Книга Бессмертный онлайн - страница 7

ГЛАВА 7

На дрожащих ногах я стоял перед тяжелыми резными воротами, ведущими в дом Моисея Сфорно. Это был вполне обычный флорентийский дом в три этажа, построенный из камня, с равномерно расположенными окнами под арочными перемычками – такой обычный, что я, ужасный выродок, всегда живший либо на улице, либо в борделе, испытал благоговейный трепет. В окошко сквозь приоткрытые ставни сочился тускло-золотой свет свечи, отбрасывая на мостовую мою гигантскую тень. На первом этаже не располагалось ни мастерской, ни лавки, как это обыкновенно было у нас принято, хотя нынче от этого обычая все чаще стали отказываться, устраивая мастерские отдельно от жилых домов. Конечно, Сфорно врач, ведь евреям мало чем дозволялось заниматься, кроме ростовщичества, выдачи денег под залог да медицины. Поэтому мастерская ему была не нужна. Как и все лекари, он навещает больных на дому. Я понял, что погрузился в размышления, пытаясь отсрочить момент, когда придется войти. Я потянулся к латунному молотку в форме шестиконечной звезды с кольцом посредине, и рука моя замерла, когда полная луна осветила ее – я был по локоть в крови. Сытным запахом луковой приправы пахнуло из дома. Семья ужинала. Как смею я, посторонний человек, запятнанный кровью, нарушить покой семейного уюта?

Но едва я отступил от двери, как она распахнулась. На пороге стоял Сфорно, чернея на фоне освещенного желтым светом дверного проема.

– Я что-то услышал или даже почувствовал, – произнес он, поглаживая бороду. – Решил, может, это ты.

– Я освободился от Сильвано, – тихо сказал я.

В груди у меня заныло, я почувствовал себя опустошенным. Я удивился. Я не ожидал, что свобода, о которой я мечтал столько лет, может обернуться такой пустотой. Что осталось мне вместо темницы? Чем теперь заполнить свою жизнь? Неужели жизнь у чужих людей – единственный выход?

– Ну заходи!

– Я нечист, – нерешительно возразил я, внезапно почувствовав знакомый страх, который настигал меня у Сильвано, – страх нарушить правила и быть сурово наказанным.

Сфорно только пожал плечами и спокойно завел меня внутрь. Я стоял в прихожей на ветхом золотисто-синем ковре с сарацинскими узорами. Стены и потолок были окутаны теплым светом ламп, стоящих на старинных резных деревянных сундуках, которые назывались «кассоне». Пол в прихожей подметала темноволосая женщина в цветастом синем платье и желтом капюшоне.

– Моше, кто там? Кто пришел? – спросила она встревоженно.

Она подошла к Сфорно и устремила внимательный взгляд на меня. У нее были высокие скулы, раздвоенный подбородок и крупный нос. Она была полной, женственной и по-своему красивой, какой будет Ребекка, когда повзрослеет. Черные глаза, окруженные сеточкой морщинок, настороженно изучали меня. Взгляд скользнул по моим окровавленным рукам и запятнанной кровью одежде.

– Это мой друг Лука, он сегодня спас меня и Ребекку, – ответил Сфорно.

Женщина улыбнулась мне, прижав к груди руку:

– Благодарю тебя. Мало кто из джентиле^[41] сделал бы это для еврея!

Моше кивнул.

– Он останется у нас.

– На ужин? – переспросила женщина.

– Он будет жить с нами, Лия, – спокойно, но твердо ответил Моше.

– Жить? Моше, он же…

– Женщина, поставь на стол еще один прибор для гостя, пока я отведу его помыться, – сказал Моше, и от предостерегающих ноток в его голосе у меня екнуло сердце.

– Я не хочу доставлять вам лишние хлопоты, – проговорил я.

– Считай, что ты уже это сделал, – прогудел добродушный бас.

За спиной Сфорно показался тучный старик, приземистый и широкоплечий, с мускулистыми руками, седой бородой до пояса и густой гривой седоватых волос. У него было широкое морщинистое лицо, украшенное самым большим носом и самыми лукавыми глазами, какие мне когда-либо доводилось видеть. Он был одет в грубую серую тунику, подвязанную бечевкой, как у монаха, на ногах – сандалии, как у служанки. Он скрестил руки на широкой груди и засмеялся.

– Ты похож на волчонка, который разделался со стадом овец.

– Я сегодня не убил ни одной овцы, – проворчал я, раздраженный его намеками.

