Книга Воспоминания о монастыре онлайн - страница 2

Дочитал отец Бартоломеу Лоуренсо проповедь, даже не помышляет о том, чтобы выяснить, какое действие оказала она на души слушателей, только спрашивает растерянно, Как, понравилось, а те двое отвечают чуть погодя, А как же, понравилось, да, сеньор, но это одни слова, ничто не свидетельствует, что сердца прониклись услышанным, а если не прониклись сердца, то глаголемое устами хоть и не ложь, но всего лишь отговорка, ничего не значащая. Балтазар снова принялся постукивать по своим железкам, Блимунда вымела во двор непригодные обрезки прутьев, с таким усердием взялись оба за работу, словно дела эти неотложные, но священник проговорил вдруг тоном человека, которому не совладать с тревогой, Видно, мне никогда не взлететь, он сказал это усталым голосом, махнул рукою с такой глубокой безнадежностью, что Балтазар мгновенно ощутил тщетность своей работы, а потому опустил молот, но, не желая, чтобы движение его было истолковано как отказ трудиться, сказал, Нам бы надо соорудить здесь кузницу, закаливать железные части, а не то прогнутся они от тяжести пассаролы, и ответил священник, Мне все едино, прогнутся они или не прогнутся, главное, чтобы она взлетела, а ей не взлететь без эфира, Что это такое, спросила Блимунда, То, на чем держатся звезды, А как его добыть, спросил Балтазар, Посредством алхимии, но я в ней мало что смыслю, и об этом вы должны молчать, что бы ни случилось, Тогда как же нам быть, Я скоро уеду в Голландию, там много ученых, там я выучусь уловлять эфир небесный, с тем чтобы наполнить им округлые сосуды, ибо без него машина никогда не взлетит, А что же за сила такая у эфира, спросила Блимунда, Она составляет часть вездесущей силы, которая влечет все живое и даже неодушевленные вещи к Солнцу, если освободятся они от земного тяготения, Скажите это такими словами, чтобы я поняла, отче, Чтобы машина взлетела в воздух, надобно, чтобы Солнце притягивало янтарь, который должно закрепить в плетении верхней части, а янтарь в свой черед будет притягивать эфир, которым наполним мы округлые сосуды, а эфир будет притягивать магниты, помещенные снизу, они же притянут железные пластины, из коих состоит каркас лодки, и тогда мы взлетим с помощью ветра или с помощью кузнечных мехов, если ветра не будет, но, повторяю, покуда нет у нас эфира, ничего у нас не будет. И Блимунда сказала, Если солнце притягивает янтарь, а янтарь притягивает эфир, а эфир притягивает магнит, а магнит притягивает железо, то машина будет безостановочно стремиться к Солнцу. Она помолчала и спросила, словно разговаривая сама с собою, Каково-то оно изнутри, Солнце. Священник сказал, До Солнца мы не долетим, для того и будут сверху паруса, которые мы сможем ставить и убирать по желанию, так что остановимся на такой высоте, на какой захотим. Он тоже помолчал и докончил, А насчет того, чтобы узнать, каково Солнце изнутри, пусть только машина оторвется от земли, прочее придет само собой, если мы захотим, а Господь Бог не пошлет слишком суровых испытаний.

