Книга Любовные секреты Дон Жуана онлайн - страница 2

2

Прежде чем мы вернемся к предстоящему свиданию, самое время рассмотреть природу, влияние и последствия моего первого поцелуя. Это не касается Айрис, которая, конечно, целовала меня по-матерински, и иногда даже ласково. Несмотря на страсть к сибирским ссылкам, моя мать была, в общем, нормальной и не злобной женщиной.

В тринадцать лет я впервые узнал вкус настоящего поцелуя, и мне была дарована благосклонность. Я плохо помню себя в том возрасте. Знаю только, что, едва выйдя за пределы магического круга детства, стал смотреть на все с легкой скукой, без интереса, и мысль о сексе вдруг возникла у меня в голове, обозначив начало перехода к другой жизни. Значительную часть свободного времени я проводил мастурбируя; отринутое от детства существо находило в мастурбации утешение и лишь в этом нащупало единственные координаты взрослой жизни. В свободное от мастурбации время я посещал школу, или смотрел телевизор, или слушал музыку. Это и составляло всю мою тогдашнюю жизнь.

Но вот о чем мне сейчас следует спросить себя: что именно я думал о девочках в том возрасте? Недоженщины, ведьмы, которые ждут, чтобы в них влюбились. В какой момент начинают они превращаться из не-мальчиков, некоей пустоты, если хотите, в определенную, направленную силу, которая одновременно привлекает и отталкивает? Очевидно, где-то в этом возрасте. В возрасте моего первого поцелуя.

Идея засунуть свой язык в чей-то рот, если смотреть на нее с точки зрения невинного ребенка, отвратительна. Я точно помню, что она меня не прельщала, но я допускал, что это рано или поздно придется проделать, чтобы достичь так страстно желаемой зрелости. И в тот день у меня появилась надежда, что сие произойдет скорее рано, чем поздно, потому что это был день рождения Шерон Смит, и я оказался, к моему величайшему изумлению, в числе приглашенных.

Представьте себе девочку 70-х годов, в школьной форме, с глазами как у панды, увеличенными с помощью непомерного количества косметики. Короткая юбка, блузка с отложным воротником, стрижка под скинхеда. Дешевые мокасины. В свои тринадцать лет она обладала неким неуловимым сексуальным знанием, я это видел, но еще не мог полностью постичь. Между собой мальчики в классе именовали ее оторвой; такое клеймо получала любая девочка, чья сексуальность стимулировала и волновала нас. Это не значит, что мы считали ее плохой или что она меняла любовников как перчатки. Мы уважали ее за «оторванность». Остальные девочки в классе были любимицами учителей, занудами, детьми. Шерон отличалась от них, в ней чувствовалась какая-то сила. Мы старались привлечь ее внимание. Те, кто употреблял прозвище «оторва», чаще всего ее не интересовали: это были слабаки, ботаны, чудики.

Поэтому я был очень польщен приглашением на День рождения Шерон. А произошло это так.

Место действия: школьная раздевалка. Время действия: весна. Действующие лица: я, Шерон и ее лучшая подруга Салли Шоу, толстая и нескладная (у них с очаровательной Шерон не было ничего общего, кроме инициалов). Многие их побаивались и называли за глаза СС – в том числе из-за манеры издеваться над беспомощными и отверженными.

Я пришел с урока физкультуры: на мне шорты и тонкая майка без рукавов. Шерон и Салли в коричнево-черной школьной форме. У Шерон блузка ушита по фигуре и заправлена внутрь, чтобы подчеркнуть уже оформившуюся грудь, юбка короче, чем разрешено.

– Привет, Дэнни.

– Привет, Шерон.

Я краснею, смотрю в пол. Ужасно. Но совладать с собой не в силах. Замер. Что еще я могу сделать?

– Привет, Дэнни.

– Привет, Салли.

Молчание.

– Я хотела тебе кое-что сказать, Дэнни.

– Что, Салли?

– У тебя очень красивые ноги. Стройные. Правда, Шерон?

Шерон кивает.

– Спасибо.

Молчание. Я помню, что они не хихикали, и это меня удивило. Мне казалось, что в этом возрасте девчонки хихикают так же часто, как я мастурбирую. (Интересно, а они тогда мастурбировали? В школе я этим вопросом не задавался, но хихикали они точно. Почти всегда. Однако не в тот раз.)

– Дэнни, на следующей неделе у Шерон день рождения.

– Да, Шерон?

– Да, – отвечает Салли. – Ей будет четырнадцать.

– Четырнадцать?

– Да, – говорит Салли. – Шерон хочет тебя пригласить.

А потом… Не знаю, что на меня нашло. Я был застенчивый и, конечно, чувствовал себя неловко в присутствии девочек, если другие мальчики не обеспечивали мне моральную поддержку. Я был напуган и смущен. Но меня раздражало, что Салли говорила со мной от имени Шерон. Кроме того, у меня было подозрение, что это розыгрыш, что Шерон вовсе не хотела приглашать меня, что они просто решили развлечься на переменке, унизив меня. И я вдруг решил, что с меня хватит.

– Ну, может, тогда Шерон продолжит, – выпалил я. – Мне надоело общаться с ее любимым попугаем.

Салли, конечно, обиделась, а Шерон, к моему удивлению, засмеялась. Салли, с перекошенным от злобы лицом, уже собиралась открыть рот, но, прежде чем она успела это сделать, Шерон заговорила. Не помню, как звучал ее голос, но он был вполне приятный и плохо сочетался с бунтарской внешностью.

– Ты придешь на день рождения, Дэнни?

Я ответил, насколько мог безразличным тоном: «Ладно». Потом бросил взгляд на кислую, злобную физиономию Салли Шоу, развернулся и вышел.

Через пару дней после моей встречи с СС я обнаружил в своей школьной парте конверт. Сначала я подумал, что это уведомление о плохом поведении, поскольку другой корреспонденции ни в школе, ни за ее пределами я не получал. Но тот факт, что конверт был розовым, с тисненой бабочкой на обороте, противоречил первоначальной версии. Внутри лежал купленный в магазине прямоугольный пригласительный билет с воздушными шариками. Текст подтверждал, что я приглашен на день рождения Шерон, 15 апреля, в четыре часа.

Взрослому человеку это может показаться странным временем для вечеринки, но в тринадцать лет мы затерялись в сумерках между детством и юностью. Мы неуверенно двигались между тенью и светом уходящего детства и надвигающейся юности. Шерон временами была сексуальной, взрослой, осведомленной, хищной. А временами – просто ребенком, не по годам развитой маленькой девочкой. Поэтому день рождения назначили на четыре, в присутствии родителей, с тортами и хороводами. Так я себе это представлял.

