Книга Сон в начале тумана онлайн

Часть первая
СОН В НАЧАЛЕ ТУМАНА

1

Утром четвертого сентября 1910 года жители селения Энмын, расположенного на берегу Ледовитого океана, услышали необычный грохот. Это не был треск раскалывающегося льда, грохот снежной лавины или камнепада со скалистого мыса Энмын.

В этот миг Токо стоял в чоттагине ^[1] и натягивал на себя белую камлейку ^[2]. Он осторожно просовывал руки в широкие рукава, касался материи лицом, вдыхал запах – резкий, чужой. И думал, что не придется в этой камлейке ходить на песцовую охоту, пока она не выветрится на студеном ветру. Иначе все, к чему он будет прикасаться : капканы, винчестер, лыжи-снегоступы, – все пропитается этим запахом.

Грохот ударил в уши. Токо быстро просунул в пройму голову и одним прыжком выскочил из чоттагина.

Там, где еще вчера стоял корабль белых, медленно расходилось облако, а под ногами у Токо хрустели осколки льда.

В грохоте был повинен корабль белых.

Из всех двенадцати яранг высыпали люди. Они стояли в молчании, обратив лица к кораблю и гадая о причине странного взрыва.

Подошел Армоль.

– Наверно, они пытались расколоть лед вокруг корабля.

– Я тоже так думаю, – согласился Токо, и оба охотника быстрыми шагами направились ко вмерзшему в лед кораблю.

Облако над кораблем развеялось, и в утреннем сумраке уже можно было различить яму во льду под бушпритом. Ноги все чаше натыкались на обломки льда, густо разбросанные вокруг корабля.

На палубе слышались возбужденные голоса, и в желтом свете иллюминаторов метались длинные быстрые тени.

Токо и Армоль замедлили шаг. К ним подошли остальные.

– Кровь! – воскликнул Токо, наклонившись к следам, ведущим от ледяной ямы к кораблю.

– Кровь! – повторили люди, глядя на пятна на льду и палубной надстройке.

Из деревянного промерзшего чрева корабля послышался долгий, протяжный стон, похожий на вой раненого волка.

– В корабле беда! – крикнул Токо и одним прыжком оказался на палубе.

Осторожно отворив дверь, он увидел белых моряков, столпившихся посреди каюты. Под низким потолком корабля плыл пар от дыхания. Жестяные коптилки, заправленные тюленьим жиром, едва горели.

Вместе с Токо в каюту ворвался морозный воздух, долговязый моряк с замотанной цветастым шарфом шеей крикнул что-то сердито и резко. Токо не знал языка белых людей, но понял, что его гонят отсюда. Он выскочил из каюты, чувствуя спиной занесенный над ним кулак.

Люди селения Энмын стояли у борта корабля. Они молча, взглядами, спросили Токо о случившемся, но он только покачал головой и присоединился к толпе.

Корабль пришел в Энмын дней десять назад. Должно быть, он забрался далеко на Север, за пролив между Невидимой землей ^[3] и берегом материка, и теперь торопливо удирал от надвигающихся ледяных полей, собравшихся занять свое место на всю долгую зиму. Но льды все же загнали корабль и прижали его к скалистому берегу Энмына.

Белые люди сошли на берег. На их лицах была печать уныния и усталости. Они ходили по ярангам и, в отличие от своих предшественников, спрашивали не меха, не китовый ус и моржовые бивни, а теплую одежду и оленье мясо. Оленьего мяса не было, и белые не побрезговали и моржовой печенкой.

За одежду они давали скудную цену, но все же товары были добротные и нужные – иглы, топоры, пилы, котлы.

Капитан с клочками волос на щеках и длинным жестким костлявым лицом, туго обтянутым сухой, шершавой кожей, разговаривал с Орво, который когда-то плавал на китобойной шхуне и даже жил в Америке, расспрашивая про дорогу в пролив Ирвытгыр и с тоской глядя на затянутый плотным льдом горизонт.

Орво было жаль его, и он пытался втолковать, что не раз уже бывало так: задует сильный южак и отгонит лед от берега. Такое случалось не только в начале зимы, но даже и в середине, в темные дни, когда солнце бродило за линией горизонта, не смея высунуть лицо на мороз.

Капитан молча сосал пустую трубку и тяжело вздыхал.

Два дня назад потянуло с юга. С вершин погнало снег на припай, и недалеко от судна белых пролегла широкая трещина, ведущая к большому разводью.

Моряки повеселели и не покидали корабль, надеясь не упустить благоприятный момент.

В такой ветер слегка разгоняло лед за мысом Энмын, и с припая можно было бить нерпу, пополняя летние припасы.

Охотники уходили на заре, чтобы захватить во льдах начало короткого дня, и возвращались, волоча тяжелую добычу. В чоттагинах пылали костры, сытые люди пели песни, и глухие удары яраров ^[4] доносились до вмерзшего в лед корабля.

Зима обещала быть спокойной: мясные ямы были заполнены доверху: вперемежку лежали моржовые кымгыты ^[5], свернутые вместе с кожей, целые тюленьи тушки, с которых были сняты лишь шкуры и отрублены ласты. Хорошо поохотились жители Энмына в это лето, хорошо поторговали, и запасы табаку и чая были так велики, что даже Орво, знающий истинную цену изделиям белых людей, расщедривался иной раз и угощал щепоткой табаку нищего капитана с вмерзшего в лед корабля.

Орво подошел к Токо.

– Надо было им немного подождать, – сказал он глухо, кивая по направлению к кораблю. – Будет южный ветер.

– Стонет человек. Ходил я туда, да меня криком прогнали.

– Может быть, и не прогнали, – предположил Орво. – Белый человек иной раз самое ласковое слово так скажет, словно крепко обругается.

– Может, снова подняться? – спросил Токо.

– Погоди, – удержал его Орво. – Как понадобится наша помощь, так позовут. Самим соваться не стоит. У белых есть такой сход – суд. Я видел в Номе. Сидят люди, одетые в черное, целуют раскрытую книгу и решают: кого удушить веревкой, кого заточить в сумеречный дом.

– Такие у них наказания? – ужаснулся Армоль.

– Да ведь и вина велика бывает, – со вздохом проговорил Орво.

Громкий стон заставил вздрогнуть собравшихся. Высветился четырехугольник двери, и на палубе показался капитан. Всмотревшись в серевшую толпу, он выкрикнул:

– Орво!

– Йес! Итс ми! – с готовностью отозвался Орво и заковылял к широкой доске, заменявшей трап.

Войдя в кают-компанию и присмотревшись, он разглядел на низкой койке распростертого человека. Поверх окровавленного одеяла лежали руки, обвязанные белой материей. Это был молодой парень, которого все звали Джон, а жители Энмына по своему – Сон.

Джон лежал с закрытыми глазами и тихо стонал. Мокрые светлые волосы прилипли ко лбу, и тонкие ноздри трепетали, словно ловили возбуждающий запах. Под сомкнутыми ресницами лежала тень, как под снежным козырьком.

Капитан показал на раненого, на его руки.

– Джон паф!

Орво смотрел на лежащего и без объяснений капитана начинал догадываться о том, что случилось. Нетерпеливые моряки решили взорвать ледяную перемычку, отделявшую их корабль от разводья. В бытность моряком Орво видел и такое. Во льду бурили углубления, вставляли в них большие бумажные патроны, поджигали тонкую веревку, по которой быстро бежал огонь. Лед взрывался, и взметывались высоко в небо осколки. Иногда это помогало. Но сегодняшний грохот был попусту. Взрыв не родил ни одной трещины.

– Надо было подождать, – рассудил Орво. – Может, будет ветер и лед отгонит от берега.

Капитан закивал и сделал знак, чтобы столпившиеся около раненого расступились. Орво подошел ближе. Видать, парню попало в обе руки, точнее говоря, в кисти…

– Орво! – позвал капитан.

Старик оглянулся и увидел на столе небольшую металлическую флягу.

– Есть еще семьдесят долларов. Вот они, – капитан положил на стол смятую кучку бумажных денег, к которым Орво относился без особого доверия, хотя хорошо знал, что эти деньги берут не хуже металлических. – Надо отвезти Джона в больницу. Иначе он умрет.

Услышав эти слова, раненый громко застонал и поднял веки. Орво стоял близко и увидел потускневшие от боли голубые глаза.

– Далеко больница, – вздохнул Орво, – в Анадыре. Сон может не доехать.

– Другого выхода нет, – пожал плечами капитан. – Надо помочь парню.

– Помочь надо, – согласился Орво. – Буду говорить с товарищами.

Толпа у борта корабля не расходилась. На востоке за острыми вершинами дальних торосов разгоралась заря, но звездный свет не слабел и созвездия мерцали с той же яркостью, как и среди ночи.

Орво медленно спускался по обледенелой доске-трапу.

– Что случилось? – первым спросил Токо.

– Сону разбило руки, – сообщил Орво. – Худо ему. Надо в Анадырь везти.

– Куда? – переспросил Армоль.

– В Анадырь, – повторил Орво. – Там при уездном начальнике есть русский доктор.

– Кто же повезет его в такую даль? – усомнился Токо. – А вдруг по дороге помрет?

– Помереть он и здесь может, – заметил Орво и, помолчав, добавил: – Платить им нечем. Только и есть, что бутыль дурной веселящей воды да ворошок бумажных денег.

Мужчины опустили глаза и долго рассматривали носки своих торбасов. В наступившей тишине через тонкие деревянные стенки каюты доносились стоны раненого.

– Кто он нам? – нарушил молчание Армоль. – Чужой человек, белый. Пусть сами обходятся как знают. Не мы его ранили, не наша и забота.

– Армоль говорит верно, – подтвердил Токо. – А что они нам хорошего сделали? Табаку и того у них нет. Сгоняем собак до Анадыря и обратно – это же надо без малого всю луну мотаться! Сколько корму уйдет! Некогда будет на охоту ходить, кто тогда, будет кормить оставшихся в яранге?

– И ты, Токо, тоже прав, – согласился Орво.

Он стоял, широко расставив ноги, и напряженно думал. Люди верно говорят: с какой стати они будут помогать белому человеку, у которого и свои шаманы, и свои обычаи, и своя земля?

Когда он был на Аляске и кашель сгибал его пополам, кто помог ему? Кто помог ему, бродившему у мусорных ям и вступавшему в драку с собаками за объедки? Да и на корабле ему было не лучше. Никогда его не сажали вместе со всеми. После обеда кок выносил ему полное ведро, где всего было вперемешку – и кости, и мясо, и сладкое, и горькое, и соленое. Он ел, а белые смотрели и смеялись. Когда на плавающей льдине увидели белую медведицу и убили ее, а медвежонка взяли на борт, матросы корабля к зверю относились с большей заботой, чем к человеку, к Орво, который бил и моржей, и китов, и этих же белых медведей…

Стоны становились громче. Кругом понемногу светлело, и из тьмы проступал засевший во льдах корабль с заснеженной палубой, с ледяными сосульками на снастях и с желтыми пятнышками света в затянутых толстым льдом иллюминаторах.

– Ступайте все в Энмын, – сказал Орво и первый зашагал к ярангам, повернувшись спиной к кораблю.

За ним потянулись остальные. Скрип снега под множеством подошв из лахтачьей кожи заглушили стоны раненого.

Но не успели люди достичь берега, как до них донеслись крики капитана.

– Орво! Орво! – кричал капитан, появляясь из морозной мглы, – Подождите! У меня есть к вам дело.

Он схватил старика за рукав и потянул за собой.

Орво стряхнул руку капитана и с достоинством произнес:

– Мы пойдем втроем: Токо, Армоль и я.

– Хорошо, хорошо, – закивал капитан и потрусил обратно к кораблю.

Раненого, видимо, перенесли в другое место. В кают-компании его не было. На том месте, где он лежал, Орво увидел три винчестера, цинковый ящик с патронами и большую стальную двуручную пилу.

– Если вы отвезете его в Анадырь и привезете оттуда бумажку, что доставили его туда в целости и сохранности, эти винчестеры будут ваши, – заявил капитан.

Токо, у которого в жизни никогда не было хорошего оружия, лишь плохонькое ружье, тут же кинулся к винчестерам. Это была неслыханно щедрая цена! Три винчестера с патронами за месячную поездку!

– И он отдаст эти ружья сразу же? – спросил Токо у Орво.

– Сейчас узнаю, – Орво заговорил с капитаном по-английски.

Спорили и разговаривали они долго. Потом капитан схватил винчестер и протянул его Орво.

– Он говорит, что готов нам отдать только один винчестер, а остальные – когда вернемся.

– А не обманет? – засомневался Токо.

– Так мы и поверили ему, – Армоль сплюнул в сторону. Капитан недовольно посмотрел на него, потом перевел взгляд на пол, куда упал желтый комочек слюны.

Токо толкнул товарища в бок и шепнул:

– Нехорошо плеваться в деревянной яранге.

Капитан подошел к винчестерам, взял один из них и почти насильно втиснул в руки Орво. Из двух других винчестеров он вынул магазины и передал их Армолю и Токо. Потом он сказал что-то с важным видом, и Орво тут же перевел:

– Капитан клянется головой, что эти винчестеры будут нас ждать на судне, покуда мы не вернемся. А в залог он отдает нам гнезда для патронов.

Армоль и Токо переглянулись, и Токо сказал:

– Мы согласны.

Все трое вышли из каюты и спустились по трапу на лед. Толпа снова вернулась к борту и в ожидании вестей молча стояла на морозе.

Орво, Армоль и Токо шли рядом, направляясь к ярангам. Позади них следовала молчаливая толпа, отдаляясь от обледенелого корабля.

– Надо было попросить у них еще маленькую деревянную лодку, – с сожалением проговорил Армоль.

– Они дали хорошую цену. Обижаться нечего, – рассудительно заметил Орво. – Вот взять у них маленькую матерчатую ярангу – другое дело. Раненый не привычен ночевать в тундре, да и матерчатая палатка – хорошая вещь. Глядишь, нам она потом и достанется. На камлейки можно будет разрезать.

Токо вошел в свой чоттагин. Жена уже все знала. Она достала из кожаного мешка одежду для дальней дороги – широкую кухлянку мехом наружу, пыжиковую нижнюю кухлянку, двойные штаны, три пары торбасов, рукавицы, камлейку из оленьей замши, окрашенную охрой, малахай с густой опушкой из неиндевеющего росомашьего меха и кусок медвежьей шкуры – подстилать под себя.

Токо снял с крыши зимнюю нарту с березовыми полозьями, разыскал длинный лахтачий потяг и ушел ловить ездовых собак, вольно гуляющих по селению.

2

Джон ни на минуту не терял сознания, но боль в кистях была так сильна, что, кроме нее, он ничего не чувствовал, и ему казалось, что между ним и остальным миром зыблется сплошная завеса страдания.

Каждое резкое движение вызывало в памяти ослепительный фейерверк, вспыхнувший перед его глазами несколько часов назад…

Проглотив большую кружку кофе со сгущенным молоком, Джон почувствовал необыкновенный прилив сил и даже с некоторым удивлением обнаружил, что никогда за последние дни он не был так уверен в благоприятном исходе своего первого арктического путешествия.

Выйдя из тесной, прокуренной кают-компании, Джон всей грудью вдохнул морозный воздух и даже ласково взглянул на пустынный скалистый берег, где темными пятнами выделялись на снегу хижины местных жителей, называемых чукчами. Острая радость пронзила его при мысли о том, что он, Джон Макленнан, рожден вдали от этих ужасных мест. Чувство, похожее на сочувствие к обездоленным, шевельнулось у него в груди, когда он кинул мгновенный взгляд на сгрудившиеся жилища и на столбики дыма, еле видимые в сумраке.

Джон Макленнан родился в Порт-Хоупе в семье библиотекаря на берегу великого американского озера Онтарио. Улица, на которой стоял их дом, спускалась к берегу, а вдали покачивалась небольшая яхта «Счастливого пути». Но не яхта, а книги позвали младшего Макленнана в далекие моря. Стихи Киплинга, туманные намеки бывалых мореплавателей о далеких землях, о ночных бурях, об утренних берегах, на которые не ступала нога цивилизованного человека.

Проучившись два года в Торонтском университете, Джон, несмотря на увещевания отца и матери и на полные мольбы глаза своей невесты Джинни, милой Джинни, маленькой учительницы, пустился в дальний путь. Он пересек материк по железной дороге. Из Ванкувера он перебрался в Ном, а там… Там-то уж судов хватало.

Китобойцы, торговые корабли «Гудзон бен Компани», какие-то немыслимые посудины, кое-как приспособленные для плавания в арктических морях, белоснежные яхты из Соединенных Штатов заполняли обширную гавань.

В портовом кабачке Джон Макленнан быстро нашел своего будущего хозяина Хью Гровера, почти земляка, владельца торговой шхуны. Капитан, он же и судовладелец, был родом из Виннипега и, подобно Джону, заразился морем еще в юношестве, наслушавшись рассказов своего дяди, который когда-то плавал по Гудзонову заливу. Хью Гровер оказался единственным наследником дяди, когда тот умер, упав возле своего дома прямо на зеленеющий газон, подстриженный собственноручно всего лишь несколько минут назад.

На корабле, заполненном разношерстной командой, большинство из которой даже не могли припомнить, где их родина, Джон сразу же занял привилегированное положение, и, хотя по штату капитану помощника не полагалось, Джон стал им, а кроме того, и ближайшим другом Хью Гровера.

Все шло прекрасно. Пробираясь на север, вдоль побережья Ледовитого океана, делая короткие остановки для торговли с аборигенами, Хью и Джон мечтали поставить рекорд и достичь устья далекой сибирской реки Колымы. Это было бы событием в истории мореплавания по русской Арктике, и имена Джона Макленнана и Хью Гровера могли быть увековечены на карте, подобно именам Франклина, Фробишера, Гудзона и других великих белых, покорявших снежную тишину.

Увлекшись славой первооткрывателей, Хью и Джон не слышали ропота команды и позабыли про календарь, который неумолимо отсчитывал дни короткого северного лета.

За проливом Лонга, когда устье великой сибирской реки уже было совсем рядом и на воде то и дело попадались принесенные ее течением стволы таежных деревьев, искалеченные волнами, на горизонте появилась внешне безобидная, однако самая страшная, какая только может быть в Ледовитом океане, белая полоска.

Только тогда пришел в себя капитан Гровер и круто положил штурвал, повернув назад «Белинду».

К вечеру белая полоска превратилась в ясно видимое ледяное поле. Капитан приказал поднять паруса и крикнул в машинное отделение, где стоял Джон, чтобы выжали всю мощность, какая только могла быть в стареньком моторе.

Трое суток шли безостановочно, удирая от неумолимо надвигающегося ледяного поля. По вечерам, когда тьма опускалась над морем и льда не было видно, сердца моряков наполнялись надеждой, что удалось уйти от гнавшейся за ними белой смерти.

Но утром, едва занимался бледный рассвет, начинал светиться светлее утреннего неба лед и стоявшие в удрученном молчании моряки слышали далекий треск и шорох льдин.

Вскоре лед догнал «Белинду» и заключил в свои объятия. Теперь корабль двигался вместе с ледяным полем, не имея ни возможности пристать к берегу, ни изменить курс.

Ни машина, ни парус теперь не были нужны. Скорость «Белинды» зависела от скорости северо-восточного ветра, который гнал ледяное крошево к Берингову проливу. Корпус судна трещал, но еще держался.

Оставалась единственная надежда, что лед вынесет судно на чистую воду Берингова моря через пролив. Эта надежда крепла с каждым днем, но когда до желанной цели осталось совсем немного, всего лишь сутки хорошего хода, лед стал на виду у мыса Энмын, и корабль прижало к припаю.

– Будем зимовать, – мрачно сказал капитан Гровер. – Не мы первые, не мы последние. Хорошо, хоть туземцы на берегу есть.

