Книга Морверн Каллар онлайн

Памяти Дж. Каннингема (1965–1989)

Также посвящается Хизер Блэк, Хольгеру Зукаи, Петеру Брёцману и Дункану Мак-Лину

Мистер Клей в той же нерешительной манере сказал ему, что имел в виду совсем не книги и отчеты о договорах и сделках, что иногда пишут и о других вещах и люди, случается, это читают. Клерк поразмыслил над его словами и повторил, что не слышал о таких книгах.

Айзек Динесен. Бессмертная история

Он вспорол себе горло ножом. Чуть не отхватил секачом руку. Он уже не мог возражать, поэтому я закурила «Силк кат». Какая-то волна пробежала по мне. Было страшно, но я стала раздумывать, как мне быть.

Голый и мертвый. Он лежал ничком, уткнув лицо в линолеум, посреди лужи крови. Огни рождественской елки то загорались, то гасли. Частоту этих миганий можно менять. Снова и снова возникал Он, распростертый на полу, а потом – черная как смоль темнота, в которой мерцал экран Его невыключенного компьютера.

Я всплакнула, глядя на Него, мертвого, и подарки под елкой. Маленькие бесполезные подарки всегда меня расстраивали. Проливая слезы, я сначала плачу о себе, а потом обо всех. О той женщине с Корран-роуд, что утонула со всеми сыновьями и лодкой. Она пускала пузыри, пока не скрылась с глаз. Я зарыдала взахлеб, потекло из носа.

«Силк кат» я бросила, и сигарета догорела до фильтра на лакированном паркете. Я перестала рыдать, потому что уже задыхалась и умирала от холода. Убавила частоту мигания огоньков рождественской елки. Включила свет на кухне, затем водонагреватель, камин, но музыку ставить не стала.

Представила, как, волнуясь, пойду к телефонной будке у гаража звонить в полицию, вызывать «скорую» – или кто там будет с этим разбираться? Потом узнают в порту. В газете напечатают фотографию. Придется известить Его старика папашу, который живет в далекой деревне. Дойдет до моего приемного отца, до всех на железной дороге и в супермаркете.

Вода в ванной обычно нагревалась за полчаса, а часы на панели видео показывали около восьми. Нужно было вскипятить воды, чтобы умыть зареванное лицо.

Я не могла пройти мимо Него, не ступив в кровь, боялась приближаться, вот и перетащила свои вещи в спальню. Приняла противозачаточную пилюлю, последнюю в этом цикле.

Направилась обратно в кухню, перепрыгнула с разбегу через мертвое тело. В раковине скопилась гора тарелок, пришлось их мыть. Его лицо было возле самых моих босых ступней. Я подставила носик чайника под струю. Набрав воды, надела на него свои трусики, натянула резинку на бока. Когда вода закипела, влезла в трусики, уже теплые. Снова перепрыгнула через Него, готовая отбросить чайник, который держала в руке, – в конце концов, кому надо шпарить ноги? Одной ступней угодила в кровь. Сделала шаг и громко выругалась. Вытерла ногу о коврик.

Умылась водой с запахом пригоревшего металла, захотела в туалет.

Сидя там, я осознала, что заперла дверь, хоть Он мертв. Справила малую, затем большую нужду, не забыв подтереться спереди назад, как всегда. Он был мертв, но я воспользовалась освежителем воздуха.

Чтоб занять себя чем-то, я прибрала все подарки для Него, Рыжего Ханны, Ванессы Депрессы и Ланны в чулан. Закурила «Силк кат». Выложила в ряд все Его подарки мне, вскрыла упаковки, одну за другой, как коробки с яблоками на работе: куртка из бычьей кожи, пара тонких желтоватых чулок, золоченая зажигалка, корсаж из шелка, дорогой на вид плеер с батарейками. Я опять разревелась, ступив в кровь и упав на колени. И закончила тем, что стала трогать Его волосы – ведь все остальное уже остыло. Кровь на полу подернулась пленкой. Увидев, что она запекается, я сунула окурок «Силк кат» в лужу, и он зашипел, затухая.

Ревела я так долго, что вода успела нагреться. Когда я поднялась, из-под ошметков кровавой пленки, прилипших к моим ногам, выступили свежие капельки. Мои босые ступни пятнали пол. Я размазала следы, затирая их блестящей оберточной бумагой.

Забравшись в ванну, я встала на колени. Помыла их, и вообще все ноги, и внутри. Дала ногам согреться, чтоб не покрывались мурашками при бритье. Слегка порезала лезвием голень, кровь выступила сквозь пену, потекла струйкой. Я плеснула на дно пены для ванн, пустила воду. Она обжигала, и я добавила холодной.

Квартира прогрелась и стала вполне уютной. Я извела все чистые полотенца. В спальне намазалась с головы до ног увлажняющим лосьоном, снова натянула трусики. Отрегулировала по длине лямки нового корсажа, поверх надела длинную рубашку, застегнув ее на все пуговицы.

Нанесла блеск «Идеальная слива», румяна «Малиновая мечта», накрасила губы «Непревзойденным вином». Удаляя излишки, чересчур плотно приложила салфетку, бумага порвалась, я со вздохом взяла другую. Ногти выглядели прилично, так что я лишь нанесла еще один слой «Шоколадной вишни» и подула на них.

Вплела красный шарф в волосы, натянула зеленые носки. Замешкалась, решая, надеть ли желтые чулки под вельветовые брюки – дикость какая – или джинсы с драными коленями, в разрезах до задницы, а под них колготки. В итоге напялила одни только вельветовые брюки. Зашнуровала бейсбольные ботинки и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки. Натянула куртку – она пахла кожей и поскрипывала, если подвигать руками. Я сунула плеер в карман, наушники – в уши, сначала вдев в мочки длинные серьги. Взяла несколько кассет: новый эмбиент, странноватый джаз, мрачный хардкор и шестидесятиминутную запись, где Пабло Казальс раз за разом выдает Nana на своей виолончели.

Уселась в туалете, заперев дверь, и слушала плеер. Автореверс сам запускал пленку в обратном направлении, так что вынимать кассеты не требовалось. Я прикуривала «Силк кат» от золоченой зажигалки и время от времени приподнимала крышку сиденья, чтобы бросить окурок в унитаз.

Когда вышла, часы на видео показывали больше двенадцати. Все ходившие на работу соседи снизу уже должны были уйти, значит, зевак сбежится меньше, когда «скорая» или полиция приедет Его забирать.

Надпись на экране монитора сообщала: «Записка на дискете».

Я нажала кнопку, чтоб извлечь дискету, пробежалась по клавиатуре, выдернула штепсель из розетки. Положила дискету в карман куртки. Вытащила две пачки «Силк кат» из блока и рассовала несколько кассет по карманам кожанки. Выключила огни на рождественской елке, камин и водонагреватель, пересчитала монетки в кошельке: хватит ли для звонков в полицию и «скорую» – или кому там полагается звонить? – из телефонной будки у гаража. Похоже, до зарплаты мне не дотянуть. На половике лежал каталог из магазина моделей, где-то на юге. Я швырнула каталог в мусорное ведро, аккуратно заперла дверь и двинулась вниз по лестнице.

На улице ни души. Лужи замерзли, но малышня, возвращаясь из школы, разломала ледяную корку. Проехала машина, и видно было, как завитки дыма льнут к выхлопной трубе. В уши вливалась Не Loved Him Madly из альбома Get up With It Майлза Дэвиса. Руки я засунула в карманы, однако нос пощипывало от холода, будто его защемили между пальцами. Я нащупала дискету в кармане, подходя к телефонной будке, услышала, как кассета домоталась до медляка, где труба вступает во второй раз, да так и прошла мимо таксофона. Было такое чувство, словно музыка меня подтолкнула.

Стоял жутко ясный морозный день: синее небо, серебряное солнце, пар изо рта. Я прошла мимо «Феникса» и «Бэйвью». В просвете между стенами церкви Сент-Джонз и видеопроката, за бухтой белели заснеженные горы острова, где похоронена моя приемная мать. Вдоль дамбы шли люди, переходили дорогу, устремляясь к магазинам. У всех машин и автобусов вокруг выхлопных труб вились дымки. Какой-то мужчина в автомобиле на другой стороне дороги помахал мне. Я помахала в ответ. Это был Рэмрейдер, мой инструктор по вождению, – он проводил занятие. Рыболовецкое суденышко, на мачте которого горел сигнальный огонь, входило в бухту. Я остановилась, наблюдая, как оно следует к подъездным путям на пирсе. Глубоко вдохнула яркое утро и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.

На железнодорожной станции поменяла кассету – поставила Music Revelation Ensemble – и посмотрела на часы. Я знала, что мой приемный отец сейчас далеко, в пути – ведет утренний поезд через перевал, поэтому пересекла площадь. На рождественской елке все еще горели лампочки, обычные, бытовые, но разных цветов. Здесь неподалеку был телефон-автомат, и я свернула за угол, как делала уже восемь лет.

Остановилась у парковки супермаркета, чтоб докурить «Силк кат», а когда вступили ударные, после басового соло в Bodytalk, направилась сквозь автоматические раздвижные двери, прямо к журналу прихода и ухода. И конечно же, Прихвостень уже сторожил там, приблизил свой рот к моему уху и выхватил наушник.

– Ты опоздала на сорок пять минут, – услышала я. Он говорил с южным акцентом. – Что, Христос уже родился? – съязвил он, кивая на куртку и плеер.

Я сунула наушник обратно и прошла в женскую раздевалку.

Там Ланна из кондитерского облизывала пальцы, все в сахаре после укладывания пончиков.