Но время-то как раз щедро на всякого рода испытания. Близок день, когда на улицу выйдут монахини из монастыря Святой Моники, в крайнем негодовании откажутся подчиниться повелению короля о том, что у себя в монастыре могут они разговаривать только со своими родителями, детьми, сестрами-братьями и родичами до второго колена, тщится его величество таким образом покончить с соблазном, причиною какового стали поклонники монахинь, и благородные, и простого звания, они навещают супруг Господа и брюхатят их быстрее, чем те прочтут «Богородицу», другое дело, когда так поступает дон Жуан V, такое позволительно лишь ему, а не какому-то Жуану Как-бишь-его либо Жозе по прозвищу Никто. Вмешался в дело отец-провинциал из монастыря Благодати, хотел утихомирить монахинь и заставить подчиниться монаршей воле, грозил в случае неповиновения отлучением от церкви, но они вмиг взбунтовались, три сотни женщин, исполнившихся католической ярости из-за того, что их таким манером отгораживают от мира, мало было пострига, еще и этот приказ, ну так увидите, как вышибают двери хрупкие женские руки, и вот выходят монахини, тащат за собою силком мать-настоятельницу, шествуют по улице процессией, высоко подняв крест, и тут навстречу им выходит община братьев из монастыря Благодати, и умоляют братья монахинь ради ран Господа нашего прекратить мятеж, и тут начинается между монахами и монахинями душеспасительное собеседование, и обе стороны излагают свои резоны, до того дело дошло, что ринулся главный коррежедор к королю узнать, не отменить ли приказ, и в таких делах и спорах прошло все утро, монахини-бунтовщицы поднялись-то ни свет ни заря, чтобы начать день пораньше, а покуда коррежедор мечется туда-сюда, монахини расположились биваком на улице, самые престарелые уселись прямо наземь, а те, что из последнего урожая, резвые да проворные, рады погреться на добром солнышке, от которого сердце бьется живее, поглядывают на тех, кто случайно проходил мимо да остановился поглазеть, такое угощение нам не всякий день достается, болтают с кем захочется, так что крепче стали узы, соединяющие их с недозволенными посетителями, каковые, прознав о случившемся, не преминули явиться, и покуда все сговаривались, ухаживали, назначали свидания, сообщали слова пароля, делали знаки пальцами либо платочком, наступил полдень, и поскольку тело пищи требует, монахини тут же перекусили, на то и захватили с собою в котомках разных сластей, как говорится, кто на войну идет, добрую снедь с собой берет, и тут пришел из дворца новый приказ, о том, что по части строгостей все будет, как было прежде, и, узнав об этом, монахини вернулись с торжеством в монастырь Святой Моники, распевая хвалебные гимны, да вдобавок утешенные тем, что отец-провинциал отпустил им грехи, хотя и не самолично, а через вестника, чтобы не угодить ненароком под шальную пулю, бунт монашек страшнее любого сражения. Частенько обрекают этих женщин на монастырское затворничество насильно, вот и сиди там, чтобы проще было делить наследство, чтоб сохранить майорат и ради выгоды прочих членов семьи мужеска пола, и при этом хотят отнять у бедных затворниц возможность всего лишь просунуть пальцы сквозь решетку, чтобы коснуться пальцев друга, радость тайного свидания, нежного объятия, сладостной ласки, пусть даже она столь часто влечет за собою ад, буди благословенна. Ибо, в сущности, если солнце притягивает янтарь, а мирские утехи грешную плоть, должен же хоть кто-нибудь остаться от этого в выигрыше, даже если придется ему довольствоваться последками тех, кому все дается по праву рождения.

А еще одно ожидаемое испытание это аутодафе, не для церкви испытание, церковь от него только в прибытке, и потому что религиозное рвение усилится, и по другим причинам, и не для короля, король тоже в прибытке, потому что во время аутодафе постигнет кара богачей из Бразилии, имущество коих достанется ему, нет, испытанием будет оно для тех, кто вынесет наказание плетьми, либо отправится в ссылку, либо сгорит на костре, на этот раз заживо сожжена будет всего одна женщина, невелик труд написать портрет ее в церкви Святого Доминика, в ряду портретов других людей, тела которых превращены в пепел и развеяны по ветру, диву даешься, отчего мука, которую вытерпели столь многие, не послужила уроком для стольких других, может статься, люди любят терпеть страдания либо ставят верность убеждениям выше безопасности телесной, Бог сам не ведал, какую заварил кашу, когда создал Адама и Еву. Что сказать, например, об этой монахине, которая оказалась в конце концов еврейкою и была приговорена к пожизненному заключению, а взять эту негритянку родом из Анголы, первый случай такого рода, приехала она из Рио-де-Жанейро и обвиняется в исповедании иудаизма, или вот купец из Алгарве, утверждавший, что каждый спасется, будь он верен своему закону, ибо все религии равноценны, и все едино, что Христос, что Магомет, что Евангелие, что Каббала, что горькое, что сладкое, что добродетель, что грех, или, к примеру, этот здоровенный мулат из Капарики, по имени Мануэл Матеус, Балтазару Семь Солнц он не родня, и по кличке Сарамаго,^[43] поди знай, какое будет от него потомство, он отделался покаянием, а обвинялся в том, что был искусником по колдовской части, и с ним еще три молодки, что сказать обо всех этих людях и еще о ста тридцати, которые выйдут на ауто, многие отправятся составить компанию матери Блимунды, кто знает, жива ли она еще.