– А если бы и убил, это что, так плохо? – Он с вызовом поднял кустистую бровь. – Иногда ведь это необходимо.

– Ты кого-то убил? Кого? – спросила Лия и сокрушенно отвернулась.

– Это не важно, – произнес Сфорно. – Этот юноша спас мне жизнь. И Ребекке тоже. Я же сказал, что толпа закидывала нас камнями. Мы обязаны ему большим, чем в состоянии отплатить.

Он положил руку жене на плечо. Ее полные губы сжались до тоненькой ниточки, но она склонила голову на его руку, и ее лицо смягчилось. Затем она снова нахмурилась, и морщины на лбу стали глубже.

– Но разве мы должны брать его в дом и подвергать опасности наших детей? – спросила она. – Если он убил кого-то, за ним придут стражники!

– Мы отправим их прочь, – возразил Сфорно. – Мы не обязаны знать, что сделал Лука.

Но если я буду жить здесь, жена Сфорно должна была знать правду. Я не хотел скрывать ничего, что могло навлечь опасность на этих добрых людей.

– Я убил владельца публичного дома, где вместо проституток держат детей, – сказал я, обращаясь прямо к женщине.

Если бы она подняла на меня взгляд, я бы смело посмотрел ей в глаза. Но она этого не сделала. Наоборот, она старалась не смотреть мне в глаза все годы, что я жил в ее семье. Как я ни старался, мне не удалось завоевать ее расположение. Но за что ее винить? Я явился в ее дом с места преступления, обагренный кровью убийца, пьяный от долгожданного возмездия.

– Это все? – бросила она.

– Еще я убил семерых клиентов, которые использовали детей. Двоих ударил в спину ножом, когда они лежали на детях. Троим перерезал горло, а еще двоим вспорол брюхо.

Я жестом изобразил это движение на своем животе. Я даже гордился, как мастерски расправился с клиентами. Ни один другой тринадцатилетний мальчик, каким я выглядел, не смог бы так легко справиться с взрослыми мужиками, защищавшими свою жизнь. Хотя бы сейчас мое уродство стало моим преимуществом. Сколько лет Сильвано терзал меня, напоминая об этом изъяне! И вот я неожиданно для себя понял, что прежний страх испарился, смытый пролитой кровью моих угнетателей. Вместо него в моей душе поселился покой, которого я не чувствовал с того дня, когда отправился на рынок и Массимо подсунул мне кольцо Сильвано, которое обрекло меня на многолетнее рабство. Только почувствовав, что страх ушел, я понял, какими губительными для меня были эти годы. И злость во мне разгорелась с новой силой, как после убийства Сильвано. Сегодня в замке было всего семь клиентов, иначе от моей руки их погибло бы больше. Чума нанесла урон прибыльному промыслу Сильвано. Я ожидал, что застану гораздо больше посетителей, надеясь, что среди них окажутся и мои постоянные клиенты; у меня был нож Сильвано, и руки так и чесались расправиться с ними. Я винил их за годы своего униженного рабства, за те страшные дела, которые мне пришлось совершить, чтобы спасти Марко и Ингрид. Осматриваясь в этом уютном доме, я впервые понял, что не по своей воле был ввергнут в жизнь, полную немыслимых поступков. Будь у меня выбор, я бы избежал насилия. Это понимание стало для меня спасительной соломинкой, за которую я мог уцепиться, чтобы не потонуть в пучине самообвинений. Какие-то поступки неизбежны – так человек действует, сталкиваясь с роковой последовательностью событий. Осознание этого сделало из меня взрослого мужчину, несмотря на обманчиво юную внешность и дикость, в которой я, лишенный доброго наставления, рос на улицах и в борделе.

– Хотелось бы мне, чтоб ты прикрывал мою спину в бою, – засмеялся старик. – Поистине волчонок!

– Стражники найдут его здесь, и мы не сможем их выгнать, – воскликнула женщина. – Они только и смотрят, как бы придраться к нам, евреям! Мы все время кочуем, как вечные изгнанники, бедствия сыплются на нас одно за другим, а теперь этот мальчик привлечет стражников к нашему порогу. Они разорят наш дом и изнасилуют наших дочерей! Он принесет несчастье всем нам!

– За мной никто не следил, – попытался я ее успокоить.

– Сейчас, во время чумы, изнасилования стали реже, – заметил старик. – Соблазн пропадает, когда всюду видишь черные бубоны.