– Откуда куртка? – спросила она.

Я накинула обнову ей на плечи. Пощупав кожу, она спросила, уж не подарок ли это моего парня. Ланна назвала Его по имени. Я открыла свой шкафчик и вынула нейлоновую форму, фартук, скатанные в комок колготки и школьного фасона туфли. Увидев форму, чуть не повернулась, чтобы сказать Ланне: «Он мертв». Она забавлялась с плеером, мотая пленку вперед. Композиция Music Revelation Ensemble будто доносился из далекого далека. Ланна все тараторила, жалуясь, что ее продержали в кондитерском больше пяти часов без перерыва – разве это по закону?

– А ты Ему уже все подарки купила? – поинтересовалась она.

Я кивнула, стаскивая с себя вельветовые брюки, затем, расстегнув пуговицы, сняла рубашку. Показался корсаж. Я натянула коричневатые колготки, напялила форму Ланна застегнула мне ворот, разгладила ладонями нейлон. Затем аккуратно, покусывая губу, помогла снять серьги. Носить украшения на работе не разрешалось.

– И охота тебе заморочиваться, вешать на себя всякие цацки, Морверн? – заметила она.

Я убрала куртку и плеер в свой шкафчик.

– Классные. И эта штучка тоже, – похвалила Ланна, показывая на корсаж.

Она завела речь про то, не сходить ли нам в «Западню», раз впереди выходные, целых три дня. Упьемся в хлам после закрытия. Она встретит меня с пляжной сумкой – прихватит туфли и то маленькое черное платье, правда, там дырочка на плече. Переоденусь в сортире на северном пирсе. Я кивнула, она назначила время и место встречи и показала початую бутылку ликера «Саутерн комфорт», припрятанную в ее шкафчике. Прикурила «Регал» и дала мне сделать затяжку. Я снова кивнула, улыбаясь.

Внизу, в отделе, был сущий ад. Разболтай ушел, и на полки выложили слишком много зелени. Товар рассыпался на пол, под ноги покупателям. Я опустилась на колени, подобрала все и распихала по полкам, в самую глубину. Никогда мне ногти не отрастить с этой работой: опять все руки грязные.

Спускаясь по коридору к холодильникам, налетела на Разболтал, который попытался спустить на меня всех собак за опоздание, но я не стала слушать – слишком была голодна. Тиснула слив, протерла их подолом передника. Жевала наклоняясь, чтобы сок капал на пол. Нагрузила шестиколесную тележку развесной морковью, фасованными помидорами, салатом и крессом, развесными грибами, кульками и пакетами.

В коридоре показался Улыбчик, кативший тележку с грудой пустых коробок. Ломая картонные упаковки, прежде чем отправить их под пресс, он спросил:

– Идешь куда-нибудь вечером?

– М-м-м…

– В «Западню»?

– Угу.

Я толкала тележку по проходу между покупателей. Вываливая морковь из поддона, подпирала его бедром, и он чуть не соскочил. Улыбчик протолкнулся с тележкой, нагруженной выше моего роста фасовками с ягодой. Он громко обсуждал с Тенью, укладчиком из соседнего отдела, прошлые выходные в «Западне».

Пустую тару я отвезла к упаковочному прессу. Составила поддоны, сложила деревянные ящики у служебного лифта, раскурочила картонные коробки, стараясь не поранить пальцы медными скобами. Загрузила картонки в пресс и включила его. Когда прибыл Улыбчик, протянула ему список на обрывке картона:

3 «делишес»

3 «грэнни смит»

2 новозеландских

лимоны развесные/ фасованные

апельсины дюжинами + полудюжинами

развесной чеснок

авокадо

Улыбчик завел разговор о Разболтае: вот бы мне стать заведующей отделом. Я только посмотрела на него и хмыкнула. Это с моими-то дисциплинарными взысканиями? Да я достала Прихвостня. Не видать мне повышения никогда.

Улыбчик принялся укладывать полные поддоны и коробки в свою тележку. Ведь его тару я уже разобрала и отправилась за новой партией овощей и ягод, предоставив ему разбираться с зеленью.

Ровно через четыре часа я подгребла в столовую, закурив от золоченой зажигалки «Силк кат», прежде чем подняться по лестнице. Взяла два мясных рулета, полила их кетчупом и подсела к кассирше Шейле Текиле.

– Новая куртка? Видела, как ты в ней пришла, – сказала она.

– Угу, – буркнула я.

– Что делаешь на Рождество? К Рыжему Ханне съездишь?

– М-м-м.

– После работы идешь куда-нибудь?

– М-м-м.

– В «Западню»?

– Угу.

– Здорово. Я тоже. Вечерком, значит, свидимся.

Мы с Шейлой Текилой из одной тусовки, девчонки из Комплекса. Только общение почти прекратилось, когда я стала встречаться с Ним, наблюдая, как Он собирает модель на чердаке. Благодаря высокому росту я начала подрабатывать в супермаркете, едва мне исполнилось тринадцать; за год втянулась. Супермаркет закрывает глаза на твой возраст, выжимая из тебя все, что можно. На учебу времени не остается, когда работаешь каждый вечер и по выходным. Управляющий нанимает тебя на все свободное время, платит наличкой, чистыми, никакой страховки, так что лет в пятнадцать или шестнадцать ты переходишь на полную ставку в начале лета и в школу уже не возвращаешься.

День пролетел как обычно, но, когда в отделе дела пошли гладко, Прихвостень бросил меня на подмогу Сирене в кассы, освободив от сортировки прибывшего груза на пару с Разболтаем.

Я помогала покупателям набивать пластиковые пакеты рождественским товаром. Какая-то дама – судя по выговору, с юга, из состоятельных – велела мне вымыть руки, прежде чем трогать ее подарки. Некоторые набирали товара на сотни фунтов. И все платили кредитными картами. Я складывала пакеты в тележки и отвозила к их «вольво». Наблюдала эти богатенькие семьи, слушала их голоса. Колоссальный счет, одних только вин полная тележка. Их дочь, девица моего возраста, снисходительно следила, как я загружаю багажник. Никакой мелочи на чай – они пользуются кредитками. Вот и глава семьи. Счастливого Рождества!

После работы мы с Улыбчиком хотели улизнуть потихоньку, но Прихвостень заставил нас заполнять опустевшие полки, прямо перед закрытием, а там же тонны всего надо было разложить, и нам за это ни пенни сверхурочных не причиталось. Я видела, что Улыбчик вот-вот психанет, и кивком показала на выход, когда по трансляции объявили, что магазин закрывается.

В супермаркете было тихо, большинство светильников погашено, чтоб экономить электроэнергию. Этот черт летучий, Прихвостень, засел в своем офисе за односторонним стеклом. Я знала, что он следит за мной сверху.

Нагромоздила сияющие горы из яблок «делишес». Упаковки с ягодами и скоропортящимися овощами сложила в тележки для покупателей и отвезла в холодильники, катя по две тележки за раз.

Накрыла зелень мешками, чтобы не вяла, подмела в отделе. Помыла полки, опорожнила мусорные корзины в сток разделочной мясного отдела. Под решеткой копошились бледно-желтые личинки.

Я раньше работала в мясном. Каждый вечер уборка. Ты весь пропах кровью; она забивается под ногти и смердит, когда в пабе ты подносишь стакан к губам. Тебе приходится оттаскивать надорванный костями, сочащийся кровью пластиковый пакет с обрезками к служебному лифту. Я так кровью три пары башмаков изгваздала. Ведь обувью тебя не обеспечивают.

В раздевалке я провела шариковым дезодорантом под мышками, переоделась. Щелкнула золоченой зажигалкой, прикуривая «Силк кат». Когда уже уходила, Прихвостень окрикнул меня из офиса: «Морверн!» Протягивая конверт, уставился на меня поверх бороды, как последний извращенец. «Веселого Рождества!» Я просто врубила Music Revelation Ensemble в наушниках и вышла.

На автостоянке под фонарем вскрыла конверт. Не вчитывалась в написанное – просто подсчитала число строк в перечне опозданий; внизу появилась новая запись – это последнее предупреждение. Я разорвала бумагу и швырнула клочки через ограждение в Блэк-Линн, речушку, что протекала неподалеку от порта.

В темноте видно было, как ветер относит пар дыхания вверх, к фонарям. Под звуки Street Bride я вошла в «Хэддоуз», выбрала бутылку дешевой бормотухи и оставила на кассе большую часть своих денег. Прошлась по эспланаде перед «Марин», «Сент-Коламба» и другими отелями, теперь закрытыми. Бутыль в бумажном пакете прижимала к груди. Парни на машинах кружили по портовым дорогам. Одни и те же тачки выныривали раз за разом; несмотря на холод, стекла были опущены и локти парней торчали наружу.

Я, хоть и была одна, рискнула вскарабкаться к странному круглому сооружению над портом, каменной «причуде».

Поставила кассету с записями группы Сап и слушала альбом Delay 1968, прикуривая от золоченой зажигалки «Силк кат» и прихлебывая вино.

Отсюда открывался вид на весь порт в огнях, от Комплекса за спиной до пирсов внизу. Гавань выглядела как модель: маленькие отели, маленькие фонари, игрушечные машинки катят по кругу, и в бухте пришвартованы игрушечные кораблики.

Зарево огней на южном пирсе отмечало то место, где причаливал ходивший к островам паром, неподалеку от железнодорожной станции. Под «причудой» проступали из мрака очертания северного пирса, темная бухта, первый остров, за ним черная полоска моря, а дальше – заснеженные горы второго острова, где похоронили мою приемную мать. Позади Комплекса горы тянулись на восток до Бэк-Сеттлмент, затем на тем на запад через перевал к деревне за электростанцией.