Однако отношения с туземцами завязывались туго. Дикари никак не могли поверить, что на корабле нет вещей для обмена, что все давно выменяно, что трюмы заполнены тюками с песцовыми шкурками и моржовыми бивнями.

Среди туземцев был человек, который немного говорил по-английски. Он был чем-то вроде старшины или вождя, но почему-то обитатели хижин не оказывали ему никаких видимых почестей: казалось, что уважение к этому человеку было основано на чем-то ином. Звали его Орво. В отличие от других труднопроизносимых имен местных жителей, имя Орво звучало вполне сносно, и не надо было ломать язык, как, скажем, когда Джон пытался произнести имя его дочери – Тынарахтына.

Орво посеял надежду среди мореплавателей, высказав предположение, что может еще подуть южный ветер и отжать лед от берега, открыв путь к Берингову проливу.

Намеки на перемену погоды появились позавчера. Началась легкая подвижка льда, и прямо по курсу судна появилось длинное широкое разводье, трещина от которого почти вплотную подходила к «Белинде».

После короткого совещания решено было попробовать расширить перемычку взрывчаткой.

Матросы пробили во льду шурфы.

Ранним утром, после завтрака, Джон Макленнан спустился на лед. Постояв недолго возле борта и полюбовавшись разгорающейся зарей, он медленно двинулся к ледяным шурфам, неся в руках взрывчатку со шнуром. Он вложил в шурфы большие бумажные патроны, закопал их и для верности крепко притоптал. Отвел в сторону шнуры и поджег главный. Голубой огонек, шипя, побежал к заряду.

Джон отошел к судну и уселся на ропак. Он мысленно отсчитывал секунды. Раздался один взрыв. Против ожидания он был какой-то глухой и слабый. Но лед дрогнул. Джон почувствовал ногами, как едва заметно заколебалось, казалось бы, навечно припаянное к скалистому берегу ледяное поле. Три других взрыва были погромче. После каждого грохота на Джона сыпались ледяная пудра и мелкие осколки.

Джон ждал пятого взрыва. Интересно, что сделала взрывчатка с трещиной? Стала ли трещина шире, как предполагали они с капитаном Гровером? Однако незачем было смотреть, пока не прогремит пятый взрыв.

Прошли положенные секунды, еще столько и еще раз столько.

Джон выглянул из-за своего укрытия. Ни дымка, ни огонька. Выждав еще немного и решив, что предыдущими взрывами завалило и погасило шнур, Джон медленно двинулся к трещине. Она не стала шире, и, по-видимому, взрывчатка оказалась бесполезной. Четыре заряда проделали лишь небольшую ямку во льду и даже не пробили его до воды. А трещина показалась Джону прежнею.

Пятый патрон был завален битым льдом и снегом. Снаружи торчал хвостик обгорелого шнура и слегка дымился. Не думая о том, что делает, Джон опустился на колени и принялся отгребать в сторону снег, пытаясь добраться до патрона.

И в это мгновение раздался взрыв. В первую секунду Джон увидел перед собой ослепительный свет, словно перед ним родилось полярное сияние. Потом в уши ударила воздушная волна, вдавив внутрь барабанные перепонки. Джон упал и лежал до тех пор, пока не ощутил в руках и на лице резкую боль, пронизывающую до костей. И тогда он закричал. Он кричал, не слыша самого себя, и держал перед собой окровавленные клочки меховых рукавиц, обрывки собственных пальцев и какие-то синевато-красные нитки, с которых большими каплями стекала на снег горячая яркая кровь.

На лед сбежались наблюдавшие с палубы матросы. Длинными прыжками их опередил капитан Гровер.

– Что ты наделал, мальчик! – кричал он, осторожно приподнимая Джона. – Помогите мне! Поддержите его!

Матросы нерешительно подошли к Джону, опасливо косясь на остатки шнура и клочки картонного патрона от взрывчатки.

– Не бойтесь, – прохрипел Джон, – все заряды взорвались.

Пока его несли на корабль, он отчетливо чувствовал, как вместе с потоком крови из него истекала жизнь. Это было удивительное ощущение, переходящее в ужас. И когда его клали на диван в крошечной кают-компании, он застонал и попросил:

– Остановите же кровь!

Кто-то из матросов оказался догадливым и перетянул ему руки жгутом. Кровь перестала хлестать, и Джон теперь чувствовал, как все его тело наливается огнем, и горячий поток пульсирует в запястьях, в кончиках пальцев ног, и рот наполняется слюной с противным железным привкусом.

– Я умру? – спросил он Хью, который стоял в изголовье и нервно теребил бакенбарду.

– Не умрешь, Джон, – ответил Хью, – я все сделаю, чтобы тебя спасти. Тебя отвезут в больницу. В Анадырь. Там есть доктор.

– Вы меня подождете здесь? – умоляюще спросил Джон.

– Как ты можешь задавать такой вопрос другу? – возмутился Хью. – Мы так крепко приросли к этому берегу, что, если бы даже захотели, не смогли бы двинуться отсюда ни на дюйм.

– Спасибо, Хью, – вздохнул Джон. – Я всегда считал тебя настоящим другом.

– Эх, была бы чистая вода до Номы, через три дня ты бы уже лежал в госпитале! – сокрушенно заметил Хью. – Даю тебе слово честного человека – мы тебя подождем.

Джон смотрел на мужественное лицо капитана, и от его дружеского участия, от внимательного, заботливого взгляда уменьшались боль и жар, пылающий во всем теле.

– Поедешь на собаках до Анадыря. Я устрою так, что чукчи будут относиться к тебе хорошо, – пообещал Хью.

– А они ничего не сделают со мной? – спросил Джон.

– Кто? – не понял Хью.

– Да дикари эти, чукчи, – ответил Джон. – Их лица не внушают мне доверия. Очень уж несимпатичный народец. Грязный и невежественный.

– Они люди верные, – успокоил друга Хью, – особенно если им хорошо заплатить.

– Ты уж ничего не пожалей для них, Хью, – с мольбой в голосе сказал Джон. – Отдай все, что ни попросят… Сочтемся потом, в Порт-Хоупе.

– Какой может быть разговор! – возмутился Хью. – Что за счеты между друзьями?

Когда на пороге каюты появился Токо и капитан грубым окриком выставил его на палубу, Джон заметил:

– Не надо так с ними, Хью. Будь поласковей.

– Извини, Джон. Ты, пожалуй, прав, – смущенно пробормотал Хью и велел позвать Орво.

Джон почти не слушал, о чем говорили капитан и Орво. Чукча изъяснялся на таком чудовищном английском, что без напряжения его невозможно было понять.

Джон закрыл глаза и с отвращением почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Он едва дождался, пока Орво ушел, стесняясь почему-то при нем показать свою слабость.

Капитан приказал перенести Джона в другую каюту и прибрать в кают-компании.

Матросы перенесли раненого и притащили теплую одежду для дальней дороги. Осторожно сняли с Джона старую и стали облачать раненого в чистое белье. Поверх надели шерстяную рубашку, толстые суконные брюки и двойные вязаные носки, а потом облачили его в недавно купленную у чукчей зимнюю меховую одежду. Хью притащил сундучок Джона и огромный мешок со съестным.

– Тут кофе, галеты, сахар, консервы, сгущенное молоко и фляга с водкой, – деловито перечислил Хью. – А в сундучок я положил еще пару белья, твои документы, письма и фотографии родных.

– Спасибо, Хью, – через силу улыбнувшись, поблагодарил Джон. – Только напрасно ты принес сундучок. Надо думать, я пробуду в Анадыре недолго.

– Бумаги и деньги тебе понадобятся, – решительно заявил Хью. – Тебе же надо будет заплатить за лечение.

– Ты прав, Хью, – ответил Джон. – Как хорошо, что ты оказался рядом со мной в такую трудную минуту. Я никогда не забуду твоей доброты. Ты мне стал в это утро роднее брата, роднее отца с матерью. Спасибо тебе, Хью…

Капитан Гровер, человек далеко не чувствительный, вынул из кармана платок и вытер уголки глаз: он был искренне растроган. Этот мальчик определенно ему нравился. Он обратил на него внимание еще там, в Номе, в портовом баре, и подумал, что Джон будет ему хорошим компаньоном в далеком плавании по арктическим морям и скрасит ему одиночество среди этих грубиянов и отъявленных разбойников, из которых состояла его команда.

Гроверу пришлось потратить много слов, чтобы доказать Джону, как наивны его взгляды на этот жестокий мир, где каждый ищет себе теплое местечко да кусок пожирнее и побольше. Он вел долгие душеспасительные беседы в часы, когда команда хитростью заманивала несколько женщин на борт. Он ласково гладил по плечу дрожавшего от негодования Джона и говорил, и говорил, вызывая сострадание к этим обездоленным, у которых одна радость на земле – напиться, когда закончится рейс и добыча будет поделена, или урвать себе в этом долгом и изнурительном плавании хотя бы любовную утеху.

Джон, приготовленный в дорогу, лежал на спине и думал о том, сколько доброты и искреннего участия у человека, который казался ему поначалу сущим циником и дельцом… В чем-то Хью, безусловно, прав. И даже во многом. Но уж очень он циничен и прямолинеен. С какой презрительностью он отзывался о чукчах, а тут вынужден обратиться к ним за помощью. Конечно, заплатит им хорошо, но если бы между этими дикарями и людьми с «Белинды» была крупица доверия, куда легче и спокойнее было бы Джону отправляться в далекий неизведанный путь, в незнакомый русский город Анадырь.

3

Три упряжки подъехали к борту «Белинды», и каюры, вбив в лед остолы ^[6], поднялись на палубу, приглашенные капитаном Хью Гровером.

Трое чукчей вошли в прибранную кают-компанию, и капитан вежливо и дружелюбно подвел их к столу, на котором стояли три внушительные серебряные чарки с ромом.

Джон полулежал на диване. Одетый в меховую кухлянку, меховые штаны и торбаса из оленьих камусов ^[7], в опушенном росомашьим мехом малахае, он почти не отличался от каюров.

Гровер подал каждому каюру чарку и, сделав знак, чтобы они не сразу пили, произнес маленькую речь:

– Вам вверяется жизнь белого человека. Вы должны доставить Джона Макленнана в целости и сохранности в русский город Анадырь, дождаться там его выздоровления, а затем вернуться сюда вместе с ним. Вы знаете, как дорога нам жизнь нашего друга, – он кивнул в сторону Джона, – и вы будете головой отвечать за него, если что с ним случится. – Сделав паузу, капитан продолжал совсем другим голосом: – А если все будет в порядке, то вас ждет щедрая награда. Орво, вы знаете, о чем я говорю, и можете перевести мою речь своим товарищам.

Пока Орво переводил, Токо разглядывал раненого. Ему не понравились его льдистые, холодные глаза. Они имели странную способность смотреть как бы сквозь человека, словно он пустое место.

Токо физически ощущал, как Джон пронзает его своим взглядом, от этого возникала в желудке странная прохлада, которую не смогла разогнать даже чарка огненного рома.

Орво перевел речь капитана Гровера всего лишь несколькими словами:

– Будь проклят тот час, когда я согласился! Опутал меня, хитрец! Польстился я на винчестеры. А что теперь делать? Придется везти его. А он – как голодная вошь. Случись с ним что, так и нам всем не поздоровится… Как вы думаете? Поедем, а?

Орво обратился к Армолю, но тот, слушавший вполуха перевод речи капитана, ничего не понял, кроме последнего слова, и молча кивнул:

А Токо, поколебавшись, сказал тихо:

– У меня сроду не было настоящего хорошего винчестера.

Раненого осторожно вынесли из каюты и опустили на нарту Орво, где был приготовлен шалашик из оленьих шкур. На две другие нарты были погружены провизия, корм для собак, сундучок Джона и запасная одежда. Кроме того, к нарте Токо увязали маленькую матерчатую ярангу на случай ночевок в тундре.

Можно уже было давно трогаться, но каждый матрос считал своей обязанностью прислониться своим лицом к лицу Джона и сказать ему несколько слов. Дольше всех это делал капитан Гровер, до тех пор, пока по щекам Джона не побежали слезы. Странно было видеть, как плачет взрослый мужчина.

Токо уставился на глаза-льдины, которые таяли большими мутными слезами, и чувство, похожее на жалость, смешанное с торжеством, шевельнулось у него в душе. Джон поймал его взгляд, отвел глаза и сердито смахнул нависшие на ресницы слезы огромными оленьими рукавицами, в которые были всунуты искалеченные руки. При этом лицо его напряглось от боли.

Орво прикрикнул на собак, и нарта медленно тронулась вперед. Белые побежали за нартой, выкрикивая во всю глотку прощальные слова и еще больше растравляя Джона, который все ниже опускал голову, пока не скрыл полностью лицо за пушистой оторочкой теплого пыжикового малахая.

Нарты поднялись на берег, оставив позади корабль и лед. Когда проезжали мимо яранг, Токо слегка притормозил свою упряжку и поглядел на жену, которая стояла снаружи и смотрела на проезжающие нарты. Глаза их встретились, и на этом прощание было окончено. Токо вспомнил, как прощались белые моряки, и с грустью подумал, что все-таки было бы не так уж плохо прижаться лицом к женину лицу, вдохнуть родной запах и держать его в памяти на все время долгой поездки в далекий Анадырь, где он никогда не был.

Собаки бежали по льду лагуны. Снегу еще было немного, и большие пространства чистой ледяной поверхности тянулись от одного берега до другого. Собаки норовили бежать по снежным полосам, наметанным пургой, чтобы не скользить лапами, а каюры поворачивали их на лед, где полозья сами катились, настигая коренных собак.

Токо смотрел назад, на яранги, которые понемногу исчезали в снежной дали, растворяясь в ранней наступающей мгле, на знакомые скалы, очерчивающие горизонт. Он цепко держал глазами свою ярангу, которую он строил собственными руками, собирая под скалами плавник и дожидаясь своей очереди, когда при дележе добычи ему достанется моржовая кожа на крышу. Он копил нерпичий жир, сливая его в кожаные тюленьи мешки, резал лахтачьи ремни, чтобы отдарить своих друзей-оленеводов и получить с них шкуры на полог… ^[8] Яранга получилась ничуть не хуже, чем у других, а Токо и Пыльмау она казалась еще лучше и уютней, потому что была их собственным жилищем. Женаты они всего три года, а словно прожили долгую жизнь, и желания одного стали угадываться другим без слов и долгих объяснений.

Исчезло из поля зрения очертание родной яранги. Горизонт стал ровен и пустынен, без признаков жилья и живого. Теперь все равно – что смотреть назад, что вперед, что по сторонам: везде одно и то же.

Нарта Токо шла последней. Впереди прокладывал дорогу Армоль. А посредине ехал Орво, везший больного.

Шалашик был устроен так, что Джон смотрел не на дорогу, а назад. Это было сделано, чтобы вылетающий из-под собачьих лап снег не попадал в лицо раненому и ветер не забирался под опушку малахая.

Белый сидел с открытыми глазами и смотрел на бегущих собак. Его голубые глаза потемнели то ли от боли, то ли от усталости. А может быть, ему было и впрямь грустно расставаться со своими товарищами и пускаться в этакую дальнюю дорогу? Кто знает, какие мысли рождаются в голове, покрытой такими светлыми волосами, что с непривычки они кажутся ранней сединой. Надо же родиться с такими холодными глазами!

Джон почувствовал на себе пристальный взгляд туземца, который ехал за ними. Какие у него странные и узкие глаза! Что можно разглядеть за этими щелочками, похожими на прорези в бабушкиной копилке? Но если пристально приглядишься, так словно в бездонную пропасть падаешь. Там полнейшая неизвестность, которую никому не дано разгадать. Интересно, о чем думает этот молодой чукча?

На спокойной глади лагуны нарта перестала подпрыгивать, и боль в руках унялась. Джон долго держал в поле зрения мачты «Белинды», эти две черные черточки на фоне потухающего неба, связывавшие с привычным миром. А там, куда бежали собачьи упряжки, его ждала неизвестность и надежда на жизнь…

Но вот исчезли мачты. В голове пустота, словно все мозги растряслись, пока нарты переваливались через ледяные торосы от корабля к берегу. Только где-то в глубине сознания таился страх, страх перед этим чудовищным простором без конца и края, перед холодом, который уже начал забираться под кухлянку, страх перед людьми, которые его везли, перед этими бездонными черными глазами, которые так и следят за ним – словно идешь по замкнутому кругу и каждый раз, подходя к краю, видишь пропасть.

А что осталось от кистей и пальцев? Иногда Джон пытался пошевелить ими, и ему казалось, что они целы и только боль почему-то отдает в локоть и в предплечье, хоть там не только не было никаких ран, но даже царапин. Страшась боли, Джон старался думать. Думать о чем угодно, лишь бы не было этого ощущения утраты самого себя. Неужели так действует на человека пространство, что как бы вбирает его в себя и растворяет, не оставляя от него ни плоти, ни капли крови, ни мыслей…

Убедившись, что лучше всего сидеть с закрытыми глазами – по крайней мере не видишь этого бесконечного белого пространства, – Джон прислонился спиной к сложенным позади него оленьим шкурам и попытался заснуть, уйти от этого удручающего вида местности, от мрачных мыслей и ноющей боли в кистях обеих рук.

Едущий впереди Армоль притормозил нарту и остановился. Это означало, что Токо теперь должен ехать впереди и прокладывать дорогу.

Токо прикрикнул на собак и обогнал обе нарты. Снег был мягкий, не такой, как в середине зимы, когда он плотно прибит ураганными ветрами и разглажен шершавой ладонью ледяной пурги. По такому снегу легко полозьям, да тяжело собакам. Иногда они проваливались по брюхо в мягкий сугроб, снег налипал на шкуру и на лапы.

На подъемах и в глубоких сугробах Токо спрыгивал с нарты и бежал рядом, придерживаясь одной рукой за баран ^[9]. Было тепло, и Токо ударом скидывал назад малахай вместе с капюшоном и бежал с непокрытой головой, пока волосы не покрывались инеем.

Потом он с размаху плюхался на нарты, так что стонали лахтачьи ремни, которыми были стянуты деревянные части, и вожак упряжки с укором оглядывался на каюра.

Орво был погружен в собственные мысли и в собственную одежду так глубоко, что со стороны невозможно было не только догадаться, о чем он думает, но даже как следует разглядеть его лицо. Орво еще раз мысленно прослеживал свои поступки за последние несколько часов и убеждался, что поступил неверно, поддавшись наихудшему чувству – жадности. Да, слов нет, хороши винчестеры, которые обещает дать капитан Гровер. Но ведь жили и без них, как жили предки Орво без табаку, чаю, дурной веселящей воды, тканей, металлических иголок и обходились на охоте луками да стрелами. Эти новые вещи, принесенные белым человеком на берега, населенные чукчами, только усложнили жизнь. В сладком сахаре оказалась и горечь. И что тут делать – ума не приложишь. Пожил Орво в огромных селениях белых людей, но что он может сказать, если видел только грязные портовые кабаки да помойки?

Тот мир был ему не по душе, но кто поручится за то, что белым людям нравится, как живут чукчи? Всяк живет по-своему, и нечего другого человека перекраивать на свой лад, переделывать его обычаи и привычки. Если не совать носа в чужую жизнь, а только дела делать к обоюдной выгоде, тогда и неладов не станет. Беда, когда белый человек входит в жизнь жителей ледового побережья… Мысли так и лезли в голову, не давая покоя. И зачем только он согласился везти этого калеку? И взгляд у него недобрый, и лицо словно у человека, лишившегося последних капель крови…

Просветлел горизонт на востоке, и на небе остались только самые яркие звезды. Дальний хребет, за которым шла долина Большой реки, ведущей в Анадырь, проступал на фоне голубизны зазубренными вершинами, лишенными снега и зловеще поблескивающими от лучей невидимого, крадущегося за горизонтом солнца.

Орво выглянул из своего малахая и крикнул Токо:

– Остановимся, повойдаем полозья!

Не успел Токо притормозить нарту, как передовой вожак остановился, а за ним стали и остальные собаки.