– Почему бы тебе не остаться в борделе с себе подобными? – сказала женщина.

Я виновато отвернулся. Симонетта просила меня остаться, и я видел, что она хочет этого, но я отказался. Я хотел убраться оттуда, далеко-далеко, подальше от гробницы моих гадких воспоминаний.

– Лия, он выше того люда, что обычно обитает в таких местах, – сказал Сфорно. – Он заслужил того, чтобы начать новую жизнь в новом доме!

– Это же не бездомная собака, подобранная на улице! – возразила женщина. – Он не еврей и убивал флорентийцев, причем богатых, раз они ходят в бордель, может, даже священников и монахов…

– Не было там священников и монахов! – воскликнул я, и мои глаза наполнились слезами от возмущения. – Их бы я не убил так быстро, а сначала заставил помучиться.

Разве священники не дают обет безбрачия? Разве не им полагается быть воплощением добродетели, милосердия и сострадания? Где она была, эта добродетель, когда я работал у Сильвано? Я находил ее лишь на полотнах мастеров живописи.

– Если я сам не постою за себя, то кто? – вслух размышлял старик.

Сфорно покосился на него, и он пожал плечами, улыбнулся и почесал свою буйную бороду. Жена Сфорно содрогнулась.

– Его же будут искать! Они найдут его здесь. Я благодарна ему и всю жизнь буду его благодарить за спасение тебя и Ребекки, но мы должны быть благоразумны. Если мы его приютим, это кончится плохо. За укрывательство нас могут выгнать из города. Или хуже! Мы же евреи, для нас вдвойне опасно пускать в дом убийцу!

– Лия, если б не он, меня бы здесь не было. И твоего ребенка, – попытался успокоить ее Сфорно.

Он погладил жену по руке, но она ее сердито вырвала.

– Так давай накормим его, дадим денег, и пусть идет своей дорогой! Я с радостью отдала бы ему все, что у нас есть, в благодарность за его помощь!

– Волчонок, а что ты сделал после того, как порубил и заколол там всех? – спросил старик. Глаза его сверкали так весело, как будто я рассказал забавный анекдот, как будто не я недавно омылся в море теплой медно-красной влаги – источнике жизни.

– Отдал детям все деньги, какие нашел в борделе, и приказал служанкам о них позаботиться, – ответил я. – Выгнал сына владельца и сказал, что убью его, если он посмеет вернуться. Он знает, что мое слово твердо.

– После всего этого ты, наверное, сильно проголодался. – Старик развел мясистыми руками в сеточках синих вен. – Поужинай с нами! Лия чудесно готовит.

– Я бы сначала вымылся, – попросил я.

– Пойдем, я отведу тебя, – сказал Сфорно.

Его жена хотела было что-то сказать, но он предупреждающе поднял руки, потом взял лампу и повел меня через прихожую в другой коридор, завешанный обветшалыми шторами, к боковой двери.

– Уж эти женщины! – пробурчал он. – Вечно все усложняют. Вечно у них на все свое мнение.

– А разве оно есть не у каждого? – спросил я. – Если ему позволено.

Сфорно бросил на меня испытующий взгляд через плечо.

– Она добрая женщина, моя Лия, – медленно произнес он. – Не суди ее по словам. Нам, евреям, нелегко приходится.

– Не мне кого-то судить, – тихо произнес я. – А этот человек ваш родственник?

– Не думаю, – покачал головой Сфорно.

– А как его зовут?

Мы прошли по тропинке при свете его лампы. Тропинка привела к тесному, грубо сколоченному сараю, какие люди строят в Ольтарно, где не вся земля застроена домами.

– Не знаю даже, есть ли у него имя. Он странник. Знал моего отца. Кажется, он всех знает. Приносит вести от моего брата и двоюродных сестер из Венеции. Он захаживает время от времени, и мы его кормим.

Сфорно снял засов с двери сарая и жестом позвал внутрь. Нас встретило ржание двух гнедых лошадей и мычание коровы. Цыплята закудахтали, кукарекнул петух, чуть не набросившись на меня, но Сфорно махнул лампой и отогнал его. Затем хозяин подвел меня к корыту с водой и поставил лампу на низкий трехногий табурет.

– Вот ведро и щетка, мойся, Лука.

И вышел.