Я поставила пустую бутылку на камень, и на мгновение все портовые огни отразились в ней. Я разбила посудину о гранитный круг. Oh Little Star of Bethlehem звучала у меня в ушах.

Осторожно спустилась я по лестнице Иакова, по крутым ступеням, высеченным в скале за винокурней. Белый столб пара от крыши уходил прямо в небо так близко, что можно было наклониться и тронуть, а потом посмотреть вверх: куда он исчезает? Внизу на скамейках парочки целовались взасос на морозе.

Ланна ждала у «Мензис». Короткая юбка, курточка болеро, волосы убраны наверх.

– Привет, Лиззи Длинный Чулок! – сказала она, поднимая пляжную сумку с зачириканным названием супермаркета. – Ты что, уже набралась?

Мы обе заржали как шальные. Рука об руку зашагали к туалетам на северном пирсе и забились в одну кабинку. Сортирная Гадина выползла из своей каморки, так что мне пришлось встать на сиденье унитаза, а Ланна спустила юбку до ботинок и села. Когда Сортирная Гадина ушла, я втиснулась позади Ланны. Не произнося ни слова, мы стали по очереди отхлебывать из бутылки «Саутерн комфорт». Между глотками изо рта паром вылетало дыхание. Я молча разделась, оставшись в зеленых носках, – продрогла жутко. Ланна вытащила маленькое черное платье, туфли и чулки. Пока я напяливала облегающую одежку, Ланна наклонилась, чтобы подтянуть резинки пояса, – волосы ее коснулись моих ресниц. На платье была маленькая дырочка, на правом плече, над корсажем. Ланна достала из сумки черный фломастер и, покусывая губу, закрасила мне кожу под дыркой. Я лизнула пальцы, раскатала чулки вверх и придерживала подол, пока Ланна пристегивала резинки. Рубашку, вельветовые брюки, зеленые носки и бейсбольные ботинки мы сложили в сумку. Я снова надела кожанку, проверила, на месте ли дискета. И мы пошли в «Западню». Рука об руку.

Горбыль, вышибала, убрал нашу сумку в безопасное место, за прилавок не торгующей по вечерам кондитерской, этажом ниже «Западни». На первом этаже мы притормозили у зеркал в туалете, Ланна привела в порядок мое лицо, я воспользовалась ее помадой – полный отстой, вечно она выбирает устаревшие оттенки.

В большом баре почти не осталось свободных мест. Все были в сборе, пьяные в хлам: Горамасла, Золотой Бункер, Передоз, Тень, Тит, Вонька, Дыня, Сули, Кожух, Джей Бухта, Золотой Палец, Большое Яблоко, Трахаль, Суперцып, Лорн Газ, Привидение, Тигровая Креветка, Сырик, которого стали звать Пеной с тех пор, как он начал мыться, Желтые Страницы, Дай-Лама, Трава, Джимми Гобейнн, Четыре На Четыре, Морячка, Сирена, братцы Дозы, хиппуша Снежки На Луне, Школяр, Синхро, Оффшор, Улыбчик и Хэйли.

Передоз играл в пул с двумя парнями – не из портовых, скорее из деревни, – у одного волосы были какие мне нравятся. Когда нам удалось протиснуться внутрь, Передоз заявил, что собирается сыграть на свою жену, и указал на меня. Я улыбнулась вслед за Ланной, но покраснела.

Шейла Текила помахала нам рукой. Она сидела возле окна, там еще места хватало, потому, вероятно, что она была с Панатайном и СО – Сигналом Опасности. Она успела вусмерть накачаться стимуляторами, как обычно. Мы проскользнули мимо, и, поскольку заказать ничего не могли, Ланна вылила остатки «Саутерн комфорт» в пустые стаканы. Шейла Текила произнесла Его имя, но я лишь улыбнулась и пожала плечами.

Шейла Текила рассказывала Панатайну, повару по профессии, и СО, который водил поезда с Рыжим Ханной, моим приемным отцом, как познакомилась с мужем, теперь сидевшим в тюряге. Вместе с двумя девчонками она наблюдала за тройкой парней на танцполе и говорит: вы, мол, берите каких хотите, а который останется, будет мой. Мы все заржали. Сверху доносился бит. Хотя отчетливо слышались только бас и ударные, я разобрала, что это Don't Fear группы The Reaper из альбома Some Enchanted Evening. Прикурила от золоченой зажигалки «Силк кат», предложив прежде угоститься остальным.

Ланна распространялась о своем последнем парне, как однажды в субботу они залезли в родительскую постель, а он заснул спьяну и обмочился. Ланне пришлось сушить матрац феном, пока родители с работы не вернулись.

– Это еще что, – начала Шейла Текила и завела про то, как этим летом работала горничной в «Сент-Коламбе» и затащила парня на служебную квартиру. Сама была никакая и вырубилась прямо на нем, прежде чем до дела дошло. Утром проснулась – его нет, но запах! Он ее всю уделал. Наверное, сел на корточки и выдал ей прямо на живот, а потом использованную туалетную бумагу засунул в ее сумочку.

– Вот тебе и городские, – заключила Шейла Текила.

– Мужики еще и не на такое способны, – вставила Ланна и поведала о Фими, своей беременной сестре, которая живет прямо над Комплексом.

Прибежав на крики, Ланна застала сестру с мужем в кухне. Зять окунал супружницу лицом в раковину, потом выдохся и швырнул ее на линолеум, вопя, что, если б она мыла тарелки как полагается, воды бы хватило, чтобы ее утопить.

Шейла Текила припомнила, как впервые посетила «Западню» в разгар сезона и один парень пригласил ее потанцевать, а когда она отказалась, стал грозить выкидным ножом.

Подошли те двое новеньких. Ланна завопила, что они меня кадрят. Я улыбнулась тому, с волосами как мне нравится. Впрочем, оба смотрелись классно – пальчики оближешь.

– Не бойсь, – сказал блондин. У него был акцент уроженца Центрального пояса.

Парни направлялись наверх потанцевать.

– Схлопочут они по башке, – заявил Панатайн.

– У тебя появился воздыхатель, Ланна, – поддел СО.

– Да ну! Мне кажется, они на Морверн запали, – отмахнулась подружка и выдала пенку про то, как решила тхэквондо заниматься, набрала номер и слышит: «Каков будет ваш заказ?» Попала на китайскую забегаловку, где торговали навынос.

Я так и зашлась смехом, а остальные на меня вытаращились. Панатайн рассмеялся и спросил, не хочет ли кто-нибудь золотистого. Я кивнула.

Шейла Текила вспомнила, как прошлым летом переспала с одним мужиком. После всего он решил выключить свет. Вынул два крохотных слуховых аппаратика, по одному из-за каждого уха. Уже в темноте Шейла Текила возьми и ляпни: «Ты меня слышишь?» А мужик ни гугу.

Мы все покатились со смеху, тут и Панатайн с виски материализовался. Я пью виски, только когда у меня простуда и губы трескаются, но и сейчас почувствовала знакомое пощипывание. С чего бы? На губах ни трещинки.

Веселье было в разгаре и все мы порядочно назюзюкались, когда Ланна выпалила:

– Эй, а у Морверн есть секрет.

У меня все тело свело от испуга.

– У Морверн особая коленка. Ну же, покажи парням свою коленку! Рождество ведь, – подначивала Ланна.

И всего-то? Я расслабилась, полезла под подол, отстегнула переднюю резинку на левом чулке. Панатайн и СО вытянули шеи. Я подтянула колено к подбородку и почувствовала, как пальцы Ланны отстегивают резинку сзади, незаметно для парней. Затем я вытянула ногу, а Ланна лизнула пальцы и скатала чулок ниже колена. Она поддерживала мою ногу, сгибая ее в колене под оранжевым светом, льющимся с потолка.

– Видели? Нет, вы видели? – торжествовала Ланна.

Шейла Текила взвизгнула, потом застонала:

– Ого! Какая-то хрень блестит под кожей.

– Дай-ка, дай-ка посмотреть! – заерзал СО.

Они пялились на цветные крапинки, поблескивающие под кожей. Все колено искрилось, когда на него падал луч света.

– Это рождественский блеск, – объявила Ланна.

– Ни черта себе! – прошептал Панатайн.

Сидевшие напротив парни в татуировках аж присвистнули, увидев мое обнаженное бедро, но Панатайн и все наши глаз не сводили с мерцающего колена.

– Это когда она еще маленькая была. Влетела в кухню на лошадке, поскользнулась, упала на колено и глубоко рассадила его об открытки, которые готовила к Рождеству. Блестки вошли глубоко. В больнице так и не смогли все повыковырять, – растолковала Ланна.

Впервые за весь день я разговорилась, если не считать тех громких ругательств, которые вырвались у меня, когда утром нога угодила в кровь. Я уже была пьяна вусмерть, но сказала:

– Я все помню. Мой приемный отец набрал 999, потому что кровь просто хлестала. По счастью, «скорая» как раз оказалась в Комплексе. Меня усадили сзади с девчонкой, у которой начались преждевременные роды. Медсестра велела мне смотреть на дорогу, чтобы отвлечь от рассаженного колена. А девчонка все вопила и вопила, пока шел ребенок, девочка.

Мы помолчали, потом СО изрек, что блестки будут уходить все глубже, пока не станут невидимыми с годами. Все наблюдали, как Ланна, лизнув пальцы, раскатывает чулок вверх. Затем я, улыбаясь, пристегнула переднюю резинку, пока Ланна возилась с задней.

