Книга Бельэтаж онлайн - страница 2

Глава вторая

Мой левый шнурок лопнул как раз перед обедом. А еще раньше утром тот же левый шнурок развязался, и пока я сидел за столом и корпел над служебной запиской, ступня ощутила близость свободы, выскользнула из душной черной кожи и принялась разминаться на ковровом покрытии во весь пол, ритмично притоптывая под столом, где, в отличие от изрядно нахоженных троп, покрытие было почти таким же мягким и пушистым, как сразу после укладки. Только под столами и в конференц-залах, которыми редко пользуются, ворс все еще достаточно пышный, так что прекрасным мисс и вольтам ночной смены достаточно нескольких взмахов волшебными щетками пылесосов для укладки незапыленных ворсинок в разных направлениях, чтобы они то поглощали, то отражали свет. Почти повсеместное в офисах ковровое покрытие существует, пожалуй, на протяжении всей моей жизни, судя по черно-белым фильмам и картинам Хоппера; с тех пор, как ковровые покрытия стали обычным явлением, шагов проходящих мимо людей не слышно; только похлопывание плащей, звон мелочи в карманах, скрип обуви, негромкое, но многозначительное посапывание – сигнал себе и окружающим, что они очень заняты и идут не просто так, а по важному делу, да еще почти различимый на слух свист разносортных и ошеломительных ароматических шлейфов секретарш, деликатное покашливание, высовывание языков и прикладывание к горлу унизанных браслетами рук, которыми особо стильно надушенные секретарши обмениваются при встрече. В каждом офисе найдется один-два сотрудника (в моем – это Дэйв) с характерным ритмом походки, которые по-прежнему умудряются отличаться перестуком шагов, но в большинстве своем на работе мы скользим – заметное улучшение, как известно каждому, кто бывал в тех комнатах офисов, где полы по тем или иным причинам до сих пор застелены линолеумом – в кафетериях, курьерских, компьютерных. Линолеум еще можно было терпеть, когда впечатление сглаживал мягкий свет ламп накаливания, но сочетание флуоресцентных ламп и линолеума, распространенное несколько лет, когда мода на то и другое совпала, глаз не радует.

Итак, я работал, а моя ступня без каких-либо сознательных санкций с моей стороны выскользнула из расшнуровавшегося ботинка и принялась изучать текстуру коврового покрытия; но сейчас, реконструируя в памяти этот момент, я понимаю, что имело место конкретное желание: когда ступня в носке скользит по ковровому покрытию, ворсинки носка и ковра путаются и сцепляются, и тебя радует не текстура коврового покрытия, а скольжение внутренней поверхности носка по подошве ноги, которое обычно ощущаешь только утром, впервые за день натягивая носок ^[5].

Без нескольких минут двенадцать я прекратил работу, избавился от берушей, а потом, гораздо осторожнее, – от стакана с остатками утреннего кофе: поместил его стоймя между пустыми банками, наклонившимися друг к другу на дне мусорной корзины. Копию служебной записки, которую кто-то снял для меня, я подколол к копии предыдущей записи по тому же вопросу, а сверху самым небрежным своим почерком надписал для менеджера: «Эйб, добивать их или плюнуть?» Сколотые бумаги я уложил в лоток «Элдон», не зная, стоит сразу передать их Эйбелардо или нет. Потом надел ботинок: опрокинул его набок, подцепил ступней и, потряхивая, просунул ее внутрь. Все это я проделал на ощупь, а когда скрючился над столом, почти уткнувшись носом в бумаги, чтобы завязать шнурок, то слегка загордился, обнаружив, что могу справиться с ним не глядя. В эту минуту мне помахали убегающие на обед Дэйв, Сью и Стив. Застигнутый в разгар процедуры завязывания шнурка, я не сумел небрежно махнуть в ответ, потому выдал неожиданно сердечное «удачного, ребята!» Они исчезли, а я подтянул левый шнурок, и – рраз! – он лопнул.