Услышав Орво, Джон открыл глаза. Прекратилось мерное покачивание нарты на ровной снежной дороге.

Он снова встретился глазами с чукчей, который ехал следом, и подивился тому, как тот резко переменился и даже покрой одежды у него стал другим. И глаза не те, и смотрит иначе… Что это такое? И только когда подошел Токо, Джон догадался, что каюры поменялись местами. Он подумал о том, как мало они различаются по внешности и ему будет нужно учиться отличать их друг от друга.

Токо подошел ближе, обменялся несколькими словами со спутниками и необычно посмотрел на Джона. Тот различил нечто вроде улыбки на смуглом, как обивка старинного кожаного кресла, лице. Он улыбнулся в ответ, с трудом растянув застывшие на морозе губы.

– Глядите, смеется, – с удивлением заметил Токо, бесцеремонно показывая на Джона пальцем.

– Что же ему не улыбаться? – заметил Орво. – Тоже ведь человек. А что улыбается, так, стало быть, не так уж ему плохо. Может, еще довезем его живьем до Анадыря и обратно и получим за него винчестеры…

– Да, беречь его надо, – сказал практичный Армоль. – Может, пора покормить? Спроси-ка его, Орво.

Орво показал на свой рот, потом на рот Джона и пожевал губами.

Джон не чувствовал голода, но было время ленча, и поэтому он в знак согласия кивнул головой. Орво пошел к нарте, где лежали личные припасы Джона, а другие каюры тем временем опрокинули нарты вверх полозьями и принялись наводить на них лед, водя по ним мокрыми шкурами. Воду они выпускали изо рта, предварительно забрав ее из плоских бутылочек из-под шотландского виски, которые они держали на голом животе под меховой одеждой. Израсходовав воду, каюры набили снегом бутылки и опустили их в широкий ворот.

Представив, как ледяное стекло касается голого тела, Джон вздрогнул и зябко передернул плечами.

Тем временем Орво принес заботливо упакованный капитаном Гровером мешок с припасами, раскрыл его и знаками стал спрашивать Джона, чего тот хочет. Джон выбрал бутерброд с солониной и кусок сахару.

Армоль и Токо, закончив свое дело, подошли ближе и с интересом принялись наблюдать за кормлением белого человека.

– Зубы-то у него какие! – восхищенно произнес Армоль. – Белые, острые, как у горностая.

– Да, – отозвался Токо. – Такой вцепится, не оторвешься.

– Железо разгрызет, не то что кость, – добавил Армоль.

Джон перестал жевать. От бессилия, унижения и обиды у него пропал аппетит.

Орво почувствовал его состояние и тихо сказал товарищам:

– Отошли бы в сторону. Не видели, что ли, как ест человек? Он нас стесняется!

– И то! – сказал Токо и позвал товарища: – Пошли, пусть белый ест.

Джон одарил Орво благодарным взглядом и, проглотив последний кусок, хрипло произнес:

– Сэнк ю!

– Йес! Йес! – закивал Орво и продолжал на чукотском языке: – Теперь можно и дальше ехать. К ночи надо добраться до хребта. Там у Ильмоча и переночуем в теплом пологе, и оленьего мяса наедимся.

Джон вдруг почувствовал, как ему нестерпимо хочется пить. Сухая, холодная еда не оставила ни капли слюны, и во рту было шершаво от иссохшего языка.

– Пить, – попросил Джон у Орво и показал движениями рта, словно он глотает некую жидкость, запрокинув голову.

Орво сразу же догадался и полез за пазуху. Он извлек оттуда в точности такую же бутылочку, что и у его товарищей, выдернул собственными зубами грязную тряпицу, заменяющую пробку, и с готовностью протянул Джону.

Джон не смог сдержать гримасы отвращения, и ему пришлось крепко зажмуриться, прежде чем прикоснуться губами к горлышку бутылки. Он пил теплую воду жадными глотками, торопясь, задыхаясь, невероятным усилием воли отгоняя мысль о том, что эта теплота от тела старого каюра. Когда он отнял от губ горлышко, то увидел перед собой улыбающееся плоское лицо Орво, удивительно похожее на стилизованное изображение эскимоса в Национальном университетском музее в Торонто.

Джон улыбнулся. Он хотел сделать это в знак благодарности, но что-то иное родилось в глубине души, и улыбка вышла искренняя, а не вымученная.

Каюры заняли свои места, и собаки потянули упряжки навстречу горному хребту, который неумолимо надвигался на путников, занимая все большую и большую часть горизонта и изламывая линию соприкосновения неба и земли.

Воздух все больше голубел, словно, кто-то невидимый и огромный сгущал синеву. Синели снега, протянувшиеся вдаль, и бугры, пригорки, сугробы, синело небо, высвечивая яркие звезды, синева наливалась в следы от полозьев нарт, синели собаки, и ременной потяг, и лицо Токо, обрамленное мехом из росомахи.

Ночная пора спускалась на тундру.

4

Сгущающийся мрак приглушил звуки и скрип полозьев по снегу, убаюкивал. Под мерное покачивание нарты и уютное поскрипывание ременных креплений Джон подремывал, вспоминал последнюю осень на родине, огненные костры облетающих кленов. Забытые мелочи обретали значение символов, и воскрешение их в памяти было сладостным и неожиданно приятным.

Тропинка, почти незаметная в траве, вела в тенистый уголок, гордо именуемый городским парком. В нем можно было по пальцам пересчитать все деревья. На зеленой лужайке стояли ярко раскрашенные качели, и Джон с Джинни любили забираться на них и раскачивать друг друга под неодобрительные замечания гуляющих в парке мамаш. А когда качели все же приходилось уступать детям, часами лежали на траве и наблюдали, как резвятся на ветках белки.

Трубный звук возвращал их к действительности: это отец дул в морскую раковину, созывая домочадцев к позднему обеду…

Дорога заметно пошла в гору. Собакам было тяжело, и каюры, щадя их силы, сошли с нарт. Теперь был черед Токо замыкать караван. Он шагал рядом с нартой, держась за баран. На склоне лежал глубокий снег, ноги проваливались, и все время хотелось присесть на нарту или хотя бы встать ногой на полоз и немного проехать, остужая глубоким дыханием разгоряченное сердце.

Токо смотрел на дремлющего белого человека, уютно пристроившегося на нарте, и чувствовал у себя в душе глухое раздражение. Теперь он не боролся против этого чувства, не уговаривал себя, что на нарте сидит несчастный и больной человек, жизнь которого находится в их руках. Усталью, голодный и раздраженный ум видел в этом белом человеке лишь причину всех невзгод. Токо вспоминал крепкие белые зубы, с хрустом разгрызающие твердые галеты, белое горло, по которому перекатывалась жадно глотаемая вода, льдистые голубые глаза и подобие улыбки… Но за всем этим маячил новый винчестер, оружие, которое сделает его жизнь достойной настоящего мужчины. Тогда ни один зверь не уйдет от него, и он больше не будет чувствовать себя униженным перед самим собой, когда добыча ускользает из-под самого носа. Хорошим винчестером можно бить песца в тундре. Вот в такой белизне снега острый взгляд поймает иной оттенок – значит, песец крадется, ищет мышиный след в снегу. К весне винчестером десятка три песцов можно добыть. Хорошенько выделать и вывесить на сухой студеный ветер, который еще больше отбелит и распушит нежный мех.

А когда лед разойдется и вдали покажется парус корабля белых, можно не торопясь спускаться к берегу, чувствуя у себя за спиной развевающиеся белые хаосты. И вспыхнет алчный блеск в глазах у торговца, и вцепится он в песцовые шкурки. Тогда можно будет попросить вдоволь табаку, хорошую трубку, купить нож и большие стеклянные бусы жене.

А можно корабль и не ждать. Сесть на нарту и пуститься в далекий путь на Ирвытгыр, в большое старинное селение Уэлен, где живет торговец Карпентер, ставший почти сбоим человеком на берегу, потому что взял в жены эскимоску и прижил с ней детей. Торгует он хорошо, справедливо и никогда не пытается всучить тундровому человеку ненужную вещь.

Хорошая вещь винчестер, и не жаль за такое оружие везти белого человека в дальнюю даль – в Анадырь.

Джон уже почта не видел измученного, разгоряченного лица Токо. Сгущающаяся тьма заполнила тенью круг, очерченный густым росомашьим мехом малахая. Идущий впереди Армоль громко покрикивал на собак, щелкал бичом. Невидимый Джону старый Орзо тяжело и шумно дышал, то и дело присоединяясь к громким понуканиям Армоля.

Вдруг собаки рванули, хотя нарты продолжали карабкаться по пологому подъему. Джон почувствовал, как под тяжестью подпрыгнувшего Орво застонали ременные крепления, но скорость нарастала. В вихре снега, поднятого воткнутым между копыльями остолом, промчался Армоль. Он тормозил изо всей мочи, но собаки неслись так, словно и не было долгого дневного перехода по глубоким тундровым снегам.

Послышались человеческие голоса, и на помощь к Орво кинулся незнакомец в длинном балахоне из оленьей замши. Он вцепился в баран, и нарта замедлила бег, пока не остановилась перед неведомо откуда возникшей ярангой.

Превозмогая боль, Джон высунулся из своего укрытия и с любопытством огляделся. Яранга резко отличалась от береговой. Она была меньше, без деревянных стен. Крыша, сшитая из множества коротко остриженных оленьих шкур, переходила в стены и была прижата к земле большими камнями, а для крепости еще и плотно утоптана снегом. Над крышей торчал частокол деревянных жердей и вился уютный теплый дымок.

Это было стойбище оленных чукчей. Джон слышал о них и даже видел одного оленевода в Энмыне. Тот не решился подняться на палубу корабля и издали разглядывал белых людей, ке скрывая ни своего любопытства, ни своего изумления. По-видимому, он немного боялся.

А здесь олениые люди, перекинувшись несколькими словами с приезжими., тотчас окружили карту Орво и уставились на Джона. Они громко переговаривались и бесцеремонно тыкали грязными пальцами в сторону белого человека, беспомощно сидящего на нарте.

– Сидит, как мерзлый ворон!

– Щеки-то шерстью обросли!

– А усы-то совсем белые…

– Да просто заиндевели…

– Укутался ровно старуха.

– Отойдите, отойдите! – прикрикнул Орво на самых настырных.

Джон не понял ни единого слова, но почувствовал, что над ним насмехаются.

Глухая злоба, подобно темной мути, поднималась у него в душе. Он зашевелился, разминая затекшие во время долгого сидения на нарте суставы, поднялся с нарты и встал на ноги. Он с трудом поверил самому себе, что может самостоятельно передвигаться. Это была такая радость, что он едва не испустил радостный крик. Сдержавшись, он лишь победоносно огляделся и сделал несколько шагов на ослабевших, все еще дрожащих ногах.

– Глядите, – удивился Токо, – зашагал!

Он посмотрел в глаза Джону и вдруг увидел, что в ледяных голубых глубинах горит теплый желтый свет. Так манит и зовет путника и охотника, пробирающегося через торосистый припай, береговой огонек, зажженный в жировой каменной плошке.

Это был взгляд измученного человека, вдруг нашедшего желанный берег, место, где он мог расправить плечи, ощутить своими ногами твердь земли. Это был взгляд человека, ощутившего радость.

И Токо улыбнулся ему.

Орво позвал Джона и повел за собой в ярангу.

Джон покорно последовал за ним, осторожно вытянув вперед забинтованные руки. У входа в ярангу пришлось низко нагнуться. Еще издали Джон почувствовал уютный запах теплого дыма, и, войдя в хижину, он очутился в парком дымном воздухе. Против ожидания дыма было не так уж много. Он поднимался от костра, собирался под куполом, образуемым шкурами, и там выходил наружу через отверстие, в которое заглядывало потемневшее вечернее небо.

Орво провел Джона в глубь жилища и усадил на низкое сиденье, оказазшееся длинным бревном, покрытым оленьими шкурами. Сидеть на нем было довольно неудобно, и Джон долго примащивался, пока не нашел нужного положения.

Помещение было довольно просторное. Невдалеке у входа ярко горел костер, н света его было достаточно, чтобы внимательно осмотреть ярангу. Над огнем висел большой закопченный котел явно заморского происхождения. В нем булькало варево, и сквозь горьковатый запах дыма проголодавшийся Джон почувствовал аромат вареного мяса.

При отблесках пляшущего пламени хлопотали две голые до пояса женщины. Они походили на русалок с лоснящимися покатыми плечами и обнаженной грудью и длинными черными космами волос, свисающих на лица. Нижняя половина их туловищ была заключена в неуклюжие меховые коконы с невероятно пышными штанинами и меховой обувью, расшитой орнаментом.

Женщины кинули испуганный взгляд на Джона и перешли на шепот. По пытливым, кидаемым изредка взглядам нетрудно было догадаться, что они заговорили о странном госте.

Вдоль стен по всей окружности яранги были расставлены кожаные мешки, очевидно, с припасами, деревянные сосуды, тюки с оленьими шкурами. В одном углу кучей лежали свежеободранные оленьи ноги со свисающими сухожилиями. Мутными, безжизненными глазами смотрела скальпированная оленья голова, приготовленная, видно, для варки.

Джон постарался перевести взгляд в другое место. Наверху, на поперечных перекладинах, висели оленьи окорока, и легкий дым от костра обволакивал их.

Позади, за спиной, был расположен меховой полог с четырехугольными стенками из сшитых оленьих шкур. Передняя стенка была приподнята, и вся внутренность полога была видна, но там ничего не было, кроме погасшего жирового светильника.

Б низкую дверь заглядывали любопытные. Сначала появились ребятишки. Закутанные в меха, с капюшонами, обрамленными густой опушкой, они походили на мячики, и только пуговки носов и блестящие маслинки глаз выдавали в них живые существа. То и дело их отталкивали взрослые, по преимуществу женщины, совали головы внутрь хижины и что-то спрашивали у хозяйки, но при этом смотрели только на Джона, силясь получше разглядеть его при свете костра.

Послышались мужские голоса. В ярангу вошли Орво, Армоль и Токо. Следом за ними шли незнакомые мужчины, очевидно жители стойбища. Токо тащил на спине припасы Джона, а Орво нес его сундучок.

– Тут будем спать, – сказал Орво Джону. – Ветер спускается с гор, будет плохо.

– Мне бы хотелось ненадолго выйти, – смущенно пробормотал Джон.

Сначала Орво не понял его. Джону пришлось несколько раз повторить свою просьбу. Токо следил за ним пристально и вдруг, хотя не понимал ни слова, сказал Орво:

– Да тут переводить не надо! И так ясно.

И поманил за собой Джона.

Они стояли в тишине необозримого небесного купола, густо усыпанного крупными звездами. Джон раньше никогда не думал, что звезды могут быть такими яркими. Оки мерцали в вышине, обозначая знакомые с детства очертания созвездий. Он смотрел на небо и старался не думать о прикосновении холодных пальцев Токо. Он думал о том, что надо пересилить себя ради того, чтобы уцелеть, пересилить себя и обрести способность мыслями уходить отсюда в дали, не доступные этому дикарю, который никак не может справиться с такой простой вещью, как обыкновенная пуговица.

Токо что-то говорил вполголоса, должно быть произносил свои чукотские ругательства, но какое это могло иметь значение, если все равно не понять слов?

Какая, однако, величественная тишина! Упругий ветер, дувший без порывов, походил на студеный поток, рожденный ледником. Над дальними хребтами вставала луна, и грани горных вершин сверкали таинственно и странно… Как жаль, что в молодости человек так мало обращается к богу, надеясь на свои силы! Наверное, это и есть то мгновение, когда душа ведет свою беседу с тем, единственным…

Токо справился наконец с пуговицами. И к чему столько пуговиц там, где проще простого обойтись одной? Поистине эти белые скупятся там, где можно быть щедрым, и расточительны в совершенно непонятных случаях. Запахнув кухлянку, Токо взглянул в лицо Джона. Тот стоял, запрокинув голову, и в блестящих льдистых глазах его отражался небесный свод. На всем его лице была странная печаль, словно вместо Джона, пока Токо возился с его пуговицами, возник другой человек, и у человека этого появилось странное, шаманское выражение лица. Обеспокоенный Токо слегка подтолкнул Джона.

Белый встрепенулся, глаза его снова наполнились живым теплом, и он произнес короткое, ласковое, должно быть поблагодарил Токо.

В хижине Орво предложил Джону войти в меховой полог, передняя занавесь которого была опущена. Пришлось ползти на брюхе. В квадратном помещении горел жировой светильник. Пламя его было ровным и светлым. Перед светильником на корточках сидела женщина и палочкой, похожей на дирижерскую, управляла пламенем. Токо помог Джону занять удобное положение и стянул с него верхнюю одежду. В пологе было тепло и светло. Раздробленные кисти почти не болели. Боль ощущалась где-то в самой глубине костей, и если на нее не обращать внимания, то ее словно и не будет.

За меховой стенкой слышались голоса, топот мягких торбасов по земляному полу. Край меховой занавески приподнялся, и просунулась голова. С трудом Джон узнал старого Орво. Рядом с головой Орво пристроилась голова Армоля, затем показался мужчина, который встречал путников. Вскоре перед Джоном и Токо, занимая пространство от угла до угла, выстроились в ряд косматые головы. Они враз и вразнобой разговаривали с Токо, порой обращаясь через Орво к самому Джону.

Джон односложно отвечал на вопросы о своем самочувствии и с некоторым раздражением следил за этим множеством голов, которые не спускали с него глаз. Это было вроде некоего чудовища с девятью головами.

Раздражение Джона усиливал все более и более обостряющийся голод. Наконец, не выдержав, он обратился к Орво и попросил его достать из мешка припасы.

– Не торопись, – спокойно ответил Орво. – Сейчас будет настоящая еда.

Голова его исчезла, и тотчас на ее место просунулось длинное деревянное корыто, заполненное дымящимся вареным мясом. Запах был так силен и ароматен, что Джон не выдержал и судорожно глотнул слюну.

Орво, возникший следом за блюдом, издал торжествующий возглас и отдал приказ Токо, видимо, говоря, как накормить безрукого белого человека.

Токо схватил с блюда огромную кость с мясом и протянул ее прямо к лицу Джона. Теплое мясо коснулось губ, и Джон отпрянул назад, разгневанный такой бесцеремонностью.

Но вместо выражения вины на лице у Токо возникли изумление и вопрос. После минутного раздумья его лицо тронула мысль, и он позвал:

– Сон! – и, схватив зубами мясо, отрезал кусок у самых губ, едва не задев лезвием кончик носа.

Он нарочито громко чавкал, показывая, как вкусно мясо.

Но Орво, то ли знал, что белый человек ест по-другому, то ли догадавшись, нарезал мелкими кусками мясо на деревянном блюде, насадил кусок на кончик ножа и поднес ко рту Джона. Кормление началось.

Мясо было вкусное, нежное, сочное, но совершенно несоленое. После двух-трех кусков Джон попытался объяснить Орво, что хозяйка, видимо, забыла посолить мясо, но Орво, поняв, произнес решительно:

– Соль нет!

Тогда Токо довольно бесцеремонно раскрыл вещевой мешок Джона и с помощью его обнаружил небольшой холщовый мешочек с драгоценным белым порошком.

Орво аккуратно посолил мясо, предназначенное Джону, и даже посыпал им бульон, которым завершилось обильное пиршество.

После еды начались приготовления ко сну. Хозяйка внесла свернутые рулонами оленьи шкуры. Джону досталось место у задней стенки, рядом с жирником. Поблизости от Джона поместился Токо. От жирника и от испарений горячего мяса в пологе стало совсем тепло, даже жарко. Токо ловким движением скинул с себя нижнюю пыжиковую кухлянку и остался по пояс голым. Но через некоторое время ему и этого показалось много, и он стянул нижние штаны, оставшись совершенно нагишом, лишь набросив между ног заботливо поданный хозяйкой кусок оленьей шкуры.