Как выяснилось, родители не присутствовали. Шерон отличалась своей откровенно ранней сексуальностью, но это было не единственным ее отличием. Хотя по идее и по сути она была скинхедшей, родители ее были хиппи – или теми, кого я тогда принимал за хиппи. Это означало всего-навсего, что ее отец носил джинсы, а не брюки, а мама – толстовки, и они читали книги в твердых обложках, книги, которые покупали, а не брали в библиотеке. Но в школе, где любое событие, едва став известным, обращалось в миф, это был способ сделать непостижимый мир более понятным: семью Шерон Смит окрестили «странной», а ее саму считали сбрендившей девчонкой, клевой и недоступной бритоголовой. В более скучном, повседневном мире миссис Смит была социальным работником, а мистер Смит учил детей в детском саду.

Однако частично миф о Смитах соответствовал действительности: они были людьми без предрассудков и полагали, что надо позволить дочери самой узнать жизнь. Ей сказали, что она может курить, если захочет. Она не захотела. Ей сказали, что, при желании, она может носить короткую юбку и одеваться, как бритоголовая. Этим предложением она воспользовалась. Ей сказали, что она может пить вино. Она попробовала, ее затошнило, и больше она к вину не прикасалась. В целом либерализм родителей срабатывал. И день рождения был одним из его проявлений. Миссис и мистер Смит ушли, оставив дом в распоряжении Шерон и ее друзей.

Войдя, я сразу понял, что у Шерон много друзей, в основном девочек: некоторые, как и Шерон, были не по возрасту сексуальны. Присутствовала Бриди Мак-Кохлан: в ложбинке ее знаменитой груди висело серебряное распятие, едва прикрытое свободным лоскутным пиджаком с глубоким вырезом. Селина Дэнби – она была на два года старше – выглядела скромной, несмотря на губы – пухлые, даже вздувшиеся, словно их пчелы покусали, однако и она пришла в соблазнительной обтягивающей бархатной водолазке. Была еще одна девочка – в розовом платье, востроглазая, внимательно за всеми наблюдавшая. Я не узнал ее, но она посмотрела в мою сторону, и у меня появилось странное чувство, что она-то меня знает. Я избегал ее взгляда: он был слишком прямым, слишком осознанным и одновременно – это чувствовалось – доброжелательным.

Я стоял в дверном проеме с подарком для Шерон. Я нервничал. Подобрать подарок не так-то просто. Для кого искать подарок – для ребенка или взрослого? Подарить ей резинового утенка или фаллический символ? Тогда я так проблему не формулировал, но голову ломал долго. Если выбрать подарок правильно, может, это к чему-нибудь приведет. Неправильный подарок тоже чреват последствиями. Я выбрал правильный. Увидел, когда ходил по торговому пассажу в Хэнуэлле, в нескольких кварталах от моего дома. Это была усовершенствованная версия пластиковой безделушки, прилагавшейся к девчачьим комиксам: маленькая, покрашенная в золотой цвет брошка в виде сердечка, которую можно было носить в закрытом или открытом виде. Открытое сердечко казалось разбитым, и это значило, что вы готовы к знакомству. Если оно было закрыто – значит, у вас «кто-то есть». Замечательно лаконичная и общедоступная констатация вашего романтического статуса. Девочкам брошка нравилась. Многие девчонки в школе носили похожие, но только пластиковые, из комиксов. Эта была не из настоящего золота, однако на порядок лучше пластиковой. И потом, она была очень дешевой. Пять шиллингов, насколько я помню. Я немного опасался, что Шерон примет такой подарок за знак моей любви, но потом решил, что детская часть ее «я» просто обрадуется забавной и желанной игрушке.

Так и вышло. Увидев брошку, она завизжала от восторга, обняла меня и поцеловала в щеку. Прижалась ко мне грудью. Я почувствовал ее теплое дыхание на своей тщательно вымытой шее. Раньше я никогда не находился столь близко к сверстнице, тем более в такой короткой юбке – еще более короткой, чем Шерон носила в школе.

На вечеринке было около тридцати человек; проходила она в небольшом пригородном домике в полумиле от школы, из окон открывался вид на парк. Понятно, что я был не единственным мальчиком, получившим розовый конверт с пурпурной бабочкой. Из моего класса присутствовали четверо, ни с одним из них я близко не общался. Двое – Лен и Ким – были тупицами и хулиганами, но, как показала школьная жизнь, вполне безобидными, если только ты сам не задирался и твой вульгарный вид и развязное поведение не провоцировали пасущуюся на школьном дворе шпану. Лен утверждал, что переспал с девицей из местного супермаркета, а Ким вроде как ему верил. Возможно, на этом и держалась их дружба.

С Китом Лониганом я иногда общался. Он был приятный и симпатичный, но довольно скучный и помешанный на футболе. Исчерпав варианты великой английской футбольной сборной на все времена, я стал потихоньку передвигаться от него к Дэмиену Куперу, которого не ожидал здесь увидеть. Дэмиен Купер был застенчивым очкариком с тремя родинками на Пеннинском хребте^[4] необъятного носа и десятью-пятнадцатью процентами лишнего веса. Я решил, что его пригласили для Салли Шоу: он явно не входил в круг интересов Шерон, – впрочем, как и я (по моему тогдашнему разумению). Что мне нравилось в Дэмиене, так это его любовь к музыке.

В те времена музыка более явно делилась по половому признаку. Девочкам не нравилось то, что мальчики считали настоящей музыкой. Девочкам нравилась поп-музыка. Все эти фальшивые болваны, от одного вида которых у них становилось влажно между ног и они начинали махать шарфиками с люрексом. Мальчики увлекались футболом или музыкой. И в музыке они могли быть достаточно искушенными. Мне нравились «Студжес», «Блю Чир», «Айрон Батерфляй» – разные причудливые, экзотические группы американского андеграунда. Дэмиен был настроен пробритански: Траундхогс», «Мен», «Кинг Кримсон» и тому подобное – но у нас хватало тем для осмысленной беседы.

Он: Слышал новый альбом «Граундхогс»?

Я: Нет. Что-нибудь стоящее?

Он: Нормальный. Но предыдущий был лучше.

Пауза на время извлечения крема из двух шоколадных эклеров.

Я: Мне на прошлой неделе дали американский диск «Студжес».

Он: Да? Ну и как?

Я: Хороший. Но первый был лучше.

Пауза. Поглощаются остатки эклера.