– Не хочу, чтобы блеск исчез, – призналась я, оправляя платье.

– Охо-хо, все равно исчезнет, – вздохнул Панатайн.

И снова все примолкли, а потом Панатайн спросил, не дразнили ли меня в школе за то, что не знала ни отца, ни матери.

Я припомнила урок географии, когда каждый должен был рассказать о деревне, в которой родился. Когда очередь дошла до меня и я призналась, что не знаю, из какой деревни я родом, весь класс засмеялся, а учитель меня выбранил.

Припомнила и то, как приемные родители говорили, будто я теперь не похожа на себя маленькую, но лишь после смерти приемной матери мне рассказали про удочерение.

Еще я открыла им, что моя приемная мать не могла иметь детей, поэтому Рыжий Ханна удочерил меня и каждое лето отвозил к «особым девочкам». Рассказала о девочке, с которой делила койку летом. Она всегда ходила с гигиеническими тампонами внутри и три раза на дню их меняла. В конце концов объяснила мне, что отец домогается ее каждую ночь. Она обнаружила, что если вставляет тампоны, он не может в нее войти.

В этот самый момент в другом конце зала завязалась драка. Сцепились четверо: один в татуировках, крикун из аргайлширцев и пара косби.^[1] Двое набросились на одного и опрокинули его на стол. Бились стаканы, один из дерущихся, приставив горлышко пивной бутылки к глазу противника, выкрикивал, что аргайлширцы сыты по горло фениями, так что он намерен засунуть глазное яблоко в бутыль и посмотреть на свет, насколько оно зеленое.^[2]

Влетел Горбыль, поднес что-то к своей сигаре и швырнул под ноги дерущимся. Последовал взрыв, крики, повалил дым, и двое барменов пригвоздили ноги забияк к полу рукоятями багров.

Оказалось, Горбыль швырнул сигнальную ракету, которыми пользовался на спасательной шлюпке.

– Вы не поверите, – заметил проходивший мимо парень, – но чувак с татуировкой с прошлых выходных на системе жизнеобеспечения.

Я услышала Cameo, и после всего выпитого мы с Ланной рванули вверх по лестнице танцевать.

Звучала She's Mine из альбома Wordup, которая сразу перешла в Just Be Yourself, раньше выходившую только на двенадцатидюймовках.

Мы выделывали что-то привычное руками и ногами в такт. Там были парни, что играли в бильярд, включая того, с волосами. А еще Улыбчик, в кожаной куртке, с пинтой пива в руке. Мы сЛанной обняли его, чмокнули в губы. Не говоря ни слова, нахально хлебнули пива из его кружки и отправились танцевать.

Музыка вся мне была знакома. Я старалась опередить бит. Мои ноги двигались под бас и ударные, руки и тело подчинялись звучанию гитары и прочих инструментов. Вращение рукой передавало гитарное соло. Парни двинулись к нам. Купили пива в бутылках, которые можно было держать двумя пальцами, пока танцуешь, останавливаясь иногда, чтоб прикурить от золоченой зажигалки «Силк кат» или «Регал».

Я потанцевала с одним, потом с другим, Ланна тоже. Зазвучали рождественские песни.

Зажегся свет, и стал виден пот на лбу Ланны.

– Ты домой? – спросила она.

– Нет уж, – бросила я.

Парни приехали на машине и теперь собирались на вечеринку. Я сняла кожанку со спинки стула, надевая ее, потрогала дискету в кармане.

Ланна подправила мне макияж в туалете, и мы двинулись в ночь. Передоз, в полной отключке, раскинулся в кресле, подпирая распахнутые двери. На тротуаре тусовался и покрикивал народ. Тигровая Креветка прогуливался с огромной коробкой спиртного. Однорукий рыбак подкатил к Шейле Текиле, и та удалилась с ним.

Все наблюдали за баром «Маяк» на северном пирсе, где полиция повязала такую кучу народу, что арестованных пришлось увозить на такси.

Мы с Ланной рука об руку пошли за парнями. Я умирала от голода, и ребята предложили заглянуть в пекарню, так что пришлось постоять снаружи в очереди. Вечно меня пытаются пичкать мясом, чтоб поправилась немного, вот я и взяла просто плюшку, без начинки. Выпустила пар, наколов корочку расческой, которую одолжила у парня с прикольными волосами.

Мы с Ланной поели на заднем сиденье. В автомобиле было отличное стерео. REM исполнял Try Not To Breath из альбома Automatic For The People. Я жутко внимательно слушала текст.

Мы выезжали из порта, направляясь вдоль моря к Бэк-Сеттлмент, мимо развалин замка в пески. Там в собственных домах жили одни состоятельные.

Повалил снег. Высунув головы в окно, мы с Ланной ловили снежинки ртом и хохотали до посинения.

Вечеринку устраивали в большом бунгало с огромной горкой в саду. Я снесла магнитофон, танцуя. Мне дали банку «Теннентс». Какой-то парень сказал, что это дом его родителей, которые сейчас далеко. Он повернулся ко мне и стал рассказывать – а говорил он с южным акцентом – про университет, про то, как он проектирует дома. Какими бы я хотела их видеть? Я и брякнула: «Такими, чтобы не слышать, как мужчины в туалет ходят». Аж живот свело от смеха. Он танцевать не стал, и я отправилась с Ланной и парнями. Разговаривая с ними, мы клали руки им на плечи и кричали прямо в ухо. Их звали Пол и Джон, как апостолов.^[3]

Народ бросал снежки в запотелые окна, и одно стекло разбилось. Мы с Ланной выбежали и тоже принялись лепить снежки. Парень, чьим родителям принадлежал дом, пытался прекратить это, но снежная битва перекинулась уже в комнаты. В кухне сооружали огромного снеговика.

Снег валил сплошной массой, залепляя лица. Девчонки затеяли кататься с горки на подносах. Тот, что Пол, схватил меня за ноги и попытался подсадить на горку «по-пожарному». Мы завалились, и я зашлась смехом – просто не могла остановиться. Он поцеловал меня в губы, и тогда я почувствовала, что мой рот – последний островок тепла на теле. Запихала ему снежок за шиворот. Опомнилась, сунула руку в карман: вот она, дискета, цела. Было чертовски увлекательно участвовать в снежной баталии, когда все вокруг визжат и хохочут. Я вернулась в бунгало с тем, который Пол.

В кухне Ланна целовалась взасос с тем, который Джон, а остальные изображали улыбку на лице снеговика, таская овощи из кладовки. Ланна обняла меня и сказала, что я ужас как замерзла.

Две девчонки разгуливали топлес, и Ланна шепнула: «Шлюхи». Парни и девахи из университета принимали вместе душ и визжали, потому что в наполненную паром ванную летели снежки. Сына хозяев дома связали и заперли в чулане, где хранились лыжи, и он вскоре заснул. Какие-то вертихвостки устроили слалом в саду, врезаясь в забор.

Одна из голых по пояс девчонок подошла к нам и сказала:

– Там еще один душ есть, если вы стесняетесь.

Это была маленькая душевая при огромной спальне. На кровати, заваленной пальто и куртками, мирно посапывали парень с девчонкой. В душевой нашлись сухие полотенца. Мы с Ланной зашли и заперли дверь. Скинули с себя все и, как обычно, залезли под душ вместе, чтоб сэкономить время. Стараясь не мочить волосы, намыливали друг друга. Смеялись, когда она терла пятнышко на плече и сияющую коленку. Я во второй раз за день подмылась, Ланна тоже – она даже рукой оперлась о кафель, чтоб хорошенько чистоту навести. Ланна сказала, что хотела бы иметь грудь побольше, а я ответила, что крыть мне нечем – сама как доска. Мы вытерлись, натянули одежду, толкаясь в тесноте.

По всему дому что-то происходило, в одной из спален слышался шум. Повсюду валялись банки, бутылки, в ковры втоптали то ли чипсы, то ли орешки. Под окном было рассыпано битое стекло, а в кухне, где еще кто-то пил, скалился большой снеговик.

В спальню заявились Джон и Пол с электрическим камином, свечами, несколькими банками «Теннентс» и колодой карт.

– Сыграем на раздевание? – брякнула я.

Мы пили из банок. Под конец я осталась только в корсаже и одном чулке, а Ланна – в короткой юбочке и цепочке, болтавшейся на щиколотке. Парни сняли рубашки и носки. Я понемногу заводилась.

Ланна показала парням, как сияет мое колено, поднеся к нему свечку; оба потрогали кожу. Затем она медленно подняла корсаж сзади, чтобы продемонстрировать волосатое пятнышко. На потолке прыгали тени, и меня замутило. Ланна за руку отвела меня в постель.

– Спокойной ночи! Благослови тебя Господь! – промолвила она.

Проснувшись и слезая с кровати, я наступила на Ланну – она расположилась на полу с обоими парнями. Я заперлась в туалете и трижды блеванула.

Спустила воду, почистила зубы чужой щеткой. На кухне был потоп – слой воды в несколько дюймов на полу. Я отпила молока из пакета и разревелась. Ланна вышла из спальни с моей кожанкой, накинула ее мне на плечи. Запрыгала на месте, подтягивая один чулок и поправляя оба; и правильно, а то вида никакого. Уходя, Ланна бросила:

– Приходи на нас поглядеть.

Я фыркнула. Нащупала в кармане куртки дискету и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.

В ушах звучала Oh Little Star of Bethlehem из альбома Delay 68. Я набралась храбрости заглянуть в спальню: в мерцании свечей Ланна и эти двое апостолов, голые, вытворяли на кровати всякое разное. Ланна выдохнула сквозь стиснутые зубы:

– Жутко заводит.