Когда его примеру последовали и остальные мужчины, Джон попросил Орво помочь ему освободиться хотя бы от теплой меховой рубашки и меховых брюк.

Снятую с Джона одежду Токо уложил позади него, соорудив нечто вроде высокой подушки. Джон откинулся на нее и прикрыл глаза. Блаженная истома охватила тело. Путешествие оказалось не таким уж страшным, как он думал.

Джон лежал на спине. Вокруг него гудел приглушенный непонятный разговор. Он действовал усыпляюще, словно тихий морской прибой или журчание ручья.

Перед тем как погрузиться в глубокий сон, в сознании Джона мелькнуло доброе, родное лицо капитана Хью. Только почему-то он был острижен и обрит наподобие чукотского оленевода. Но Джон не успел удивиться – его охватил спокойный сон.

5

Орво медленно набил крохотную чашечку трубки табаком и, сделав глубокую затяжку, передал хозяину яранги Ильмочу.

Ильмоч взял трубку и бережно воткнул мундштук в узкую щель между редкими зубами, не раскрывая рот широко, боясь упустить хоть одну частичку драгоценного табачного дыма.

Армоль следил за действиями стариков, но не решился попросить себе хоть бы одну затяжку.

– Три дня будете карабкаться вверх до перевала, – почти не разжимая губ, говорил Ильмоч. – Три дня и три ночи на студеном ветру, без укрытий, без дров, без глубокого снега. Корму взять много не сможете, придется поголодать и вам, и собакам.

Слизывая с мундштука табачный сок, Ильмоч наконец передал трубку Армолю. Парень судорожно вцепился в трубку и сделал полагающуюся ему глубокую затяжку.

Когда очередь дошла до Токо, Ильмоч уже обычным голосом продолжал:

– Белого надо отвезти в Анадырь, тут уже ничего не поделаешь. Вернуться – капитана разгневаешь, а умрет – так кто знает, что вам за него будет… И то сказать – в тяжелую работу запряглись.

Орво покосился на спящего Джона и признался со вздохом:

– Пожадничал я. Да ведь три ружья и за пять лет не заработаешь. На китовый ус спросу мало, платят плохо, белым опять подавай песца. А ты ведь знаешь, что на нашем берегу лучше всего бить песца в море, когда он ходит вслед за белым медведем и подбирает объедки. На льду капканы не поставишь – унесет.

– Ружье – это очень хорошо, – согласился Ильмоч и с вожделением поглядел на потухшую трубку Орво.

Перехватив его взгляд, Орво потянулся за кисетом.

Токо поглядел на спящего Джона. С закрытыми глазами белый человек не производил отчуждающего впечатления. Просто спящий человек с очень светлыми волосами и плотно сжатыми веками, за которыми дрожит зрачок, видящий неведомый сон.

– Дадим вам корму, – сказал Ильмоч, внимательно наблюдая за тем, как Орво уминает табак в чашечке трубки. – Осенью в первую пургу у нас много оленей пало. Мяса хватит… Если будет хорошая дорога, так, глядишь, и перевал легко одолеете. А оттуда уже все вниз да вниз – в долины. Там уже кочуют кереки и кривоногие каарамкыт ^[10].

– Те, что на оленях верхом ездят? – спросил Армоль.

– Они самые, – кивнул Ильмоч. – Нищий народ. Вот только жрать горазды.

– Ехать через их стойбища – одна мука, – продолжал Ильмоч. – Корма не допросишься, яранги у них холодные.

В пологе на некоторое время воцарилось молчание. Окрепший к ночи ветер захлопал шкурами яранги.

– С гор идет, – проронил Ильмоч. – К утру заметет.

Все затаили дыхание и прислушивались к шуму ветра.

Пламя в жирнике угасало. Женщины, закончив хлопоты по дому, укладывались спать, снимая с себя все и забираясь под одеяла из оленьих шкур.

Ильмоч пососал пустую трубку и передал ее Орво.

– Спать будем.

Среди ночи Джон проснулся от смутного беспокойства. Поначалу он не мог сообразить, где находится. Только что во сне он рубил дрова в подвале родного дома в Порт-Хоупе, предвкушая приятные часы перед камином у потрескивающего огня. Он рубил, и вокруг него росла куча дров. Поленья громоздились одно на другое, образуя высокий штабель, грозивший вот-вот обрушиться на него. Руки ныли, болели плечи. Джон поглядывал на неустойчиво сложенные поленья, но почему-то не переставал рубить, до тех пор пока на него не хлынул дровяной поток. Он сделал усилие, чтобы выбраться из него, – и проснулся.

Сначала он подумал, что находится в своей каюте на борту «Белинды», но в следующую секунду нарастающая боль в руках вернула его к действительности.

За стенами яранги грохотал ветер, колотя в стены из оленьих шкур, грозя сорвать хрупкое на вид жилище и унести его в бескрайние дали тундры. Но жилище крепко вцепилось в землю. Тряслось, стонало, но оставалось на месте. Должно быть, это и была та страшная пурга, о которой Джон читал в книгах полярных путешественников и слышал в портовом кабачке в Ванкувере, а затем в столице прибрежной Аляски, в Номе.

Иногда порывы ветра бывали так сильны, что Джон отчетливо чувствовал, как жилище явственно приподнимается с земли, готовое улететь вслед за ураганом.

Однако обитатели яранги и гости крепко спали, несмотря на грохот ветра, заглушавший могучий храп.

Джон заворочался на своем ложе. Было душно, хотелось пить. Грохот ветра назойливо лез в уши. Кисти рук, о которых Джон успел забыть, напоминали о себе острой болью, и боль эта поднималась вверх, переходила через локти и поднималась к плечам, а оттуда молотила по голове в такт с ударами сердца.

Воздух в пологе был так сперт, что явственно ощущался щекой как нечто осязаемое, почти жидкое. Он обволакивал тело, и дышать было трудно.

Джон вспомнил, что совсем недалеко, на расстоянии трех шагов от него, находится меховая занавеска, которую можно приподнять. Взяв направление в темноте, он стал тихонько пробираться ползком к передней стенке полога. Он натыкался на голые тела, пока не нащупал лбом свободно свисающую занавеску. Помогая головой локтям, он высунул лицо в холодную часть яранги и с наслаждением вдохнул холодный, пахнущий отсыревшими шкурами воздух.

Грохот бури здесь был слышен сильнее, чем в меховом пологе. Мельчайшие снежинки проникали внутрь и падали на лицо. Передвижение по темному пологу стоило Джону большого труда, он устал и чувствовал себя разбитым. Странный жар охватывал все тело, наливал кости горячей кровью, и единственное, что умеряло боль и нестерпимую жажду, был холодный воздух. Так, высунувшись из полога, Джон снова задремал под вой ветра. Он часто просыпался, и это был не сон, а скорее дремота с короткими промежутками бодрствования. Его будили собаки, то и дело облизывая ему лицо шершавыми языками, и острая боль, пронзающая насквозь его кости.

К утру жажда стала нестерпимой, и Джон решил дотянуться до тонкого слоя снега, покрывшего земляной пол яранги. Он медленно подтягивал тело, перегибаясь через деревянное изголовье, и чувствовал в темноте, как все ближе и ближе холод снега, и даже ему казалось, что он уже видит перед глазами белизну, но это был далекий отблеск метели, светивший в дымовое отверстие яранги.

Потеряв равновесие, Джон навалился телом на раздробленные кисти и громко застонал от дикой боли, охватившей его, как огнем.

Разбуженный стоном, Токо бросился к нему и помог ему вернуться на прежнее место.

Спавшие в пологе зашевелились. Женщина выскользнула из-под мехового одеяла и, чудом найдя свободное пространство среди множества раскинутых ног и обнаженных тел, принялась добывать огонь.

В спокойном положении боль немного утихла, и Джон с любопытством уставился на дикую дочь Прометея, которая в полутьме полога с поразительной ловкостью крутила палочку. Конец палочки был уставлен в углубление, сделанное в широкой доске. Вскоре из этого углубления посыпались искры, а немного погодя показался синий язычок пламени, который тут же был перенесен в жирник и весело занялся на моховом бугорке, соприкасавшемся с топленым жиром.

Обитатели жилища выбирались из-под меховых одеял, облепленные приставшим оленьим волосом. Наскоро потерев ладонями лица, они тут же быстро одевались. Исчез из полога старый Ильмоч, за ним последовал Орво, Токо и женщина.

Джон остался один в пологе рядом с мерцающим пламенем жирника. Не в силах сдержаться, он позвал Орво.

Старик просунул свое лицо в меховую занавесь и вопросительно уставился на Джона.

– Принеси воды, – попросил Джон.

Вместо Орво воду принес Токо. Осторожно придерживая оловянный сосуд, когда-то бывший обычным ковшиком, но потерявший ручку, Токо лил воду в широко раскрытый рот Джона и ласково, с нескрываемым сожалением смотрел на больного.

Джон откинулся назад и поблагодарил Токо. Тот широко улыбнулся и сочувственно покачал головой, показывая на забинтованные руки Джона.

Джон сделал страдальческое лицо, показывая, что ему больно. Токо хотел еще что-то сказать, но не было слов, да и в жестикуляции он был далеко не силен, поэтому он попросту подошел к Джону и слегка ободряюще погладил его по плечу.

Весь день Джон пролежал в пологе. После обильного завтрака переднюю меховую стенку приподняли, и, таким образом, он мог наблюдать за жизнью в яранге.

То и дело входили пастухи, облепленные с ног до головы снегом, внося каждый раз с собой порцию снежной бури и заставляя вздрагивать и трепетать пламя неугасающего костра. Куда-то уходили и спутники Джона и возвращались озабоченные. Они долго очищали от снега каждую волосинку на своей одежде и с сочувствием смотрели на Джона.

К вечеру буря достигла предельной силы., Раз даже весьма ощутимо содрогнулась яранга: видимо, что-то оборвалось. Мужчины с громкими криками выбежали наружу, и их возбужденные голоса доносились сквозь грохот ветра.

Перед вечерней едой хозяин яранги выбрал из кучи несколько ободранных оленьих ног и небрежно швырнул их гостям. Встретив громкими одобрительными возгласами этот дар, гости вынули свои охотничьи ножи и проворно принялись за работу, очищая кости и соскребывая с них сухожилия и остатки мяса. Все это они отправляли в рот, громко причмокивая, не скрывая своего наслаждения.

Очистив оленьи ноги, едоки принялись осторожно выстукивать их, пытаясь расколоть. Первому это удалось Токо. Он извлек из костяных обломков розоватый мозг и, откусив половинку, предложил остаток Джону. Даже не предложил, а просто сунул ему в рот. Джон не успел отвернуться, не ожидая такого быстрого угощения. Ему не оставалось ничего другого, как разжевать и проглотить мозг. Он оказался не только вполне съедобным, но даже вкусным.

После Токо все наперебой старались угостить Джона, предлагая ему самые толстые и самые розовые куски мозга. Орво придвинулся ближе и зазел разговор о погоде: ветер такой сильный, что наверняка оторвало от берега лед у Энмына.

Это известие поразило Джона. Если случилось то, о чем говорил Орво, – значит, для «Белииды» открылся путь в Берингов пролив. Теперь единственное, что может удержать Хью Гровера, – это отсутствие Джона. Как жаль! А может, вернуться обратно? Ведь они не проехали, судя по всему, и пятой части пути. Если вернуться, то на «Белинде» за трое суток хорошего хода можно добраться до Нома. А там есть госпиталь.

– Орво, мы должны немедленно вернуться! – взволнованно сказал Джон.

Ему пришлось несколько раз повторить эти слова, прежде чем Орво что-нибудь уразумел. Лицо его вытянулось, и Джон решил, что старик беспокоится об обещанной награде.

– Все, что обещал Хью, вы получите, – горячо заверил его Джон. – И даже больше. Я обещаю дать вам больше.

Джон так разволновался, что вдруг ощутил, как тяжелая волна жара поднимается в груди, теснит дыхание и заполняет слезами глаза.

– Подумаем, – уклончиво ответил Орво. – Время есть. Пока не утихнет ветер, никуда не поедем.

Орво отвечал Джону на чукотском языке. Спохватившись, он перешел на английский. Он объяснил Джону, что, конечно, они повернут обратно, как только убедятся в том, что лед оторвало от берега. Орво наблюдал за выражением глаз Джона и видел, что парню худо. И не от известия, что взломало лед, а оттого, что началось то, чего больше всего опасались.

Это называется почернением крови. Такое часто бывает у людей, которые отмораживают конечности. По прошествии нескольких дней кожа на пораженных участках чернеет, словно бы обугливается на невидимом огне. Таинственное пламя пожирает человека, выедая внутренности. Смерть наступает быстро.

Единственное спасение – отсечь пораженный орган. На своем веку Орво перевидал много людей с отрезанными пальцами ног и рук: ведь мороз – обычное дело на Севере. Большинство сделали эту операцию собственноручно и таким образом спаслись… Однако на отсечение кистей или стопы и даже всей ноги могли решиться только настоящие энэныльын ^[11], обладающие большим опытом, передаваемым из поколения в поколение.

Орво подозвал Ильмоча и показал ему на воспаленные глаза Джона.

– У него начинает чернеть кровь, – сказал он вполголоса, словно канадец мог понять чукотский разговор.

Ильмоч молча приложил свою широкую шершавую ладонь ко лбу Джона и подтвердил:

– Как чайник на огне.

Джон начал сердиться: неужели его считают сумасшедшим только потому, что он хочет вернуться на корабль? Или они не понимают, что ему лучше трое суток плыть на корабле в Ном, чем трястись на собачьей нарте бог весть сколько времени до какого-то призрачного Анадыря, которого, может быть, и на свете нет!

Он принялся сердито и торопливо объяснять это Орво, но старик, казалось, пропускал мимо ушей все его слова, занятый своими мыслями.

Пурга продлится не менее трех суток. Этого вполне достаточно, чтобы черная кровь поднялась до сердца и сожрала человека. Белого человека, отданного на сохранение Орво и его товарищам. А когда умрет Джон, им лучше не возвращаться на побережье, ибо белые за одного своего соплеменника могут погубить все селение. Так было несколько лет назад, когда нешканцы убили моряка-насильника, обесчестившего малолетнюю девочку. Белые подвели корабль ближе к берегу и открыли ружейный огонь по ярангам. Те, кто не успел убежать за лагуну, погибли от пуль. Потом моряки сошли на берег, обчистили опустевшие яранги и на прощание подожгли. И это за одного убитого белого человека.

Орво поднял глаза и почти с ненавистью посмотрел на Джона. Джон содрогнулся: никто еще до этого так не смотрел на него.

– Ружья будут ваши, – повторил Джон и почувствовал, как сухо у него во рту и туманом наполняется голова, затемняя сознание. Собрав последние силы, он попытался заглянуть в глаза Орво. – Вы получите большую награду, – прохрипел он, валясь на бок.

– Беда, – сказал Орво, вернувшись в чоттагин. – У него началось горение.

– Что будем делать? – испуганно спросил Армоль.

– Не знаю, – глухо отозвался Орво. – Будем ждать, пока не помрет. А потом выждем, пока не уйдет корабль.

Токо молча поднялся со своего места и подошел к больному. Джон лежал на боку. Глаза его были полузакрыты, и он что-то бормотал на своем языке, часто-часто повторяя: мэм, мэм, – должно быть, звал свою мать.

Токо положил его поудобнее. Больной на секунду приоткрыл глаза, но не узнал его.

Джон дышал тяжело, дыхание со свистом вырывалось из его широко открытого рта, и даже на расстоянии чувствовалось, какое оно горячее.

Токо вернулся к сидящим в отдалении мужчинам. Орво дрожащими пальцами уминал табак в крохотной головке трубки.

– Надо его спасти, – сказал Токо.

– Спасти можно, если отрезать черное мясо, – ответил Орво.

– Хотя бы так, – медленно проговорил Токо. – Будет жив. Лучше привезти его обратно безрукого, чем мертвого.

Орво судорожно затянулся трубкой и раздраженно произнес:

– А что ты ответишь белым, если они скажут, что не было нужды отсекать черное мясо? Как их ты сможешь убедить, что надо было? Ты не знаешь этот народ: они родятся с убеждением, что всегда правы и что мнение человека иного цвета кожи не может быть верным.

– А что же все-таки делать? – подал голос Армоль.

– Может быть, сделаем так: не будем думать, кто он, а словно беда случилась с кем-нибудь из нас? – осторожно спросил Ильмоч.

– Но возвращать-то его надо! – почти выкрикнул Орво. – Какими глазами я посмотрю на капитана, когда привезу ему обрубок человека. Он даже есть не сможет, не то что на охоту ходить!

– Белый человек не только охотой живет, – возразил Токо.

– Можно позвать Кэлену, – задумчиво проронил Ильмоч. – Она сможет отсечь черное мясо. Она уже делала такое. Знаешь Мынора? – обратился он к Орво.

– Знаю, – кивнул Орво, – он на коленях ходит.

– Это Кэлена отсекла ему ступни, – почти с гордостью заявил Ильмоч. – Пусть и здесь поможет нам.

– Она все еще имеет силу общаться с теми? – Орво движением глаз показал на дымовое отверстие яранги.

– Еще лучше прежнего, – подтвердил Ильмоч. – Особенно когда гадает по оленьей лопатке. Будто перед ней голая истина. Сильный она человек.

Орво посмотрел на своих спутников, словно искал у них поддержки. В глазах его бегали огоньки растерянности и страха. Ни Токо, ни Армолю никогда еще не доводилось видеть старика таким.

– Все будет хорошо, – утешая самого себя, проговорил Токо. – Главное – мы вернем его. Живой лучше, чем мертвый. Его можно спросить, почему так случилось, и отвлечь от нас подозрения.

– А пожалуй, ты прав, – нерешительно произнес Орво и кивнул Ильмочу. – Зовите Кэлену.

6

Кэлена откинула рукав кэркэра ^[12] и обнажила до половины тощую высохшую грудь, болтавшуюся, как пустая кожаная сумочка. Она велела внести в полог еще пару жирников, чтобы было достаточно света. Мужчины беспрекословно повиновались ей: расстилали тщательно вымытый кожаный ковер, Орво сосредоточенно оттачивал особые ножи, принесенные шаманкой.

Кэлена приблизилась к больному. У нее было длинное худое лицо. Линии татуировки терялись в глубоких морщинах, как тропинки в гористой тундре. Из широких ноздрей торчали жесткие волосы. Но поразительны были ее руки и глаза. Токо смотрел на ее пальцы не отрываясь и дивился тому, какие сильные руки, могут быть у женщины. В глазах Кэлены горел желтый огонь, словно там был спрятан сильный жирник. Казалось, когда шаманка обращала взгляд в темный угол, то освещала его глазами, словно маленьким факелом.

Несмотря на непривлекательную внешность, Кэлена не вызывала отвращения и страха. Потому, быть может, что от ее высокой и тощей фигуры исходило столько уверенности и силы, что люди невольно проникались к ней чувством доверия и уверенностью, что эта большая и добрая женщина обязательно поможет.

– Чтобы спасти человека, надо заколоть собаку, – тихо, но решительно сказала она Ильмочу.

– Возьми у Орво, – отозвался Ильмоч.

– Но нам еще далеко ехать, – возразил Орво.

– Армоль, принеси щенка из моей яранги, – распорядилась Кэлена.

Пока Армоль ходил за щенком, больного передвинули ближе к середине полога, а жирники подняли на высокие подставки, чтобы свет падал наискось сверху. Кэлена разложила на отдельном кусочке выбеленной нерпичьей кожи свои инструменты: остро отточенные ножи, иголки и кости, туго скрученные нитки из оленьих жил, лоскутки шкур и длинные полосы мягкой и чистой оленьей замши.

Армоль внес барахтающегося щенка в полог.

– Ильмоч, Орво, будете мне помогать, – приказала Кэлена. – Надо заколоть собаку.

Ильмоч взялся за щенка, а Орво принялся помогать шаманке развязывать туго забинтованные руки Джона.