И так далее, пока я не заметил наконец, что девочка в розовом наблюдает за мной. Когда я посмотрел на нее, она выдержала мой взгляд, и я, опустив глаза, в поисках спасения повернулся к Дэмиену. Но он исчез. Я остался один, и девочка в розовом направилась ко мне. Она держала бокал, наполненный прозрачной жидкостью, наверное лимонадом. Пока она шла, я смог получше ее разглядеть. В ее лице были интеллект и прямота, лишавшие меня мужества. Я переминался с ноги на ногу и озирался по сторонам до тех пор, пока она не приблизилась вплотную так, что смотреть в сторону стало невозможно.

– Ты разве не узнаешь меня? – спросила она, подойдя так близко, что я почувствовал запах ее туалетного мыла: нечто лимонно-цитрусовое. У нее был низкий уверенный голос, в котором, тем не менее, угадывалась уязвимость.

– А что, должен? – смутившись, я ответил грубее, чем хотел.

– В бассейне, – сказала она. – Я – Брюшко-хлопушка.

Брюшко-хлопушка? Я внимательно смотрел на нее, судорожно пытаясь вспомнить. И вдруг понял, что она симпатичная, – в нестандартном, неожиданном стиле. Плохо подстриженные иссиня-черные крашеные волосы, неумело наложенная косметика, вокруг бледных нежных губ – остатки рыбного рулета. Но черты лица – правильные, симметричные, тонкие, моя мать назвала бы их «задорными», а сам я в более зрелом возрасте охарактеризовал бы как «мальчишеские». Что-то в ней мне сразу понравилось, и от этого я еще больше напрягся. И тут же прыснул с набитым ртом, плюнув на ее левое плечо эклерными крошками. Брюшко-хлопушка!

Вспомнил! По субботам я ходил в бассейн. Пару недель назад нас учили нырять, а у этой девочки ничего не получалось. Каждый раз, когда она забиралась на бортик, ее лицо принимало решительно-собранное выражение. Она наклонялась, сгибала колени, выпрямляла руки. А потом – плюх. Она прыгала в воду животом, хлопая по поверхности, как булыжник, волны расходились по всему бассейну. Остальные, включая меня, тряслись от хохота, но она не сдавалась. Снова и снова – поднималась на бортик и плюхалась в воду в своей неуклюжей, неправильной манере, слыша взрывы хохота вокруг. Она продолжала, без особого успеха, пока нам не надоело и мы не перестали обращать на нее внимание. После этого ей дали прозвище «Брюшко-хлопушка», которое она приняла, невозмутимо пожав плечами.

Девочка в розовом с насмешливым, заинтересованным, острым взглядом и была той самой ныряльщицей. Брюшко-хлопушка. Я чувствовал, что она ищет на моем лице признаки злой насмешки, пытаясь одновременно смахнуть смуглой рукой крошки с платья. Но ничего, кроме искреннего веселья и удивления, я не испытывал.

– Извини. Я не хотел…

– Не хотел смеяться? Или не хотел меня испачкать?

– Ну, ни того, ни другого. Наверное.

Она поправила правой рукой неровно подстриженные волосы, словно старалась получше разглядеть меня сквозь кривую челку. А потом, к моему удивлению, опустила руку, протянув мне ладонь. Поняв, что она ждет рукопожатия, я обежал взглядом комнату, надеясь, что никто на нас не смотрит. Жест казался нелепым, однако вид у нее был серьезнее некуда. Я взял тонкие пальцы, почувствовал, какие они удивительно теплые, и попытался как можно скорее отпустить. Но она задержала мою руку. Я потянул – не вышло. Она перевернула мою ладонь и стала внимательно разглядывать.

– У тебя очень длинная линия жизни.

– Спасибо.

– А линия любви выражена слабо. И очень извилистая. Мне она не нравится.

– Можно мою руку?

– Очень непокорная ладонь.

Я нетерпеливо отдернул руку. Мне и в голову не пришло, что со мной заигрывают. Я просто решил, что девочка в розовом умеет гадать. Ее не смутило мое поспешное бегство, она только улыбнулась, слегка пожав плечами. Отхлебнула из бокала. Я вдруг почувствовал жажду.

– Можно мне немного твоего лимонада?

Она изогнула брови.

– Это не лимонад.

– Ну, крем-соды. Или что там у тебя. Я страшно хочу пить.

– Это водка.

– Что?

– Попробуй. – Она протянула бокал к моему лицу.

Почувствовав запах алкоголя, я отвернулся.

– Нет, спасибо. Я хотел лимонада.

– Ты не спросил, как меня зовут.

– Не спросил.

– Кэрол. Кэрол Мун.

– А… Ясно.

Было бы неверно сказать, что я вдруг растерял все свои социальные навыки; тогда, в тринадцать лет, у меня их просто не было. Но я достиг возраста, когда неожиданно осознаешь их необходимость. Прежде, в детстве, я мог не корректировать свое поведение и быть самим собой, не боясь стать отверженным. Я впервые столкнулся с необходимостью поддерживать разговор, и это оказалось непросто. Надвигающаяся угроза молчания сподвигла меня на неуверенную попытку завязать беседу.

– Так ты Брюшко-хлопушка?

– Да.

– Научилась все-таки нырять?

– В общем, нет. Нет.

– Это сложно, правда?

– Да нет. Просто у меня не получается. Я не очень спортивная.

Думаю, если потренироваться, рано или поздно… Ну, сама понимаешь.

Она махнула рукой, очевидно желая сменить тему.

– А как тебя зовут?

– Дэнни Сэвидж. Я в одном классе с Шерон.

– Дэнни Сэвидж. Наслышана о тебе.

Она произнесла это так, что я покраснел. К тому же, разговаривая, она буквально не отводила взгляда, и это меня смущало.

– Правда? – промямлил я.

– У тебя очень сексапильные ноги, как мне сказали.

Она засмеялась. Громкий, откровенный смех резко контрастировал с заговорщическим тоном ее низкого голоса. Я растерялся.

– Знаешь, а ведь это правда, – продолжила она, отсмеявшись. – Я видела в бассейне. Очень красивые ноги. Длиннее, чем можно было бы ожидать.

– Спасибо, – сказал я, глядя в пол.

– Ты легко смущаешься.

– Да?

– Вот видишь. Опять покраснел. Мне это нравится.

– Тебе бы понравилось, если бы я обсуждал твои ноги? – спросил я вызывающе, рискнув взглянуть прямо ей в лицо и встретив рассеянно-вопрошающую улыбку.

– Не знаю. Не думаю, что я была бы против, – ответила она игриво, а потом посмотрела вокруг, как будто ей вдруг надоело болтать со мной.

– С кем ты разговаривал, пока я не подошла?

– Ты о Дэмиене Купере?

– Наверное. Толстяк с большим носом.

– Да. Это Дэмиен.

