Книга Сын Казана онлайн - страница 2

2. СЫНОВЬЯ НАЧИТИМЫ

Воин-тэва не понял моих слов, но боль в укушенной руке заставила его поморщиться. Брата он не ударил, но меня схватил за горло и, отстранив от себя, занес над моей головой дубинку. Потом вдруг усмехнулся и сказал своим товарищам.

– Мышонок хочет защитить слабого. Кажется, я пощажу и того и другого.

– Нет, нет! Убей обоих! – крикнул воин, стоявший за его спиной.

Тогда я ничего не понял, но впоследствии узнал об этом разговоре.

Между тем сверху донесся шум: на склоне горы завязалась новая драка. Четверо тэва бросились туда, а мы остались одни с человеком, захватавшим нас в плен. Он разжал руку, сжимавшую мне горло, и взял меня за плечо. Взглянув на меня и на моего испуганного брата, он перевел взгляд на склоны горы, где слышались крики. Я узнал голос матери, потом услышал ее вопль: «О бедные мои мальчики! Я ухожу…» И все стихло. Я понял, что она убита. Тогда я попытался выхватить нож, торчавший за поясом врага, но воин только засмеялся и крепче сжал мое плечо. Одинокий Утес тоже слышал отчаянный вопль матери. Он закачался, как тростинка на ветру, и упал к нашим ногам.

Воин наклонился, поднял его и понес. Не выпуская моей руки, он стал спускаться с горы. Я шел за ним. Последний крик матери еще звенел в моих ушах. Она умерла! Теперь меня не заботило, что будет со мною. Я думал, что человек, взявший нас в плен, приведет меня и брата в пуэбло и там убьет на глазах у своих соплеменников.

Мы спустились к подножью горы и пересекли поле, усеянное телами убитых навахов. Среди них я увидел лишь несколько трупов тэва. У входа в пуэбло толпились женщины и дети; они смотрели на нас во все глаза; дети показывали на меня пальцами и что-то кричали – должно быть, выкрикивали бранные слова. Воин заговорил с одной из женщин, и она последовала за нами. Мы пересекли площадь пуэбло и остановились перед домом из необожженных кирпичей. Потом вошли в комнату с выбеленными стенами.

В углу я увидел постель, накрытую одеялами и шкурами бизонов; на нее воин посадил моего брата. Одинокий Утес очнулся, но выглядел больным и жалким. Он сидел понурый, грустный. Мужчина и женщина о чем-то говорили. Их язык показался мне очень странным. Потом мужчина ушел, а женщина, подойдя к очагу, взяла несколько ломтиков маисового хлеба и предложила их брату и мне. Мы не притронулись к ним. Она принесла нам воды, но мы не стали пить. Мы слышали, как толпа воинов с пением вернулась на площадь, но я их не видел, потому что окно комнаты было завешено шкурой, а дверь – занавеской. Я сказал брату, что воины празднуют победу над нашим народом. Он ничего не ответил и стал плакать.

– Мать! О моя мать!..

– Тише! Скрывай свое горе! – сказал я ему. Но он не мог удержаться от слез.

Женщина оставила свою работу, подсела к нему, обняла и ласково что-то сказала, приглаживая его волосы. Я подумал, что вряд ли стала бы она его ласкать, если бы нас обоих хотели убить, когда на площади соберутся все тэва. «Ну что ж, – решил я, – если меня пощадят, я при первом удобном случае убегу вместе с братом и буду жить только для того, чтобы стать могущественным воином и отомстить за смерть матери».

Вернулся человек, взявший нас в плен. С ним пришли две женщины, которые тотчас же вступили в спор с женщиной ласкавшей брата. Видя, как они показывают на нас пальцами, я догадался, из-за чего завязался спор. Я был уверен, что они требуют нашей смерти, а она старается нас защитить. Тогда я почувствовал к ней благодарность и посмотрел на нее внимательнее. Это была худенькая маленькая женщина, лет сорока, с добрым лицом и кроткими глазами. Говорила она тихо и внятно. В то время как две другие женщины смотрели на меня с ненавистью, она мне улыбалась и кивала, словно хотела успокоить, сказать, что не даст в обиду меня и брата. Тогда женщины повернулись к человеку, взявшему нас в плен, и стали что-то кричать ему. Он задумчиво посмотрел на них, потом взглянул на меня и брата и ничего им не ответил.

Вдруг Одинокий Утес повернулся к двери и пронзительно крикнул:

– Смотри, смотри: ожерелье нашего отца!

Я оглянулся. В дверях стоял человек. У него на шее висело хорошо знакомое мне тяжелое ожерелье из бирюзы с подвешенным к нему орлом, вырезанным из раковины. Все обернулись и посмотрели на вошедшего. Он мрачно улыбнулся и что-то сказал, указывая на ожерелье и ружье, которое держал в руке. Я узнал ружье. Этот человек убил моего отца!