– Вы, молодые, не уходите далеко, – приказала Кэлена, – можете понадобиться. Если он вздумает кричать и вырываться, наваливайтесь на него и держите крепко.

– Ладно, – кивнул Токо и почувствовал, как сухо стало у него во рту.

Кэлена скинула кэркэр и осталась в одной узкой кожаной набедренной повязке. Откуда-то в руках уже появилась маленькая бутылочка. Зубами она вытащила пробку, попробовала осторожно кончиком языка и, разжав стиснутые зубы Джона, влила содержимое ему в рот. Джон рванулся, задергался, но Кэлена надавила коленом на грудь и придержала его.

Через некоторое время Джон лежал спокойно и, даже дыхание у него, казалось, стало ровнее.

Затем шаманка тщательно осмотрела отточенные лезвия, плюнула на каждое, растерла плевок ладонью и осталась довольна. Обратив лицо кверху, она ненадолго замерла и с полузакрытыми глазами шептала заклинания. Странное дело, но Токо показалось, что она говорила на языке белых людей. Может быть, оттого, что она собиралась лечить белого?

Закончив все приготовления, Кэлена принялась осторожно разматывать повязки на руках Джона. Там, где они присохли и отдирались с трудом, шаманка мочила повязку свежей собачьей кровью. По мере того как обнажалась почерневшая кожа, сладковатый запах гноя заполнял полог и дыхание людей становилось короче и труднее.

То, что предстало глазам, трудно было даже назвать остатками человеческих рук. Все было перемешано – обрывки меховых рукавиц, раздробленные фаланги пальцев, лоскутки кожи и кости. Не в силах видеть это, Токо отвернулся.

– Больше крови, больше крови! – громко приговаривала Кэлена. – Пусть щенячья кровь отмоет твои раны и вольет в тебя собачью выносливость.

Пересилив себя, Токо снова посмотрел туда, где орудовала Кэлена. Обмыв раздробленные кисти Джона, она взялась за нож. Действовала она уверенно и быстро, словно имела дело не с человеческими руками, а с тюленьими ластами или оленьими ногами. Лезвие скользило по суставам, отделяя кости и оставляя большие, свисающие лоскутки кожи. Отбросив в сторону отрезанную кисть, Кэлена взялась за иголку с оленьими сухожилиями. Ровный, красивый шов ложился на культе, и маленькие капельки крови отмечали путь иглы.

Обильный пот выступил на лице шаманки. Изредка нетерпеливым движением она смахивала локтем пот и громко шмыгала носом. Покончив с одной рукой, она принялась за вторую.

И тут случилось то, чего опасались все: Джон пришел в чувство. Сначала он в недоумении уставился на шаманку, склонившуюся над ним с ножом в руке. Потом его лицо исказила гримаса страха и отвращения, он закричал страшным голосом и рванулся прочь.

– Держите его! – воскликнула Кэлена. – – Держите крепко!

Токо и Армоль набросились на бедного Джона и навалились иа него. Однако белый был силен и ловок. Ему несколько раз удалось отбросить Армоля и Токо. Но что может поделать безрукий? На помощь пришли Орзо и Ильмоч.

– Главное, чтобы он не мог пошевелить рукой! – распоряжалась шаманка. – Ты, Армоль, держи его за руку, и вы не давайте ему шевелиться.

Наконец удалось так прижать Джона, что он не мог двигаться. Токо почти лежал на нем, лицом к лицу, чувствуя иа себе его горячее дыхание.

В больших синих глазах Джона застыл ужас. Из переполненного синего озера выкатывались большие слезинки и быстро стекали по щеке куда-то за ухо, в заросли светлых волнистых волос, склеившихся от испарины.

Джон что-то говорил. Быстро и торопливо. В его словах чувствовалась мольба, страх, обещание, боль, гнев…

Токо отвечал ему, не понимая ни единого слова:

– Ты потерпи немного. Все будет хорошо. Эта женщина спасает тебе жизнь, не бойся ее… От твоей боли мне тоже больно, но надо терпеть. Ради жизни потерпеть надо. Ведь ты хочешь увидеть свою землю, свою мать, своих близких? И жена, поди, есть у тебя? Ты вернешься к ним живой. Не беда, что без рук. У белого народа есть много работы, когда руки не нужны. Вот и будешь такую работу делать. Да и хитры вы на выдумки, сумеете что-нибудь на место рук приделать. Вот до чего вы умом дошли: большие огненные лодки, как обломки скал, плавают по морям, огонь заперли в плошечку, и там он горит синим шумным пламенем. Придумали ружья, разную еду в жестянках… Все будет хорошо, Сон…

– Возьмите его покрепче, – услышал Токо ш.аманкин голос, – сейчас начну шить.

Токо налег плотнее на Джона и, стараясь перекрыть его голос, продолжал:

– Кэлена умеет шить. Она сделает тебе такой шов, что будешь гордиться и перед друзьями хвастаться. Нитки из оленьих жил крепкие, не порвутся… Не дергайся, осталась самая малость. Утихнет пурга, обратно поедем. Двух дней не пройдет, как приедем в Энмын, и ты увидишь своих друзей. Лед ушел, дорога чистая. Вы уплывете… Потерпи малость. Мне ведь тоже нелегко смотреть тебе в глаза…

Или Джон снова впал в забытье, или решил, что сопротивление бесполезно, но Токо почувствовал, что ему стало легко держать белого.

Сквозь полузакрытые ресницы, на которых дрожали слезы, Джон видел своих мучителей. Когда в поле зрения попала эта ужасная баба с отточенным ножом в руках, он решил, что его собираются съесть. И тотчас в его памяти всплыли рассказы о каннибалах, о пожирателях человеческого мяса, о дикарях, которые поджаривают свою добычу на тлеющих угольях. Он уже чувствовал запах собственного горелого мяса, паленой шерсти отросшей за эти дни бороды.

Он рвался и кричал, пытаясь дотянуться зубами до темного, покрытого капельками пота лица Токо, подлого и кровожадного туземца, который поил и кормил его из собственных рук, заботился о нем, чтобы потом вот так запросто навалиться на него и держать, пока остальные не отрежут по лакомому куску…

Но силы были слишком неравны. Токо лежал на нем камнем, и удивительно было, как много весу в этом на вид щупленьком парне. Сопротивляться было бесполезно. И тогда Джона охватила такая жалость к самому себе, что он не мог удержать слез. Они катились по его воспаленной щеке, вызывая чувство великой горечи и безысходности. Никогда он не был таким беспомощным. Может быть, только где-то в туманных далях детства, в жизни, оставленной навсегда. Но жаль было не того, что прожито, что осталось, а того, что он не вернулся домой, не появился на пороге отчего дома покорителем ледовитых морей. Все радости мира достанутся другим, тем, кто в этот час и не помышляет о смерти. Их познает до дна и Хью Гровер, друг, единственный, быть может, кто надеется на его возвращение. Бедный, милый Хью! Он мерзнет на обледенелом суденышке, казавшемся таким надежным и крепким, и ждет друга.

Словно не человек на нем лежит, а каменная глыба навалилась. Глыба, испускающая мерзкий запах пота, прокисшего тюленьего жира и еще чего-то грязного и невыносимого.

Тошнота подступала к горлу. Ощущение боли притупилось, и почему-то боль переселилась в сердце. А может быть, он уже мертв и все, что с ним происходит, уже не имеет никакого значения? А тяжесть – это тяжесть могильного камня, плиты, положенной на последнее его прибежище. Джон закрыл глаза и старался не открывать их, чтобы не видеть перед собой ненавистную рожу, блестящую от жира и пота. Он чувствовал какую-то возню. Они что-то делали с его руками! Но что?

Джон открыл глаза. Странное дело – он всегда был уверен, что у этих чукчей узкая прорезь глаз, а у этого огромные черные зрачки, и в глубине их затаилось человеческое выражение сочувствия.

– Что вы со мной делаете? – закричал Джон. – Отпустите меня! Вы ответите за свои действия!

– Еще немного потерпи, – услышал он голос Орко. – Недолго осталось терпеть.

– Что вы со мной делаете?! – изо всех сил заорал Джон.

– Руки тебе делаем! – закричал в ответ Орво. – Черное мясо снимаем, спасаем тебе жизнь!

– О бог мой! – застонал Джон. – Руки мои. Руки!

Он не чувствовал, как шаманка Кэлена осторожно завязала ему изуродованные кисти мягкими полосками оленьей замши. И вдруг он понял, что эти дикари отрезали ему пальцы, преградив путь гангрене. Какое варварство! Ведь хороший хирург мог бы оставить хоть два-три пальца на каждой руке… А они… Что, если эта страшная ведьма оттяпала кисти на обеих руках?

Джон открыл глаза и увидел, что Токо отвалился от него и сидит рядом, всматриваясь в его лицо.

– Ожил! – радостно молвила Кэлена. – Глазами водит.

– Что вы со мной сделали? – тихо спросил Джон, обращаясь к Орво.

– Спасли тебе жизнь, – устало ответил старик.

– Что вы сделали с моими руками?

– Так надо было, – ответил Орво. – У тебя почернело мясо. Смерть вплотную подошла к тебе, и ты бы навеки закрыл глаза. И один только выход был – убрать черное мясо с почерневшей кровью. И это сделала она, – Орво кивнул в сторону шаманки, которая устало набивала трубку с огромным, пузатым чубуком.

– О, господи! – зарыдал Джон и, не стесняясь никого, залился слезами. – Кому я нужен без рук!

Кэлена обтерла окровавленные руки тряпочкой, смоченной в воде, поправила себе выбившиеся волосы и с улыбкой посмотрела на причитающего Джона.

– О чем он вопит? – спросила она Орво.

– Плачет над своими руками, – ответил старик.

– Оно понятно, – кивнула шаманка.

Она приблизилась к Джону и осторожно погладила его по голове.

Ощутив прикосновение, Джон резко обернулся и увидел перед собой ужасное лицо старухи. Кожа словно пропечена на сильном огне. В воспаленных ее глазах теплилась нежность. Это было ужасно – нежность и уродство!

Он сделал движение, чтобы оттолкнуть старуху, но в это мгновение сознание покинуло его, и он отвалился назад на разостланные шкуры.

Кэлена уложила его поудобнее и сказала:

– Долго будет спать.

Собрав свои инструменты и сложив их в особую кожаную сумку, она принялась убирать на лоскут оленьей шкуры останки щенка и то, что она отрезала ножом.

Оглядевшись, она удовлетворенно хмыкнула и позвала Орво:

– Поможешь мне.

В чоттагине клубками свернулись собаки. Из дымового отверстия сыпалась снежная пыль, и свет пурги мерцал тускло и таинственно.

Кэлена сняла камень, поддерживающий шкуру у входа, и тотчас ветер ворвался в ярангу, вздыбив шерсть у собак. Шкура металась и вырывалась из рук.

Орво поспешил на помощь старухе.

Оказавшись на воле, Орво и Кэлена были тотчас же подхвачены ураганом. Орво побежал вслед за старухой, которая неслась куда-то вслед за ветром. Орво уже стал опасаться, как бы не уйти далеко от яранг, но вдруг шаманка остановилась как вкопанная. Она стояла, как обломок скалы, неожиданно возникший на пути ветра. Пурга обходила ее стороной, и через минуту вокруг живого неподвижного идола образовалась снежная воронка. Постояв некоторое время и пошептав заклинания, Кэлена вырыла глубокую яму в снегу и опустила в нее останки щенка и отрезанные пальцы рук белого человека.

– Руки и кости… – говорила Кэлена. – Одни лишь руки и кости. Белый человек вернется на свою землю. Может быть, ему сделают там новые руки, но те, что остались здесь, да не будут помехой нашим людям. Мы – люди тундровые, и жизнь у нас иная, чем у того, чьи руки остались здесь. Им будет покойно в снегу, а весной, когда солнце откопает их, придут вороны и поступят с ними на свой лад. Они мудрый народ, знают, что делать.

Кэлена повернулась к Орво:

– Повторяй за мной! Ты, кто не видит, но слышит нас! Пронеси мимо нас гнев белого человека, как проносится пурга весной. Мы спасли ему жизнь. Вразуми его и сделай так, чтобы он понял нас.

Орво повторял вслед за старухой слова, и ветер врывался ему в глотку, задерживал дыхание, забивал снегом рот. Орво плевался, но послушно повторял каждое слово старухи.

Странно, те заклинания, которые до сих пор знал Орво, чаще всего были набором непонятных слов, похожих то на корякские, то на эскимосские и даже на эвенские… Обычный человек не мог понимать их, даже если эти заклинания принадлежали ему и были получены в полную собственность от какого-нибудь шамана. А тут шаманка говорит обыкновенными словами, да еще в такой момент, когда хоронит части рук белого человека.

Закончив обряд, старуха притоптала снежный холмик и двинулась обратно, против ветра. Она шла, рассекая своим длинным тощим телом упругий, затвердевший воздух, шла ровно и упрямо, не сбавляя шага. Орво следовал за ее спиной, дивясь силе старухи.

Очищая себя от снега в чоттагине, Кэлена спросила Орво:

– Что вам обещали белые люди?

Орво перечислил будущую плату и добавил:

– Только боюсь, что ничего нам не будет. Не довезли парня до Анадыря.

– Да, – сочувственно протянула Кэлена. – Никогда не понять нас белому человеку.

7

Пурга утихла среди ночи. Проснувшись, Джон не услышал воя ветра и шелеста снега по крыше яранги. За кожаными стенами, за пологом из оленьих шкур, где храпели спящие, распростерлась тишина.

Джон с наслаждением прислушивался к тишине, к собственному душевному спокойствию, к постепенному приливу сил. Он чувствовал, что уже выздоровел: послеоперационная горячка прошла благодаря заботам старой Кэлены.

Шаманка часто наведывалась к больному, приносила какие-то снадобья, настои. Убедившись, что эти люди не желают ему зла, Джон доверился их заботам и сам теперь удивлялся, как он скверно о них думал. Правда, на его вопросы, что же сделала с руками шаманка, Орво отвечал уклончиво, ссылаясь на плохое знание английского языка. Джон пытался разговорить Токо, но тот отворачивался, едва только начинал догадываться, о чем спрашивал белый.

В пологе проснулись все разом. Женщина подошла к жирнику, сделала несколько энергичных движений зажигательной палочкой, и ровный свет мха, горящего в оленьем жиру, осветил меховой спальный полог.

– Вот поедим – и в дорогу! – весело сообщил Джону Орво. – Надо торопиться на побережье, пока лед обратно не подогнало. На таком ветру море чистое бывает до самого американского побережья… А вчера ты зря обидел Кэлену… Она сделала все, что смогла. И даже больше. На левой руке у тебя осталось два пальца, а на правой – половина мизинца и еще обрубочек среднего. Не совсем ты безрукий…

Одевшись с помощью Токо, Джон вышел из полога. На морозе он едва не задохнулся от свежести и невольно зажмурился от ослепительной белизны, хотя солнца не было и лишь по краю изрезанного дальним хребтом горизонта была разлита молочно-белая полоса – признак полярного зимнего дня.

Хозяин уже подогнал оленье стадо. Рогатые животные испуганно шарахались в сторону, едва человек приближался к ним. Чукотские олени отнюдь не были ручными. Поймав арканом упитанного бычка, хозяин подтянул его. Два молодых парня накинулись на оленя, повалили его на снег и вонзили ножи в шею. Женщина подставила под алую струю кожаный сосуд.

Оленя быстро освежевали. Джон пристально наблюдал за действиями кочевников, и хотя зрелище было не из приятных, Джон утешал себя мыслью о том, что это их образ жизни, их способ существования.

На нарте мальчишки подвезли прозрачный речной лед, женщины повесили над разгоревшимся костром огромный котел и разожгли еще костер. Помогавший свежевать оленя Орво бережно вскрыл желудок и вылил все, что в нем было, в котел. Женщина разбавила кровью содержимое котла и принялась перемешивать его руками, погружая их по локоть в кровавое месиво.

Несмотря на изрядный мороз, все мужчины ходили с непокрытой головой, женщины для удобства опускали рукава меховых кэркэров, выставляя наружу почти половину туловища.

Закололи еще несколько оленей поющее на корм собакам. Покончив с делом и приготовив нарты в дорогу, все вошли в чоттагин, освобожденный от собак, и уселись поближе к огню в ожидании еды.

Как обычно, перед Джоном лежал его сундучок и матерчатый мешок с запасами. Джон попросил Токо выложить все из мешка и из сундучка на низкий деревянный столик. Обитатели яранги явно заинтересовались неведомыми и странными вещами: кусковым сахаром, твердыми галетами, похожими на белые дощечки, и жестяными банками с консервированной едой.

Джон попросил позвать старуху Кэлену.

Шаманка пришла и уселась против Джона.

– Пусть она выберет то, что ей нравится, – сказал Джон.

Орво перевел, а Кэлена пристально поглядела на белого человека и погладила его по светлым волосам.

– Дашь то, что сам вздумаешь, – сказала Кэлена. – За мои труды не платят, ведь человеческую жизнь не продают и не покупают. Либо она есть, либо ее нет. По-другому не бывает. Каждый должен спасать жизнь другому. Правда, какой ты человек! Ты не сможешь прожить с нами, потому что не можешь добывать на жизнь для себя и будущих потомков. Но у своих ты, видно, не последний, потому что вон какие у тебя глаза – гордые да умные. Да, остался ты без рук, зато ума не лишился. Если он тебе поможет выжить в ваших краях – стало быть, я сделала доброе дело… А мы такие – шаманы. Нам велено делать людям добро – лечить, предсказывать погоду, усмирять злые силы. Трудная у нас жизнь. Мало радости, разве что когда видим, что человек поправляется или Наргикен жалует нам добрую погоду, теплую весну и тихую зиму. Будь счастлив, беленький. Попал ты к нам, к настоящим тундровым людям, ровно бурый медведь к белым…

Орво кое-как перевел слова старухи на английский.

Джон внимательно выслушал шаманку и старика, потом указал на пачку чая, иглы, сахар и, торжественно наклонив голову, велел все это взять шаманке.

Кэлена с достоинством приняла подарки.

Потом Орво разлил по чашкам бутылку водки.

– Дурная веселящая вода, – пояснил он и живо опрокинул чашку в широко раскрытый рот, а за ним – и остальные.

Токо протянул Джону его чашку.

Подали вареное мясо и кровавую похлебку.

Повеселевший от водки, Джон решил во всем следовать примеру своих спутников. Хозяин яранги принес костяную ложку и ловко прикрепил ее к культе шнурком из оленьих жил.

Кровавая похлебка слегка пригарчивала, но была вполне съедобна. С каждой ложкой вливались сытость и сила. Когда очередь дошла до мяса и свежего костного мозга, желудок Джона уже был переполнен. Однако спутники не только съели по нескольку огромных кусков оленьего мяса, оставив рядом груды добела обглоданных костей, но у них еще хватило сил опорожнить огромный чайник с круто заваренным чаем. С сахаром, однако, все обращались крайне бережно. Джон вытаращил от изумления глаза, когда Кэлена, вылив в себя чашек пять-шесть, закончила чаепитие и вынула изо рта тот самый крохотный кусочек, который перед тем откусила, и теперь старательно завернула его в тряпицу.

– Вот тебе на! – не удержался Джон и дал шаманке еще два куска сахару из своих запасов.