Я понаблюдала немного, и внутри вспыхнуло дикое возбуждение. Я вернулась на кухню и села в одиночестве. Какие-то волны гуляли по мне, пока лицо не онемело. У ног разливалась ледяная вода.

Морковка, служившая снеговику носом, отвалилась. Я потрогала дискету в кармане, послание от Него.

Опять блеванула, теперь уже в раковину и одной слюной. Отвернула кран. В туалете еще раз воспользовалась зубной щеткой. Взяла тальк и присыпала себя и там и тут. Вернувшись на кухню, достала из холодильника пакет молока, отхлебнула, прошла по коридору до спальни, поставила пакет у кровати и заползла к трем обнаженным телам.

Я позволяла им делать со мной что угодно и старалась удовлетворить каждого как могла. Сосредоточилась на позициях. Позже, когда оказалась у окна, лицом к стеклу, а все трое пристроились сзади, какая-то волна накрыла меня с головой, да так, что я заулыбалась и посмотрела вверх. В пустом и темном небе над портом не было ни звездочки.

* * *

Мой рот был постоянно в деле, что не дало молоку, выпитому ночью, выплеснуться. Тот, что Пол, стряхнул пепел на кухонный стол. Обращение человека с пеплом – показатель того, сколько он курит. Тот, что Пол, от нечего делать гнал туфту про университет в городе, про то, что хорошо бы мне его навестить, и все такое.

Ланна, тот, что Джон, и девчонки, уже прикрывшие грудь, скопились вокруг большой кастрюли, смешивая в ней разные супы из банок.

Я сказала:

– Пойду проветрюсь.

Снаружи расстегнула хорошо смазанную молнию кожанки, проверила дискету. На холоде стало понятно, как мне скверно.

Снег был изрыт ямками, к ним вели цепочки следов. Я заглянула в одну: на дне застыла смерзшаяся рвота. Стает вместе со снегом, когда придет тепло. В другую ямку запихали игрушечную малиновку.^[4]

Ланна вышла следом.

Я заметила:

– Волосы у тебя загляденье, рыжуха.

Я ухожу.

– Машину же не поймать. В такой одежде пневмонию схватим, – возразила Ланна, и ее дыхание отнесло в сторону.

Пальцы ног защипало, прежде чем я дошла до поворота к морю.

Когда я оглянулась, Ланна уже юркнула в дом. В ушах звучала Не Loved Him Madly.

Я шла, стуча зубами от холода, ступала тяжело, стараясь пробить снежный наст, чтобы не раздирать щиколотки. Чулки порвались на голени.

У мыса под развалинами замка я сошла с дороги и загляделась на море и скалы, откуда в сезон ныряли аквалангисты. Я выключила Не Loved Him Madly.

Мимо меня неслось течение. При отливе здесь можно пройти вдоль скал. Приемный отец приводил меня сюда ребенком, и я все искала такое место, чтобы дно было песчаное, а вода голубая, как в туристических проспектах. Вот бы где поплавать. Мы всегда ездили отдыхать на холодные, продуваемые всеми ветрами острова с «особой девочкой». Я так и не нашла потаенную бухту с дивным песком и водой того пронзительно голубого цвета.

Рыбацкий катер обогнул мыс и подошел так близко, что я разглядела снег на палубе и оранжевые метки на непромокаемой робе моряка. Я запросто могла бы его окрикнуть. Мужик на палубе уставился на меня. Наверное, принял за знак беды: стоит девчонка, вся в черном, черная, как вода вокруг катера и мокрые скалы там, где соль разъела снег. Я быстро задрала подол черного платьишка и показала ему полосу бледной кожи над чулками в гармошку, рассеченную штрихами черных резинок на ляжках. Мороз защипал кожу еще свирепей. Катер направился в бухту, мотор стал глохнуть, а мужик все оглядывался, пока поднятая его посудиной волна с шипением слизывала снег со скал. Я одернула платье и прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.

Я высматривала остров моей приемной матери, где ее схоронили. В день похорон я не пошла в школу, но надела черный школьный блейзер. Родственники гуськом всходили по трапу на борт «Сент-Коламбы». Капли дождя липли к толстому стеклу окон, закрепленному по краям железными болтами, а потом, по мере того как светало, капли стало относить порывами ветра. Я попросила чаю и получила его, без молока и сахара, но была слишком расстроена, чтобы пожаловаться на горький вкус.

Ноги чувствовали, как работают двигатели внизу, а двери были с высокими порогами. Паром ходил то задом, то передом. Чудно было наблюдать проплывающий за бортом порт через мокрое стекло. Рыжий Ханна накачивался в баре и рассуждал про то, что моя тетушка с юга потребовала лишь голубую брошь приемной матери, и про деньги, какие остались.

На ферме овчарки виляли хвостами перед всеми и каждым. Ее братья созвали кучу народу, чтоб нести гроб. Он стоял наверху. Крышку с него сняли – она лежала в том лимонном жилете.

Мне пришлось самой взбираться по лестнице. Все ее сбережения разложили на столе – маленькие стопки пятифунтовых купюр, возле каждой бумажка с именем. Голубая брошь и прочие украшения, тоже с именными бирками. Конечно же, на клочке рядом с голубой брошью было написано имя тетушки. Комната пропахла виски, потому что на другом столе стояли рядами разнокалиберные стаканы с выпивкой. Прежде чем приехал катафалк, мой приемный отец удалился наверх один, затем проводил туда гробовщика привинтить крышку, и братья вынесли гроб через парадную дверь.

Тетушка с юга все строила из себя, пожимала Рыжему Ханне свободную руку, когда мы шли за гробом, но тот не проронил ни слова. Мне-то понятно было, что ей не терпится скорей вернуться к голубой броши и пятифунтовым банкнотам. Люди, не состоявшие в родстве с покойной, остались делать бутерброды.

Сиденья в церкви были жесткие, а вместо покашливаний в тишине слышался плач. Кладбище располагалось на мысу, возле отеля; вокруг плескалась вода. Тучи пролетали над горами. Слова из Библии относило порывами ветра. Рыжий Ханна взял меня за плечи, когда я не хотела уходить. Могильщики держались поодаль, но как только мы ушли, заработали лопатами, чтобы поскорее убраться из-под дождя.

На ферме тетушка с юга сразу ударилась в крик: Рыжий Ханна собрал все деньги приемной матери, все ее украшения, включая голубую брошь, и засунул под лимонный жилет.

Я все еще стояла на берегу, когда подошла Ланна, растопырив пальцы и раскинув руки для объятий. Я накинула на нее куртку, обняла покрепче.

– Уф! Я задубела от холода, – сказала она. И добавила: – Ты пропустила суп богатенького мальчика.

Мы прикурили «Регал» от золоченой зажигалки. Если горящую сигарету держать большим и указательным пальцем, прикрывая от ветра ладонью, можно почувствовать жар, когда затягиваешься.

– Чулкам твоим конец, – сообщила я, дрыгая ногой.

Ланна лишь плечами пожала.

– Как тебе парни, понравились? – спросила я.

– Придурки. – Она тряхнула волосами.

– Оба?

– Придурки. Натуральные горожане.

Под ногами захрустело, когда мы двинулись мимо развалин – черные посреди сплошной белизны. Мы проваливались в снег по щиколотку в глубоких местах. Ну вот, сейчас начнется. Мы с Ланной посмотрели друг на друга и заржали как бешеные. Наш смех, должно быть, слышали в домах на окраине порта. Наверное, даже в будке смотрителя на мысу. Мы просто загибались, разогнуться не могли. Прошли еще немного. Наткнулись на брошенную машину, запертую. Тут Ланна и говорит:

– Давай завалимся к моей бабуле Курис Джин. Ванну примем, отогреемся. Она живет в доме инвалидов, там и телефон есть. Может, раздобудем калоши или пальто. Понимаешь, два года назад, пока ее не перевезли, она обитала в той жуткой квартирке под крышей на Скалпи-Креснт. Из-за больных ног не могла ходить по лестницам и, когда мусор начинал попахивать, просто выбрасывала пакет из окна кухни на задний двор. А еще она не выносит чаек, поэтому намазывает горчицей корку и ее бросает тоже. Я все не могла в толк взять, как Курис Джин в свое кресло залезает, пока однажды не заглянула к ней с поручением. Тогда и увидела, как она ползет по полу в туалет.

Курис Джин сама открыла нам дверь. Она пользовалась ходильной рамой.

– Опять всю ночь куролесили, пара маленьких проказниц. А мать твоя совсем, поди, испереживалась. Давайте-ка к огоньку поближе! Так и помереть от холода недолго. Пара мартышек. Прям как с Северного полюса. Черт знает откуда, а?

– Бабуля, это Морверн из супермаркета.

– Привет, бабушка Фимистер! – поздоровалась я.

– Держи пять! – прокричала Курис Джин. Мы тут же стянули чулки у огня, пальцы рук и ног стали отогреваться. Ланна позвонила маме. Среди шепота прозвучало мое имя. Я обхватила обеими руками кружку с горячим чаем, а Ланна сделала тост с маслом.

Курис Джин приказала:

– А ну, обе, полезайте в ванну, пока вода не остыла! Первой достанется самое красивое платье. – Она залезла в кресло и нервно рассмеялась.

В ванне имелась перекладина для Курис Джин. И занавеска, но никакого душа. Курис Джин задергивала ее, когда помощники по дому подходили, чтобы вытащить ее из ванны. Мы с Ланной уселись поудобнее, устроив колени друг у друга под мышками.