Мне почему-то не очень хотелось смывать следы собственной ярости, но я хотел угодить Сфорно. Я вынул из недр забрызганной кровью рубахи драгоценную картину Джотто – единственное, что я забрал с собой, уходя из дома Сильвано. Сначала я хотел взять нож, но потом отдал его одному из мальчиков постарше, на случай, если Николо вздумает вернуться во дворец и начнет буянить. Я искал укрытие для своего сокровища и увидел маленький выступ над дверью. Перевернув ведро, я дотянулся до выступа, сдвинул доску и спрятал картину в щели между наружной и внутренней стенами сарая. Картина была плотно завернута в промасленную телячью кожу, и я не боялся, что до нее доберутся мыши. Я спустился вниз и ополоснулся из ведра. Вода сбегала с меня на простой деревянный пол розовыми струйками. Я вылил еще несколько ведер себе на голову, выдернул несколько конских волос из щетки и вычистил грязь, застрявшую под ногтями. Один клиент отчаянно отбивался, и я вырвал с него ногтями длинный кусок кожи.

Вернулся Сфорно с изношенной рубахой, залатанным шерстяным камзолом, штанами и короткой накидкой.

– Нам придется сшить для тебя одежду, – сказал он и вздохнул. – Лия не захочет тратиться, но иначе никак. Вот тебе мой старый фарсетто.^[42] – Он повертел на пальце заштопанный камзол. – Великоват, кажется, но вполне приличный.

– Когда я жил на улице, я собирал одежду на помойке, где надо подворачивал и подвязывал, чтобы было впору, – сказал я.

Эти давние воспоминания еще были живы в моей памяти; сейчас, когда тюрьма Сильвано осталась далеко позади, они всплыли особенно ярко. Картины прежней жизни нахлынули на меня и обступили со всех сторон: Паоло и Массимо, местечко под Старым мостом, где мы часто грелись зимой; наши игры, как мы просили милостыню, чтобы прокормиться, как ходили по рынкам с пустыми животами… Вдруг в воспоминания прошлого ворвался голос Сфорно, и я понял, что он говорит со мной.

– До того, как попал к Сильвано? – спрашивал он.

Я кивнул.

– Ты не похож на обычного бродяжку, – заметил он. – Ты не калека, не дурачок, не черномазый цыганенок. Светловолосый, красивый, сильный и умный – ты похож на сына знатного человека. Готов поспорить, так оно и есть, но в твоей жизни произошел крутой поворот. Может быть, тебя и сейчас еще кто-то ищет.

– Если искали, то почему до сих пор не нашли? – с горькой усмешкой спросил я.

Кинув на него острый взгляд, я решил не выдавать ему тайну своего уродства и несокрушимого здоровья. Сфорно – врач. Наверное, он и без меня все заметит. Я надеялся, мое уродство не слишком оттолкнет его.

– В мире чего только не происходит, в нем столько извилистых троп, – пожал плечами Сфорно. – Как бы там ни было, сейчас ты здесь. Возвращайся, как оденешься. Мы тебя ждем.

И он ушел, снова бормоча себе под нос что-то про женщин.

Умывшись и одевшись, я вернулся в дом, полный опасливых ожиданий. Меня поразило, как сильно я отличался от этих людей – я был с ними различной крови, нас разделяло разное прошлое, ни то ни другое водой не смоешь. Оробев, я шел по коридору. У меня над головой тянулись деревянные балки, на стенах висели картины с изображением каналов Венеции – об этом городе я много слыхал от людей. Как семья Сфорно примирится со мной, столь на них непохожим? Даже среди изгоев я выделялся, как побитое яблоко в цветущем саду. Моисей Сфорно принял меня в свой дом из чувства долга, но я не мог вечно злоупотреблять его гостеприимством. Пора подумать, что делать дальше. Я не хотел возвращаться на улицу, особенно пока черная смерть косила людей с еще большим рвением, чем я этой ночью. Не хотел я и возвращаться к ремеслу, которым занимался у Сильвано.

До меня донеслись звонкие девичьи голоса вперемешку с баритоном Сфорно, я свернул к двери и вошел в столовую. Разговор оборвался. Передо мной стоял высокий деревянный шкаф с выцветшей росписью из виноградных гроздьев под надписью, выведенной незнакомыми буквами. Рядом с ним – длинный прямоугольный обеденный стол, с простыми толстыми ножками, но сделанный из полированной ореховой древесины. За столом сидели Сфорно, его жена, четверо дочерей и Странник. Между Сфорно и Странником стояла еще одна тарелка. Все смотрели на меня, кроме госпожи Сфорно. Она внимательно изучала стол, на котором горели свечи, стояли серебряные кубки, жареная дичь, блюдо ароматной зелени в соусе, румяная буханка хлеба, графин с вином. Ребекка, самая младшая дочь, соскочила со своего стула и подбежала обнять меня. Я почувствовал на щеке ее теплое дыхание.

