Книга 10 лет и 3/4 онлайн

Посвящается маме и памяти папы

* * *

У нас в семье Фалькоцци воскресную мессу не жалуют: вместо молитвы мы отправляемся на пробежку.

Любовь к бегу у нас в крови. Мы унаследовали ее от дедушки Бролино.

А дедушка Бролино – это отдельный разговор, ска­жем прямо, особая история. В смутное время он бе­жал из Италии: это такая страна по ту сторону гор, где по-французски говорят с диким акцентом, – вы бы послушали, например, как лопочет мать Жожо Баччи, ни слова не разберешь – так вот, они у себя в Италии все так разговаривают, а кроме того, они там изобре­ли равиоли и фашизм.

У главного изобретателя этой напасти была фами­лия Муссолини (звучит как ванильный мусс!), а имя – Бенито (шоколадный торт!), только сам он был лы­сый и много из себя воображал, а выглядел совсем неаппетитно – я видел его рожу в кинохронике. Он страшно гордился собой: я, мол, изобрел эту замеча­тельную штуку, «фашизм» называется, а сейчас вот еще пукну выше собственной жопы, мало не покажет­ся… В общем, сами понимаете, что это был за тип.

В силу каких-то причин фашисты не слишком взлю­били дедушку Бролино, и ему пришлось во весь опор мчаться по ковбойскому сапогу на карте мира, а не то он оказался бы под его каблуком и был бы размазан по земле на манер пиццы. Говорят, что виной всему по­служил конфликт черных рубашек и красных идей. Нечто похожее случается у муравьев, только у них всегда побеждают красные. Короче, все эти истории о несовпадении вкусов и войне гардеробов кажутся мне запутанными и, по правде говоря, дурацкими.

Итак, дедушка прыгнул в гондолу и поплыл прочь из Венеции, в ускоренном режиме – времени петь «Тут­ти фрутти», аккомпанируя себе на мандолине, у него, сами понимаете, не было. Он работал веслами изо всех сил (рельефные мускулы дедушки мы по сей день можем лицезреть на фотографиях той эпохи), попут­но посылая морскую болезнь ко всем морским чертям и подбрасывая на волнах влюбленных, которые, в от­личие от него, оказались на воде по доброй воле, ро­мантизма ради. Единогласно присуждаю дедушке Бролино золотую медаль за лучший результат в за­плыве «Восемьсот метров на гондоле».

Конечно, в наши края дедушка добрался уже без гондолы, во избежание проблем с таможней. После скоростного заплыва он перешел на бег, благо багаж его не слишком отягощал. Времени на сборы у дедуш­ки Бролино не было: когда тебя настигает фашизм, не то что вещи упаковать, трусы поменять не успеешь.

Поначалу дедушка не питал особой страсти к бегу, она зародилась в процессе перемещения. Вероятно, способности к легкой атлетике были заложены в нем изначально, просто Бенито их подстегнул. Черные рубашки гнались за ним по пятам, и мой стремитель­ный предок, не сбавляя оборотов, несся в сторону своей новой родины, которая, ухмыляясь, привет­ствовала его на финише. Галльские носы за версту учуяли, что от дедушки разит Италией, супом минест­роне и дикостью.

Дедушка Бролино предстал перед таможенниками после четырехсоткилометровой пробежки, и если вы думаете, что в тот памятный момент от него исходил аромат мыла «Душистое», то вы ошибаетесь. Я пред­ставляю деда с голым торсом на фоне Монблана. В импровизированной сумке из носового платка лежит сложенный вчетверо свитерок – комфорт и гигиена для нашего спортсмена. Вокруг черное облако италь­янских мошек – крылатые болельщицы пересекли границу вслед за своим кумиром. Дедушка Бролино у заветной черты – нечто среднее между Чарли Чапли­ном и Аланом Мимуном ^[1].

У нас в Альпах полно гор: любителям зимних видов спорта есть где разгуляться. Изначально наши горы были не слишком приспособлены для спортивных за­бав. Сегодняшним лыжникам и в голову не приходит, какие отважные храбрецы прокапывали туннели и прокладывали дорожки на альпийских склонах. Де­душка Бролино оказался в нужное время в нужном месте, и эту ответственную задачу доверили ему.

Те, кто давно не обедал, не слишком разборчивы в выборе места работы и за чисто символическое воз­награждение готовы вручить свою профессиональ­ную судьбу первому встречному доброжелателю. Клянусь своим тигровым агатом – и если я вру, то не смотреть мне больше на трусы нашей учительницы и на все, что под ними виднеется, – клянусь, что мой предок прорыл в горах больше дыр, чем целая попу­ляция вануазских ^[2] сурков.

Позднее дедушка стал нашим семейным Фризон-Рошем ^[3] (не сочтите за бахвальство!): он снабжал всем необходимым обитателей высокогорных домишек, совершавших альпинистские подвиги на отвесных склонах.