Отдохнувшие за пуржистые дни собаки хорошо тянули, и нартовый караван вскоре оставил далеко за собой стойбище и гостеприимную долину у подножия горных хребтов. Джон долго смотрел назад и видел в голубых сумерках дымы яранг. Какое-то новое, незнакомое чувство шевелилось у него в душе: то ли чувство благодарности к оставшимся людям, так тепло и участливо отнесшихся к нему, то ли предстоящая радость свидания с Хью Гровером, ожидающим его у мыса Энмын, или сознание того, что удалось увернуться от костлявой, которая уже совсем было занесла над ним кулак…

Токо сидел бочком на нарте и тоже радовался возвращению в родное селение. Если даже капитан и не выдаст награду, черт с ним, с винчестером, могло быть и хуже. А вдруг Сон умер бы в дороге или после того, как ему отрезали пальцы? Тогда пришлось бы забыть дорогу в родное селение и искать другое место, пришлось бы, пожалуй, прятаться в тундре. Тундровики, что и говорить, живут богато, особенно если у них такое большое стадо, как у Ильмоча. Еда сама ходит вокруг яранги, только и заботы, что приглядывать за оленями в пургу, чтобы не разбегались, да от волков оберегать. Но все время кочевать! Не успеешь привыкнуть к месту, как сворачивай ярангу и переходи на другое… Токо думал об оленеводческой жизни, сравнивал ее с жизнью морского охотника и решительно склонялся к тому, что хоть и не ходит еда на четырех ногах возле яранги прибрежного жителя, а все-таки жизнь у него куда лучше. Выйдешь рано поутру из яранги и видишь одну и ту же линию горизонта.

Нет ничего лучше, как ехать в такую погоду, после долгой и сильной пурги, когда усталая природа как будто отдыхает, наработавшись за эти несколько дней. Тишина висит на всем пространстве от горизонта до горизонта, звук, рожденный скользящим полозом, прерывистым дыханием собак или голосом человека, разносится далеко и блуждает в воздухе, отскакивая от ледяных скал и снежных заструг.

Мороза почти нет. Плюнешь – и слюна долетает до снега, не успев превратиться в белый твердый комочек. Можно подолгу сидеть на нарте и не соскакивать на снег, чтобы согреться короткой пробежкой.

Сделав за один перегон путь, разный почти половине расстояния от подножия до Энмына, Орво дал знак сделать привал – и самим отдохнуть, а главное, дать собакам отдышаться.

На берегу занесенной снегом реки разбили лагерь, поставив брезентовую палатку. Палатка была тесна, и, только сбившись в кучу, в ней можно было поместиться втроем. Палатка вообще-то полагалась одному Джону, но он решительно потребовал, чтобы в палатку вошли все втроем.

Орво чудом удалось где-то набрать несколько сухих веточек и разжечь костер. На ночь каждый получил по кружке горячего чаю, сильно разбавленного водкой.

Токо сделал Джону пышную постель, притащив для него все оленьи шкуры, какие нашлись на трех нартах.

– Я теперь такой же здоровый, как и все, – заявил Джон. – У меня не должно быть никаких преимуществ.

Улеглись все вповалку.

Поворочавшись, Джон спросил у Орво:

– Вам нравится такая жизнь?

– Какая? – поначалу не понял тот.

– Которую вы ведете здесь, в снегах, на морозе? – пояснил Джон. – Ведь есть другие земли, где жить людям удобнее. Там и теплее, и зверя больше, и нет таких ужасных снежных бурь, как та, которую мы только что пережили. Можно вытерпеть одну пургу, от силы две-три, но всю жизнь! Это невозможно! Вот вы, Орво, вы видели другие страны и другую землю. Разве они вам не понравились? А?

– Понравились, – нерешительно ответил Орво.

– Вот видите. Значит, ваш край менее удобный, – заключил Джон.

– Может, и так, – согласился Орво и повернулся поудобнее, намереваясь заснуть, но Джон, видимо, решил сегодня наговориться за все дни молчания.

– Так в чем дело? – спросил Джон. – Вы посмотрите: весь американский материк заселен людьми, которые пришли из других стран. Эти люди преодолели огромные расстояния в поисках лучшей жизни, в поисках лучшей земли.

– Нам это ни к чему, – ответил Орво. – Мы считаем, что живем на самой лучшей земле в мире. Тем она и хороша, что больше никому не нужна, кроме нас… Я видел, как наших соседей-эскимосов сгоняли с побережья, потому что там нашли золото.

Джон помолчал, потом задумчиво произнес:

– А может быть, вы и правы. Может быть, именно потому, что чукчи и эскимосы заняли самые скверные земли, они избежали уничтожения.

У Орво от таких вопросов пропал сон, и он, как ни ложился, ни вертелся то на бок, то на спину, все не мог заснуть. Убедившись, что и Джон тоже не спит, что не спят и Токо с Армолем, Орво решил коснуться самого волнующего и важного вопроса, который по своей значительности не мог сравниться ни с одним из глубокомысленных вопросов Джона.

– Как вы думаете, – спросил Орво Джона, – отдаст нам капитан обещанное вознаграждение?

– А почему не отдаст? – удивился Джон.

– Потому что мы не довезли вас до Анадыря. А то, что должен был сделать русский доктор, сделала шаманка Кэлена.

– Это неважно, – отмахнулся Джон. – Да мне только стоит сказать, как Хью вам отдаст не только все, что обещал, но и больше. Можете не сомневаться – награда вас ждет.

– Вы слышите? – не выдержал Орво. – Он говорит, что нам заплатят все сполна!

– Значит, у меня будет новый винчестер! – воскликнул Токо.

– Будет! – подтвердил Орво.

Джон смотрел на взволнованных спутников и снисходительно улыбался. Как мало нужно для счастья такому дикарю! Всего-навсего старый винчестер, который в другом мире годится лишь на свалку.

Сообщение о том, что вознаграждение будет вручено им полностью, так взбудоражило спутников Джона, что в тесной палатке долго не смолкали разговоры, а Орво обещал Джону, что они сделают все, чтобы как можно быстрее доставить его на корабль.

За всю ночь Джон почти не сомкнул глаз.

Стоило ему смежить веки, как перед ним вставал силуэт корабля на фоне черных скал Энмына, доброе мужественное лицо Хью, слышались голоса товарищей и милая английская речь вместо этой варварской тарабарщины, в которой не поймешь, когда кончается одно и начинается другое слово.

Утро обозначилось легкой алой полоской на восточной стороне горизонта. Наскоро перекусив, путники тронулись в дорогу, держа направление на побережье.

Каюры бежали рядом с нартами, чтобы не дать утомиться собакам и сохранить силы для долгого непрерывного пути.

Когда в небе заполыхало полярное сияние, нарты достигли южного берега лагуны. Прислушавшись уже можно было различить голоса в селении, глухой лай собак, крик ребенка.

Почуяв родное жилье, собаки бежали без понукания. Токо обошел Армоля, Орво и вместе с Джоном вырвался вперед. Собаки хотели было свернуть к яранге, но Токо прикрикнул на них и направил путь к берегу моря, к тому месту под скалами, где стояла «Белинда».

Люди, разбуженные собачьим лаем, выбежали из яранг. Оки бежали за картой, что-то кричали, но в бешеной скачке собачьей упряжки трудно было различить слова.

Нарта неслась вдоль берега. Джон с радостью и нежностью смотрел на открытое море, терявшегося за темным горизонтом. Ни льдинки – ураган вычистил морской простор: плыви куда душа желает.

Но там, где должна была стоять «Белинда», было пусто. Токо придержал, но Джон крикнул что-то нетерпеливое и показал рукой вперед, в темноту, под скалы. Токо тронул нарту и осторожно поехал, боясь свалиться в воду с высокого припая.

Джон до боли в глазах всматривался в темноту, пытаясь разглядеть знакомые очертания корабля. Он просил, умолял Токо подъехать поближе к воде, но в море было пусто. Пусто было и под скалами.

Радость начинала сменяться беспокойством и страхом: что с ними случилось? Кораблекрушение? Но кто-то, хоть один, должен остаться в живых?

Собаки медленно, ощупью, чуя открытую воду, продвигались вперед. Все слышнее становились крики тех, кто бежал следом за нартой.

– Вернитесь! – кричали люди. – Корабль давно ушел! Ничего там нет, вернитесь!

Токо посмотрел на Джона. Но тот, не понимавший чукотской речи, с каким-то отчаянием вглядывался в пустые черные просторы открытой воды. Встретившись с глазами Токо, он вздрогнул.

– Это правда? – спросил подошедшего Орво.

– Да, – низко склонив голову, ответил старик. – Они уплыли в первый же день, как море очистилось ото льда. Они очень торопились и даже не сошли на берег попрощаться.

– Этого не может быть! Этого не может быть! – закричал Джон и, обратившись к морю, взвыл: – Хью-ю-ю! Хью-ю-ю! Почему ты мне не отвечаешь! Ты меня бросил! О-о-о, боже, но это невозможно!

Джон соскочил с нарты и побежал к кромке припая.

– Держите его, он свалится в воду! – испуганно крикнул Орво.

Токо догнал белого и обхватил его сзади.

Джон брыкался, вырывался, но Токо держал его крепко.

– Хью, вернись за мной! Не покидайте меня, не оставляйте этим дикарям! О, Хью-ю-ю!

Джон упал сначала на колени, потом навзничь. Он уже не мог произносить слова. Тело его содрогалось от рыданий, и из горла его исходил протяжный, похожий на звериный, вой – плач белого человека, обманутого своими соплеменниками.

Чукчи, наблюдавшие за горем белого человека, стояли неподвижно, и никто из них не проронил ни слова, пока Джон не замолк, прижавшись ко льду.

Все затихло. И людям казалось, что над ними шелестят цветные занавеси полярного сияния.

Токо медленно подошел к нему. Глаза белого были широко открыты и устремлены вдаль. Казалось, далеко отсюда он видел что-то такое, что никогда не будет дано увидеть ни Токо, ни его землякам и соплеменникам. В уголках губ запеклась желтоватая пена, а лицо приобрело странное выражение. Словно пролетело над человеком незримое число лет, и Токо даже почудилось, что в волосах, выбившихся из-под меховой шапки, сверкнул седой волос.

– Веди его в ярангу, – услышал Токо тихий голос Орво.

Обхватив Джона, Токо приготовился поднять его со льда. Но неожиданно для Токо Джон, хотя и медленно, поднялся сам и, ведомый под руку Токо, заковылял к ярангам, темневшим на снегу при свете сполохов полярного сияния.

Люди медленно удалялись от черной морской воды, пока их фигурки не слились с приземистыми, словно вросшими в землю ярангами.

А с севера безмолвно, без ветра и волн, с едва слышным шорохом надвигались ледяные поля, чтобы закрыть неширокий водный путь, недавно открытый ураганом.

8

Джон Макленнан поселился в яранге Токо.

Сначала он помещался вместе со всеми в пологе, потом Токо, видя, как белый человек мучается от соседства с ними, отгородил в чоттагине уголок, сделав ему нечто среднее между собачьей конурой и крохотной комнатушкой. Токо расщедрился и смастерил подобие кровати, положив на китовые позвонки несколько грубо оструганных досок и застелив их оленьими шкурами. Правда, в этом жилище было холодно, а в пуржистые ночи становилось просто невтерпеж, и тогда Джон смущенно влезал в полог и пристраивался возле жирника, протягивая к жаркому пламени замерзшие культи.

Он разглядывал их и поражался мастерству, с которым были наложены швы. Оленьи жилы сами по себе отпали через некоторое время, и ровные строчки выделялись на белой коже запястий. На левой руке был почти цел мизинец, а средний лишился только ногтя. На правой сиротливо шевелился мизинец и жалко торчал наполовину укороченный средний палец.

Поначалу Джон не мог без слез смотреть на свои изуродованные руки, потом привык и даже удивлялся, не обнаруживая в душе прежней жалости к самому себе.

Живя в пологе, Джон открыл для себя нехитрое, но важное правило – хочешь выжить, не упускай возможности лишний раз поесть. Очень может статься, что завтра будет нечего есть и обитатели яранги будут глодать полусгнившие ремни, вычищать мясные ямы, соскабливать со стенок деревянных бочек остатки жира и мяса.

Не раз он ловил на себе презрительные взгляды хозяина яранги, но не обращал на них внимания и торопливо запихивал себе в рот куски чуть недоваренной нерпятины и огромными глотками пил сваренный с кровью бульон.

Жена Токо Пыльмау относилась к белому лучше других. Во всяком случае, она не была так бесцеремонно любопытна, как остальные жительницы Энмына, которые словно бы в насмешку, но на самом деле с вполне серьезными намерениями сдергивали с Джона одеяло и старались подсмотреть, когда он переодевался.

Пыльмау была молодая, очень здоровая женщина с круглым, румяным, лоснящимся от жира лицом. Она была вечно в хлопотах – варила еду, толкла в каменной ступе тюлений жир, выделывала шкуры, замачивая их в лохани с застоявшейся мочой и затем растягивая на снегу. На ней лежала забота о жилище, собаках и ребенке, которого она постоянно носила на спине, снимая его лишь изредка – покормить и сменить ему кусок мха, заменявший ему пеленки.

Токо уходил на охоту ранним утром. Скорее это была еще ночь, ибо наступление рассвета охотник должен был застать уже на льду и воспользоваться коротким проблеском дневного света, чтобы увидеть в темной воде разводья тюленя и убить его.

Джон с любопытством наблюдал, как снаряжался Токо на лед. Охотничий белый балахон, сшитый из грубого светло-серого холщового мешка для белой муки, всегда висел в наружном помещении – чоттагине, и от него пахло студеным ветром, морским соленым льдом и свежестью надвигающейся пурги.

Тут же, рядом с балахоном-камлейкой, покоилась в чехле из выбеленной нерпичьей кожи-мандарки самая большая драгоценность яранги – старенький винчестер 30 х 30 с аккуратно оструганным ложем и постоянно зафиксированным прицелом. Рядом с винчестером – акын, деревянная груша с острыми крючьями на длинной кожаной бечеве. Ею достают убитых зверей из полыньи. К стене прислонены два посоха – один с острым наконечником для определения прочности льда, второй – обычный, с кружком-снегоступом. Наконец – лыжи-снегоступы, которые Джон поначалу принял за теннисные ракетки.

Все это снаряжение Токо надевал на себя каждое утро в определенном порядке. Кроме перечисленного, на нем находились вещи, имеющие, по всей вероятности, большое значение, но угадать их роль и назначение для Джона было затруднительно. Среди них были крохотные фигурки морских зверей, отрезки ремня, костяные пуговицы.

Эти фигурки, как предполагал Джон, имели некоторую связь с такого же рода предметами, которые гнездились в укромных местах яранги. Иногда Токо вел с ними долгие задушевные беседы. О чем были эти разговоры – Джон мог только догадываться. Даже потом, когда он стал понимать по-чукотски, он ничего не мог понять в этих иносказаниях, увещеваниях и мольбах. То были разговоры с богами, личные сердечные беседы, в которых понимали друг друга только непосредственные собеседники, а вмешательство третьего лица было ни к чему.

Пока Токо примерял на себя охотничье снаряжение, Пыльмау готовила завтрак. В хорошее время, когда в мясных ямах был некоторый запас, утром подавалось замороженное толченое мясо и несколько кусков тюленины вчерашней варки. Все это запивалось несколькими кружками кирпичного чая, который Токо острым ножом настругивал на чистой доске.

Еда подавалась на длинном деревянном блюде весьма сомнительной чистоты. Первое время Джон перекладывал еду на свою оловянную тарелку, но потом рассудил, что гораздо выгоднее есть из общего корыта, когда быстрота и крепость зубов решают дело.

Наконец Токо напяливал на себя холщовый балахон, обвешивался снаряжением, брал в одну руку один посох, в другую – второй и широкими шагами уходил к розовеющему горизонту, постепенно растворяясь в предутренней густой синеве.

Обычно в это время Джон молча стоял у яранги и долго глядел вслед кормильцу, пока тот не скрывался в прибрежных торосах.

Он возвращался в ярангу и усаживался возле тлеющего жирника, предаваясь полудреме и размышлениям. Он старался не вспоминать прошлого, отгонял мысли об оставленных друзьях, о зеленых садах Порт-Хоупа и теплой, ласковой воде Онтарио. Со злорадством, обращенным к самому себе, он думал о том, что стал почти таким же, как окружающие его дикари, и первые мысли его – о еде, тепле и сне. С внутренним злобным торжеством он замечал, как постепенно с него облетают, как ненужная шелуха, приобретенные с детства привычки. Он довольно скоро перестал ощущать неудобство от того, что перестал чистить зубы и умываться. Истлевшее от грязи и пота белье он давно заменил на пыжик.

Первое время Джона возмущал домашний вид Токо, когда тот, вползши в полог, раздевался догола и символически прикрывался жалким лоскутом пыжика.

А Пыльмау разгуливала в тонкой набедренной повязке, и ее большие груди, налитые молоком до такой степени, что на кончиках темных, почти черных сосков всегда висела теплая белая капля, мерно и важно покачивались.

Все это стало довольно привычным для Джона, и он сам бы давно последовал примеру своего хозяина, если бы не белый цвет его кожи, который был резким контрастом смуглым телам и вызывал нездоровое любопытство. А легкий рыжий пушок на его груди вызвал такой вопль из уст Пыльмау, что Джон не на шутку перепугался. Тело Джона с его недостатками, в виде рыжего пуха и невероятной белизны, было излюбленным предметом разговора среди энмынских женщин на протяжении долгого времени.

День, несмотря на зимнее время, был довольно продолжителен. Чтобы как-то помочь Пыльмау, Джон иногда возился с ребенком, пел мальчику полузабытые колыбельные песни и даже рассказывал сказки.

В хорошую погоду Джон впрягался в санки, сооруженные из двух половинок моржового бивня и поперечных деревянных планок, сажал на них малыша и катал по лагуне, заходя по пути в соседние яранги Энмына.

Все селение насчитывало двенадцать яранг, а обитатели, как заключил Джон, были тесно связаны между собой родственными узами. Большинство женщин были родом из других селений, и среди них были даже эскимоски с мыса Дежнева. Правда, по внешности они ничем не отличались от чукчанок, и надо было знать хорошо язык, чтобы отличить их по произношению.

Особенно любил заходить Джон к Орво. Маленький Яко переходил на попечение старухи Чейвунэ, а Орво усаживал Джона перед собой и набивал ему трубку драгоценной смесью остатков табака с древесной стружкой. Мужчины курили и разговаривали. Обычно беседа состояла из вопросов Орво и пространных ответов Джона об обычаях и верованиях белых людей. В свою очередь, Джон пытался выяснить, какой власти подчиняются чукчи и каким богам поклоняются. То ли он не совсем хорошо понимал Орво, то ли это было действительно так, но никаких ни властей, ни чинов, ни даже вождя у чукчей Джон не обнаружил. Каждый жил сам по себе, и все важнейшие дела селения решались без особых споров, и мерилом были целесообразность и разумность. Люди дорожили мнением своих односельчан. По многим спорным вопросам люди обычно обращались к Орво. Авторитет Орво держался лишь на его опыте, ибо старик не обладал ни богатством, ни особой физической силой. Его яранга, пожалуй, была даже победнее, чем у других.

К полудню Пыльмау звала своего постояльца и подкармливала. К середине зимы полдень обозначался краешком солнца, выглядывавшим из-за дальнего горного хребта. Розовели снега, и мороз слегка отпускал, утихало постоянное студеное дыхание ветра.

В это время в пологе не было так жарко, потому что в целях экономии горел лишь один жирник, да и то половинным пламенем. Жир берегли. В этой полутьме Пыльмау ухитрялась не порезать пальцы, настругивая на деревянное блюдо-корыто куски копальхена – моржового замороженного рулета. Жир в копальхене бывал подтухший и зеленоватый. Джон долго привыкал к этой пище, однако впоследствии он даже находил некоторую остроту во вкусе слегка подгнившего копальхена.

Наступали ранние сумерки. Долгие и тихие. Шаги человека слышались далеко, и скрип снега под ногами Джона будил собак, развалившихся в истоме на сорокаградусном морозе. В чоттагияах зажигали плошки. Мерцающий свет падал на снег из широко распахнутых дверей.

Всходила луна, и тени заползали в человеческие следы, прятались за ледяными торосами. К тому часу, когда на незримой черте, отделяющей море от материка, показывался первый охотник, северная половина неба уже была покрыта цветными занавесями полярного сияния. В полной тишине, под высоким куполом неба, усыпанным крупными звездами, проходил таинственный и молчаливый танец чистых красок.