– Взгляните на него, в нем же сразу виден джентиле! – Госпожа Сфорно всплеснула руками. – Что скажут соседи? Они осудят нас за то, что мы пустили его к дочерям!

– Что бы ни говорили соседи, твои слова для меня не kaddish.^[43] Садись, Лука!

Голос Сфорно звучал твердо, но спокойно. Ребекка подвела меня к пустому месту на скамье рядом с отцом.

– Девочки, это Лука, он будет жить с нами, – объявил Сфорно. – Лука, это Рахиль, Сара и Мириам. – Он по очереди указал сперва на серьезную девочку лет двенадцати с темно-каштановыми волосами, затем на черноволосую девочку лет десяти, которая от смущения склонилась к столу и закрыла лицо руками, потом на шестилетнюю девочку с каштановой косой и озорной улыбкой. – Ну а Ребекку ты уже знаешь. – Он потрепал по головке младшую.

– Четыре дочери, – пробормотал я.

Все девочки без стеснения разглядывали меня. Не скованные робостью, не запуганные, они совсем не были похожи на забитых девочек, каких я встречал у Сильвано, или растрепанных, грубых бродяжек с улицы. Я покраснел, приосанился и одернул на себе широковатый камзол Сфорно.

– Как у великого Раши^[44] – четыре дочери и ни одного сына, – сказал Сфорно голосом, полным любви и смирения.

Девочки тихонько засмеялись. Их смех был для меня столь диковинным звуком, что я испугался и разинул рот. За все последние годы я ни разу не слышал веселого девичьего смеха. Поэт Боккаччо, которого я недавно встретил на улице, ошибался: женщины не пустые куклы. Даже самых юных трудно назвать пустышками. Им свойственна особая прелесть, благодаря божественной музыке их смеха. Сфорно погладил Ребекку по щеке и вздохнул:

– Божьи дары следует принимать с благодарностью.

– Мне кажется, Бог смеется над нами, – вдруг выпалил я со всей серьезностью. – Чем бы он нас ни одаривал, в его дарах скрыта некая шутка, понятная лишь ему одному.

Странник громко расхохотался.

– Воистину Владыка Сокровенных Тайн обладает непостижимым чувством юмора!

– А что такое шлюха-убийца? – певучим голоском спросила Мириам.

Сфорно застонал и закрыл себе ладонью глаза.

– Замолчи, Мириам! – сказала самая старшая, серьезная Рахиль.

– Это тот, над кем жестоко издевались и кто решил изменить свою судьбу, – мрачно ответил я.

– А здешняя жизнь становится все увлекательней, – произнес Странник. – Думаю, я еще немного побуду у вас, Моше. Я прочитаю киддуш,^[45] можно?

Он поднял свой кубок с вином и нараспев произнес несколько слов на непонятном мне языке. У него был звучный красивый голос, чего я совсем не ожидал, поэтому он привлек мое внимание. Остальные по-прежнему не сводили с меня глаз. Странник сделал большой глоток вина. Пурпурная капля упала на его бороду, но не оставила следа. Он поставил кубок и застучал толстыми пальцами по столу.

– А где же мы будем держать этого мальчика джентиле – в ногах кровати, как покалеченную дворнягу, которую ты привел с улицы? – воскликнула госпожа Сфорно. – Я не пущу его к девочкам!

– Я мог бы спать в сарае, – ответил я, так и не сев. – Я вас не стесню.

– Об этом уж мы позаботимся, – вставил Странник.

– И я могу работать, – добавил я. – Я годен к тяжелому труду. Я могу чистить сарай, убирать за скотиной и делать все, что прикажете. Я заплачу вам за гостеприимство.

– Садись, Лука, – мирно проговорил Сфорно. – Что-нибудь придумаем. – Он указал на стул рядом ссобой, и я сел. – Поешь курицы. Моя Лия готовит лучше всех в округе.

– Перемены – единственное, что постоянно, – заметил Странник.

И так началась моя первая трапеза с семьей Сфорно, как началась и моя жизнь в этом доме. Она протекала поблизости от уютного семейного очага, но все же в стороне от него, ведь я как был, так и остался здесь чужаком. Но никогда больше я не был так близок к семейному теплу, как в этом доме.