Экспедитор менее популярен, чем альпинист, по­тому как несет на своем горбу восемьдесят килограм­мов всякого добра и, стало быть, выглядит не слиш­ком эстетично, да и мировой рекорд при такой на­грузке вряд ли побьешь. Его удел – тащить вниз по склону мусорный контейнер и доставлять продоволь­ствие по заказу сторожа-хранителя альпинистского городка. Сторож тоже персонаж не шибко фотоге­ничный: помешивает фондю, выбивает ковры, все равно что мать семейства.

Дедушка рассказывал папе, что никогда не сможет забыть карусельное кружение свирепых голубовато-белых ледников, их зловещие стоны и торчащие кверху клинки гор, которые, казалось, вот-вот про­дырявят небо. Даже по ночам, во сне, он видел отвесные вершины и непрерывно слышал глухой альпийский гул…

Всякий вам подтвердит, что итальянцы – прирож­денные строители. Это у них в крови. Вот и дедушка Бролино устроился в конце концов каменщиком. Его немедленно запихнули в грузовичок и отправили на плато д'Асси ^[4] воздвигать туберкулезные санатории. Звучит красиво, но на самом-то деле обитали в этих заведениях чахоточники, а не прелестные барышни с большими сиськами: Мэрилин Монро, к примеру, ча­хоточной не была. Тамошняя публика целыми днями кашляла и сплевывала в специально отведенные мес­та. Если бы я позволил себе нечто подобное, мне бы досталось от родителей.

В санаториях иногда случаются романы… Однажды и дедушка впервые увидел бабушку, сидящей в шез­лонге с плевательницей на тумбочке и склянкой рыбьего жира. Бабушка была начинающей чахоточ­ницей, и она заслуживает отдельной главы.

Дедушка штукатурил стены, а бабушка, положив ноги на грелку, беззаботно читала журнал и поплевы­вала. Итальянский строитель всегда мурлычет себе под нос, это всем известно, по-другому он не только работать – он жить не может. И пока дедушка тру­дился под ее балконом, бабушка наслаждалась экзо­тической песней, взмывавшей к облакам. А потом он добрался до ее этажа, и я не знаю, как рассказывать дальше, это трудно описать или объяснить, потому что это уже была любовь.

Бабушка была подобна немой пташке, которая обрела свою песенку. Я все представляю себе именно так, хотя, конечно, это не более чем мои домыслы…

Потом они уже не расставались до самой смерти, которая не заставила себя ждать.

Дедушка обитал среди строительных лесов, а бабуш­ка в свободное от туберкулеза время работала вязаль­щицей в Южине ^[5], городе нержавеющей стали. Они связали себя тесными узами брака. Бабушка забере­менела папой, и наши голубки свили себе гнездышко за железной дорогой, на опушке леса, в котором мы, молодое поколение южинцев, строим шалаши, привя­зываем петарды к волосатым лапкам майских жуков и соревнуемся, у кого пиписька больше и струя длин­нее. Одним словом, это очень оживленное место.

Казалось, у молодоженов все впереди, но вот неуда­ча: кровожадные черные рубашки вместе с коричне­выми вновь добрались до дедушки, и он ушел в Со­противление, чтобы тремя годами позже, зимой со­рок четвертого, угодить в фашистскую западню и по­дорваться на гранате.

Папа был в ту пору совсем мальчишкой, но запом­нил все: своего отца в окровавленном свитере, рыда­ющую над ним маму и сельского священника, отдаю­щего последние указания перед отправкой в мир иной.

Дедушка никогда не увлекался религией. Слабым движением руки он подозвал маленького сына и ве­лел поклясться, что здоровый бег, который однажды спас его от фашизма и мог бы еще не раз сослужить добрую службу, отныне и навеки будет в почете у нас в семье.

Это был незабываемый момент, и зареванный папа, шмыгая носом, взволнованно поклялся: сказал «да» бегу и «нет» фашизму. Дедушка услышал его слова и упокоился с миром.

И с тех пор у нас в семье Фалькоцци не жалуют воскресную мессу: вместо молитвы мы отправляемся на пробежку…

Дедушкин свитер, обработанный для лучшей сохранности «Персилом», и по сей день висит на стене в туалете между барометром в виде тру­бочиста и календарем «ПТТ» ^[6], чтобы мы с течением времени не забывали эту историю. Срок годности у семейной реликвии давно истек, вы не представляе­те, как ужасно выглядят остатки свитера, – будто плащ тореадора, пронзенный быком под возгласы «Оле!».