– О чем вы говорили?

И снова я почувствовал неловкость. Это не была светская беседа: необыкновенная прямота и всеядная любознательность Кэрол Мун заставляли всегда быть начеку, словно за невинным вопросом скрывался другой, более каверзный, способный сразить и обезоружить.

– Ну, о рок-музыке… и тому подобном, – выдохнул я, уверенный, что такие вещи девочку не могут интересовать.

– О, я обожаю рок, – оживилась Кэрол Мун. – Ты слышал «Бит Бразер энд зе Холдинг Компани»? Ну, которые с Дженис Джоплин? Это так… я даже не знаю. Аранжировка. И голос. Обалденно! Офигительно!

Я почувствовал, что акции Кэрол в моих глазах заметно выросли после сделанных ею заявлений. Тот факт, что девчонка в 1970 году в Хэнуэлле слышала Дженис Джоплин, и не только слышала, но и оценила, потрясал. А восклицания в конце – это в те времена, когда девочки старались взять хорошими манерами и невинной простотой! Я восхищался Брюшкой-хлопушкой. Но предпринять ничего не успел, поскольку почувствовал, что меня тянут за рукав. Образ Кэрол Мун тут же стерся в моем сознании: за рукав меня тянула сама Шерон Смит.

– Простите, что вмешиваюсь. Красивое платье, Кэрол. У моей мамы такое же.

Интерес на лице Кэрол сменился безразличием и скукой.

– Спасибо, Шерон. Я польщена. Тебе нравятся пятна на застежке? Это Дэнни.

Я покраснел, но Шерон, казалось, не обратила внимания на слова Кэрол. Она тянула меня прочь, томно на ходу бросив:

Ты не против, если я похищу Дэнни на секунду? Мне нужно кое-что ему показать.

– Тебе есть что показать, – успел я услышать ответ Кэрол, и меня утащили в коридор в глубине дома.

Там была кладовка. Внутри – только пустые коробки и пакеты. Я ожидал волну паники. Чтобы скрыть волнение, заговорил:

– А эта Кэрол – милая.

– Высокомерная маленькая злючка. Не трать на нее время. Слишком умной себя считает. Любит покопаться в чужой башке, корова любопытная.

В полумраке комнаты Шерон разглядывала свои ногти и время от времени посматривала на меня. Я еще больше растерялся от этой вспышки злобы, которая тут же сменилась кошачьей вкрадчивостью, стоило мне выказать удивление. Шерон, казалось, ждала чего-то, но я не понимал – чего. Я снова попытался завязать беседу.

– А что… что… ты мне хочешь показать?

В ответ Шерон подошла еще ближе и слегка выпятила грудь.

– Видишь брошку? – спросила она.

Тут я заметил, что она держит мой подарок в протянутой руке. Сердечко было раскрыто, или «сломано», обозначая, что Шерон «свободна». Мне показалось, она хочет, чтобы я взял брошку. И я взял.

– Красивая вещичка, – заметил я.

– Мое сердце разбито.

– Да?

– Ты поможешь починить?

– Я не очень понимаю, что ты…

И тут она меня поцеловала.

Или попыталась поцеловать. Я растерялся. Ее лицо приблизилось, губы нацелились на мои. Я слегка отодвинулся, но недостаточно, чтобы предотвратить их ароматическое нападение. Я ощутил ее дыхание: сладкое, как мед, точнее, в детском эквиваленте, как жвачка и попкорн. Я подумал, что надо открыть рот, и открыл. Ее руки обхватили мою спину, и она притянула меня ближе. Я почувствовал, как ее язык проник мне в рот. Много раз я представлял себе этот момент и каждый раз думал, что будет противно. Так я сделал свое первое открытие о сексе: думать о нем отстранение, при свете дня, и заниматься им – две разные вещи. Настоящее удивительным образом все меняет. Сознание выключается. Ты следуешь внезапно пришедшему наитию. Это было прекрасно – ее язык у меня во рту.

Я не знал, что делать. Я подумал, что недостаточно просто предоставить пространство для этой проникающей мягкости. Мне тоже надо было что-то предпринять в ответ. Я попробовал подвигать своим языком вокруг ее. И это не было противно. Напротив, восхитительно. Больше чем восхитительно. Если пользоваться моим сегодняшним лексиконом, я бы назвал это ощущение «изысканным». Но тогда самым сильным словом, которое я знал, было «восхитительно».

А потом я удивил самого себя. Меня настолько вдохновил успех этого невольного эксперимента, что я захотел пойти дальше. Я чувствовал, что мне нужно быть более напористым. И я залез ей под юбку. Вместо того чтобы с негодованием оттолкнуть меня, она раздвинула ноги и часто задышала.

Под юбкой у нее были трусы, как и указывали едва обозначенные линии на бедрах. А под трусами… До этого момента я не имел ни малейшего представления. Я даже не знал, чего ожидать. В 70-х большая часть мира (за исключением бесконечно малой верхушки айсберга, для которой 60-е означали не только появление стиральных машин и организованного туризма) была далека от сегодняшнего уровня сексуального просвещения. Эминема посадили бы в тюрьму. Серьезно. Как и Мадонну, и Бритни Спирс, и Робби Уильямса. Мастурбируя, я вдохновлялся иллюстрациями классических скульптур из десятитомной «Детской энциклопедии» Артура Ми – невозможно было найти изображение обнаженной груди. А вагину я и вовсе не мог себе вообразить: она попадала в зону, закрашенную детской рукой в красный цвет, с надписью «Осторожно, чудовища!».

То есть представления о женской анатомии у меня были весьма приблизительные. В моем случае образ вагины не подкреплялся ничем, кроме необоснованных слухов. В детстве я думал, что дети рождаются из живота женщины. Потом стало очевидно, что для этого нужно что-то еще, но я не знал что. Какая-нибудь дырка? Какой-нибудь изгиб или желоб? А может… нечто такое?… Я понятия не имел, как устроены женщины.

Сильнее всего в первый момент меня поразило то, что прикосновение к этой… штуке, или пустоте, как бы это ни называлось, женщина воспринимала совсем небезразлично. Шерон Смит откровенно одобряла продвижение моей руки к этой самой штуке, как ее ни назови. Этого я не ожидал. Она выгнулась, когда моя рука коснулась мягкого пушка, знакомого мне по собственному опыту полового созревания: пушистый луг тонких вьюнков. Она запрокинула голову. И тут меня ждал сюрприз.

Эта штука – я так и не придумал ей названия – была влажной. Но не просто влажной. В этом было что-то еще. Что-то другое. Она была как рот, только лучше. Я не мог это сформулировать, но знал точно: она была влажной и обволакивала теплом.