В эти минуты Джона охватывало странное состояние, словно он слушал оставшийся в недосягаемой дали орган. Звуков не было слышно, но чувства, рождаемые гигантской симфонией цветных сполохов, были сродни прежним и по величию, и по глубине.

Слезы закипали в глазах, душа замирала, а мысли обращались к добру и братству. Джон входил в ярангу Токо просветленный и ласково посматривал на Яко и Пыльмау. В эти минуты он находил молодую женщину весьма привлекательной и смущал ее непривычными взглядами и малопонятными словами.

– В тебе что-то есть, – говорил Джон, обращаясь к Пыльмау. – И имя твое – Начало Тумана – сулит не только ненастье, но и какую-то перемену в погоде. И если тебя умыть как следует да нарядить в платье, вместо раскисших торбасов обуть в туфли, – будет не так уж плохо, и тебя даже можно будет назвать миловидной…

В селение возвращались охотники. Не всегда с добычей. Джон издали, не хуже женщин, научился распознавать – тащит ли человек добычу или же идет налегке. Однако пока охотник не был ясно виден, наблюдатели остерегались высказывать вслух свои предположения.

За зиму было несколько счастливых дней, когда каждый охотник притаскивал добычу, а иные волочили целые вереницы нерп, оставляя на снегу длинные кровавые следы.

Удостоверившись в том, что Токо тащит тюленя, Пыльмау набирала в старенький прохудившийся ковшик воды, стараясь зачерпнуть в него льдинку, и торжественно выходила навстречу мужу.

Токо медленно подходил к яранге, твердо ступая по снегу, глубоко вонзая острие посоха. В полушаге от входа в жилище он останавливался и неторопливо отстегивал охотничью упряжь, которой тащил добычу. Освободившись, он тянулся к ковшику, но пил не сразу. Прежде всего он мочил водой морду тюленя, как бы давая ему напиться после долгой и утомительной дороги.

И только после этого сам прикладывался к ковшику и пил долго и с наслаждением. Однако, как бы ему ни хотелось пить, охотник оставлял на донышке несколько капель, которые он выплескивал в сторону моря, воздавая богам, которые наградили его щедрой добычей.

После этого обряда Токо из важного лица, преисполненного сознанием своей значительности, снова превращался в того, каким он всегда был, и подробно отвечал на вопросы встречавших о состоянии льда, о направлении ветров и течениях в Ледовитом океане.

Тем временем Джон помогал Пыльмау втаскивать тюленя в ярангу. Здесь зверя укладывали на кусок моржовой кожи и оставляли на несколько часов оттаивать.

Токо брал кусок оленьего рога и принимался выбивать снег из своей одежды. Он снимал свой холщовый балахон и бережно вешал на прежнее место, прочищал винчестер, аккуратно свертывал бечеву. Очистив от снега все до шерстинки в торбасах и кухлянке, Токо вползал в жарко натопленный полог и здесь уже снимал с себя все.

Начиналась вечерняя трапеза. Сначала появлялось деревянное блюдо, наполненное квашеной зеленью. Зелень уничтожалась мгновенно, но наготове уже были всякие мороженые деликатесы – тюленьи почки, печень, толченое замороженное до каменной твердости мясо. Все это поглощалось в огромных, по мнению Джона, количествах. После всего подавалась главная еда – вареное мясо. Оно наваливалось на блюдо огромными кусками, и вкусный пар наполнял тесный полог и рвался в чоттагин через отдушину, дразня собак.

Довольно скоро Джон перестал удивляться обилию еды, поглощаемой за ужином, и его аппетит мало уступал аппетиту Токо, проведшему целый день на торосистом льду Ледовитого океана.

Покончив с едой, Токо ложился на оленьи шкуры, играл с маленьким Яко, курил или молча наблюдал за действиями жены.

Пыльмау указательным пальцем щупала тюленя и, если он был готов для разделки, вынимала свой главный женский нож с широким остро отточенным лезвием. Проведя несколько надрезов, как бы обозначив будущие линии, она приступала к разделке, снимая шкуру вместе с жировым слоем. Ободранный тюлень с непривычки казался раздетым человеком, и первое время Джон отворачивался. Отделив шкуру, Пыльмау вскрывала брюшную полость и расчленяла тушу. Она отлично знала анатомию животного, и не было случая, чтобы острое лезвие женского ножа задело кость.

Когда свежего мяса не бывало, в день добычи устраивали внеочередное пиршество с тщательным обгладыванием костей. А под конец до боли в животе пили вкусный густой бульон.

Часто во время разделки туши в чоттагине раздавался легкий топот – этим пришелец давал знать о своем приходе хозяевам. Вслед за этим в полог просовывалась чья-нибудь лохматая голова. Обычно это была женщина. Разговор происходил самый пустячный, порой это была просто сплетня, без которой не может жить женщина даже в таких высоких широтах. Визит заканчивался тем, что Пыльмау совала в руки женщине изрядный кусок мяса и жира. Иной раз таких гостей в ярангу Токо за вечер приходило столько, что от нерпы оставались жалкие крохи, которых едва-едва хватало на две-три варки.

Но это был справедливый и великодушный обычай. Ни Токо, ни Пыльмау ни разу не пришло в голову отпустить с пустыми руками гостью.

Джон пытался разъяснить своим хозяевам, что можно давать и поменьше, если ничего нельзя поделать.

– Каждый человек хочет быть сытым, – отвечал Токо. – Если можешь накормить голодного – накорми.

– Но ведь человек живет не одним днем. Надо же и самим что-то оставить на будущее, – возражал Джон.

– А когда мне не повезет и я вернусь с пустыми руками, мне будет не стыдно пойти к тем, кого я кормил, – ответил Токо.

Ложились спать вповалку, на оленьи шкуры, головами к входной занавеси полога. Подушкой на всех служило длинное, хорошо оструганное бревно-изголовье. У Джона долго болели уши, пока он приноровился спать не на боку, а на спине.

Последней ложилась спать Пыльмау. Уменьшив пламя в жирнике, она кормила на ночь маленького Яко и что-то напевала, медленно раскачиваясь в такт нехитрой мелодии.

Угасал жирник, угасала колыбельная, мысли в голове Джона мешались, и он погружался в глубокий сон.

9

У себя в каморке Джон расположил вещи так, что жилище приобрело даже какое-то сходство с каютой. Это неожиданное открытие заставило его обратиться к Токо, и тот, поняв желание белого человека, вырезал в стене круглое отверстие, как бы иллюминатор, и затянул пузырем моржового желудка, который обычно шел на ярары.

Каждый день к Джону приходил Орво. Он мастерил кожаные накладки на культи. Сначала Орво сделал их из лахтачьей кожи, но она оказалась недостаточно твердой и пришлось поменять эти накладки на моржовые. В моржовых накладках были сделаны держалки для разных инструментов. Теперь Джон довольно свободно мог орудовать ножом, трехпалой вилочкой ловко поддевал еду с блюда-корыта.

На столике, сколоченном из планок старой, уже негодной нарты, Джон раскладывал свои немудреные, оставшиеся от прошлой жизни вещички. Среди них было несколько грубошерстных носков, связанных матерью. Он взял их в культи и молча приник к ним лицом. Он не чувствовал, что носки пахли матросским потом, для него это был родной дом, видение гостиной, мерцание догорающих углей в камине, тусклый блеск шелка на обивке грузного кресла, аромат старинных духов, пудры и маминых синевато-седых волос, пальцы с тщательно отполированными ногтями… Настенный барометр – подарок брата. А вот и часы с массивной крышкой. Стрелки давно остановились. Странно, но ни разу у Джона за все время проживания в Энмыне не было потребности в более точном времени, чем простая смена дня и ночи. Осторожно захватив часы держалками, Джон завел их и поднес к уху. Часы стучали громко и звонко, и звенящий жалобный стон пружины доносился эхом далекого ушедшего времени. Конечно, те, кто остался в Порт-Хоупе, живут уже иначе, но для Джона их образ жизни остановился в памяти.

Среди множества вещей, ставших такими ненужными и даже просто неуместными в теперешней жизни Джона, оказались несколько карандашей и почти чистый большой блокнот в толстом кожаном переплете. Когда-то Джон мечтал заполнить его описаниями своих необыкновенных приключений и потом опубликовать свои записки где-нибудь в «Дейли Торонто стар», а может быть, даже издать отдельной книгой, наподобие тех, которые хранились за толстыми стеклами университетской библиотеки в Харт-Хаусе.

Джон со снисходительной улыбкой взял двумя держалками блокнот и, поддув страницы дыханием, раскрыл. На первой красовалась торопливая запись, сделанная карандашом.

«…Наверное, я никогда не привыкну к спиртному. Это что-то ужасное и постыдное: пустое бахвальство, наглая самоуверенность, циничность. Смотришь утром на такого человека и сам же себе не веришь, что сам был таким и даже думал, что иным ты и не должен быть, а вот только таким… И эта женщина, которая ушла сегодня утром из моего номера. Кто она? Сказала ли она мне свое настоящее имя?.. Она плакала, рассказывая, что в забытьи я звал Джинни». Дочитав до этого места, Джон оглянулся, словно кто-то мог читать из-за его спины, затем кое-как ухватил держалками исписанную страницу и с треском вырвал. Листок упал на землю. Джон нагнулся и хотел было его поднять, но в это время в каюту втиснулся Орво. У него не было привычки стучаться.

– Тыетык! – громко возвестил он.

– Етти, – ответил Джон, с досадой вспомнив, что пришельца по чукотским обычаям должен приветствовать хозяин или тот, кто сидит в яранге.

– Тыетык! – повторил Орво и, ловко подхватив с полу листок, осторожно положил на столик.

– Записанный разговор! – уважительно сказал старик.

– Это уже ненужное, – сказал Джон. – Я хотел его выбросить.

– Выбросить? – с крайним удивлением спросил Орво. – Записанные слова выбросить? Как же можно?

Джон тоже удивился и пояснил:

– Они мне уже не нужны.

Старик искоса поглядел на Джона. Ему всегда казалось, что белые люди записывают на бумагу только самые дорогие, самые сокровенные слова. Их потому и записывают, что хотят сохранить, не дают затеряться или сгинуть вовсе. Вот так же и шаман наизусть заучивает заклинания, заговоры, весомые слова, которые бывают нужны в затруднительных случаях.

– Если они тебе не нужны, – медленно произнес Орво, – то позволь мне взять их.

– На что они тебе? – усмехнулся Джон. – Ты же все равно никогда не сможешь их прочитать.

– Может быть, никогда, – покорно согласился Орво. – Однако я думаю: нельзя просто взять да и выбросить записанные слова. По-моему, это – грех…

В голосе у Орво было что-то необычное. Джон посмотрел на старика, поколебался и кивнул:

– Хорошо, можешь взять себе эту бумагу.

Орво разгладил листок и внимательно стал рассматривать строки. И тут Джона поразило выражение его лица. Казалось, что старик читает слова и понимает написанное.

– Знаешь что, – Джон потянулся за листком бумаги, – пожалуй, ты прав. Нехорошо выбрасывать написанное. Отдай-ка мне этот листок назад, а уж если тебе так хочется иметь какую-нибудь записку, я напишу тебе другую.

– Будь по-твоему, – сразу же согласился Орво и вернул листок.

С трудом вложив его в блокнот, Джон вдруг вспомнил, что ему едва ли когда-нибудь удастся написать хоть слово – ведь у него нет пальцев. Орво перехватил его взгляд и сказал нерешительно:

– Попробуем сделать держалки и для карандаша. Попробуем.

– Ты думаешь, что-нибудь получится? – усомнился Джон.

– Ты научился есть маленькой острогой, умеешь орудовать ножом, сам одеваешься и раздеваешься, – перечислил Орво. – Авось и писать научишься.

Джон посмотрел на карандаш и блокнот и вдруг горячо и порывисто произнес:

– Если мне это удастся, я напишу тебе такие слова, которые и вправду надо будет хранить!

Орво не любил откладывать дела. На другой же день он принес кожаные держалки и прикрепил их к культе Джона.

– Да куда мне так много? – с благодарной улыбкой шутил Джон.

– Что не будет годиться – снимем, – ответил Орво.

По указанию Джона он отточил несколько карандашей и прикрепил один к кожаной держалке. На столе уже был открыт блокнот. Джон примерился к листу бумаги и провел черту. Она получилась кривая, а наконечник карандаша соскользнул с листа и сломался.

Орво внимательно наблюдал за действиями белого человека. Вытащив из держалки сломанный карандаш, он осмотрел приспособление и решительно заявил:

– По-другому надо сделать. А то словно ты собираешься побриться копьем. Карандаш надо укоротить, а держалку приделать к самой кисти. Тогда она будет вроде пальца.

Огорченный неудачей, Джон без особого интереса слушал Орво, и в душе его росла знакомая глухая злоба неизвестно на что и на кого. Он винил свое иногда слишком уже услужливое воображение, которое каждый раз очень живо показывало Джону его будущее. Он видел себя в университетской аудитории, склоненного над столом. Вместо рук – уродливые обрубки, и с помощью приспособления, изготовленного добрым Орво, он пишет. Он пишет, а все кругом смотрят на него, и в глазах затаилась жалость… Жалость, а может, даже и презрение.

Сердце дрогнуло, и Джон отвернулся.

А все, что нужно высказать собеседнику в условиях нынешнего существования, можно сделать с помощью обыкновенной человеческой речи. И проще, и лучше. Смешно было бы, скажем, если бы он, Джон, отправил любовное письмо Пыльмау, а та бы ответила ему на надушенном розовом листочке. Представив Пыльмау с конвертом в руках вместо женского ножа, Джон невольно усмехнулся и сказал Орво:

– Ничего не надо делать. Было бы лучше, если бы мне удалось научиться стрелять.

– А и верно: это попроще будет, чем учиться снова писать слова, – ответил Орво. – А может, все-таки попробуем?

– Ну скажи, Орво, на что мне это здесь? – ответил Джон. – Может быть, я не собираюсь возвращаться в мир, где пишут и читают, а здесь у вас – кому нужна грамота?

– Покуда, пожалуй, и не нужна, – медленно проговорил Орво. – Но сдается мне, что придет время, и нашим людям понадобится разговор на бумаге, а нашему языку – значки, как и вашему.

– Вряд ли вы этого дождетесь, – досадливо заметил Джон. – И потом – к чему? Какой в этом смысл? Ваш образ жизни не требует ни грамоты, ни книг: вот и живите как жили. Может быть, это и есть самая лучшая и правильная жизнь… Пусть ты не полностью поймешь меня, но я тебе вот что скажу: чем ближе человек стоит к природе, тем он свободнее и чище как в мыслях, так и в поступках. Когда я учился в Торонтском университете – это такая большая школа, где человека накачивают всевозможными, большей частью ненужными знаниями, – у меня был друг, который говорил, что появление человека – ошибка эволюции, ибо только человек вносит разлад в биологическое равновесие природы…

Джон взглянул на Орво и оборвал себя:

– Извини, Орво. Я вижу, ты ничего не понимаешь, – и засмеялся. – Чем дальше вы будете держаться от белого человека и его привычек, тем лучше будет для вас.

– Может, это и правда, а может, и неправда, – со свойственной ему прямотой заметил Орво и прибавил: – Однако ружье, из которого ты опять стрелять собираешься, придумали белые люди.

Настал день, когда Орво, Токо и Джон отправились на припай, захватив с собой винчестер.

Через сотню шагов яранги уже исчезли из глаз. В северном направлении, насколько хватал взгляд, простиралось покрытое льдами море. Чудовищные нагромождения торосов возвышались на десятки метров. Изредка попадались обломки голубеющих айсбергов.

У горизонта скалистый берег тянулся к небу и отвесные берега, изъеденные морским прибоем, чернели в белых снегах. Мрачные скалы местами были прочерчены по вертикали оледенелыми водопадами, а над уступами нависли тяжелые козырьки будущих снежных лавин.

Отвесные берега переходили на материке в пологие холмы. На одном из них среди снежного однообразия высились китовые челюсти, накрепко врытые в землю.

– Что там? – спросил Джон, кивая в сторону темневших костей.

– Могила Белой Женщины, – ответил Орво.

– Белой Женщины? – удивился Джон.

– Не совсем белой, – поправился старик. – Так ее прозвали, потому что родилась она и жила на берегу белого от льда и снега моря.

– Говорят, что все, кто живет на побережье, ее дети. А стало быть, и мы, – добавил Токо.

Пройдя немного по морскому льду, люди остановились и принялись сооружать мишени. Их было три – одна другой меньше.

Орво прикатил обломок льдины, обтесал ее охотничьим ножом, превратив в щит с бойницей и упором для винчестера. Токо занял боевую позицию и опробовал оружие. Малая мишень от первого же выстрела разлетелась на мелкие куски.

– Добро, – удовлетворенно произнес он и поманил Джона. – А теперь ты.

Вчера на кожаном наручнике ко многим приспособлениям прибавилось еще одно – маленькая петелька, устроенная так, что Джон мог ею зацепить спусковой крючок винчестера. Удобно пристроившись за ледяным щитком и крепко упершись ногами в лед, Джон прицелился. На «Белинде» он считался неплохим стрелком. Но сейчас сердце так колотилось, словно в грудной клетке ему вдруг стало очень просторно. Мушка подпрыгивала. Джон опустил приклад и несколько раз глубоко вздохнул. Встретясь глазами с Орво, он поймал сочувственный и ободряющий взгляд.

Отдышавшись, Джон снова прицелился. Грянул выстрел. От напряжения глаза затянулись слезной пеленой, и Джон ничего не видел.

– Постарайся не дергать плечом, – услышал он спокойный голос Орво.

– Пуля прошла чуть выше, – уточнил Токо. – Ты целился правильно, да плечом дернул.

Токо показал на пальцах, на каком расстоянии от мишени прошла пуля. И хотя было весьма сомнительно, каким образом он мог поймать глазом пулю, Джон поверил ему и на этот раз целился уже спокойнее.

По звуку Джону стало ясно – пуля попала в цель.

– Одна нерпа есть! – обрадовался Токо.

Жаркая радость прихлынула к сердцу Джона: он может стрелять! В глазах этих дикарей он больше не дармоед. Он способен самостоятельно добывать пищу и может смело смотреть в глаза не только Пыльмау, но и Токо, Орво и ехидному и злоязычному Армолю.

– Попробовать еще? – спросил он Токо.

– Надо беречь патроны, – сказал Орво, забирая винчестер. – Придет лето, приплывут корабли белых людей, и ты добудешь свое собственное ружье.

На обратном пути Джон ступал твердо и уверенно. Теперь он настоящий человек! И, быть может, зря он мечтает о возврате к своим соплеменникам. Оставшись здесь, он станет таким же добытчиком, как Токо, Орво, Армоль и другие жители Энмына. Вся его жизнь будет мериться степенью наполнения желудка. Придет время, и он женится на одной из представительниц этого племени, наплодит целый выводок детей, которым подавай и еду, и одежду, а когда не будет удачи на промысле, будут они тихо умирать в пологе, где ни тепла, ни света. Он усвоит обычаи этого племени и, возможно, даже уверует в здешних духов и богов… И ни разу больше не порадует его глаза цвет зеленого леса, не будет теплая вода ласкать его тело, а сердце не замрет при виде красавицы. Он приобретет облик чукчи, а внутренним своим миром не будет сильно отличаться от тех животных, которые обитают в здешних холодных краях…

Но кто скажет, какая жизнь истинна и необходима человеку? Та, которой живут оставшиеся в том, почти недоступном, мире, куда уплыл Хью, бросив своего соплеменника, человека, которому он клялся в верности и дружбе?

Или эта, с которой Джон соприкоснулся в несчастье и которой он живет, порой забывая о том, что он неполноценный человек. Счастлив ли он будет, вернувшись на родину далеко не таким, каким его ждут, а потом всю жизнь будет слышать слова утешения, слова жалости.,, одним словом – калека?