Свитер дедушки Бролино не зря зовется реликви­ей, совсем как пижама Иисуса Христа. Это наша се­мейная святыня. Папа вообще-то человек покладис­тый, но от воскресных пробежек отвертеться невоз­можно. Он дал слово, и вся семья теперь пыхтит, кро­ме мамочки, которая тем временем отправляется на велосипеде за своим журналом. Мама у нас блондин­ка, с голубыми глазами…

Нана, моя старшая сестра (вообще-то ее имя Фран­суаза, но нам больше нравится называть ее Нана), то­же иногда остается дома, по техническим причинам (у женщин раз в месяц бывает что-то вроде расстрой­ства желудка, только особого, женщинского), и встречает уставших атлетов воздушными пирожны­ми. Девушки – существа хрупкие.

А Жерар, мой старший братец, наш папа и я ежене­дельно носимся наперегонки по ближайшему лесу, временами встречая зайцев и белок, а иногда и вовсе косуль. Мы взбегаем по склонам и спускаемся в низи­ны. Лавируем среди лишайников, прыгаем через ручьи, обдавая друг друга брызгами, увязаем в грязи.

На финишной прямой я всегда вырываюсь вперед, от напряжения стиснув зубы, словно в олимпийской гонке. Проигравшие бегут снова, а победитель спо­койно бродит себе по лесу и собирает орехи, кашта­ны, землянику, ежевику, грибы, яблоки, вишню, ма­лину или совсем ничего, смотря по сезону.

А потом мы возвращаемся домой, и папа своим сильным и красивым голосом исполняет нам первый нумер итальянского хит-парада:

 
Una mattina mi son'svegliato
О bella ciao bella ciao bella ciao ciao ciao
Una mattina mi son'svegliato
E ho trovato l'invasor' (…)
Mi sepellirai lassu'n montagna
О bella ciao bella ciao bella ciao ciao ciao
Mi sepellirai lassu'n montagna
Sotto l'ombra d'un bel fior (…)
Quest'e il fiore della Rosina
О bella ciao bella ciao bella ciao ciao ciao
Quest'e il fiore della Rosina
Morta per la liberta
 

Это песенка Розины, молодой девушки, погибшей за свободу. Удивительно красивая песня…

Если на улице идет дождь, мы занимаемся армрестлингом, а Жерар отжимается с грузом на спине, что­бы стать мускулистым и соблазнительным, причем в роли груза обычно выступаю я.

Зимой мы катаемся с горки: стремительно несемся по склону, будто велосипедисты по ущелью Мадлен ^[7]. Папа смастерил специальные пятиместные санки, и надо видеть, как семейство Фалькоцци на полной ско­рости слетает с трамплина и все кричат одновремен­но, а шапки ближе к финишу уже несутся сами по се­бе – такого вы не увидите даже в цирке Барнума!

В школе некоторые завистники говорят, что у нас не все дома, но мне на них наплевать: у меня есть свои друзья.

Вот, например, Азиз Будуду. Он вообще-то верит в Бога по-своему, поэтому наши отношения с Христом его совершенно не волнуют. Азизу тоже нравится идея бегать назло фашизму, правда, ему приходится срезать утлы – мешает избыточная масса тела. Впро­чем, в финальной гонке я все равно выхожу победи­телем, даже несмотря на то, что теперь с нами бегает Ноэль.

Вас это удивит, но черные не всегда бегают быстрее всех…

* * *

Ноэль – это первый цветной человек, которого я увидел вживую. Я прекрасно помню, как это произошло. Он стоял у доски, рядом с учительницей, весь совершенно черный.

– Дети, – сказала нам мамзель Петаз, – хочу вам представить вашего нового товарища, который при­плыл из Африки… Как тебя зовут, дружок?

– Ноэль, – ответил мальчик.

И тут мне стало смешно, потому что еще даже Дня Всех Святых не было, так что парень явно идет с опе­режением ^[8], но вслух я решил не острить.

– Сейчас мы подвинем аквариум, и ты сядешь ря­дом с Фредериком, – сказала учительница. Поинте­ресоваться моим мнением она забыла.

Ууу… Предложение училки мне страшно не понра­вилось. С чего это она решила передвинуть аквари­ум? Мне не хотелось выглядеть грубияном, особенно в глазах иностранца из Африки, но разлучать меня с Идефиксом ^[9] и Джоли Джампер ^[10], красными рыбка­ми, которых я собственноручно кормил после уро­ков, это уже слишком. Ведь не случайно эти зверюш­ки светятся здоровьем, я же, черт возьми, заботился о них, и притом совершенно бескорыстно!

Возмутиться вслух я не решился, а учительница тем временем поставила аквариум возле книжного шкафа и придвинула к моей парте еще одну – для Ноэля. Мо­жете представить, какую гримасу я состроил в знак протеста против попрания моих гражданских свобод!

Потом мы повторяли таблицу умножения до семи, и оказалось, что мой новый сосед знает ее наизусть. Он сразу поднимал руку, чем несказанно меня бесил: всем было известно, что по математике я прочно за­крепил за собой второе место, после Азиза, и, если этот новенький окажется умнее меня, я стану треть­им – не слишком ли много страданий для одного дня?