Между тем наш поцелуй стал приобретать все более замысловатые очертания. Мы пробовали различные варианты, исследовали возможности. До этого момента я считал, что они ограниченны – внутрь-наружу, вправо-влево, вверх-вниз. А оказалось, что существует необозримое пространство возможностей, усеянное мириадами мерцающих звезд. Малейшее движение исторгало новую гармонию. Диапазон возможностей этого чувственного космоса превышал все вообразимые пределы.

Но даже это не могло сравниться с тем, что таилось внизу. Кроме влажности, я обнаружил там форму, не похожую на обычные формы физического мира. Мое прикосновение меняло ее, она съеживалась, набухала, пульсировала и преобразовывалась до бесконечности. Я что-то находил, потом терял и снова находил. Потом находил что-то новое, и что-то совсем новое, о чем не мог помыслить.

В какой-то миг этого моего исследования пространства, этих поисков Венеры, Шерон Смит застонала. Негромко и мягко, как кошка. Тогда я впервые услышал такой стон и понял, что захочу услышать его еще много раз, от многих женщин.

Стон Шерон пробудил во мне удивительные эмоции. Восхищение. Силу. Собственную значимость. Я ощущал себя взрослым. А еще я почувствовал свою власть. Ее тело поднималось и опускалось, дрожало и затихало, и это происходило благодаря моим прикосновениям. Мой палец продвигался все ближе, так мне казалось, и так было, к ее сердцу.

Через минуту-другую я сделал новое открытие. Эти влажные, мягкие контуры и изгибы были вратами. Знаками, указателями на дороге. Было что-то еще, что-то более важное. То, чему, как я понимаю сейчас, предстояло играть определяющую роль в моей взрослой жизни.

Там было отверстие, не совсем отверстие, скорее створка – плотная, мускулистая, сопротивлявшаяся проникновению. Я обнаружил, что, если на нее надавить, она поддавалась, приоткрываясь. Настолько, чтобы мог пройти палец, в тот момент овеществлявший всего меня. Стенки внутри были маслянистые и бархатисто-твердые; здесь влажность усиливалась и становилась сжимающей. И опять-таки, если посмотреть на это отстраненно, ничего особенного: мокрое, почти закрытое пространство в паху. Но тогда, в крошечной кладовке с Шерон Смит, мне казалось, что все мое тринадцатилетнее существо проникает внутрь этого пространства, как будто я сосредоточен на кончике пальца и исследую, что там внутри.

Потому что это действительно были врата, как я даже тогда интуитивно понял, во внутренний мир другого человека, не только физиологический. Там ты растворялся, избавляясь от свинцового одиночества, овладевшего тобой, когда детство на космической скорости унеслось прочь. Там удавалось вновь обрести себя. Это я понял сразу. Это меня потрясло. Это я полюбил.

Шерон Смит мурлыкнула и отстранилась, закинув наголо обритую голову.

– Хватит, – сказала она.

Вот и все. Зеленый сразу сменился красным, без намека на желтый. То, что так неожиданно открылось, столь же неожиданно закрылось. Шерон отодвинулась, поправила одежду. На щеках еще был румянец, и губы слегка вспухли, но в остальном она прекрасно владела собой; она производила впечатление человека, только что успешно справившегося с неприятной работой. Я заметил, что брошка все еще у меня в руке, и, не зная, что делать, протянул ее Шерон. К моему удивлению и легкому разочарованию, она покачала головой. А потом ушла, присоединилась к гостям. Уходя, она улыбнулась. Я навсегда запомнил эту улыбку. Я часто думаю о ней. Эта улыбка говорила: «Теперь ты знаешь».

Я знал. Но хотел знать больше. Однако мне не суждено было узнать больше от Шерон Смит.

Если у меня и возникли сомнения по поводу наших отношений после того, как Шерон резко включила красный свет, то я не обратил на них внимания. Зато девочка в розовом, поджидавшая, когда я, одинокий и взъерошенный, выйду из темного коридора, приготовила мне полную сводку будущих событий. Хрустя морковью, Кэрол Мун бросила на меня быстрый взгляд. Оставив своего собеседника, она направилась в мою сторону, мягко ступая по толстому, в завитушках, ковру.

– Привет, – сказала она, почти официально, как будто ожидая отчета о моем поведении.

Я привел в порядок волосы, пытаясь успокоиться. Шерон Смит громко хихикала с Салли Шоу в другом конце комнаты, иронично поглядывая на меня.

– Привет, – ответил я, безуспешно надеясь, что в голосе прозвучит спокойствие, которым я в тот момент не обладал.

– Ну что, свет перевернулся? – спросила Кэрол, мирно пожевывая морковку. У нее был остекленевший взгляд, возможно от водки. Бокал, стоявший теперь на столике, казался пустым.

– Что? – спросил я, не понимая, о чем она говорит.

– Если тебе интересно, что это было, я могу объяснить, – сказала Кэрол безразличным тоном; морковка исчезла в ее маленьком ротике.

– О чем ты? – Пытаясь восстановить ясность мысли, я смутно чувствовал, что меня начинает раздражать эта миниатюрная девочка с острым взглядом.

– Шерон всегда так делает. Хобби у нее такое. Просто сегодня ты – ее объект.

После четырех минут в кладовке я влюбился в Шерон Смит и не хотел слушать, как ее порочат, хотя у меня было отвратительное ощущение, что Кэрол Мун права. Это меня взбесило.

– Пожалуйста, помолчи, Брюшко-хлопушка! – взорвался я. – Помолчи.

– Ой-ой-ой, – протянула Кэрол, похоже, изрядно опьяневшая. Она меня дразнила. – Тебя ведь Спайком зовут?

Я сжал брошку в руке, она как будто горела, но была уже не знаком любви, а символом унижения. Одним движением, прежде чем Кэрол успела среагировать, я протянул руку и прикрепил разбитое сердце ей на платье.

– Оставь себе, – выпалил я резко. – Тебе она больше подходит.

Кэрол только улыбнулась и сказала:

– Очень резкий.^[5]

Она взглянула на брошку и вернулась к оставленному собеседнику и еде, я же злобно посматривал на абсолютно и необъяснимо безразличную Шерон Смит.

Как предсказывала Кэрол, больше я к Шерон допущен не был. На следующей неделе Шерон Смит закрутила роман, продлившийся два года, с шестиклассником Томмо Бриггсом, у него был мотоцикл и лицо, как вымя. Судя по всему, она упомянула о наших мимолетных отношениях, во всяком случае вскоре после ее дня рождения он отвел меня к школьному фонтану и сообщил, что вобьет крикетную биту мне в задницу, если я еще раз посмотрю на Шерон.

