппетита перемежались со стонами сожаления.
Однако в отличие от многих своих современников Свиттерс не считал, что пространные жалобы – удачный способ скрасить досуг. Не то чтобы он был выше сибаритства – скорее предпочитал баловать себя затеями повеселее. Потому, не успел случайно забредший геккон обползти его номер кругом и наконец скрыться в проржавевшей, забетонированной душевой кабинке, как Свиттерс уже добровольно сбросил с плеч бремя раскаяния (просто-напросто отказавшись нести таковое и дальше: народы мира, расслабьтесь!), а вслед за тем избавился и от эротического гнета (с помощью средств, о коих здесь лучше умолчать).
Он лежал, нагой и вспотевший, разметавшись на постели и наблюдая за неподвижным вентилятором на потолке: вентилятор использовал отсутствие электричества как предлог не вышибать себе мозги о густой воздух комнаты; и, успокоившись душою, признал, что отложить возвращение в Сакраменто, пожалуй, и к лучшему, хотя, временно подменяя визит к матери визитом к кандакандеро, он скорее всего выбирал огонь перед тем, как угодить в полымя. Тут Свиттерс улыбнулся, узнавая в себе знакомую черту, неистребимую жажду рисковать того ради, чтобы поэкспериментировать с иным набором обстоятельств; а поймав себя на том, что улыбается, попытался представить, на что похожи уроки улыбчивости среди диких кадаков.
Если тезис Конца Времен – мол, могущество цивилизованного человека следует отнести за счет смеха – не показался Свиттерсу вопиюще диким, то, возможно, лишь потому, что не слишком далеко ушел от любимой мысли Маэстры: ее теории о недостающем звене.
«Что, – риторически вопрошала Маэстра, – отделяет представителей рода человеческого от так называемых низших животных? Как я себе представляю, ровно полдюжины важных вещей: Юмор, Воображение, Эротизм – в отличие от бездумного, инстинктивного спаривания светляков или енотов, – Духовность, Мятежный Дух и Эстетика – способность ценить красоту ради красоты. Так вот, – продолжала она, – поскольку это все свойства, определяющие человека, отсюда следует, что насколько ему или ей недостает этих качеств, настолько он или она не доросли до человека. Capisce? A в тех случаях, когда определяющие качества практически отсутствуют… что ж, тогда перед нами – сущности, что находятся к северу от животного царства, к югу от человечества, словом, где-то посередке. Так вот они и есть недостающие звенья».
По мнению его бабушки, недостающее звено, о котором горазды рассуждать ученые, отнюдь не вымерло, более того – встречается на каждом шагу. «Их на самом деле куда больше, чем нас, и поскольку они явно вовсю размножаются, дарвиновская теория эволюции со всей очевидностью ошибочна». Маэстра стояла на том, что недостающие звенья в глазах закона должны приравниваться к полноценным людям и не сталкиваться с дискриминацией в обычном смысле этого слова, однако все их писания и речения должно игнорировать, и никогда, ни в коем случае их нельзя ставить на ответственные посты.
«Тут есть небольшая проблемка, – возразил тогда Свиттерс, изо всех сил пытаясь, в свои двадцать, усвоить бабушкину тираду. – Видишь ли, как мне кажется, на любую офисную работу претендуют исключительно те, кому этих шести качеств недостает».
Маэстра от всей души согласилась, хотя пребывала в неуверенности, оттого ли это, что полноценным людям есть чему посвятить жизнь помимо того, чтобы замариновать ее в сонных водах «государственного корыта», или оттого, что лишь утраченные звенья, с их успокаивающей душу банальностью и пошлостью, способны собрать голоса большинства своих же собратьев. В любом случае бабушка и внук сошлись на том, что из шести качеств, отличающих человека от недочеловека, ключевыми, пожалуй, являются Воображение и Чувство Юмора.
Подробностей спора память почти не сохранила. Что-то там такое говорилось насчет того, что лишь наделенные воображением способны измыслить то или иное усовершенствование и лишь наделенные чувством юмора способны всласть посмеяться, когда эти усовершенствования сработают против самого же создателя или вообще пойдут прахом.