Я волновался за Идефикса и Джоли Джампер, кото­рые, небось, подумали, что я умер, и от сознания по­тери горько рыдали в своем аквариуме, – сквозь тол­щу воды выражения их лиц не просматривались, но я очень живо себе это воображал. Я телепатировал, не жалея сил, глаз не сводил с аквариума и в результате получил нагоняй от мамзель Петаз, которая, оказыва­ется, уже две минуты и тридцать секунд спрашивала меня про семью восемь.

В тот день мне вообще не везло…

На перемене весь класс обступил Ноэля, чтобы уз­нать, откуда он приехал. А я назло им пошел играть в шары под каштанами. И всем было на меня наплевать.

Четыре дня я специально его не замечал, хотя жил он в нашем доме на первом этаже и мы каждое утро одной дорогой направлялись к знаниям, но по отдель­ности.

В пятницу вечером я пошел гулять с нашим Псом (мы его прямо так и зовем – Пес), который уже на лестнице испускал удушающие газы. Мне было пору­чено набрать мазута для печки, и, честно говоря, бы­ло страшно, потому что подвал у нас очень темный. Никогда не знаешь, что именно свалится тебе на голо­ву в этом сомнительном месте, ситуация грозит вый­ти из-под контроля, и вездесущие силы зла уже при­таились за дверью, готовые наподдать вам коленом в первичные половые признаки. Но делать было нече­го, настала моя очередь идти за мазутом…

Я повел Пса выгуливаться на фрагменты лужайки, обрамляющие бельевые веревки, – справлять нужду. Пес такой старый, что уже не помнит, чего именно ему хочется, и на всякий случай задирает лапку, а от­туда может и струйка потечь, и кое-что погуще. Иног­да он долго трудится, и что-то в нем гудит, булькает и никак не выходит. И, конечно, заигрывать с девушка­ми, которые проезжают мимо на велосипедах, в этой ситуации непросто. Ну что поделать, Пес не виноват, что вышел из строя.

И вот в ту пятницу на углу дома появился Ноэль со своей собакой, которая выглядела еще хуже нашей: она даже ходить нормально не могла – ее задняя по­ловина лежала на тележке.

– Привет, – сказал Ноэль.

– Привет, – ответил я, как воспитанный человек. Ноэль посмотрел на Пса – тот пукал и никак не мог отважиться на большее.

– У нас в Африке говорят: «Любишь собак, люби и блох», – заметил он.

– У нас в Савойе ничего такого не говорят, но я, ка­жется, понимаю, что они имеют в виду, – ответил я, чтобы не показаться глупым. – А у твоего зверюги что не в порядке?

– У него задница парализована, – объяснил Ноэль, – поэтому мой папа смастерил ему тележку для зад­ницы. Его зовут Кили.

– Ух ты, – воскликнул я. – Это в честь Жана-Клода Кили ^[11], который выиграл три золотые медали в лыж­ном забеге?

– Да нет, – ответил он. – Мы его просто так назва­ли, для красоты. Я плохо разбираюсь в лыжниках, ни­когда не катался.

– Никогда не катался на лыжах? – удивился я. – И на подъемнике не ездил? И Фризон-Роша в Африке тоже не читают?

– Ну не знаю, я был маленьким, когда мы оттуда уе­хали, мы еще потом жили в Виллербане ^[12]. Но я бы его с удовольствием почитал, – добавил он.

– Ты бы мне сразу сказал, – с готовностью подхва­тил я. – Как это так, не читать Фризон-Роша!

– Ну спасибо тебе, я почитаю, – ответил он.

А потом он улыбнулся, и я уже не мог на него дуть­ся, потому что в его зрачках заблестели огоньки, на подбородке образовалась ямочка и засверкали осле­пительно-белые зубы, без единой дырки, не то что мои, пломба на пломбе, – меня можно к потолку при­магнитить, как поросенка в мясной лавке.

В эту минуту Пес предложил Кили понюхать свои тестикулы, тот чихнул и разразился жидким стулом. И мне стало смешно, потому что Ноэль разозлился и начал ворчать, что эта грязная псина могла бы подож­дать, пока ее задницу достанут из тележки, – он как-то враз позабыл африканскую пословицу про любовь к собакам и блохам.

Мы очистили тележку листьями салата из садика нашей консьержки, мадам Гарсиа, а потом я расска­зал Ноэлю, как однажды засунул в собачью миску вместе с остатками обеда бабушкин слуховой аппа­рат и как мне страшно влетело, когда Пес его съел. А потом нужно было внимательно наблюдать, что выхо­дит из его задницы, и даже помешивать специальной палочкой, потому что эта штучка оказалась сногсши­бательно дорогой. Так продолжалось три дня, потому что у Пса случился запор, а когда аппарат наконец-то показался, он был весь пожеванный, и промыть его тоже было нельзя, потому что он сложно устроен. Па­па тогда сказал, что было бы некрасиво надеть бабуш­ке аппарат, от которого разит собачьим дерьмом, и мне пришлось покупать новый, из собственных сбе­режений.