Кэрол Мун оказалась права, поэтому я ненавидел ее не меньше Шерон Смит, которая, в моем понимании созревающего юнца, заманила меня и бросила. Время от времени я видел Кэрол Мун в бассейне, где она училась плавать на спине с не менее плачевным результатом, чем когда пыталась освоить ныряние. Все смеялись над ней, но я уже не находил Кэрол забавной. Когда я смотрел, как ее тощее тело борется с хлорированной водой, к моей ненависти примешивалась смутная печаль. Кэрол походила на выброшенную на берег рыбу.

Сегодня я иду на свидание с Джульеттой Фрай. В самоанализе я не продвинулся дальше Айрис и Шерон Смит. Это не тянет даже на пролог к «Любовным секретам Дон Жуана». Но это все, что имеется на сегодня. Мое чувственное воспитание во всей его целостности.

1. Моя мать иногда была сурова. А потому я нуждаюсь в одобрении со стороны женщин в большей степени, чем другие.

2. Открыв для себя содержимое трусов Шерон Смит, я перевернул собственное сознание, как Коперник науку.

Не так-то просто распутать цепочку неудач длиною в жизнь. Я просто попробую поработать над этим. Запущу колесо, стараясь ничего не усложнять, и попытаюсь разобраться с этим.

Поработать над чем? Разобраться с чем?

В настоящий момент это «что-то» заключается для меня в отношениях с Джульеттой, с которой я еще не встречался и, конечно, не спал (вообще-то, переспать – не главное). Главное – близкие отношения. Главное – спастись от одиночества. Главное – выстроить прочные отношения.

Свидание через полтора часа. Я готовлюсь к нему. Что надеть? Наверное, голубую рубашку. А она скорее всего будет в черном. Черный – ее цвет. Мужчины и женщины всегда чувствуют, что им идет. Какой лосьон? Конечно «Эгоист» или «Кэлвин Кляйн». Хотя обычно я либо использую слишком мало лосьона, либо перебарщиваю. Это как с длиной брюк – не так просто, как кажется.

Беседа. О чем говорить, если беседа зайдет в тупик? Мне не очень удаются свидания. Есть мужчины, которым они удаются, я не из их числа. Надо иметь врожденные способности выдавать себя за другого и выглядеть при этом естественно.

Ясно, что мне нужно играть какую-то роль, нельзя просто быть собой. Быть собой – откуда эта безумная идея? Наверное, из голливудских фильмов, особенно с Робином Уильямсом. А если вы – отчаявшийся неудачник? Все равно нужно быть собой? Мне кажется, даже при условии, что вы НЕ отчаявшийся неудачник, на свидании нельзя быть собой. Собой вы будете потом, когда отношения установятся. Свидание – это анализ рынка. Свидание – это спонтанная реклама.

Было бы лучше, если бы я потратил больше времени на самоанализ, но я постоянно о нем забываю, копаться в себе – неестественно для меня, для этого требуются дополнительные усилия. Всю жизнь меня кидало, размазывало по стенкам в эпицентре смерча, не было времени остановиться. Я заблудился. Жизнь швыряла меня, подхватывала и снова забрасывала в пустыню.

Выпить, что ли, перед свиданием? Наверное, стоит. С другой стороны, остановиться всегда трудно, за первой последует вторая, а о каком очаровании и соблазнении может идти речь, если ты весь пропотел. Пожалуй, ограничусь чаем.

Какую стратегию избрать? Кем я хочу выглядеть на свидании? Это определит все остальное: прическу, брюки, лосьон.

Если приду раньше, буду читать книгу. Хорошо, но какую? Она любит читать. Что она читает? Наверное, женских авторов. Возможно, что-нибудь с сексуальным подтекстом: например, Анаис Нин или даже Эрику Джонг – немного старомодно, зато суперинтеллектуально. Очень важна обложка – она многое говорит о читателе.

Как мне сидеть, ожидая ее прихода? А ждать я буду, так как решил, что приду пораньше. Нога на ногу, в расслабленной позе, с сигаретой, или с прямой спиной, сосредоточившись на четвертой главе «Секса с девственницей» Дженет Уинтерсон (поразмыслив, я решил, что это более современно, более впечатляюще и, учитывая сапфические нотки, не слишком откровенно).

Что я буду пить? Кружку лагера? Слишком обыденно, да и не по возрасту. Бокал белого сухого? Претенциозно, не сексуально. Женский напиток. Что-нибудь крепкое и со льдом? Напиток детективов из романов Дэшила Хэммета? Неплохо, особенно, если я надену двубортный полосатый пиджак в стиле сороковых.

Презервативы. Конечно, бессмысленно их брать, ведь я же не собираюсь тащить ее в постель в первый же вечер. Существуют определенные правила, не спрашивайте меня почему. Сохранилось представление, что, если мужчина делает преждевременное предложение, он не очень уважает женщину. Не думаю, что это так. Я считаю, если женщина достаточно уверена в себе, чтобы лечь в постель после первого свидания, это само по себе достойно уважения. Это производит впечатление, а не отвращает. Как бы то ни было, судя по рекламе (я воспринимаю мир через рекламу, а не через газеты или радио, именно в ней скрывается правда, поверьте мне), ничто не может вызывать отвращение, если происходит на условиях женщины, каковы бы они ни были. Как можно добровольно иметь с кем-то секс на чужих условиях?

Нет, я не возьму презервативы. Не потому, что это бессмысленно, смысл, может, и есть. Я их не возьму из чистого суеверия: не хочу испытывать судьбу. Если я возьму презервативы, секса точно не будет. Самонадеянность карается богами. Но, честно говоря, – считайте меня распущенным – я бы хотел, чтобы все сегодня закончилось сексом.

Полчаса до свидания с Джульеттой Фрай. Я доволен тем, как провел прошедший час.

Я занимался самоанализом. Просто сидел на стуле в расстегнутой рубашке, не определившись с лосьоном и позой ожидания. Этот анализ привел меня к потрясающим выводам, я выбрал совершенно неожиданный, радикальный, пугающий стиль поведения.

Я решил пойти по широкой дороге, проложенной Робином Уильямсом. Решил быть самим собой. Не сказать, что я четко представляю себе, какой я есть на самом деле или что значит «быть» таковым. Просто после того, как я посидел, размышляя, какое-то время, на поверхность сознания выплыло слово «доверься». Это любимое словечко Теренса, но, очевидно, не мой конек. Не то чтобы я был готов довериться Джульетте Фрай, это нелепо. Я понятия не имею, какая она (хоть она мне и правда нравится), и это было бы бессмысленно. Я говорю о более абстрактном доверии. Об умении доверяться случаю.