Часа три спустя его разбудило деликатное постукивание в дверь. Используя панамку как заменитель фигового листа, он приоткрыл дверь. На пороге обнаружился Р. Потни Смайт – он тяжело дышал, преодолев два лестничных проема, и так и бурлил джином и новостями.
До Бокичикоса дошли вести – посредством барабанного ли боя, или дымового сигнала, или телепатии, Смайт понятия не имел, – что делегация наканака уже возвращается от «перевалочного пункта». Клетку с попугаем они оставили. Свиттерс выразил беспокойство, но Смайт отмахнулся от его протестов.
– Конец Времени тебя примет. Треклятый паразит меня видеть не желает, а вот тебя – сколько угодно! Послушай, старина, в этой шляпе ты чертовски живописен. Хм… Да. В свете дел насущных, однако, лучше бы ты оделся. Он хочет увидеться с тобой уже сегодня вечером.
Вот так случилось, что около четырех часов того душного ноябрьского дня Свиттерс отправился вджунгли. На нем был его последний чистый белый костюм (отговорить друга Потни так и не сумел) и в «мраморных» разводах футболка (Потни согласился, что кадакам могут приглянуться переливы цветов). Это облачение дополняли резиновые сапоги, панамка и военный пояс цвета хаки, из-за которого, под прикрытием пиджака, удобно торчала «беретта». Дополнял ансамбль рюкзачок (одолженный у Потни), в котором ехали чистые носки, фонарик, противомоскитный корень, соль в таблетках, таблетки от мигрени, питьевая вода, записная книжка, карандаши, камкодер, спички и аптечка от укусов змеи.
«Как насчет пачки крекеров?» – спросил Потни, помогая упаковывать рюкзачок, но Свиттерс и помыслить не мог о крекерах без острого томатного соуса.
В придачу к пяти неутомимым индейцам, которых отрядили в качестве эскорта, к Свиттерсу присоединился и Ям-коголовая Гадюка. Отпрыск индианки-наканака и испанца-нефтеразведчика, Ямкоголовая Гадюка (в ту пору его звали Педро) в возрасте девяти лет был увезен миссионерами-иезуитами из родной деревни наканака в Лиму – учиться. В оценке интеллектуальных способностей мальчика иезуиты были правы. Ошибкой, пожалуй, было предоставлять уму настолько живому такое количество не прошедшей цензуру информации, поскольку в колледже он начал ставить под вопрос истинность католической веры, в итоге бросил занятия и присоединился к «Sendero Luminoso». Постепенно он разочаровался в «левом» догматизме и вернулся в Бокичикос, воссоединившись со своими корнями.
– Зачастую и это – ложный путь, – пробормотал Свиттерс себе под нос, разумея современную американскую склонность просчитать собственную этническую принадлежность, а затем связать себя по рукам и ногам ее декоративной мишурой и традициями, вместо того чтобы освободиться и перевоплотиться, измыслив себе совершенно новую личность. Тем не менее Ямкоголовой Гадюке – торговцу зверьем и начинающему шаману – он порадовался, памятуя о его лингвистическом багаже: тот знал английский, испанский, язык индейцев наканака и даже кандакандеро.
– Лучшего переводчика и желать нельзя, – подвел итог Свиттерс, – ежели только он не станет отвлекаться на треклятых змей.
Смайт же собирался дойти до chacara на следующий день. Из сада, где у Смайта были знакомые наканака, они вместе возвратятся в Бокичикос, разве что Свиттерсу удастся уговорить Конец Времени еще раз побеседовать с англичанином.
– Ты ведь все подробно запишешь, правда? – едва ли не умолял Смайт. – На случай, если он все же меня прогонит, надо же мне что-то показать как оправдание собственного безрассудства – помимо вполне вероятного увольнения и грядущего развода. – Искренне, хотя и с долей смущения, как если бы старшие такого поведения не одобрили бы, он принялся тискать руку Свиттерса в своей. – Просто не знаю, как тебя и благодарить, старина. Просто не знаю, как и благодарить.
– Забудь, приятель. Поручения – моя стихия. Ты, главное, проследи, чтобы мои пукальпские мореходы не подняли без меня якорь. Я позарез требуюсь в Штатах, надо одному юному другу с домашним заданием помочь.