Вираж скепсиса и смирения, по которому я прокатился в эту минуту, был из тех, что создаются определенными событиями, сбоями в рутинной деятельности вроде следующих:

а) на верхней ступеньке лестницы думаешь, что впереди еще одна ступенька, и громко топаешь ногой по лестничной площадке;

б) дергаешь за красную нитку, чтобы вскрыть упаковку лейкопластыря, нитка отрывается, а упаковка остается целой;

в) вытягивая ленту скотча из рулончика, полуутопленного в черном, увесистом даже не корпусе, а целом «дюзенберге», прислушиваешься к плавно нисходящему шепоту, с которым клейкое покрытие отделяется от оборотной стороны ленты (а шепот понижается, поскольку клейкая полоска, за которую тянут, усиливает звук и одновременно удлиняется ^[6]), и вдруг, когда уже хочешь оторвать отмотанный кусок, прижав его к зубчатой металлической пластинке, наружу является внутренний конец ленты, и добытый липкий отрезок неожиданно вырывается на свободу и скручивается. Особенно сейчас, с появлением стикеров, по сравнению с которыми массивные черные футляры для скотча выглядят еще более грандиозными, бидермейеровскими и прискорбно упраздненными, так и кажется, что до конца рулона скотча никогда не доберешься, а когда все-таки добираешься, то на краткий миг испытываешь чувство, близкое к потрясению и скорби;

г) собираешься скрепить степлером толстую пачку бумаг, уже налегаешь на бронтозаврову голову рычага степлера ^[7], предвкушаешь все три этапа этой процедуры:

во-первых, прежде чем степлер коснется бумаги, приходится преодолевать сопротивление пружины, которая держит рычаг поднятым, во-вторых, наступает момент, когда маленький самостоятельный агрегат в рычаге степлера упирается в бумагу и пытается проткнуть ее двумя кончиками металлической скобки, и в-третьих, слышится почти осязаемый треск, как если разгрызть ледышку, близнецы-острия скобки появляются снизу бумажной стопки и загибаются в двух канавках на нижней челюсти степлера, навстречу друг другу, крабьими клешнями охватывают ваши бумаги и наконец полностью отделяются от степлера...

но уже налегая на степлер, согнув локоть и затаив дыхание, обнаруживаешь, что он беззубо шамкает бумагу: кончились скобки. Разве можно было ожидать предательства со стороны такого надежного и полезного предмета? (Но тут же утешаешься: надо заново зарядить степлер, обнажить пустую внутренность рычага и опустить в него длинную цитрообразную шеренгу скобок, а потом, болтая по телефону, играешь с обломком шеренги, которая не влезла в степлер, ломаешь ее на мелкие кусочки, оставляешь их болтаться на клею, как на шарнирах.)

На волне рвано-шнурочного разочарования я в досаде представил Дэйва, Сью и Стива, какими только что видел их, и подумал: «Жизнерадостные болваны!» – скорее всего, шнурок я разорвал в процессе переноса на него социальной энергии, а она понадобилась мне, чтобы выдать компанейское «удачного, ребята!» в неловкой позе вязальщика шнурков. Конечно, рано или поздно он все равно лопнул бы. Эти шнурки прилагались к ботинкам, а ботинки отец купил мне два года назад, когда я нашел эту работу, первую после окончания колледжа, так что потеря шнурка стала своего рода сентиментальной вехой. Я откинулся на спинку стула, чтобы оценить ущерб, представил себе, как исчезли бы улыбки с лиц моих сослуживцев, если бы я и вправду назвал их жизнерадостными болванами, и пожалел, что разозлился на них.

Но первый же взгляд на ботинки напомнил мне то, о чем следовало подумать сразу же, едва лопнул шнурок. Накануне, когда я собирался на работу, другой шнурок, правый, тоже порвался, пока я с силой затягивал его при очень похожих обстоятельствах. Пришлось связать правый шнурок узлом, как я сейчас собирался поступить с левым. Меня удивило – и не просто удивило – то, что после почти двухлетней службы правый и левый шнурки не вынесли и двух дней разлуки. Очевидно, процедура завязывания шнурков стала для меня настолько привычной и механической, что сотни дней подряд я способствовал совершенно одинаковому износу обоих шнурков. Почти-одновременность этих событий приятно волновала: благодаря ей переменные частной жизни вдруг стали казаться постижимыми и подчиняющимися определенным законам.

Я послюнил разлохматившийся конец шнурка и осторожно скрутил нити в сырой рыхлый минарет. Ровно и неглубоко дыша носом, я сумел без особого труда продеть заостренный с помощью слюны шнурок в отверстие. А потом засомневался. Чтобы шнурки износились вплоть до разрыва почти в один день, надо было завязывать их одинаковое количество раз. Но когда мимо двери моего кабинета прошествовали Дэйв, Сью и Стив, я как раз завязывал один шнурок – только один. А в обычные дни нередко случалось, что один шнурок развязывался совершенно независимо от другого. По утрам, само собой, всегда завязываешь оба шнурка, но, по-моему, эти самопроизвольные развязывания в середине дня просто обязаны привести к полной амортизации обоих лопнувших шнурков – по крайней мере, быть причиной 30% износа. Между тем разве можно утверждать, что эти 30% распределились поровну – левый и правый шнурки самопроизвольно развязывались за последние два года с равной частотой?