«Доверяться случаю». Невероятно, что я это говорю. Как трудно в наше время не заразиться женской психологией. Женщины – как психотерапевты, часто употребляют фразы типа: «доверься своим инстинктам», или «прислушайся к внутреннему голосу», или «действуй спонтанно». И все-таки, после часа самоанализа мне кажется, я понимаю, о чем идет речь. Они имеют в виду: перестань трепыхаться; плыви по течению; отдайся ему.

Я уже собирался набрать номер и заказать такси, как зазвонил телефон. Это был Мартин.

Мартин Джилфезер – мой лучший друг (среди мужчин, конечно). Он хороший парень во многих отношениях: искренний, остроумный, добрый, хотя у него есть качество, вызывающее раздражение, особенно в данных обстоятельствах. Он пользуется бешеным успехом у женщин. Ума не приложу, как Мартин это делает. А сам он не признается, если знает. Не то чтобы он был особенно хорош собой, к тому же не богат и не безумно обаятелен. Но если подвести к нему практически любую представительницу противоположного пола, произойдет чудо. Женщины оживают: они начинают светиться. Ему всегда есть из кого выбрать. Я спросил, как он это делает, Мартин смутился и пожал плечами. Надо сказать, он часто меняет женщин, и, думаю, именно в силу того, что выбор такой богатый. Мужчин природа ограничила во времени в меньшей степени, чем женщин, но рано или поздно и те, и другие вступают в длительные отношения, и происходит это прежде всего потому, что выбор сокращается, количество вариантов непрерывно сужается. К сожалению, на Мартина это не распространяется. Он – воплощение мужского идеала легкой, вечной свободы, полуотстраненного и не связанного обязательствами. Я ему завидую.

Его нынешняя девушка, Элис Ферфакс, продержалась рекордные два года. Я встречал ее несколько раз, она не похожа на своих предшественниц: в ней меньше лоска, она более внимательная и земная, чем его обычные пассии. Он редко о ней говорит. Для Мартина женщины – всего лишь женщины, и в этом секрет его успеха. Такой квазиаутизм. Равнодушие мужчин может вызывать у представительниц прекрасного пола насмешки, и тем не менее женщины безропотно подчиняются таким мужчинам. Мартин не нуждается в женщинах, поэтому они к нему льнут. У женщин действительно есть эта отвратительная черта: извращенная и постоянная жажда равнодушия. Они хотят любви, но только до тех пор, пока ее не получат. Обозначенное проявление любви может быть истолковано как признак слабости. Это опасно. Женщины никогда не прощают тех, кто их любил. Мартин считает, что это результат ненависти женщин к самим себе. Таков чистого золота Любовный секрет.

Мартин осознает присущую женщине ненависть к себе и использует ее: он позволяет женщине обрести желаемое – недоступность и мечту о том, что именно она завоюет его. Но если ей удается достичь этого, получить Мартина или другого мужчину, притягательность тут же исчезает. Он становится просто одним из многих.

– Спайк, ты можешь говорить? У меня тут сложилась непростая ситуация. Я запутался.

– Сейчас не могу. Спешу…

– Я на секунду. Мне нужен твой совет. Не знаю, что делать. Я схожу с ума.

– Улавливаю суть, смысл, ситуацию. Брось монетку. Удачи.

Мне нравится, что Мартин умеет смиренно попросить совета. Он не из тех, кто считает, что обратиться за помощью – значит продемонстрировать свою зависимость. Мне нравится давать ему советы. Если это не касается женщин.

– Это касается Элис.

– Господи, Мартин. О чем ты меня спрашиваешь?

– А почему бы не спросить тебя? Ты – мой лучший друг. Ты был женат и все такое.

– Мне нужно уходить через несколько минут. Я иду на свидание. Но могу тебе сказать, что я думаю о женщинах. Они…

– Да, они мегеры, знаю. Но я хотел… спросить…

Я смотрю на часы. Пора закругляться.

– Слушай, Мартин. Что еще ты хочешь спросить? Я опаздываю. Мы можем поговорить позже?

– Я просто хотел узнать, что ты думаешь об Элис.

– Об Элис? А какое значение имеет, что я о ней думаю? Важно, что ты думаешь. И почему это так срочно?

– Я чувствую давление. Я как в тисках.

Мне понятно, о каком давлении говорит Мартин. Он ненавидит такого рода давление.

– Пришло время переходить на «новый уровень отношений».

– Что-то вроде того.

– Мартин, мне правда пора.

– Ладно. Я просто… Не знаю…

Мартин жутко нерешительный. Странно, но именно это нравится в нем женщинам. Он несчастный, в чем-то беспомощный. Женщинам хочется его усыновить.

– Забавно. Ты просишь у меня совета. Я же по части женщин полный профан. Это всем известно.

– Я не считаю тебя полным профаном.

– Не считаешь? Мой брак распался, я одинок, я в депрессии, я живу в крошечной квартирке, заваленной коробками с барахлом.

– Это не значит, что ты профан. Просто жизнь так повернулась. Ты был женат. Это уже что-то. Боже, это самые долгие отношения, которые у меня были.

– Ладно, ладно. Послушай, Мартин, я задам тебе один вопрос. Он дурацкий. Но я все равно спрошу. Ты ее любишь?

– Ну. Как… Она потрясающая женщина. Ты понимаешь, что я имею в виду. У нее… я думаю… а как ты думаешь?

– Как я думаю? Я не знаю. Я едва знаком с Элис. Мне она понравилась. Она симпатичная. Ты ее любишь?

– А что такое любовь? Что значит – любить?

– Мартин, мне правда надо идти. Очень надо. Я уверен, что ты примешь правильное решение. Завтра позвоню, ладно?

– Ну ладно. Просто… сейчас все как раз решается. Я боюсь принять неверное решение.

– Все решения – неверные, Мартин. И все – верные. Зависит от того, с какой стороны посмотреть.

Чувствую, что Мартину полегчало.

– Точно. Так и есть. Значит, в каком-то смысле неважно, какое…

– Пока, Мартин.

– Да, да. Пока, Спайк. И… спасибо тебе.

– Не за что.

Кладу трубку, не понимая, за что меня поблагодарили. За сомнительное оправдание того, что он сделал бы в любом случае? Но, наверное, это именно то, чего каждый из нас желает.

Вчера вечером я ходил на свидание с Джульеттой Фрай и действовал спонтанно, был самим собой. Хотите знать, что из этого получилось?