С этими словами Свиттерс развернулся и шагнул под своды тропического леса, почти сразу затерявшись в море гигантских деревьев, в трепетной мозаике света и тени, в коридоре фиолетовой полутени, в «павильоне смеха» с влажными зелеными стенами и скользким линолеумом, в опьяненном листвою мюзик-холле, вибрирующем от внезапно подающих голос солистов животного царства и ровного, неумолчного хора насекомых. Он быстро превратился в одну из второстепенных фигур на плотном, истрепанном гобелене, что топорщился моховыми усами в стиле Бернарда Шоу, был кое-как простеган длинными петельными стежками лиан и кишмя кишел духами и незримыми индейскими часовыми; в то время как здесь и там, а порой и повсюду, в буйную и жутковатую живую картину врывались толстогубые лягушки, яркие вспышки вспорхнувших птиц и орхидеи размером с боксерскую перчатку; проказы мартышек, фигуры высшего пилотажа бабочек, люминофоры, плоды, бело-полосатые черви, смахивающие на отрезанные пальцы «мишленовского» торговца шинами, и сгустки подозрительной нуги – не то жаба, не то гриб, да какая, в сущности, разница! О да, и словно наслаиваясь на иное измерение, вся сцена была напоена ароматами слащавых цветочных пирогов и вскипающих луж разлагающегося растительного перегноя – сбивающая с толку смесь несовместимых запахов (от флоры до фекалий), идеально подходящая среде, где всеисцеляющая живица течет рядом с ядовитыми соками, где великолепное и изумительное соседствует и чередуется с отталкивающим и ужасным, где бьющая ключом Жизнь и неуступчивая Смерть держатся за руки в хлорофилловом кинозале; где Небеса и Ад смешались воедино так, как нигде более на земле, разве что в повседневных переживаниях бедных влюбленных идиотов.
Не совсем это имел в виду Свиттерс, жалуясь Маэстре на то, как ему необходимо на время уехать из города. И тем не менее он шел вперед. С видом человека, пытающегося объесть глазурь с кузнечика в шоколаде, он углублялся все дальше в джунгли.
И на попятный он не пойдет, не надейтесь.
Р. Потни Смайт мыкался в тени у садового участка, гоняя мух, покуривая сигареты и пытаясь добыть остаточные молекулы джина из собственной слюны, когда прибежавший индеец велел ему явиться в обрядовый вигвам. Времени было около девяти утра, и Смайт торчал в chacara с предыдущего вечера.
Приглашение застало его врасплох. Поначалу затянувшееся отсутствие Свиттерса внушило ему надежду, но по мере того, как текли часы и ночь сменилась утром, он совсем отчаялся. Что бы уж там ни происходило в примитивном строении, названном «перевалочным пунктом», глупо полагать, что его нуждам это хоть как-то поспособствует! И у загадочного американца (Эдиберто из отеля сказал, он тракторами торгует, – да щас!), и у гротескного шамана свой собственный подход к бытию, и в подходах этих ни традиции, на которых вскормлен был Смайт, ни наука, в которой он подвизался, не играли никакой роли. Но теперь за ним, Смайтом, послали, и если не ради встречи с Концом Времен, тогда зачем же? Надежда вновь заявила о себе, хотя надо отметить, что в случае Смайта выражение «вновь заявить о себе» ассоциировалось в первую очередь с приступом геморроя.
Тропа изрядно заросла, а местами была крутой и скользкой. Ему потребовалось больше часа на то, чтобы дойти до «перевалочного пункта» – что-то вроде трехстороннего длинного вигвама, приподнятого над землею на сваях и закопченного от дыма. Добравшись до места, Смайт убедился, что Конец Времени отбыл. Вокруг не было ни души – если не считать Свиттерса, который мирно посапывал в гамаке Я мкоголовой Гадюки, подвешенном между двух столбов, и пары индейцев наканака, что вроде бы сторожили его сон.
Удрученный и несколько озадаченный антрополог взобрался по шаткой приставной лестнице на главный помост и уселся на циновку рядом с гамаком.
– Где кандакандеро? – спросил он на языке наканака.