Войдя в комнату, он поставил ружье отца и свое собственное в угол, сел и отдал какое-то распоряжение двум женщинам. Они принесли ему сосуд с водой, табаку и трубку. Он стал курить, беседуя с человеком, взявшим нас в плен. Потом сказал несколько слов женщинам, и те принялись за стряпню. По-видимому, это был его дом. Спустя немного, женщины подали каждому из нас чашку с похлебкой из бобов, маиса и мяса и ломтики маисового хлеба. Одинокой Утес посмотрел на свою чашку, отвернулся и ни слова мне не ответил, когда я уговаривал его поесть, чтобы набраться сил, так как мы еще не знаем, чего нам ждать от тэва. Я же съел все, что мне дали, а когда я покончил с едой, маленькая женщина ласково улыбнулась. Казалось, она была мной довольна.

Когда все поели и ушли, маленькая женщина снова налила в чашку горячей похлебки и подала ее брату. Вдвоем мы уговаривали его поесть, и он послушался. Потом она ласково заговорила с нами и несколько раз повторила одни и те же слова, указывая то на себя, то на дверь, но мы ничего не понимали. Я попробовал объясниться на языке знаков, который знаком навахам и всем другим кочевым индейским племенам, но она не знала ни одного знака. Индейцы, живущие в деревнях и занимающиеся земледелием, не знают языка знаков.

В течение дня многие воины-тэва входили в комнату, где сидели я и Одинокий Утес. Почти все смотрели на нас с ненавистью и что-то говорили человеку, взявшему нас в плен, и маленькой женщине, которая, как мы догадались, была его женой. Настала ночь. Тэва плясали и пели на площади, а маленькая женщина увела нас в другую комнату и велела лечь на ложе из одеял и звериных шкур. Потом она ушла, а мы с братом стали оплакивать отца и мать и сетовать, почему отец не послушался старого шамана. Мы хотели убежать, как только тэва улягутся спать. Но глаза наши сомкнулись, и мы заснули, а разбудила нас маленькая женщина. Ночь прошла. И угасла надежда на бегство.

Вскоре мы услышали голос человека, что-то кричавшего на площади. Индеец-тэва, захвативший нас в плен, и его жена быстро встали, взяли свое оружие и одеяло и вывели из дому меня и Одинокого Утеса. На площади собралось несколько сот мужчин и женщин. Я увидел много лошадей и испанского жеребца, на кокором ехал накануне мой отец. Одинокий Утес, узнав коня, громко вскрикнул. Человек, захвативший нас в плен, поднял брата и посадил на оседланную лошадь. Толпа вышла из пуэбло. Мы пересекли равнину и подошли к подножью горного хребта, тянувшегося на восток. Гуськом начали мы подниматься по узкой тропинке. Шли мы все утро, а когда солнце высоко стояло над головой, половина пути была пройдена, и начался спуск в долину. Далеко внизу сверкала широкая извилистая река – Большая река, или Рио-Гранде, как называют ее испанцы. Солнце склонилось к закату, когда мы спустились к реке. На другом берегу я увидел большое пуэбло, окруженное маисовыми полями. Человек, взявший нас в плен, указал на него пальцем и сказал: «Покводж, Покводж». Потом ткнул себя пальцем в грудь и снова повторил: «Покводж», давая нам понять, что там он живет.

Невольно я повторил за ним «Покводж», и так в первый раз произнес я слово на языке тэва.

Мы переправились через реку и вошли в пуэбло Покводж, которое испанцы называют Сан-Ильдефонсо. Когда мы входили в узкие ворота, я сказал Одинокому Утесу, что через несколько дней мы отсюда убежим. С тех пор прошло семьдесят лет, а я все еще живу в Покводже. Здесь и брат мой, Одинокий Утес. Он погребен на песчаном берегу реки. Позднее я расскажу тебе о страшном его конце.

Войдя в ворота – единственные в стенах пуэбло, – мы направились к площади. С четырех сторон ее окаймляли дома, одноэтажные и двухэтажные. Узким переулком мы вышли на другую площадь и остановились у подножия лестницы, прислоненной к стене дома в северном конце площади. Человек, захвативший нас в плен, снял брата с седла и поставил его на землю. Нас окружила толпа женщин и детей, а воин дал нам знак следовать за его женой, которая стала взбираться по лестнице. Мы поднялись на крышу и подошли ко второму этажу дома. Откинув занавеску у двери, женщина ввела нас в комнату, поцеловала брата и уложила его на постель в углу. Он тотчас же заснул.

Пока маленькая женщина разводила огонь в очаге, я осматривался по сторонам. В верхнем этаже дома было три комнаты, а мы находились в средней. Комната, выходившая на восток, служила, по-видимому, кладовой

– в ней хранились запасы маиса. Дверь в другую комнату не была завешена, и я увидел, что там, на стенах, висят богатые одежды, щиты, головные уборы, шкуры лисиц и других животных.