Черт бы побрал этого Робина Уильямса…

Вечер начался неплохо. Я ждал прихода Джульетты Фрай. Книгу взял, которую действительно читаю, «Тоскующего щенка» Карла Хайасена, забавный боевик без претензии на глубокий смысл. На мне были не самые свежие джинсы, не самый свежий пиджак и свитер поло, хоть и от Агнес Би, но определенно знававший лучшие времена. На груди небольшое жирное пятно. Это я, во всей своей красе. Я заказал большую кружку лагера и чипсы. Крошки сыпались мне на живот. Я, во всей своей красе. Никакого лосьона. Поношенные кроссовки. Я, во всей своей красе. Упаковка презервативов в кармане. Я, во всей своей красе. Мне нравилось быть собой. Меня прямо-таки распирало от спонтанности.

И вот вошла Джульетта. Она была очень красива.

Оказывается, экс-модели глянцевых журналов тоже могут быть одиноки. Я вдруг понял, что за весь год ничего хуже не придумал, чем эта сегодняшняя идея «быть собой». Мне хотелось сбежать, провалиться сквозь землю вместе с пивом, чипсами, резинками и вздувшимся животом.

Одета она была идеально: очень старалась. Черные спортивные брюки заправлены в дорогие сапоги. Бледно-розовый кашемировый свитер с высоким горлом. Длинная черная куртка лакированной кожи. Ярко-красная помада. Коротко постриженные, как у японки, волосы. Все, как обещала. Потом она посмотрела на меня. И произошло нечто ужасное.

Она изменилась в лице.

Едва заметно: почти неуловимое движение в уголках глаз. Думаю, она позволила себе это только потому, что я мог быть и не я; хоть я и сидел один за столиком, как мы договорились, с «Частной жизнью» в руках, все же существовала небольшая вероятность того, что это совпадение, что она ошиблась. Потом стало ясно, что ошибки нет, это я. Она взяла себя в руки, но я увидел, каким идиотским оказалось решение «быть собой». Вся моя с любовью выпестованная уверенность в себе улетучилась. Назад не вернется. Параметры зафиксированы. Мы заговорили одновременно.

– Привет, я…

– Вы не?…

Чувствуя неловкость, мы обменялись рукопожатием. Я встал со стула, потянулся (продолжал быть самим собой) и почувствовал, как мышцы спины напряглись.

А потом я опрокинул свой стакан.

Это могло бы разрядить напряжение. За этим мог последовать спасительный смех и пробивающиеся сквозь него извинения. Но трещина, которая образовалась между нами в тот момент, когда мы оба поняли, что она разочарована, только увеличилась. Она видела перед собой лысеющего, стареющего неряху. Я вытер лужу номером «Частной жизни», извинился и купил ей выпивку. Она попросила пинту горького пива. Очевидно, в отличие от меня, она умела одновременно быть собой и не быть смешной. Мы расположились поодаль друг от друга, и разговор пошел по наихудшему сценарию.

Хороший разговор – это живое существо. Это импровизация, цветок которой распускается на твоих глазах, это игра в ладушки, череда радостных, неожиданных находок. Такой разговор был у нас по телефону. Такой разговор никак не клеился у нас при встрече. Этот был совсем другой, полная противоположность первому. Как безобразный смердящий труп. Другими словами, разговор, построенный исключительно на обычаях и условностях.

Я знаю людей, которые разговаривают так всю жизнь, и их это совершенно не смущает. Таких людей много в рекламном бизнесе, да их можно найти повсюду. Например, мои родители. Их не смущает, что произнесенные слова не дают ни близости, ни радости, ни просто ощущения… жизни, в конце концов. Мне кажется, у этих людей смысл разговора существует сам по себе. Разговор для них – это фетиш, ритуал, определенная последовательность предписанных действий, призванных убедить собеседника, что в жизни почти ничего не изменилось, и, поскольку социальное значение слов состоит в том, чтобы люди ими обменивались, именно это сейчас и происходит, так что все идет своим чередом. Разговор как средство гигиены, как символическое умывание, как унылая обязанность.

Подобный разговор для меня – пытка, очевидно, он был пыткой и для Джульетты Фрай. Но между нами состоялся именно такой разговор. Сплошь дешевые, плохо пригнанные конструкции и клише и поверхностные высказывания. Темы, которые мы вяло подбирали, можно было предсказать, как и настроения, которые они порождали.

Сначала мы признались, насколько непривычно для нас обоих знакомиться таким образом – истинная правда, – и заверили друг друга, что делаем это впервые. Не очень содержательно, зато искренне. Пожалуй, это была самая интересная часть разговора, но длилась она не больше тридцати секунд. Потом все пошло гораздо хуже.

Мы прибегли к запасным вариантам. Знаете, когда люди обсуждают достоинства района, в котором живут, и, прости Господи, цены на недвижимость. Затем мы переключились на проблемы жизни в Лондоне в целом, и как это сложно, и как это все-таки здорово. Свернули ненадолго на высушенную тропинку семейной темы: я узнал, что ее отец – адвокат, мать – учительница, а еще у нее есть два брата, с которыми она давно не виделась. Не проговорив и часа, мы стали выяснять, кто какие фильмы любит. Если вы перешли к фильмам, не проговорив и часа, дела ваши плохи. Ей нравились полнометражные черно-белые русские фильмы, мне – американские экшн, яркие, динамичные.

После фильмов я почувствовал, что дальше двигаться некуда – тупик. Но оказалось, худшее впереди.

Вечер не удался, и поэтому я дымил, как паровоз; реклама сигарет, к которой я тоже приложил руку, убедила меня с годами, что никотин помогает превратить любое негативное событие в позитивное и успокоить. Сильно нервничая, я перекладывал пачку сигарет из одного кармана пиджака в другой и, по фатальному стечению обстоятельств, засунул ее, в конце концов, во внутренний левый карман.

В самом этом факте не было ничего страшного, но, когда я стал доставать ее оттуда, вместе с ней вывалились презервативы. И упали на безукоризненные черные брюки Джульетты. Самые дешевые презервативы. Это я, во всей своей красе.

Наступила долгая пауза. Я допускаю, что возможны обстоятельства, при которых такое событие разбило бы лед, вывело бы нас на верный путь, сокрушило бы невидимые преграды между нами и мы бы сблизились, потешаясь над этим невероятным дурацким происшествием. Но обстоятельства были явно не те. Женщина за соседним столиком видела, что произошло. Я заметил, как они с Джульеттой посмотрели друг на друга, и мне захотелось поджечь себя, а не сигарету, которую я безуспешно пытался засунуть в рот трясущейся рукой.

Джульетта спокойно протянула презервативы мне. Я молча взял их как ни в чем не бывало. Потом она едва заметно кивнула, встала и вышла, не произнеся больше ни слова.

А я решил, определенно решил, что «быть собой» – неправильная политика.