Ноэль хохотал так, что у него слезы потекли по ще­кам.

Потом я показал ему стройплощадку, где старшие мальчики целовали девочек языком и лапали под лифчиками, и вспомнил, как братец Жерар с другом Деде каждый год под видом маляров приходили красить трансформатор перед домом мадам Фабрюи, ко­торая все лето загорала на веранде совершенно голая, и, макая облезлые кисти в пустой бидон, разглядыва­ли ее волосатую сумочку.

– А что же муж этой тетечки? – поинтересовался Ноэль. – Он не ревнив?

– Еще как ревнив! – ответил я. – Он хуже манда­вошки – всюду за ней увязывается. Братец Жерар говорит, что, когда страшненький дядечка отхватыва­ет себе красивую тетечку, ему потом всю жизнь при­ходится быть начеку…

Ноэль слушал меня внимательно, не перебивал. Только ресницы его длиннющие временами шевели­лись, словно два крошечных веера.

И я подумал: как это замечательно, что у меня поя­вился новый друг. И мы даже пожали друг другу руки на прощанье и договорились, что завтра я принесу ему почитать Фризон-Роша и что в понедельник мы вместе пойдем в школу и еще я научу его карабкаться вверх по берегу Мутной речки, а он пригласит меня на мамин пирог с черносливом.

В тот вечер подвал показался мне менее страшным, чем обычно. Стоя под тусклым окошком, я наполнил канистру мазутом, не спуская глаз с двери, которая все норовила самопроизвольно захлопнуться. Навер­ное, однажды силы зла возьмут свое, я окажусь в удушливом плену и, с трудом набрав в грудь кислоро­да, из последних сил призову на помощь все семей­ство Фалькоцци…

* * *

Ура, получилось: я не дышу. Я закрываю глаза. Мои согнутые коленки, накрытые одеялом, об­разуют маленький вигвам, одноместный, для холос­того индейца. Надо предупредить Большого Сахема, а не то этот грязный макаронник, генерал Кюстер, сни­мет с меня скальп. Как бы мне огненными сигналами изобразить SOS?

Слово «макаронник» я впервые услышал однажды в четверг, вернувшись из школы. Я вообще заметил, что самые полезные слова, в отличие, скажем, от вшей или двоек по математике, подхватываешь не в школе, а в других местах (за исключением разве что «аэроплана», «Занзибара» и «сомбреро»).

Я входил в дом, когда мадам Гарсиа, наша усатая консьержка (ничто так не портит женщину, как усы!), проревела, что Жожо Баччи – маленький во­нючий макаронник. Тот тем временем, стоя под окном, демонстрировал ей свою спагеттину. Мадам Гарсиа – чемпионка по сквернословию, такого богатого лексикона во всем квартале не сыскать. Нужные сло­вечки так и сыплются – только успевай запоминать.

По-моему, «макаронник» – сильное ругательство. На уровне интуиции (любимое папино выражение: он, когда не знает, как ответить на мой вопрос, всегда говорит: «Видишь ли, на уровне интуиции…») я по­местил макаронника сразу после «мешка дерьма», любимого ругательства моего братца. Жерар, напри­мер, относит велосипед в гараж, поднимается домой и спрашивает: «Что поделываешь, мешок дерьма?» Но это он так, скорее, для смеха…

Мысль научиться не дышать подал мне Казимир, карликовый кролик-альбинос, который поперхнулся кусочком банана. Братец Жерар тогда попытался ме­ня утешить: «Видишь, эта твоя крыса даже жрать по-человечески не умеет, чего тут переживать, когда та­кое существо недоделанное…»

Короче, я пытаюсь не дышать. Это непросто, пото­му что легкие у меня развиты куда лучше, чем у нес­частного Казимира: мы купили пластиковое колесо, такой специальный тренажер для грызунов, но бед­няга физкультурой пренебрегал. Живи он дольше, как, например, Эдди Меркc ^[13], все равно не видать ему пьедестала почета и «Тур де Франс» у прочих кроли­ков-альбиносов, увы, не выигрывать…

Мы обнаружили Казимира лежащим на спине, словно бабулька в шезлонге на Лазурном берегу. Рез­цы его пожелтели, лапка безвольно повисла в поилке, глаз помутнел, и в застывшем взгляде читалось: «Ка­кой же я кретин! Любая макака может справиться с бананом, а я поперхнулся, грызун, называется». И он посмертно выглядел смущенным.

– Мне кажется, у ребенка стресс, – прошептала ма­ма папе на ухо.