После чинного ужина я отправился в сарай. Я принес с собой маленькую свечку, но, вступив на порог, задул огонь, чтобы случайная искра не подожгла солому. В щели вливался лунный свет, одевая дощатый пол, стойла, стены сарая в черно-белый костюм арлекина. Все вокруг затопил могучий прилив света и тени. Я улегся, но долго не мог заснуть. В ушах до сих пор звенели крики клиентов, которым я перерезал глотки. Они принимались орать, когда я входил, заляпанный кровью, с ножом в руке, орали, когда я их резал, и дыхание вырывалось у них из разрезанной глотки с пузырящейся кровавой пеной. Те, на кого я нападал со спины, умирали быстро и без шума. Те, кому я вспарывал живот, орали, стонали и молили о пощаде, пока не истекали черной кровью и не замолкали навсегда. Один черноволосый мальчик видел, как я пырнул его клиента в живот. Мы вместе смотрели, как мужчина корчился на полу и молился, хрипло выкрикивая «Аве Мария!», молил о спасении Отца Небесного, Сына и Святого Духа, Деву Марию. Наконец он умолк, а мальчик выглянул за дверь и устало спросил:

– А девушка придет, чтобы забрать тело и помыть меня? Наверное, следующий клиент уже ждет.

Мне долго пришлось ему втолковывать, что больше клиентов не будет. Вряд ли он даже понял, когда я ушел, что Сильвано мертв и душные стены рухнули…

…Я увидел океан, безбрежный и взволнованный, столь огромный, что я ужаснулся. Откуда такой простор? А потом на берегу ко мне подошел златовласый человек с безмятежно-спокойным лицом. Он выпустил из клетки белую птицу, и я возрадовался. Я проводил птицу взглядом, но воздух вдруг наполнился дымом. Он клубился вокруг женщины, лица которой я не видел, хотя ощущал ее запах – дивное благоухание сирени, лимонов и чистой ключевой воды. Я знал, что она принадлежит мне, и знание этого наполнило меня таким счастьем, что я едва мог его вместить. Но вдруг она упала в реку, и ее белое платье распласталось по волнам. Я ждал, ждал, и решимость ныла в моем сердце, в горле скребло, крик вместе с невыносимой мукой рвался наружу. А потом меня связали. Грубыми веревками опутали мое тело, они врезались в ноги и руки. Вокруг заклубился густой белый дым. А потом языки пламени заплясали у моего лица, а сквозь этот огонь я видел перед собой человека. Он смеялся, смеялся, и тут я узнал его. Это был Сильвано. Огонь растопил лицо Сильвано, точно воск, и он превратился в Николо, а потом на костре уже был не он…

– О-ох!

Я дернулся и проснулся. Уже рассвет, а я лежу на куче соломы. Сердце бешено колотилось, но покорность, стеснявшая мне грудь, исчезла, а в соломе шуршала, уползая, обыкновенная зеленая садовая змея. Я жадно перевел дыхание, а потом, когда буря в теле улеглась, стянул с себя шерстяное одеяло, которое мне дал Моше. Серая сарайная кошка, что мурлыкала во сне у меня под мышкой, метнулась за полевой мышью или, может быть, за змейкой. Я потянулся и глубоко вдохнул земляной запах коровника, конского пота, пыльных перьев и свежего навоза, мышиного помета, сырой соломы и мертвых насекомых. Здесь воздух не был пропитан благовониями, не было роскошной постели с тонким бельем, как у Сильвано. Интересно, когда я забуду запахи благовоний и прикосновение роскошных тканей – или мои чувства вобрали их навсегда? Со смущением и благодарностью я подумал о Сфорно, но тут мне вспомнился только что приснившийся сон, и меня охватил дикий, животный ужас. Однако, вспомнив об обещании, данном его жене, что буду помогать, я схватил лопату и начал вычищать стойла. Работал я неумело, ведь за эти годы я поднаторел совсем в другом ремесле. Я надеялся, что новое занятие развеет наваждение черного сна, в плену которого я находился. И тут в сарай вошел Странник, гремя деревянными башмаками.

– Что-то ты бледен, Бастардо, – заметил он. Схватив щетку, Странник зашел в стойло и бодро принялся чистить одну из лошадей.

– Кошмар приснился, – ответил я, стараясь говорить весело.

– Я мало сплю, снов вижу и того меньше, – пожал плечами он. – Кто же будет спать, когда творение Божье излучает такую благодать вокруг нас?