– Ушли, – ответствовал индеец.
– Вернутся?
– Нет.
– Где Ямкоголовая Гадюка?
– У великой змеи. – Имелась в виду анаконда, якобы сорока футов в длину, что, по слухам, обитала в озере в нескольких милях оттуда. Ямкоголовая Гадюка частенько туда наведывался, хотя его намерения относительно змеи – хотел ли он поймать ее, убить или просто пообщаться – так и остались невыясненными.
– А что, сеньор Свиттерс давно спит? – забывшись, осведомился Смайт на испанском и тут же перевел фразу на язык наканака.
Не успели индейцы и рта раскрыть, как из гамака донеслось покрякивание. Приспособление слегка заколыхалось.
– Бессмысленный вопрос, Пот, – промолвил Свиттерс. Голос его звучал расслабленно и настолько сонно, что слова с трудом можно было разобрать. Он зевнул. Потянулся. Гамак закачался словно на волнах прибоя. – Ты не хуже меня знаешь, что здесь, в этом колдовском салоне, время – не более чем иллюзия. – И он снова зевнул.
– Конец Времени, ты это хочешь сказать.
– Вот именно, черт побери. Хотя Ямкоголовая Гадюка считает, что вы вдвоем, возможно, слегка напортачили с переводом имени нашего общего друга.
– О? – откликнулся Смайт.
Пояснять Свиттерс не стал, а снова зевнул и потер глаза.
– Уж как бы его там ни звали, он – кадр тот еще.
– Уникальная личность.
– «Уникальный» – самое многострадальное слово во всем английском языке, вечно его суют не к месту, но, сдается мне, ты употребил его абсолютно правильно. Именно уникальный. Даже не говоря о его снадобьях.
– Он давал тебе аяхуаску?
– И еще кое-чего в придачу. Вдул мне в нос какой-то порошок через тростинку.
– На самом деле через косточку дикой индейки. Она и впрямь длинная и тонкая, как тростинка.
– О'кей. Ты этнограф, тебе виднее. Но Господи Иисусе… Мне, Потни, к галлюциногенам не привыкать – только об этом не болтай, будь так добр, – но зелья твоего чародея – это ж пальчики оближешь, пирожок, булочка, слоеный рулет с яблоками, вся кондитерская, черт ее подери! Фью! Так и счищает с тебя слой за слоем, один за другим, и так – часами.
– Да.
– Ну, то есть глубокая медитация тоже такое может, вот только в медитации избавляешься лишь от собственных мыслительных шаблонов. Тревоги, страхи, клише, гениальные идеи, планы, амбиции, ментальные и эмоциональные «пунктики», весь этот полубессознательный мозговой мусор. Срываешь слой за слоем, один за другим, образы постепенно меркнут, шум стихает, и – дзинь! – ты добрался до самой сердцевины, а в ней – голая пустота, что-то вроде веселящего вакуума. Но эта дрянь!.. Каждый слой – отдельное измерение, новый мир. И ты там. не один, все они населены.
Смайт кивнул.
– Ты?… Колбочки?
– Колбочки. Ага. Отличное название, в самый раз. Блестящие колбочки цвета меди. Вращаются вокруг земли. Называют себя владыками и хозяевами.
– Они сказали мне, будто заправляют всем без исключения. Дескать, они тут самые главные.
– Вот и мне они так сказали. После я расспросил на этот счет Конец Времени. Он изобразил одну из своих гаденьких, домашнего розлива усмешек, над которыми всячески работает, и пожал плечами. «О, эти всегда так говорят». Прозвучало это так, будто они всего лишь те еще выпендрежники.
– Типа хвастаются.
– Ага. Типа мозги пудрят. Но кто?… Или что?… – Свиттерс умолк.
– Возникает масса вопросов, вот только сформулировать их чертовски непросто.
– Вообще об этом говорить сложно. О впечатлении в целом.
– Именно. – Смайт извлек на свет серебряный портсигар с монограммой, достал сигарету. – Словами не опишешь.
– Понимаю, что ты имеешь в виду. Но не потому, что слова несовершенны. Так далеко я бы заходить не стал.
– Есть вещи, которых словами не передать.
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.