Семь Солнц и Семь Лун, раз дано ей столь красивое прозвание, пусть уж его носит, не проделали путь от Сан-Себастьян-да-Педрейра до площади Россио, чтобы поглядеть на аутодафе, но большинство горожан не упустило такого случая, и от кое-кого из очевидцев празднества да из архивных документов, которые всегда остаются целы вопреки всем пожарам и землетрясениям, сохранились сведения о том, что видели люди на том аутодафе и кого видели на костре или под плетьми, сохранилась память о негритянке из Анголы, о монахине-еврейке, о священнослужителях, что служили мессу, исповедовали людей и читали проповеди, не будучи рукоположены, о судье из Аррайоласа, у которого с обеих сторон была кровь новых христиан, всего сто тридцать семь человек, ибо Святейшая Служба при мощи своей закидывает сети и вытягивает их полными, приводя в исполнение на свой лад поучение Христа, когда сказал он Петру, что хочет видеть его ловцом человеков.

Великая печаль Балтазара и Блимунды состоит в том, что нету у них такой сети, которую можно было бы закинуть до звезд, чтобы раздобыть эфир, на каковом они держатся, согласно утверждению отца Бартоломеу Лоуренсо, который должен уехать на днях, а когда вернется, неведомо. Пассарола, что прежде напоминала возводящийся замок, теперь словно разваливающаяся башня, столп вавилонский, так и не вознесшийся в небо, лежат вперемешку канаты, прутья, части из парусины и из железа, не осталось и последнего утешения открыть сундук и поглядеть на изображение пассаролы, ибо священник возьмет чертеж с собой, уже положил в дорожную сумку, завтра отец Бартоломеу Лоуренсо отправится в путь, поедет морем, и грозят ему лишь природные опасности, ибо в конце концов с Францией был заключен мир,^[44] имело место весьма торжественное шествие сановников юстиции, судей, коррежедоров и приставов, они ехали на богато убранных лошадях и мулах, затем следовали трубачи, за ними дворцовые привратники с серебряными булавами на плече, а замыкали шествие семь герольдов в роскошных налатниках, последний из них нес в руках бумагу, возвещавшую о заключении мира, сперва огласили ее на площади Террейро-до-Пасо под окнами дворца, возле коих находились их величества и высочества, созерцавшие море людское, огласив весть там, отправились возглашать ее с паперти собора, а оттуда на площадь Россио, где была возвещена она с порога больницы, вот и заключен мир с Францией, теперь заключить бы и с другими странами, Но все это не вернет мне утраченной руки, говорит Балтазар, Не думай об этом, у нас с тобой три руки на двоих, отвечает Блимунда.

Отец Бартоломеу Лоуренсо благословил солдата и ясновидящую, они облобызали ему руку, но в последний миг обнялись все трое, возобладала дружба над почтением, и сказал священник, Прощай, Блимунда, прощай, Балтазар, берегите друг друга и пассаролу, ибо когда-нибудь я возвращусь с тем, за чем еду, не золото будет это, и не алмазы, но воздух, что Господь вдыхает, ты будешь хранить ключ, который я дал тебе, и раз уж вы надумали перебраться в Мафру, не забывай наведываться сюда время от времени да приглядывать за машиной, можешь входить и выходить без опасений, ибо усадьбу вверил мне государь, и он знает, что мы там прячем, и с такими словами сел он верхом на мула и уехал.