– Мало благодати видел я в творении Божьем.

– Так что же тебе такое приснилось, отчего ты впал в уныние?

– Такое, что и наяву не отпускает, – пробурчал я.

– Побитый пес будет сидеть в клетке, даже когда решетка открыта, – произнес Странник. – Решетка сидит в нем внутри.

Я перестал работать и, опершись на лопату, положил подбородок на сцепленные руки.

– Я думал, что я волчонок.

– А может, и то и другое?

Вопрос был задан так задушевно, что остатки холодной сдержанности исчезли во мне без следа. В его присутствии я почувствовал себя такой цельной личностью, как еще ни с кем рядом, даже с Джотто. Стоя боком ко мне, Странник чистил лошадь, та отзывалась на заботливые прикосновения тихим ржанием. Я только сейчас заметил, какой у этого человека большой крючковатый нос, который занимал самое важное место на его лице, но не делал его отталкивающим. Наоборот, нос только усиливал серьезность его выражения, которое сохранялось, даже когда Странник смеялся.

– Что это ты так разглядываешь?

– Ваш нос. Такого большого я никогда еще не видел, – признался я.

– Человек должен чем-то выделяться, – усмехнулся он, с гордостью потирая свой нос. – Не всем же быть красивыми златовласыми волчатами!

– Только что я был побитой собакой, – напомнил я.

– А противоположности не всегда исключают друг друга. Тебе нужно взглянуть на мир по-другому, Лука, и глаза твои откроют тебе добро во всем, даже в том, что на первый взгляд кажется воплощением зла.

– Какими же глазами нужно смотреть, чтобы разглядеть добро в такой жизни, в которой меня выбросили на улицу, а потом лучший друг продал меня в публичный дом? – горько воскликнул я. – Я не видел в жизни ничего, кроме жестокости и унижения. Где же тут добро?

Странник опустил пытливые глаза.

– Я всего лишь бездомный старик, откуда мне знать? Но если бы я что-то знал, то ответил бы, что жизнь тебя учит. Жизнь – это дар и великий урок. Возможно, сейчас ты страдаешь затем, чтобы в будущем испытать великую радость, а страдания помогут тебе оценить ее. Вот что бы я знал, если бы Бог шепнул мне это на ухо.

– Бог не шепчет. Он смеется, – покачал я головой. – У вас есть имя?

– Каким именем ты хотел бы меня называть? – Он подмигнул мне. – Я отзовусь на любое. Если ты расскажешь еще о твоем Боге, который смеется.

– Откуда мне знать о Боге? – перефразировал я его вопрос и снова налег на лопату. – Не думаю, что меня когда-нибудь крестили. Меня никогда не учили катехизису. Я слышал проповеди священников, но их благочестивые поучения никак не связаны с тем, что я видел и чувствовал.

– Значит, твое сознание пусто. Это хорошо! В пустоте можно обрести Бога.

– Я всегда думал, что Бога обретают в изобилии, – медленно ответил я. – Например, в величии и красоте прекрасных картин, написанных мастером. Бог присутствует в той красоте и той чистоте.

– Только в чистоте, красоте и изобилии? А в грязи, уродстве и пустоте? Зачем ты полагаешь ему такие тесные пределы?

Я снова забыл о работе и пристально посмотрел на него.

– Почему вы назвали Бога «Владыкой Сокровенных Тайн»?

– А как бы ты его назвал?

Странник тряхнул буйной гривой черных с сединой волос.

– Разве у евреев нет имени для него?

– Как могут евреи дать имя необъятному? Или христиане, или сарацины?

 
Где-то в мире есть место за гранью добра и зла.
Попадая туда, душа, утонув в высокой траве,
Переполнившись через край, забывает значения слов.
Жди, встречу я тебя там.^[46]
 

– Так говорил мой друг, а он знал, что говорил, опьяненный духом, словно вином. – Странник расправил грубую серую тунику на тучном теле. – Имена исчезают в той полноте и красоте, которые ты, точно плащ, навешиваешь на Господа, о, мальчик по виду, но не по сути.

– Я вас не понимаю, вы говорите загадками, – пробормотал я.

По его круглому лицу разбежались лукавые морщинки.

– Давая имена, мы пытаемся облечь в форму бесформенное, а это страшный грех. Ты понимаешь, что такое грех?

– Грех мне знаком.