Ребенок – это, конечно, я, и, поскольку мама за ужином непрестанно на меня поглядывала, как бы незаметно, уголком глаза, чтобы не пропустить признаков стресса, я с невозмутимым видом елозил вилкой по морковному пюре, и оно ужасно противно хлюпало, а я еще специально выпячивал нижнюю губу.

– Что-то сегодня плохо идет, сам не знаю поче­му, – очень взрослым голосом пояснил я.

Мама вскочила с места.

– Так я и знала! – запричитала она. – Морковка на­помнила ему о печальном событии. Это психосомати­ческая реакция, как бы еще температура не подня­лась…

Я был страшно горд за Казимира: как-никак его провозгласили «событием». Я его даже зауважал. Градусник в очко просто так у нас в семье никому не суют, это уже не шуточки.

Мама отвела меня в ванную, встряхнула над рако­виной градусник и намазала его вазелином, чтобы лучше вошел.

– Сними штанишки, милый.

– А в фильмах градусник всегда вставляют в рот.

– Ну, мы же не в фильме.

– И в «Маске Зорро», помнишь, вчера…

Тут мама вздохнула так глубоко, что мое красноре­чие вмиг иссякло. Я испугался, что она меня и впрямь сейчас травмирует, не психосоматически, а по-насто­ящему.

Термометр показал 37.1, и с этим мы вернулись на кухню.

Папа доедал рисовый пирог, рот у него был полный, поэтому он вопросительно качнул подбородком: ну, что там? А мама в ответ взмахнула ресницами: ничего страшного.

– Поешь что-нибудь другое, цыпленочек? – лас­ково спросила она.

Братец Жерар и сестренка Нана ехидно перегляну­лись: Фредо разыгрывает античную драму, а мамочка верит и трясется за своего младшенького…

Я был страшно голоден, но, не желая ударить лицом в грязь, от основного блюда отказался и ограничился десертом: флан под карамельным соусом с вафельной трубочкой, подобной американскому флагу на нор­мандских дюнах. Я клевал десерт с видом великому­ченика, совсем как дядюшка Эмиль в больнице…

– Мамочка, – попросил я, – можно мне сегодня вечером посмотреть вестерн по телевизору? В педагогических целях. Нам как раз задали про ин­дейцев…

Педагогика – это почти так же круто, как психосо­матика, особенно в устах умирающего, но семейство Фалькоцци почему-то дружно взбунтовалось против моей последней воли. Даже мама, которая любит ме­ня всем сердцем, круглосуточно, без перерыва на рекламные паузы, – и та посмотрела на меня с недо­верием: похоже, мальчик мне лапшу на уши вешает.

– В твоем нынешнем состоянии это крайне нера­зумно, милый. Завтра в школу, тебе надо пораньше лечь, чтобы быть в форме.

– Ну мам…

– Крайне неразумно…

И пришлось мне отправляться прямиком в постель, даже викторину в восемь часов не дали посмотреть, где все так сложно, «да и нет не говорить», а арбитр Капелло похож на лягушку.

* * *

Умереть мне не удалось, но другой напасти я не избежал: выяснилось, что у меня до сих пор не опустились яички.

Я не слишком закомплексован, но более постыдной болезни нарочно не придумаешь: я просто не знал, куда деваться! Моя прошлая встреча с медициной была куда приятнее: я мчался на велике за цирковой труппой «Чингисхан» и врезался в телеграфный столб. У них там был бурый медведь на трехколесном велосипеде, красотка акробатка на слоне, зеленый клоун на верблюде и машина, разукрашенная во все цвета радуги. Звучала бравурная музыка. Южинцев приглашали расслабиться и посмотреть великолеп­ное представление ровно в три часа на рыночной площади.

Красотка (честное слово, я не вру!) оборачивалась, говорила мне «ку-ку», а я несся вслед за ней по тротуару и улыбался изо всех сил. Потом она приложила руку в перчатке к губам и собралась еще что-то мне сказать, а я (вот разиня!) ничего кругом не замечал – и бах!

Я очнулся на руках у клоуна. Прелестная акробатка поцеловала меня в губы. Наверное, это и есть рай. Я подумал, что мы вместе с ней отправимся в путь, будем показывать представления по всему миру, по­женимся, спрыгнув с трапеции вместе с кюре, и будем вечно наслаждаться супружеской жизнью…

Увы. Меня доставили в местную больницу, и вдруг страшно разболелась голова.

На следующий день цирк «Чингисхан» отбывал, и моя первая история любви трагически завершилась, но я до сих пор вижу, как красавица циркачка скло­няется надо мною и дарит поцелуй. И мне становится грустно: я ведь даже имени ее не узнал.

В один прекрасный день я вырасту до ста семидеся­ти шести сантиметров – ни один мужчина в нашей семье не преодолел этой отметки – и побегу за ней вдогонку, как настоящий герой, как дедушка Броли­но…

По возвращении в школу я и впрямь был принят с почестями. Сам того не подозревая, я стал героем греческой мифологии пятого класса. Оказывается, Жожо Баччи наблюдал романтический эпизод с бал­кона третьего этажа, а потом на своем велосипеде с тремя передачами домчался вслед за мной до самой больницы.