Я попытался воскресить в памяти типичный случай завязывания шнурков, чтобы выяснить, не развязывался ли один из них намного чаще другого. И обнаружил, что не сохранил ни единой конкретной энграммы завязывания одного или двух шнурков, датированной позднее моего четырех-пятилетнего возраста, в котором я впервые приобрел соответствующие навыки. Эмпирические данные более чем за двадцать лет пропали навсегда, на их месте остался пробел. Но я считаю, это характерно для жизненных моментов, запоминающихся как крупные прорывы: в памяти остается решающее открытие, а не его последующие применения. Так или иначе, три первых важных прорыва моей жизни – а я приведу здесь весь список:

1. завязывание шнурков

2. зашнуровывание обуви крест-накрест

3. умение при завязывании шнурков упираться рукой в теннисную туфлю

4. чистка языка вместе с зубами

5. пользование дезодорантом уже после того, как оделся

6. открытие, что подметать забавно

7. заказ резинового штампа с моим адресом, чтобы усовершенствовать процесс оплаты счетов

8. решение, что клеткам головного мозга положено отмирать –

имеют прямое отношение к завязыванию шнурков, и я не считаю этот факт чем-то из ряда вон выходящим. Шнурки – первые машины для взрослых, управлением которыми нам приходится овладевать. Учиться завязывать шнурки – совсем не то, что наблюдать, как кто-нибудь из взрослых загружает посудомойку, а потом ласковым голосом спрашивает, не хочешь ли ты закрыть дверцу и поставить регулятор (с его неприятным скрежетом) на «мытье». Все это выглядело фальшиво – в отличие от случаев, когда взрослые учили нас завязывать шнурки: для них встать на колени – не шутка. Несколько раз я безуспешно пытался приобрести полезный навык, но только после того, как мама поставила лампу на пол, я отчетливо увидел темные шнурки новых ботинок и научился управляться с ними; мама объяснила, как придавать форму изначальному узлу, который начинался высоко в воздухе в виде непрочной сердцевидной петли, и сжимался, если потянуть вниз за пластмассовые наконечники шнурков и превратить узел в перекрученное ядро длиной три восьмых дюйма; она же показала, как перейти от азов к основной веревочной семядоле, которая, как выяснилось, не настоящий узел, а его иллюзия, фокус со шнурочными тесемками, при котором их части складываются друг с другом и закрепляются временным перекрутом: внешне все это выглядит и функционирует, как узел, но на самом деле представляет собой удивительную взаимозависимую пирамидальную структуру, которая гораздо позднее начала ассоциироваться у меня со строками Поупа:

 
Нуждается в опоре виноград;
Ты вместе с ближним крепче во сто крат. ^[8]
 

Лишь через несколько недель после усвоения базового навыка отец помог мне совершить второй крупный прорыв – когда добросовестно показал мне, как одну за другой затягивать перекладины шнурков, начиная от мыска ботинка и продвигаясь вверх, поддевая каждую букву X указательным пальцем, чтобы вознаграждением, когда доберешься до самого верха, стала неожиданная длина шнурочных хвостов, которые предстоит связать, и в то же время нога туго спеленута и приведена в состояние полной боеготовности.

Третий прорыв я совершил сам посреди детской площадки, когда, запыхавшись, остановился завязать теннисную туфлю ^[9], ткнулся губами в занимательно попахивающую коленку, увидел крупным планом муравейники и отпечатки других туфель (у самых лучших, кажется, «Кедз» или «Ред Болл Флайерз», периметр состоял из асимметричных треугольничков, а несколько впадин в центре отпечатывались в виде ровненьких курганчиков пыли) и обнаружил, что завязываю шнурки машинально, не сосредоточиваясь, как раньше, и самое главное – за прошедший год, с тех пор как я освоил азы, у меня вошли в привычку два моих собственных приема, которым меня никто не учил. Во-первых, я придерживал большим пальцем предварительно туго натянутый шнурок, во-вторых, на заключительной стадии процесса обеспечивал собственной руке устойчивость, прижимая средний палец к боку туфли. В данном случае прорывом стало осознание того, что я лично усовершенствовал технику в той области, которую никто не считал нуждающейся в усовершенствованиях: я подогнал под себя уже отшлифованную процедуру.