Конечно, обольщаться не следует. Очень возможно, что здешняя жизнь кажется привлекательной только внешне и поначалу. Может быть, окунувшись в нее глубже, Джон узнает и неприятные вещи. Но, с другой стороны, он достаточно здесь пожил, чтобы убедиться в чистоте и искренности этих детей снега и холода…

В грудах проходили дни. Едва только Орво или Токо возвращались с промысла, как тут же брали Джона и отправлялись в торосистое море пострелять. Одна за другой разлетались на куски льдины, зимнюю тишину раскалывал звук выстрела, и каждый выстрел вселял в Джона уверенность в себе.

Вечерами он садился за шаткий столик и пытался писать. Буквы получались огромные, налезали друг на друга, но это уже были буквы, а не бессмысленные каракули.

А когда ему удалось вывести на листочке бумаги имя Джинни, он испытал настоящий восторг и крикнул в чоттагин:

– Смотри, Токо, что я сделал!

Токо просунул в дверь встревоженное лицо.

Джон показал ему листок бумаги, где огромными детскими буквами и криво было нацарапано дорогое ему имя.

– Видишь, это я написал! – взволнованно сказал Джон. – Понимаешь, вот этими руками написал!

С большим трудом Токо догадался, о чем идет речь. Ну, если мерить мерками того мира, то, наверное, Сон достиг большого. А для Токо самым важным было то, что белый научился стрелять, а стало быть, уже не умрет голодной смертью.

Возвращение к жизни радовало Джона, но все чаще и чаще заставляло обращаться его к когда-то мелькнувшей мысли остаться здесь навсегда, стать таким, как Токо, Орво, не испытывать никогда забот и усложненностей искусственного мира, откуда он, по несчастью, явился сюда. Иногда Джон как бы становился на место своих новых друзей, их глазами смотрел на себя и себе подобных, и сомнение охватывало его. Да, может быть, здесь и есть она, эта истинная жизнь, жизнь, достойная человека.

Орво пришел починить оторвавшийся держак для спускового крючка. Они сидели в каморке Джона, и старик сосредоточенно шил кожаную петлю прямо на кожаной культе Джона.

– Слушай, Орво, – тихо сказал Джон, – что бы ты сказал, если бы я решил навсегда остаться с вами?

– Мы были бы рады такому брату, – не задумываясь, ответил Орво.

По тому, как быстро ответил старик, Джон понял, что тот не воспринял всерьез его слова.

– Это серьезный разговор, Орво, – сказал Джон. – Я хочу услышать, что ты скажешь об этом, какой будет твой совет.

Орво пригнулся к руке Джона и зубами отгрыз нитку.

– Что я тебе скажу? – задумчиво проговорил Орво. – Чайки живут с чайками, вороны с воронами, моржи с моржами. Так положено природой. Правда, человек не зверь… Но тебе будет нелегко. Тебе ведь надо будет слать таким же, как мы. Не только стрелять, рыбачить, одеваться и говорить, как мы… А зачем ты меня спросил об этом?

– Мне нравится, как вы живете, – ответил Джон. – Мне кажется, что ваша жизнь есть настоящая жизнь, достойная человека. Потому я и хочу остаться среди вас. А что скажешь ты, что скажут твои соплеменники?

Орво молчал. Но по его лицу было заметно, что мысль его работает и он борется с противоречивыми чувствами.

– Хорошо ты похвалил наш народ. Но я тебе еще раз говорю: трудно тебе будет… Мы рады принять тебя в свою семью, но ты не один на белом свете. У тебя есть родные. Они еще дождутся тебя. И еще скажу, Сон. Теперь ты видишь нашу жизнь в самом лучшем виде, потому что нам повезло на осенней охоте, а летом мы набили вдосталь моржей и даже кита загарпунили. Вот уже несколько лет к нам не жаловали болезни. Люди здоровы, сыты, веселы, потому тебе и кажется, что жизнь у нас хорошая. Погода и та помогает тебе: не припомню такой тихой и теплой зимы, как нынешняя. А теперь подумай про жизнь нашу, когда осенний промысел бывает худой и запасов не наготовишь. Да еще зима выдастся пуржистая и морозная, а море будет все во льдах, не будет ни одной щели, нерпе просунуть некуда голову… Вот тогда наступает голод. А с голодом приходят в гости болезни. Люди мрут, что мухи в заморозки. Будешь ты есть очистки из мясных ям, тухлое мясо и лахтачьи ремни варить, чтобы хоть как-нибудь набить брюхо. Я еще раз говорю тебе, Сон, мы полюбили тебя, но не выдержать тебе нашей жизни…

Джон долго думал над последними словами: если и Орво считает его не совсем полноценным человеком, то каково же ему будет у себя, в Порт-Хоупе?..

Но однажды Орво, как бы между прочим, обронил:

– А если тебе приглянулось у нас – нечего торопиться. Поживи у нас.

10

Произошли события, которых Джон не мог постичь. Иногда среди ночи или ранним утром Токо вскакивал со своей оленьей шкуры и выходил наружу, где тихо скрипел снег под торбасами его друзей. Осторожные шаги удалялись по направлению к морскому берегу. Чем длиннее становился день, тем чаще бывали отлучки Токо. Иногда он исчезал до вечера и возвращался, когда долгое солнце садилось за темные скалы западных мысов.

– Куда он уходит? – осмелился все же спросить Джон у Пыльмау.

– С богами поговорить, – просто ответила Пыльмау, словно боги были ближайшими соседями и с ними можно было запросто общаться.

– О чем же они толкуют?

– Женщине это знать не положено, – отвечала Пыльмау и, подумав, продолжала: – Однако думаю, что говорят о тюленях, моржах и погоде.

– Важные разговоры, – заметил Джон.

Но озабоченному и замкнувшемуся Токо вопросов он не задавал.

В дни, когда не было ранних отлучек, они отправлялись на промысел. Солнце вставало рано. Длинные тени от торосов и береговых скал быстро укорачивались. Ослепительно блистал снег. Чтобы не заболеть снежной слепотой, Токо и Джон пользовались своеобразными очками – тонкими кожаными полосками с узкими прорезями для глаз. Такие «окуляры» сильно ограничивали кругозор, зато можно было не опасаться коварных солнечных лучей.

Буквально за несколько дней все открытые солнцу части тела Джона так загорели, что цветом своим почти не отличались от цвета кожи Токо.

– Я стал почти такой же, как ты, – говорил ему Джон, показывая на потемневшие участки своей кожи.

– Твоя правда, – соглашался Токо и чувствовал в душе удовлетворение.

Сон – так называли в селении Джона, – этот беспомощный, жалкий человек, не имевший ни малейшего понятия о том, как должен жить настоящий мужчина, начинал становиться человеком в подлинном смысле. Он даже изменил походку и идет чуть пружинящим шагом, а ногу ставит так, что она не поскользнется. И не хватает снег, как в первые дни. Узнал, что лучше потерпеть до возвращения. От снега жажда только усиливается… Пройдет еще немного времени, и Сон ничем не будет отличаться от настоящих людей. Его можно будет брать не только на охоту, но и на торжественные жертвоприношения, на которые по утрам уходил Токо. Скоро будет самое главное священнодействие. Перезимовавшие кожаные байдары снимут с высоких подставок, унесут к морю и зароют в снег, чтобы тающим снегом смочить высохшие за зиму покрышки байдар – моржовые кожи. В это утро все боги получат подарки, и к ним будут обращены торжественные слова, а мужчины словно обретут новые силы, ибо приближается пора, когда моржи появятся в море, а охота на них требует много сил. Иногда по нескольку дней придется дрейфовать в море, изредка вылезая на льдины, чтобы разделать добычу, передохнуть и сварить еду на пламени моржового жира… И сейчас можно взять Сона на жертвенное сборище, но Орво сказал, что не время еще…

Токо учил его охотничьему искусству, а Пыльмау исправляла его речь. Каждый раз, прежде чем сделать замечания, она заливалась звонким смехом, и смех преображал ее лицо. Она превращалась в очаровательную женщину, и Джон усилием воли отгонял от себя мужское волнение. К тому же Пыльмау в пологе носила лишь узкую набедренную повязку. Отливающее темным блеском ее тело казалось выточенным из красного дерева, полные груди были еще упруги. Он старался не оставаться наедине с Пыльмау в пологе… А потом еще эти ночные вздохи и тяжелое дыхание… Ведь все это происходило на расстоянии вытянутой руки.

Воображением своим он вызывал образ Джинни, старался вспоминать все, даже самые незначительные мелочи, но каждый раз на месте белого личика, обрамленного светлыми волосами, возникало улыбающееся лицо Пыльмау, ее полные губы и белые зубы, хотя, как заметил Джон, она ни разу при нем не чистила их…

Наступило утро главного священнодействия. Накануне Токо и Джон запоздно вернулись с моря. Каждый волок по три нерпы. Оба они измучились – путь был тяжелый и долгий: то и дело приходилось обходить разлившиеся снежницы ^[13], ноги проваливались в ноздреватый подтаявший снег, холодная вода заливала низкие нерпичьи торбаса.

Рано утром Джон открыл глаза, но Токо тихо сказал:

– Спи и отдыхай. Я не скоро вернусь.

У жирника хлопотала сонная Пыльмау, разогревая вчерашнее мясо. Джон перевернулся на другой бок и снова заснул. Когда он проснулся вторично и уже окончательно, Пыльмау мяла оленью шкуру. Ярко горели три жирника. Пыльмау сидела совершенно голая, пятками упираясь в размягченную мездру. Сквозь полуоткрытые веки Джон наблюдал за ней. При свете жирников ее кожа, несмотря на смуглость, казалась розоватой. Это было похоже на загар, но когда загорала Джинни, груди ее оставались белыми, и когда она, обнаженная, шла навстречу ему, они даже в темноте светились… А здесь цвет кожи был ровный, матово-смуглый, теплый. Так и хотелось провести ладонью, ощутить теплоту. Желание было таким сильным и мучительным, что причиняло физическую боль, и Джон не сдержал стона.

Пыльмау прекратила работу и пристально вгляделась в Джона. Джон притворился, что спит, и крепко зажмурился. И вдруг он почувствовал прикосновение руки Пыльмау и открыл глаза.

Пыльмау сидела рядом, на оленьей постели.

– Плохо тебе? – участливо спросила она.

Не в силах сказать ни слова, Джон только моргнул.

– Знаю, что плохо, – сочувственно продолжала Пыльмау. – Ты редко спишь спокойно. Разговариваешь по-своему, зовешь кого-то. Я тебя понимаю. Когда Токо взял меня в жены и привез сюда, ох как мне было плохо! Будто сердце у меня оторвали и оставили на родине…

– Разве ты не здесь родилась? – спросил Джон.

– Нет, я издалека, – ответила Пыльмау. – С другого побережья. Приехали однажды в наше селение энмынские, и среди них Токо. Поглядела я на него, а он на меня. И позвал он в тундру, там, где мягкая трава А когда собрались уезжать, я сказала родителям, что отправляюсь с Токо. С тех пор и живу здесь. Первый год так жалела, так плакала!

– А ты… а тебе… – Джон замялся, он хотел спросить Пыльмау, любит ли она Токо, но не знал, как по-чукотски слово «любить», поэтому он сказал так: – Тебе хорошо с Токо?

– Очень хорошо! – не задумываясь, ответила Пыльмау. – Это такой человек! Добрый, ласковый, сильный! Даже в темные зимние ночи, когда кругом стоит темнота да мороз, мне с ним светло и радостно. И сын наш Яко, как маленькая круглая луна, – Пыльмау ласково поглядела в угол, где посапывал во сне мальчик.

Она по-прежнему держала свою теплую ладонь на лбу Джона. От ее тела исходил слабый запах пота. Говоря о Токо, она прижмуривала глаза и тихо качала головой.

Джон подумал, что еще несколько секунд, и случится нечто ужасное и непоправимое. Резко сбросив со лба руку Пыльмау, он рывком сел, быстро натянул на себя одежду и выскочил в чоттагин.

Пыльмау в удивлении поглядела ему вслед и даже тихо позвала:

– Сон!

В ответ хлопнула наружная дверь.

Трудно парню привыкать к чужой жизни, к чужой речи, к чужой пище… Надо же случиться такому, что оказался он хорошим человеком, хоть и белым. Первое время Пыльмау никак не могла привыкнуть к его светлой коже и рыжей бороде, которая занимала половину лица. Удивительное дело – у Джона борода росла даже на груди да еще курчавилась!

Не раз ранним утром, глядя, как мужчины досыпают последние мгновения сладкого сна, Пыльмау застывала в оцепенении и долго смотрела то на одного, то на другого. Порой где-то из глубин сознания всплывала шальная мысль: а почему не быть женой двух мужчин? Ведь есть же такие мужчины, у которых по две жены? Вот Орво уже сколько лет живет с Чейвунэ и Вээмнэут. Двух его жен даже трудно представить друг без друга. Они всегда вместе и за долгие годы совместной жизни стали схожи не только их голоса, но даже внешность… В том селении, откуда была родом Пыльмау, двоеженцы были не в редкость. Друг отца, оленный человек Тэки, имел даже трех жен! Но, видно, так и будет все века и времена: что можно мужчине, будет недоступно женщине.

Пыльмау тяжело вздохнула и со злостью и остервенением принялась пинать и мять грубыми мозолистыми пятками невыделанную оленью шкуру.

Между чистым небом и заснеженной землей в тишине раннего утра резко звучали человеческие голоса. На краю селения, там, где кончался ряд яранг, у Священных Китовых Челюстей виднелась толпа. Джон медленно направился к ней. Прихваченный ночным морозом наст со звоном рушился под его ногами. Под затвердевшим снегом чувствовался мягкий податливый слой, который уже не может держать нагруженную карту.

Байдары были сняты с высоких подставок и лежали вверх килем на снегу. Эти диковинные лодки – дерево, моржовая кожа и лахтачий ремень – поразили Джона. Ни одной металлической части, ни гвоздика или шурупчика. Три человека могли легко поднять и перенести судно, поднимающее полтора десятка человек или двух-трех моржей. При всем уважительном отношении к удивительным лодкам у Джона холодок пробегал по спине, когда он представлял себе, как это сооружение из хрупкого дерева и кожи пробирается меж плавающих льдин, каждая из которых может запросто проделать пробоину в борту.

Джон подошел ближе. Армоль держал в руках нечто похожее на большое деревянное блюдо. Потом Джон увидел, что у многих мужчин были такие же блюда. Только у одних побольше и напоминали подносы, а у других – просто крохотные деревянные мисочки. Меж людей сновали собаки. Они вели себя удивительно тихо, не лаяли, не рычали, словно понимали значение священного обряда.

Орво Джон узнал с трудом. Старик был одет в длинный замшевый балахон светло-коричневого цвета, увешанный множеством полосок из цветных тканей, кисточками белой оленьей шерсти, тонкими кожаными нитями с бусинками на конце, с колокольчиками, медными и серебряными монетами. На спине болтался снежно-белый горностай с черным кончиком хвоста.

Орво говорил, обратив лицо к морю. Речь, по всей видимости, предназначалась богам, потому что люди не слушали старика и, в свою очередь, иногда перебрасывались между собой словами. Произнеся несколько слов, Орво брал у стоящего поблизости блюдо или миску, черпал горсть священной еды и бросал на Восход, на Закат и на Север, Юг. Собаки осторожно подбирали жертвоприношения и безмолвно следовали за стариком.

На снегу лежали три байдары. Орво медленно обошел каждую из них. Возле носа он останавливался и подолгу бормотал, прикасаясь руками к пересохшей моржовой коже. Иногда он повышал голос, но как ни прислушивался Джон, он не мог разобрать ни одного слова. Порой ему казалось, что Орво говорит на каком-то ином языке, а не на чукотском.

Среди взрослых находились и мальчишки. Они были преисполнены важности и чинно следовали за процессией, которая обходила байдары. Высокое небо, дальние темные скалы, подсиненные далью, неподвижная, словно прислушивающаяся к молитвам тишина, все это неожиданно для Джона подействовало на него, и он с болью в груди вспомнил воскресную проповедь в Порт-Хоупской церкви, нарядных прихожан и торжественное, проникающее в самые сокровенные глубины души, пение органа.

Джон с юношеских лет не признавал бога и не ходил в церковь. Отец считал, что каждый человек имеет право жить так, как хочет, и не должен мешать другому. Родители Джона ходили в церковь, но Джон сильно подозревал отца в том, что тот не верит в бога и посещает воскресное богослужение только потому, что было так принято.

А здесь, на берегу Ледовитого океана, Джону вдруг захотелось войти в прохладный полумрак собора и вместо этого бездонного неба увидеть купол и радужную пыль, пляшущую в разноцветных солнечных лучах, льющихся через цветные витражи.

Разговор с богами закончился. Орво обратился к людям. Мальчишки, подставив подолы, обходили тех, кто держал в руках блюда с жертвенным угощением. Наполнив подолы, ребятишки наперегонки кинулись к своим ярангам, чтобы обрадовать своих матерей и сестер остатками с божественной трапезы.

Токо заметил Джона и что-то сказал Орво, кивнув в его сторону. Старик поманил Джона.

– Скоро спустим байдары в море, – с радостью в голосе произнес Орво. – Смотри туда, – он показал на покрытое снегом и торосами море. – Смотри выше, на небо. Видишь темную полосу? Это чистая вода отражается. Далеко еще, но задует добрый южак, и море станет ближе к Энмыну…

– И за тобой придет корабль, – добавил Токо.

– Ну, пока придет корабль, я еще с вами похожу на охоту, а глядишь, и моржа застрелю, – весело ответил Джон.

Вокруг них столпились люди. Джон с любопытством заглянул в одно из блюд. К его разочарованию, пища богов ничем не отличалась от человеческой. Это были кусочки вяленого оленьего и нерпичьего мяса, аккуратно нарезанные кубики сала, какие-то травы. Орво набрал в свою заскорузлую ладонь жертвенного угощения и протянул Джону.

– Теперь мы перенесем байдары к морскому берегу и плотно обложим снегом, – громко чавкая, объяснял он Джону. – Солнце понемногу будет топить снег, а вода смочит кожу. Она станет мягкая и упругая. А когда байдары будут готовы, лед уйдет с наших берегов…

– Но как вы узнаете, когда именно надо спускать байдару? Почему не вчера, не завтра, а именно сегодня?

– Это очень просто, – улыбнулся наивному вопросу Орво. – Ровно через шесть дней, как изнутри на заструге, с той стороны, что глядит на солнце, появляются тонкие ледяные иголки…

Джон продолжал допытываться:

– А осенью, когда еще нет сугробов, как угадать день, что довольно плавать по морю?

– Это и ребенок знает, – засмеялся Орво. – Когда созвездие Одиноких Девушек ^[14] станет наискось от Песчаной Реки.

– Ясно, – уверенно сказал Джон, не желая выглядеть перед чукчами невеждой, хотя ровным счетом ничего не понял.

Шагая к ярангам вместе с Токо, он думал о том, что этот народ далеко не так прост, как ему показалось вначале. У них и свой календарь, и свое представление о движении небесных светил. А что касается медицины и хирургии, тут остается только восхищаться. Джон усмехнулся про себя, вспомнив, с каким недоверием он отнесся к шаманке, спасшей его от верной смерти, вспомнил он и о том, как путал Токо с Армолем и как все чукчи Энмына казались ему на одно лицо. Да, у них была своя культура, приспособленная к выпавшим им на долю суровым условиям. Эти люди сумели сохранить все лучшие человеческие черты там, где не всякий зверь мог бы выжить…

Джон поглядел на Токо и попытался представить его в другой одежде, в другой обстановке. Он посадил его в Порт-Хоупском католическом соборе, одетого в вельветовый жакет, в брюках, башмаках и в белом воротничке. Но получилась такая нелепая и смешная картина, что он не смог сдержать улыбку.

– Весело тебе? – спросил Токо.