Он, конечно, много чего приврал, Жожо, запятнал мое доброе имя – рассказал, что я целовался языком с цирковой барышней. Мы с ним потом целую неде­лю не разговаривали…

Зато на волне всеобщего восхищения я мог первым брать добавку жареной картошки в школьной столо­вой: пережитое приключение, многократно приукра­шенное Жожо, возвысило меня в глазах одноклас­сников.

На перемене я специально приподнимал бинт, что­бы продемонстрировать шов с торчащими из него черными нитками, похожими на проволоку, и расска­зывал, как мне вскрывали череп, чтобы проверить, не утекло ли серое вещество, и девчонки визжали от страха и восторга. Это было классно!

А неопускание яичек – совсем другое дело, почти венерическая болезнь… Пришлось соврать, что у ме­ня в мозге остался кусочек телеграфного столба, его забыли вытащить, и теперь придется снова ложиться в больницу. Там мне вскроют скальп и исследуют че­реп при помощи щипцов для сахара и карманного фо­наря. Эта операция настолько опасна, что осущест­вить ее может только светило медицины, поэтому я специально поеду в другой город.

Нашего семейного доктора в свое время не научили ставить мужские достоинства на нужные места, но зато его коллега из Гренобля проводит эту манипуля­цию практически с закрытыми глазами. Наш доктор заверил меня, что если бы ему пришлось доверить собственные причиндалы кому-то помимо собствен­ной жены, то он непременно остановил бы свой вы­бор на коллеге из Гренобля. (А братец Жерар смеял­ся и говорил, что мне отрежут яйца секатором, одно из них он возьмет на память и сделает себе кулончик.)

Мы с папой и с мамой сели в машину и поехали на прием к доктору в город Гренобль, где великий Жан-Клод Кили в 1968 году выиграл три золотые медали.

Мы мчались среди гудящих автомобилей и удушаю­щих выхлопов. Я присматривался к зданиям по обе стороны дороги и наконец спросил у папы, где же они здесь устраивали олимпийскую лыжную гонку. Папа указал пальцем на белоснежные верхушки гор, обла­ком ванильного мороженого нависавшие над гряз­ным городом.

– На уровне интуиции я думаю, что вон там, – от­ветил он, – в Шамруссе.

Потом мы потерялись, даже поехали по одному бульвару не в ту сторону, за что нам досталось от на­хальных гренобльских водителей. В ответ папа опус­тил стекло и разразился потоком ругательств, для пущей убедительности потрясая кулаком, а мама умо­ляла его прекратить, потому что ребенок сидит сзади и все слышит и запоминает, в общем, ты сам по­нимаешь.

Мы все время оказывались на одном и том же перекрестке, который был нам вовсе не по пути. Обстановка в машине накалялась. Папа поминутно кричал: «Чертов бордель!» – и от души поносил город Гренобль со всеми его автомобилистами.

В конце концов мы припарковались на подземной стоянке, прямо напротив докторского офиса. На серой стене красовалась золотистая табличка:

Доктор Эмиль Раманоцоваминоа

Общая хирургия

Дипломант университетской клиники Гренобля

3-й этаж

Мама заметила, что наш доктор, вероятно, уроже­нец Мадагаскара: многосложные фамилии там в ходу.

(Совсем как у индейцев, они тоже любят длинные фамилии, например вождь О-Ло-Хо-Валла или Без-Баб-Никак, и имена у них тоже многосложные и очень смешные.)

Папа позвонил, дверь открыла невеселая дама, ко­торая провела нас в приемную, где было много стуль­ев и стол, заваленный журналами на женские темы. Я откопал статью про крем, улучшающий форму гру­дей и ягодиц. Там было много иллюстративного мате­риала, так что я совсем забыл, зачем мы сюда приеха­ли. Девушки на фотографиях, на мой взгляд, совер­шенно не нуждались в улучшении форм, но я бы не отказался собственноручно натереть их чудодей­ственным кремом…

Потом на пороге кабинета возник Эмиль Раманоцо­ваминоа и объявил:

– Мсье и мадам Фалькоцци и маленький Фредерик, прошу вас следовать за мной.

Доктор был почти совсем лысый, уменьшенная ко­пия Бенито Муссолини, только смуглее. Из ушей у него свисали пластиковые трубочки под названием «стетоскоп», круглый живот выпирал из рубашки, как сдобная булочка.

Он сел за стол, и сначала нашими взорам предстал только маленький шерстистый пучок докторских во­лос, потом он принялся, кряхтя, вертеть ручки своего кресла и вскоре весь всплыл на поверхность.

– Я не слишком высокий, – пояснил он, вытирая лоб платком.