– Что ты сказала маме? – поинтересовалась я.

– Что мы зависли у тебя, из-за снега, и я решила остаться на ночь. А телефона у тебя нет. Вполне убедительно.

Мы нежились в пару. Ланна мыла голову мне, а я ей – все одновременно. Мы побаловались с пеной, бросая ее друг в дружку. Потерли мою коленку, пятнышко и прочее.

Я зашептала:

– Все как бы удваивалось. Целоваться с двоими все равно что с одним.

– Знаю. Я за тобой наблюдала, – кивнула Ланна. – И вкус у обоих одинаковый, да?

– Ага. Я не помню, что и кто со мной выделывал, представляешь? Чуть не всю бумагу в туалете извела утром.

Ланна засмеялась, затем выпалила:

– А Ему-то что скажешь про эту ночь? Выложишь все как есть?

– Ланна, Его больше нет.

– Чего? – выдохнула она.

– Его больше нет, потому и подарки до срока.

Она изменилась в лице и промолвила:

– Что значит «Его больше нет»?

– Нет. Теперь Он не со мной.

– А куда подевался? – не отставала она.

– Ну, ты знаешь, Он бывал в разных странах.

Она села в пустую ванну:

– Уехал в другую страну? А вещи? Его компьютер, модель железной дороги?

– Он не вернется.

– Когда же Он уехал? – Она была так близко, что я чувствовала ее дыхание на коже.

– Вчера.

– Я еще полотенец принесу, – объявила Ланна.

Мы сидели у докрасна раскаленных углей и пили какао, замотанные в полотенца. Я начала задремывать, но тут прибыла «Еда на колесах» для Курис Джин. Женщина-водитель жаловалась, что до некоторых домов ох как трудно добираться и что старики порой не могут позволить себе отопление. Большой железный котел с супом стоял на улице, днище было облеплено снегом – как будто шла война, но только для бедняков.

Так и не одевшись, мы помыли посуду. Потом Ланна проводила меня в свободную комнату и велела:

– Приляг, отдохни.

– А ты? – спросила я, надевая корсаж и трусики.

– Позже, – сказала Ланна, наблюдая за мной.

Сквозь дремоту я чувствовала, как старые, морщинистые руки суют под одеяло бутыль с горячей водой. Слышала, как поскрипывают ходунки. Я прижимала бутыль к груди и сквозь воду ощущала биение своего сердца. Впервые за четыре года я спала одна, а когда спишь одна, слушаешь лишь собственное сердце. Я не сняла часы, потому что теперь они никого бы не оцарапали.

Я проснулась и почувствовала себя странновато. Судя по голосам, несшимся из телика, уже наступила ночь. С меня ручьями лил пот. Я вытерла лоб тыльной стороной кисти, надела маленькое черное платье. Заправила постель и вылила воду из бутыли в кухонную раковину. В комнате лишь переменчивое свечение экрана выхватывало из мрака сидящую Курис Джин, прямую как палка. Ланны не было. Моя кожанка висела на стуле.

– Аллана отправилась в Комплекс в калошах, – проговорила Курис Джин. – У меня еще одни есть – дырявые. Ты была далеко, в стране грез, вот мы и не стали тебя будить.

Я проверила, на месте ли дискета, достала золоченую зажигалку и пачку «Силк кат».

– Не замерзла, лапа? Садись поближе к огню. Подбрось уголька, если хочешь мне пособить, – предложила бабуля.

Я устроилась возле ее ног на каменной плите под очагом, улыбнулась, подбросила горсть-другую угля и вытерла руки о маленькое черное платье.

– У меня и для тебя пальто найдется, – сообщила Курис Джин.

– Ничего, если я закурю? – спросила я.

– Кури. Переживать не буду.

Я прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки.

– Может, вы чаю хотите, бабушка Фимистер?

Налив нам по кружке чая, я снова уселась на каменную плиту у камина, провела рукой по ногам: на них уже пробивалась щетина. Щелкнула золоченой зажигалкой, чтобы прикурить еще одну «Силк кат». Я уже готова была показать свое сияющее колено.

– Значит, ты девочка Каллар. Очень тихая подружка Алланы.

– Вообще-то не очень, если узнать меня поближе.

Мы обе засмеялись.

– Это Ланна и все в супермаркете думают, будто я чудачка-молчунья. Я просто некоммуникабельная.

– Какая?

– Некоммуникабельная – так про меня говорил мой парень. Это когда человек не очень разговорчивый.

– О, есть такое слово, да?

– Ага.

Надолго повисла тишина, нарушаемая только теликом.

– А какой он, этот твой парень?

– Он вырос в деревне, в конце дороги, сразу за электростанцией. Его отец владел отелем – тем, с башней, что стоит у верхушки лестницы, над железной дорогой, у Зеленой церкви.

– Церковь я помню, – проговорила Курис Джин. – Да, не один год над ней трудились садовники, растили да подстригали эти кусты-то, что стоят зеленые круглый год. Вырезали в изгороди сводчатые окна, выстригли большую фигурную крышу, возле входа устроили беседку, увитую розами. Внутри поставили несколько скамеек и эту штуковину для святой воды. Бывало, летом там венчались и младенцев крестили, если получали разрешение.

– Так вот, Он вырос в отеле у церкви. Потом Его отец продал отель, удалился на покой в деревню, и Он тоже туда уехал. А несколько лет спустя взял да и вернулся – прикатил поездом, тем, что приходит без пяти час.

Разговор затих. Я шмыгнула носом, глотнула чаю.

– Так вы вместе, что ли, живете?

– Снимаем квартиру на верхнем этаже и чердак на Бернбанк-Террас.

– Давно это у вас?

– Пять лет, мне тогда шестнадцать было. Однажды Он пришел в супермаркет, купил самую большую коробку шоколада из тех, что были, и через весь зал ко мне. Взял и вручил коробку у всех на глазах, – засмеялась я.

Курис Джин улыбнулась:

– Сколько ему теперь?

– Тридцать четыре. А сам на чердаке собрал детскую модель железной дороги. Вот смех-то! Своенравный, совсем не похож на тех, кто в паровозики играется, и поди ж ты. Сотни потратил, пока все не стало точь-в-точь как настоящее. Теперь сидит и все смотрит и смотрит. На рельсы, на лестницу, отель с башенкой, кладбищенскую аллею, Зеленую церковь, всю в цвету, как летом. И столбы там стоят, до самой электростанции. На чердаке.

– Он что, не работает?

– У Него, похоже, есть какие-то сбережения. Обзавелся компьютером, а для чего – одному богу известно. Меня близко не подпускает. Вечно твердит, что времени у него мало.

– Как мистер Каллар с ним ладит?

– Когда мне было шестнадцать, случались перепалки, но дома знают, что Он добр ко мне.

– Всегда?

– Ага.

– Значит, ума хватает. Ты ж как ангел, сошедший на землю, – заключила Курис Джин.

Я прикурила очередную «Силк кат» от золоченой зажигалки и полюбопытствовала:

– А моего приемного отца вы знаете?

– Нет, как и других Калларов. Они с того же острова, что и твоя приемная мать.

– Да? А я думала – здешние.

– Нет-нет. Ты что, не знаешь историю собственной фамилии? Рассказывают, что предки твоего приемного отца приплыли на том самом галеоне.

– Том, что тут объявился в тысяча пятьсот каком-то году?

– Да. Они считали, мы человечиной питаемся. Пришли на огромном паруснике, но причалить поостереглись – спустили на воду гребную шлюпку, полную живых кур. Местные высыпали встречать на берег и видят: шлюпка подошла, а там одни куры. Решили, должно быть, что те, на корабле, малость тронутые, с головой не дружат, понимаешь? Ну и оставили их стоять, где стоят. А тут разыгрался шторм, и галеон опрокинулся. Тех, что не утонули, утром нашли на берегу. Они ни слова не знали по-гаэльски.^[5] Пришлось им приспосабливаться, как и мне в свое время. Они ведь женились на местных девушках. Фамилия твоего приемного отца, говорят, оттуда пошла.

– Что значит «как и мне»? – заинтересовалась я.

– Я ведь четыре года не говорила, пока до твоих лет не доросла. Когда выходила замуж, супруг и голоса моего не знал. Мне было шестнадцать, тот год выдался особенно жарким. Моя семья арендовала ферму у моря, возле Бэк-Сеттлмент. Ферма называлась A Phàirce Mhoir; Большой Парк. Родители с тремя братьями отправились на ярмарку в порт. Оставили меня одну, с собаками, – в те времена это было в порядке вещей.

А жара стояла такая, что даже в полночь я могла заснуть лишь под дешевые книжонки. Проснулась, вылезла из постели и спустилась к морю. Вода была прохладная, чудо как приятно. Я вышла в чем мать родила, ведь ночью кругом ни души. Ветерок тебя обдувает, даже в тех местах, которые его сроду не знали. Стою я, значит, сложив руки на груди – вот эдак, – в животике холодит, но тут залаяли собаки за забором. И прямо передо мной из воды в синем сиянии вырастает белая лошадь. Головою эдак потряхивает из стороны в сторону и ко мне по песку. А следом еще кони. Беснуются. Дюжина коней, а то и две пронеслись передо мной, обдавая солеными брызгами. Потом еще штук сорок вышли из моря и ну скакать – передо мной да позади меня. Я присела на корточки. Песок содрогался под их копытами, от галопа земля тряслась.