Я выпрямился и посмотрел на Странника со всем высокомерием, на какое был способен. Я убийца, блудный развратник. А до этого был вором. Если уж кто-то и знал, что такое грех, то это я.

– Чудесно, какой дар! Ты скоро будешь вознагражден! На что тебе имена Бога? Зачем сворачивать на неверную тропу, когда путь так хорошо начинается?

– Вам кажется, что, давая Господу имя, мы ограничиваем его, а это неверно?

Я ломал голову, пытаясь разгадать слова Странника. Наш разговор напомнил мне беседы с Джотто, только сейчас от любопытства и смятения мысли мои кружились вихрем, как листья на сильном ветру, подувшем со стороны Арно.

– Разумеется, у нас есть имя для Бога. Но мы никогда не произносим его вслух. Слова, написанные или произнесенные, обладают магической силой, а из всех слов имена – самые священные и могущественные!

– Значит, у евреев все-таки есть имя для Бога. Получается, что они грешники? – живо произнес я в ответ, все более раздражаясь тем, что Странник продолжал ходить вокруг да около.

– А разве не все мы грешники? Разве ваш Мессия не говорил: «Пусть тот, кто без греха, первым бросит камень»? – Странник указал метлой на навоз, который я умудрился разбросать повсюду, не зная, куда нужно мести. – Работа у тебя получается неважно. Смотри, что ты натворил.

– Эту работу я совсем не умею делать, – согласился я и отбросил лопату. – Но я кое-что придумал. Есть другое дело, где не требуется много сноровки. Пойду поговорю со Сфорно.

– Ты мог бы научиться убирать навоз, если тебе хорошенько все объяснят. Попрактикуешься недельки две-три, глядишь и сумеешь, – сухо возразил Странник. – Собери-ка яйца из-под несушек и отнеси их в дом. Вон у двери висит корзина.

А в доме госпожа Сфорно в широком синем платье суетилась на кухне. Она наполняла маслом кувшины, переливая его прозрачной зеленовато-желтой струей из большого кувшина с носиком в маленькие. От ее рук исходил терпкий ореховый аромат оливкового масла. Ее дочь, рыженькая Рахиль, резала на столе хлеб. Она окинула меня с ног до головы серьезным, испытующим взглядом и иронично улыбнулась. Я смущенно улыбнулся в ответ.

– Я… э-э… вот. Принес яйца.

Я протянул корзину Рахили, но госпожа Сфорно быстро заткнула носик и выхватила у меня корзинку. В кухню вприпрыжку вбежала Мириам в розовой ночной сорочке с заплатами. Сорочка была ей великовата, видно было, что она перешла к Мириам после старших сестер. Девочка схватила с тарелки кусок хлеба. Рахиль заворчала и шутливо замахнулась на шалунью. Мотнув по воздуху каштановыми косами, Мириам резко повернулась ко мне, и ее проказливое личико загорелось.

– Доброе утро! – пролепетала она. – Хочешь хлеба? – Она разломила сворованный кусочек и, улыбаясь во весь рот, протянула мне. – Теперь, когда ты живешь с нами, ты по-прежнему блудный убийца?

– Мириам! – дружно воскликнули госпожа Сфорно и Рахиль.

– Ничего, – покраснев, сказал я и замялся под взглядами женщин, потом все же прокашлялся и спросил: – А где можно найти синьора Сфорно?

– Как раз вернулся после утреннего миньяна,^[47] – ответил Сфорно, появившись в дверях.

На плечах у него поверх плаща была накинута длинная белая шаль, в нее он, обняв, игриво завернул жену. Она улыбнулась и стала его отталкивать, но он смачно поцеловал ее и только потом выпустил. Чмокнув в щечку Рахиль и дернув за косу Мириам, Сфорно притворно зашатался, когда у него на шее, хохоча, повисла Мириам, вызвав у той новый взрыв смеха.

– Лука принес яйца, – сказала Рахиль.

– Как заботливо, не правда ли? – воскликнул Сфорно.

Он посмотрел на жену, но та сделала вид, что не заметила, и Сфорно с Рахилью со значением переглянулись. Затем он повернулся ко мне и положил руку мне на плечо.

– Как поживаешь, Лука?

– Я придумал, как заработать денег, – сообщил я. – Тогда я смогу отдавать вам и госпоже Сфорно мой заработок.

– Мне хватает лекарского заработка, – ответил Сфорно. – У меня хорошая репутация среди богачей. Они посылают за мной под покровом ночи. Но хорошо платят. Тебе не обязательно давать нам деньги.