Мы, конечно, уже сами это заметили и дружески улыбнулись, показывая, что рост для нас значения не имеет, главное, что он хороший специалист по яйцам.

– Я получил карту вашего сына, – добавил он, – я все прочту, и мы назначим день операции. Вы, глав­ное, не волнуйтесь, операция совершенно не слож­ная.

Меня быстро раздели, и все склонились над моим рогаликом, внимая докторским комментариям.

– Расслабься, цыпленочек, – сказал доктор ласко­во, – ты весь напрягся. Давай-ка расслабься…

Потом медицинская наука блеснула перед нами во всей своей мощи. Эмиль Раманоцоваминоа ответил на все наши вопросы, даже продемонстрировал схе­мы. Наконец он спросил, не беспокоит ли меня что-нибудь еще, и я спросил, не приходилось ли ему опе­рировать великого Жана-Клода Кили на предмет не­опускания яичек.

Доктор смеялся так, что ему даже пришлось снять запотевшие очки и вытереть их платком. Его смех был настолько заразителен, что мы все захохотали вслед за ним, просто покатывались со смеху. Доктор Раманоцоваминоа содрогался всем телом, будто это был его первый и последний шанс посмеяться вволю и он хотел воспользоваться им сполна. Он придержи­вал обеими руками живот, словно старого друга, с которым хотел поделиться нахлынувшим весельем. На глазах выступили слезы, виднелись коренные зубы.

Это был лучшей комический номер в моей жизни.

Через некоторое время нам пришлось успокоиться, потому что другие пациенты тоже листали журналы на женские темы и им не терпелось поскорее зайти в кабинет и продемонстрировать свои мужские досто­инства. Доктор проводил нас к выходу и пожал всем руки, включая меня.

– Да, ты крут, – сказал он.

На лестнице папа заметил, что он просто душка, этот доктор по интимной части, и что его слава вселя­ет оптимизм, но папе легко говорить, у него, прошу прощения, все причиндалы на месте.

Время было не позднее, и, чтобы утолить мои не по возрасту тяжкие печали, родители предложили нем­ного развеяться. Мама вспомнила про канатную до­рогу с тремя яйцевидными прозрачными кабинками, которые проносятся над рекой Изер.

– Кажется, наверху есть ресторан, мы можем по­есть там мороженого, да и вид оттуда, должно быть, великолепный.

Папа сказал, что идея замечательная и, похоже, весь день у нас сегодня проходит под знаком яиц. Мы разглядывали витрины, и мама запала на женскую обувь.

– Вы не возражаете, если я загляну в магазин? – спросила она.

Вопросительная интонация была чистой услов­ностью, мы с папой сразу поняли, что нашего мнения никто не спрашивает, и расположились на оранже­вых пуфиках, перед которыми продавец вывалил половину магазина.

Глаза у мамы разбежались.

– Вон те, с бахромой, неплохие, – комментировала она, – но коричневые мне нравятся больше… А бежевые очень маркие и не ко всему подходят…

Ботиночный продавец смотрел в потолок, почесывая задницу, а я спросил у папы, когда же мы отправимся на канатную дорогу. Папа вздохнул и призвал маму побыстрее сделать свой выбор, потому что ребенок уже весь измаялся, да и он сам, честно говоря, тоже.

Мама ответила, что раз так, то, конечно, давайте не­медленно покинем магазин и ничего не купим, в кои-то веки куда-то выбрались и вот теперь уходим с пус­тыми руками, люди жестоки и неблагодарны, но что поделаешь.

Выйдя на улицу, мы старались не встречаться с ней глазами: это была война.

– Так мы идем на канатную дорогу? – спросил папа.

Мама ответила, чтобы мы сами решали и поступали, как считаем нужным, а она никому не хочет быть в тягость.

Папа заметил, что при сложившихся обстоятель­ствах было бы разумнее вернуться домой, но я возму­тился и потребовал обещанное мороженое.

Папа проворчал, что день выдался хреновый, хре­новее некуда, и спросил у тетеньки в тапочках, кото­рая выгуливала кудрявую собачку, где тут у них ка­натная дорога.

– А вон там, видите, где канаты ? – ответила тетень­ка в тапочках. – Вот туда и идите.

Она все время улыбалась, тыкала пальцем в гори­зонт и, судя по всему, была просто счастлива оказать нам услугу, а ее собака между тем писала на колеса проезжающих автомобилей.

Мы пересекли сквер, где детишки катались на сан­ках, и зашли в квадратное строение. Папа купил у од­норукого дядечки три билетика. Мы сели в кабинку. Напротив расположились три китайца: девочка и два мальчика. Таким образом, все места в кабинке оказа­лись заняты. Мы поднялись наверх и поплыли над на­бережной. Кабинка качалась и скрипела, словно ус­тала работать и просилась на пенсию, казалось, мы сейчас сорвемся и полетим в речку.