Вот он уже плывет открытым морем, отец Бартоломеу Лоуренсо, а нам что теперь делать, надежда на полет в небеса отдалилась, ну так пойдем поглядим бой быков, славная это потеха, в Мафре никогда их не было, говорит Балтазар, и поскольку на все представления, что продлятся четыре дня, денег не хватит, потому что в этом году право использования площади Террейро-до-Пасо под арену для боя быков обошлось в немалую сумму, установленную, как водится на торгах, мы пойдем только на последнее представление, завершающее празднество, подмостки со скамьями поставлены вокруг всей площади до самой реки, так что от кораблей, стоящих там на приколе, виднеются лишь кончики мачт, Балтазар Семь Солнц и Блимунда заняли хорошие места, и не потому, что пришли раньше других, а потому, что железный крюк, прикрепленный к культе, расчищает путь с такой же легкостью, как кулеврина, что была привезена из Индии и установлена на башне Святого Жиана, почувствует человек прикосновение сзади, обернется и отпрянет, как перед дулом, наведенным прямо ему в лицо. Площадь вся окружена шестами, у них вымпелы на верхушках, и снизу доверху увиты они лентами, трепещущими на ветру, а у входа в загон красуется портик из дерева, крашенного под белый мрамор, а колонны расписаны под аррабидский камень, а фризы и карнизы раззолочены. На самой высокой мачте укреплены четыре огромнейшие фигуры, расписанные в несколько цветов, и на позолоту не поскупились, а жестяное полотнище знамени являет с обеих сторон преславного святого Антония на серебряном поле, древко и крепления тоже вызолочены, а сверху древко заканчивается плюмажем из разноцветных жестяных же перьев, так искусно раскрашенных, что кажутся они подлинными. На скамьях и в проходах теснится множество народу, а их королевские величества, высочества и вся знать устроились наособицу, глядят из окон дворца, покуда на площади еще трудятся поливальщики, поливают землю водою, числом их восемьдесят и одеты они в мавританские одежды, а на плащах вышиты гербы Лиссабонского сената, простонародье выказывает знаки нетерпения, скорее бы появились быки, плясуны уже покинули площадь, вот ушли и поливальщики, вся арена словно игрушечка, пахнет влажной землей, похоже, что сотворенье мира только-только завершилось, погодите малость, будет здесь и моча, и кровь, и бычий помет, и конский навоз, а если кто из людишек со страху обделается, пускай штаны ему службу сослужат, чтобы не срамился перед честными лиссабонцами и перед Жуаном V.

Вот появился первый бык, появился второй, появился третий, появились восемнадцать пеших тореро, которых Сенат за большие деньги нанял в Кастилии, выехали на площадь всадники, наставили на быков копья, а пешие стали метать в них дротики, украшенные разноцветными вырезными бумажками, а вон того всадника бык обидел, сорвал с него плащ, и всадник поворачивает коня к быку, тычет в быка шпагою в отместку за запятнанную честь. И появляются четвертый бык, пятый, шестой, уже десять их, или пятнадцать, или двадцать, вся площадь залита кровью, дамы смеются, взвизгивают, бьют в ладоши, дворцовые окна словно цветник, а быки гибнут один за другим, и туши их увозят на низких фурах, влекомых шестеркою коней, а ведь упряжка шестернею дозволена лишь лицам королевского рода или самым родовитым, и обстоятельство сие если и не доказывает королевского происхождения либо родовитости быков, то свидетельствует о том, что весят они немало, пусть порасскажут об этом лошади, красивые, впрочем, и нарядно разубранные, сбруя алого рытого бархата, попоны с бахромою из поддельного серебра, такие же наголовники и назатыльники, а бык весь утыкан бандерильями, истерзан ударами копий, внутренности волочатся по земле, мужчины в горячке тискают разгоряченных женщин, и те откровенно жмутся к ним, Блимунда не исключение, с чего ей быть исключением, прильнула к Балтазару, кровь ударяет ей в голову, когда видит она, как бьет кровь ключом из ран на бычьих боках, хлещет, живая, предвестьем смерти, но видение, которое застывает в глазах, от которого стынет взгляд, это безжизненная бычья морда с разинутой пастью, со свисающим толстым языком, быку уже не щипать жестковатые травы полей, разве что на потусторонних призрачных пастбищах, как знать, что ждет этих быков, бычий рай или бычий ад.