Никогда прежде я такого не испытывала. Уткнула лицо в колени, закрыла уши руками – так меня и нашли утром. Лошадей и след простыл. Братья стоят, на меня пялятся. Наконец один догадался – накинул мне на плечи свою куртку, чтобы прикрыть срам.

Они все пытались мне объяснить, что судно, перевозившее лошадей на фронт, перевернулось по пути в проливе, а кони, что целы остались, доплыли до берега и выбрались на сушу аккурат возле нашей фермы. Только я после этой ночи четыре года ни слова не проронила.

– Вы онемели? – прошептала я.

– Просто перепугалась сильно. Потом в брачную ночь произнесла имя мужа, а когда народился отец Алланы, стала с ним, с младенцем то есть, разговаривать по-гаэльски, потом немного по-английски.

Она дала мне калоши и свое старое пальто. Лацканы были в разводах – розовое на красном. Напоминание о тех днях, когда Курис Джин могла в нем пойти хоть куда, хоть в «Бар политиков». Я натянула калоши, а линялое пальтецо напялила поверх кожанки. Туфли, которые одолжила Ланна, сунула в пакет с названием супермаркета. На прощание обняла Курис Джин. Пока дошла до Комплекса, вся упрела в старом пальто.

– Что это такое на тебе? – изумился мой приемный отец Рыжий Ханна.

Я вошла в муниципальную квартиру, где выросла. Рыжий Ханна смотрел по телику ту же программу, что и Курис Джин.

– Я заболела.

– Что стряслось? Где Он?

– Его больше нет, – сказала я.

Мое лицо все взмокло. Я толкнула дверь комнаты, что прежде была моей спальней. Холодно, и занавески не задернуты. Я разделась и заглянула под кровать проверить, на месте ли моток спасательной веревки, которую Рыжий Ханна держал на случай пожара. В одном корсаже залезла под одеяло, на нижнюю койку двухъярусной кровати. Меня трясло. Рыжий Ханна включил обогреватель, задернул занавески и захлопнул за собой дверь.

Мой приемный отец сидел у кровати на кухонном стуле. Поправил челку, упавшую мне на глаза, и произнес:

– Она скоро придет.

– Обещаю, что буду с ней милой, – сказала я.

Он засмеялся, принес бокал с ячменным отваром и подоткнул клетчатый плед.

– Свет выключить? – спросил Рыжий Ханна.

Я кивнула.

Сквозь сон я слышала голоса. Кто-то подошел посмотреть на меня в темноте. Я открыла глаза и снова их закрыла, разглядев слипшиеся волосы Ванессы Депрессы.

Я все время видела сны, металась и ворочалась с боку на бок. Когда же наконец встала и доплелась до туалета, то включила оба крана, чтобы не слышно было, что меня несет.

Рождественское утро пахло едой. Серый снег завалил часть окна. Порою слышался смех.

Я сижу голая на песке у моря, пронзительно синего, как в рекламе. Из воды появляются конские головы, только растут они из мужских торсов. У всех обнаженных тел недостает руки. Люди-кони выходят и окружают меня. Кровь течет из обрубков. Они разворачиваются, чтобы напасть. Я вижу Ланну и рыбака в лодке, которые внимательно за всем наблюдают.

Мое тело дернулось, пробуждаясь. Стояла глухая ночь. Простыня была вся мокрая от пота. Нос забит, горло заложено, голову не повернуть. Меня тошнило. Я рванула к окну, открыла его, но большая часть рвоты все равно угодила на подоконник. Я вдохнула холодного воздуха и посмотрела на Комплекс, заваленный снегом и залитый лунным светом. Комплекс, где мне довелось вырасти. Где один ловкач, обладатель портативной видеокамеры, и трое его братьев снимали семейное порно, втайне от жен.

На День подарков^[6] Ви Ди, учительница младших классов из Бэк-Сеттлмент и дама Рыжего Ханны, вошла ко мне с подносом – овсянка и чай.

– Простите, что испортила вам Рождество. Я разошлась со своим парнем, и он уехал, – сказала я.

– Ничего страшного, – ответила Ви Ди.

– Не открывайте занавески! – выпалила я.

Она открыла и вскрикнула.

– Веселого Рождества! – брякнула я.

Когда я проснулась в очередной раз, Рыжий Ханна сидел рядом на кухонном стуле. Прикурил две сигареты «Регал» и протянул одну мне. Усмехнулся, кивнув на окно. Я усмехнулась тоже.

– Принес тебе подарки, – сказал он и положил на постель большой сверкающий пакет.

Внутри было короткое оранжевое летнее платье и дорогие на вид солнцезащитные очки от Ви Ди.

– Ой, спасибо, – пискнула я.

– На лето, если оно наступит. Мы ведь всё надеемся, что ты отправишься с нами на острова, – сообщил Рыжий Ханна.

– Я вообще-то откладывала на отдых. Хотела Ланну уговорить, да она не при деньгах, так что вряд ли мы вместе отправимся.

– Ну, как бы то ни было… – начал Рыжий Ханна и примолк. Тишина повисла надолго. Наконец он произнес: – Я думал, этот твой – нормальный парень, но, очевидно, нет. Где жить будешь?

– Останусь в той квартире. Может, Ланну пущу жить – пусть спит на раскладном диване. Она мечтает выбраться наконец из Комплекса.

– Ушел – и ладно?

– Ага.

– Ну и дурак же Он. Денег, что ли, не хватало?

– Он оставил все свои вещи: модель железной дороги, компьютер, книги. Я могу это продать. Он уехал в деревню.

– Ах, Морверн… В этом мире всегда так с любовью: проходит и оставляет одно лишь отвращение.

– Есть ведь и другие маленькие радости, – заметила я.

– Но никаких больших. Для таких, как мы, верно? Мы по большей части едим с пустых тарелок. Я все копил, чтобы пораньше уйти на пенсию. Теперь возраст подходит, а я на нуле. Сверхурочные просто сожрали годы. А вот ты, тебе двадцать один, а впереди, на всю оставшуюся жизнь, сорокачасовая рабочая неделя при рабской зарплате. И даже полмесяца отдыха оставляет мало места для поэзии, правда?

– Ты думаешь перебраться в Бэк-Сеттлмент, к ней?

– Да. Я с ней счастлив, Морверн. Еще четыре месяца – и скоплю на первый взнос. У нее славное бунгало. В саду непочатый край работы. По ночам открывается отличный вид из окна на Бейнн-Мхедхонак и перевал.

Рыжий Ханна прикурил еще две сигареты «Регал» и продолжил:

– Секрет нашего мира в том, что нет смысла желать, если не имеешь денег. Любое желание оборачивается несбыточной мечтой. Тебе говорят: гни спину, старайся и заработаешь, но многие вкалывают и остаются ни с чем. Ладно бы еще все зависело от случая, как в лотерее, так нет же. Закон, эта грубая сила, требует, чтобы ему поклонялись, как добродетели. Нет никакой воли, никакой свободы – только деньги. Это мир, который мы создали. И пусть мне не советуют больше брать от жизни, когда для этого нет времени или денег. Мы паразитируем на потребностях друг друга, выдумывая забавные названия для неприкрытого грабежа. Впрочем, на кой мне все деньги мира, когда я только и хочу, что смотреть на горы из окна бунгало? Деньги разрушили бы то, к чему я шел годами, что учился принимать. Попросту говоря, мне пятьдесят пять, жизнь растрачена впустую.

Рыжий Ханна встал и вышел, но тут же вернулся с бокалом виски, разбавленного водой. Он уже прилично принял.

– У меня был друг, – снова заговорил Рыжий Ханна, – который откладывал на черный день. Как и мне теперь, ему оставалось месяцев шесть до пенсии. Ему дали прозвище Прут. На вечеринках играл с оркестром. Стучал на Ударных. Шестидесяти четырех лет от роду. Тогда еще не ввели систему досрочных пенсий, ну. до того, как мы тебя удочерили. Я работал кочегаром – время паровых двигателей еще не вышло. Мы шли задним ходом – толкали пустые рыбные вагоны на подъездные пути пирса. До того, как подняли рельсовые пути. Вроде как закончили, а Прута нет и нет, представляешь? Я слез с дизеля, пошел вдоль состава и вижу: Прут, еще живой, в сознании, зажат между двумя буферами. Грудную клетку ему расплющило – всего-то дюймов шесть оставался зазор. Тут подтянулась бригада, прибежал врач. Разрезали рукав спецовки, вкололи обезболивающее. Паровозная бригада сказала, что освободить его не сможет. Мы не рискнули завести дизель, чтобы отогнать вагоны: малейший откат угрожал сократить те несколько дюймов между буферами и выпустить из бедняги дух. Машинистом со мной ездил Барра. Он обливался слезами, но никому не позволил бы отогнать дизель с двумя головными вагонами, покуда Прут оставался в ловушке. Я сказал Пруту, что мы оттащим вагон на канате и отправим его, Прута то есть, в больницу. Он лишь попросил шепотом закурить. Я начал сворачивать ему самокрутку, но тут управляющий воскликнул: «Ради Бога!» – и вытянул сигарету из своего серебряного портсигара. Я прикурил ее и вставил Пруту в губы, придерживал и вынимал после каждой затяжки. Все собрались вокруг и молча смотрели. Помню, фильтр стал розовым от его губ. Вот сигарета догорела, и Прут прошептал: «Хорошо… Забери ее». Пожарные накинули на крышу канат с крюком на конце, и мы, человек сорок: железнодорожники, рыбаки, портовые, работники с морозильной фабрики – схватили канат и одним рывком, мягко оттянули вагон. Все произошло очень быстро. Прут, стоявший прямо, сделал шаг вперед, застыл. И тут, неожиданно, все эти темные внутренности поперли изо рта наружу, ноги задрожали, и он рухнул замертво на рельсы.