Все же рай, должно быть, если есть в этом мире справедливость, не может быть ада после мук, выпавших на долю этим быкам, которых накрыли так называемыми огненными попонами, толстыми, в несколько слоев, заполненными разного рода ракетами, попона с двух концов поджигается, занимается огонь, ракеты взрываются, над всей площадью стоит грохот и сверкают огни, бык словно жарится заживо, и вот несется он по площади, обезумевший, разъяренный, ревет, мечется, а меж тем дон Жуан V и народ его рукоплещут при виде рабьей смерти, быку и тому не дозволено убивать, умирая. Пахнет горелым мясом, но запах этот не оскорбляет обоняния тех, кто привык к кострам аутодафе, в конце концов, быку одна дорога, на блюдо, все-таки польза, от еврея-то лишь имущество останется.

Теперь вносят расписные глиняные фигуры, они выше человеческого роста, руки подняты вверх, ставят их посереди площади, что-то будет, вопрошают неискушенные, может, отдохнут глаза от кровопролития, фигуры-то глиняные, и худшее, что может с ними произойти, это то, что превратятся они в груду осколков, которые придется вымести, испорчен праздник, больше сказать нечего, утверждают скептики, а любители кровавых зрелищ требуют, чтобы выпустили еще быков в огненных попонах, хоть посмеемся мы все вместе с королем, не так уж часто выпадает нам случай посмеяться вместе, и в этот миг появляются из загона два быка и видят в удивлении, что на площади никого нет, только эти страшилища с воздетыми к небу руками и без ног, круглобрюхие и размалеванные, как дьяволы, вот кому отомстим мы за все обиды, и быки бросаются вперед, глиняные страшилища с глухим грохотом рассыпаются на куски, и оттуда дюжинами выскакивают перепуганные кролики, разбегаются во все стороны, за ними гоняются капеадоры^[45] и кое-кто из зрителей, приканчивают дубинками, тут нельзя зевать, кролик удирает, а бык на тебя рога наставил, а народ хохочет громогласно, не зная удержу, и вдруг тон восклицаний меняется, потому что из двух других глиняных кукол, тоже распавшихся на куски, вылетают, хлопая крыльями, стаи голубей, они растерялись от гомона, их слепит резкий солнечный свет, иные утратили способность летать, не могут набрать высоту, попадают в руки зрителей, сидящих на высоких подмостках и жадно хватающих птичек не столько потому, что голубь в тушеном виде кушанье здоровое и лакомое, но чтобы прочесть надписи на листках, прикрепленных к птичьим шейкам, например, такие, В клетке тесной я томилась, знала горе и беду, но, коль к добрым попаду, благо будет мне и милость, Не без страха и сомненья к небу я стремлю усилья, чем взлетают выше крылья, тем губительней паденье, Вырвалась я из темницы, но коль смерть судил мне Бог, пусть бы умереть помог мне от праведной десницы, От руки, что всех разит, мне спасенье высь полета, там, где мрут быки без счета, и голубкам смерть грозит, но не всем, ибо некоторые взлетают кругами, вырываются из водоворота криков и рук, поднимаются все выше, выше, хлопанье крыльев становится увереннее, на высоте их пронизывают солнечные лучи, и летящие над кровлями птицы кажутся издали золотыми.