Я немного вздремнула и встала. В ванной побрила ноги лезвием Рыжего Ханны. По верху тюбика с пеной для бритья, вдоль края, шла надпись «С добрым утром!» на разных языках.

Я приняла душ, обильно присыпала себя тальком Ви Ди и от души воспользовалась ее увлажняющим кремом. Влезла в короткое летнее платье, не забивая себе голову насчет корсажа и голых ног.

– Тоже завтра отбываешь? – спросила Ви Ди.

Я кивнула, разогревая остатки супа и тушеные овощи.

По телику не показывали ничего интересного, а Рыжий Ханна так нарезался, что Ви Ди пришлось его уложить. Позвонила Ланна, спросила, можно ли ей заглянуть с подарками, но я предложила подождать до работы, потому что у меня тоже кой-какая мелочь для нее припасена. Я вспомнила о вещах Курис Джин и сказала, что попрошу закинуть их бабуле Рыжего Ханну. Она заметила:

– У тебя даже голос от простуды глуше стал.

– Да, здорово меня прихватило.

– Ах, лапа! – вздохнула Ланна.

Ви Ди отправилась на боковую, а я сидела, разглядывая сполохи света от телика по всей комнате. Прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки, опустила голову на руки да так и замерла. Подогнула под себя голые ноги, потом встала выключить телик. Засмотрелась на свечение рефлектора, растекающееся по комнате. Наконец задрала подол.

Я не могла вспомнить, который из них свел мою правую грудь и левую грудь Ланны так, чтобы затвердевшие соски терлись друг о друга, а потом нежно обхватил их оба губами, посасывая и полизывая. Это было так необычно и так приятно. Ланна неотрывно смотрела мне в лицо.

Я распустила волосы. Они свесились и коснулись пола – в то самое мгновение, когда я, вспоминая, подвела себя к пику. Я вытерла палец о живот и потянула вниз подол короткого платьица. Выключила обогреватель, поплелась в койку.

Всю ночь лил дождь. Он порасчистил дороги, но снег остался лежать на холме перед Комплексом. Рыжий Ханна выходил во вторую смену на поезде в пять сорок, поэтому я приготовила отварные овощи с сырным соусом. Ви Ди вызвалась подвезти нас и по дороге закинуть пальто и калоши Курис Джин.

– Поблагодарите ее от меня, – попросила я.

Когда машина остановилась у моего дома, я сказала, что оставлю им подарки на станции.

– Я бы вас как-нибудь пригласила на кофе, но столько всякого хлама разбирать нужно.

Ви Ди скрипнула сцеплением и вырулила, не глядя в зеркало.

В квартире я достала новую пачку «Силк кат» из блока и закурила, щелкнув золоченой зажигалкой. Поставила на проигрыватель пластинку Magazine – альбом Secondhand Daylight. Подвела иглу звукоснимателя к The Rhythm of Cruelty, второй трек на первой стороне. Затем достала диск Play – концертную запись – и прослушала первую сторону с самого начала. Включила огни на рождественской елке – пусть мигают почаще, – воткнула в розетку штепсель обогревателя. Достала дискету из кожанки, посмотрела на нее. Выдвинула ящик стола. Его «Автокарта» для лавочки была там. Я забрала ее, бросила внутрь дискету и задвинула ящик. В спальне скинула грязное белье в угол, перестелила постель. Перевернула пластинку. Он лежал на полу в кухне, мертвый. И никакого запаха.

Наступил день зарплаты. По-прежнему лил дождь, а у меня начались месячные. Я проснулась где-то в шесть. Забрала свою сумку из кондитерской под «Западней», оставила подарки для Рыжего Ханны и Ви Ди в будке для персонала на станции. Там околачивались Бритый и СО.

– На семь двадцать собралась? – спросил СО. – Как волшебная коленка?

Я засмеялась.

На работе все было как обычно. Мне велели сортировать товар. Я вручила Ланне подарки: медальон, о котором она мечтала, и мою старую кожаную куртку, которая ей всегда нравилась, – и сказала:

– Прости, что так скромно.

Она обняла меня крепко-крепко и подарила видео Miss. 45 – The Angel Of Vengeance. Я уже целую вечность пыталась его раздобыть, а ей пришлось заказывать по почте. Еще я получила в подарок жутко блестящий, дорогой на вид педикюрный набор.

– Послушай, – предложила я, – давай устроим вечеринку с видео в канун Нового года.

Ланна спросила, нет ли от Него вестей.

– Нет, – ответила я.

Когда я возвращалась домой с работы, в ушах звучала Red Noise Билла Нельсона. Я из принципа никогда не отоваривалась в супермаркете и фирменные пакеты выворачивала наизнанку. В лавочке, торгующей замороженными продуктами, купила пиццу быстрого приготовления – все из-за тела на кухонном полу.

Ему опять прислали почту из магазина моделей на юге. Его тело жутко мешало дотянуться до духовки и разогреть пиццу, впрочем, я уже привыкла, приноровилась.

Устроилась с пиццей перед теликом, но там показывали только людей, палящих из автоматов в разрушенных городах. Это была Югославия. Потом показали девочку с оторванной головой. Я включила видео и поставила кассету «Плохой лейтенант», одним глазом смотрела в экран, другим – на свои ногти, опробуя в действии инструменты из педикюрного набора. Нанесла пару слоев «Темной вишни», вставив между пальцами ног специальные разделители.

Когда закончился «Плохой лейтенант», я глубоко вздохнула: печальная история. Поставила на проигрыватель альбом Iron Path, записанный Last Exit, и прибавила громкости. При помощи крюка открыла крышку люка, ведущего на чердак, – это было непросто. Встала на цыпочки и, ухватив конец приставной лестницы, стянула ее вниз, до пола, затем полезла в темноту.

Наверху было холодно. Лампочка в патроне под балкой отсутствовала. Я нажала на кнопку «Включить». Трансформатор загудел, запуская «ночной режим».

«Ночь» наступила в маленькой деревушке за электростанцией в дальнем конце перевала. Там и тут загорелись крохотные огоньки. Я оглядела железнодорожное полотно, отель с башенкой у вершины лестницы, кладбищенскую аллею, Зеленую церковь, всю в цвету, как всегда, потому как в игрушечной деревне стояло вечное лето, и нажала на выключатель. Гул стих, и стало темно; только на шиферной крыше деревенского роддома лежали два светлых прямоугольника – это луна заглядывала в оконца между стропилами. Молочные отсветы на горном склоне в том месте, где спускались опоры линии электропередач, заставляли поверить, что он настоящий.

Я спустилась с чердака по лестнице, прихватила из спальни новые солнцезащитные очки. На кухне надела рукавицы и ухватила Его за ногу. Нога подалась, и все тело дернулось – как-то жутко. Я отпустила ногу, она упала, но совсем не так, как живая. Я сделала глубокий вдох, сердце колотилось. Я снова нагнулась и дернула изо всех сил. Он оказался тяжелее шестиколесной тележки, груженной овощами. Я оттащила Его к приставной лестнице, спущенной с чердака, оставив длинный липкий след в коридоре. Новые солнцезащитные очки пришлись кстати: кровь, вытекшая из-под Его тела, уже не казалась такой ярко-красной.

Я снова забралась на чердак и стянула вниз по лестнице один конец запасной веревки для подъема грузов, слыша, как щелкает собачка по колесу в храповом механизме. Обвязала веревку вокруг Его щиколоток, снова полезла на чердак и вставила блестящую рукоять в лебедку, как Он учил, когда я помогала строить модель деревушки Его детства. Я принялась крутить ручку в другую сторону и потащила Его по лестнице к себе. Он ударялся ртом о каждую ступеньку, и я подумала, что Его рука вот-вот отвалится, но нет, не отвалилась. Он, раскачиваясь, вплыл на чердак, а когда Его лицо поравнялось с люком, зад приблизился ко мне, потом откачнулся.

Мне пришлось спуститься вниз, чтоб перевернуть пластинку. Я прикурила «Силк кат» от золоченой зажигалки, давая себе передышку.

Вернувшись на чердак, я обвязала Его руки другой веревкой и подтягивала тело, пока оно не зависло, кружа, над подставкой огромной модели. Я повернула вторую собачку и отпустила стопор. Тело рухнуло на дома деревни Его детства, расплющив склон горы, и застыло, запрокинув лицо к оконцам в крыше.

Пальцы Его ног оказались в дальнем конце перевала, лицо – за линией железной дороги.

Его тело всмятку раздавило отель с башенкой.

Я открыла крюком оба чердачных окна. Два прямоугольника лунного света легли на Его обнаженное тело. Я слезла вниз, оставив люк открытым. Поставила музыку, скорее мою, чем Его: Spiral Tribe Sound System Sirius 23, пленку с записями разных диджеев, а еще ту пиратскую копию, бутлег Mutoid Waste Company.

Смыла кровь с пола, ползая с тряпкой по углам, пока ни следа не осталось. Искромсала на куски запятнанный кровью коврик, вымыла секач и нож, повесила их на место, над раковиной. Правда, на столе, там, где Он рубанул секачом руку, осталась глубокая выщербина. Поставив на видео кассету с фильмом «Профессия – репортер», я отмотала к тому моменту, где его жена смотрит кинохронику о расстрельной команде на берегу. Все как на самом деле. После залпа лицо сгорбленного человека медленно запрокидывается, из-за нервов или другого чего. Я вернулась к началу этого эпизода, а потом досмотрела фильм до печального конца.