Разведя огонь, женщина взяла сосуд и пошла за водой. По обеим сторонам очага стояли различные сосуды, большие и маленькие, некоторые были красиво разрисованы. Были здесь также всевозможные плошки и чашки из глины, обожженные и раскрашенные маленькой женщиной, которая, как я впоследствии узнал, считалась самым искусным гончаром в деревне. Некоторые рисунки на сосудах и плошках показались мне знакомыми. Где мог я их видеть? И вдруг я вспомнил: в каньоне Челли, где была наша стоянка, еще сохранились ветхие, полуразвалившиеся жилища древних землепашцев, предков нынешних тэва. Женщины нашего клана пользовались старыми сосудами и чашками, найденными в этих домах.

Я еще рассматривал рисунки, когда женщина вернулась, а следом за ней вошел ее муж, который принес сноп маисовых початков. Он бросил их на пол возле очага и знаками приказал мне снять колчан и лук и сесть подле спящего брата. Между тем женщина вскипятила воду, сварила маис и, разбудив брата, предложила ему поесть. Он плакал и отказывался, а она взяла его на руки и поцеловала и, ласково нашептывая ему что-то на ухо, уговорила отведать маиса. Новое кушанье так ему понравилось, что он с жадностью поел. Все время женщина его обнимала, а ее муж, улыбаясь, смотрел на них. Когда брат утолил голод, женщина раздела его, уложила и накрыла одеялом. Я был удивлен: я не мог понять ее привязанности к ребенку враждебного племени.

На восходе солнца мужчина разбудил меня, и вместе с ним я пошел к реке, где мы выкупались. Брат еще спал, когда мы вернулись в пуэбло. Мы поели маисовых лепешек и сушеного мяса, а потом мужчина дал мне понять, что я пойду с ним на маисовое поле. Это поле находилось к востоку от пуэбло, и, кроме маиса, здесь росли тыквы, бобы, дыни и пшеница. Он разрезал дыню и протянул мне несколько тонких ломтиков. Это лакомство показалось мне удивительно вкусным. Видя, с какой жадностью я ем, он засмеялся и знаками объяснил, что я могу есть вволю. Мы начали обрывать початки маиса и складывать в кучу, а к полудню вернулись в пуэбло. Я обрадовался, увидев, что брат сидит на постели. Женщина умыла его, одела, расчесала его длинные волосы и нарумянила щеки. Выглядел он здоровым и бодрым, каким я давно уже его не видел. Он охотно поел похлебки, которую сварила для нас маленькая женщина.

– Ешь побольше, – сказал я ему. – Ты должен набраться сил к тому времени, когда мы отсюда убежим.

После полудня я снова ушел с человеком, взявшим нас в плен. Мы оседлали лошадь и привесили к седлу два больших мешка из оленьей кожи. Эти мешки мы наполнили собранными утром початками и, вернувшись в деревню, разгрузили мешки у подножия лестницы, которая вела в наш дом. Маленькая женщина спустилась вниз и стала шелушить маис, а потом отнесла его на крышу высушить. В тот день мы четыре раза возвращались на маисовое поле. Проходя по площади пуэбло, я задыхался от злобы, потому что мальчики и девочки тэва смеялись и дразнили меня, пока мой спутник их не прогнал. Я был уверен, что они называют меня рабом. «Ну что ж? – думал я. – Недолго я буду рабом. Настанет день, когда я жестоко отомщу им за насмешки».

Каждый день наш хозяин работал со мной в поле. Вдвоем мы собирали жатву, а потом запрягли лошадей и стали возить дрова из леса, запасая топливо на холодные зимние месяцы.

Так прошло три месяца, а нам с братом ни разу не представился случай бежать из пуэбло и вернуться к родному народу. А потом выпал снег и одел белым покровом горы. Я понял, что придется ждать лета, так как зимой нас всегда смогут догнать по следам.

Между тем брат становился с каждым днем все сильнее и крепче и наконец избавился от болезни, которая терзала его с самого дня рождения. На четвертый месяц нашей жизни в пуэбло я сказал ему, что нам придется здесь остаться, пока не растают снега. Его ответ так меня удивил, что я долго не мог выговорить ни слова.

– Брат, – сказал он, – я не хочу отсюда бежать.

– Как? Ты не хочешь вернуться к нашему народу? – спросил я наконец.

– Нет! Я хочу остаться здесь.

– Почему?

– Потому что я люблю эту женщину и она меня любит. Для нас она вторая мать. И ее мужа я люблю, он ласковый и добрый.

Правда, они были добры к нам. Они сытно кормили нас и хорошо одевали. Маленькая женщина так сильно привязалась к Одинокому Утесу, что не отпускала его от себя ни на шаг. Ее муж защищал меня от нападок детей. Но почему, почему они так поступили? Этого я не мог понять. В тот день я больше не говорил с братом о побеге. Я думал, что с наступлением весны Одинокий Утес захочет вернуться к родному народу.

К тому времени мы с братом стали понимать язык тэва. Одинокий Утес знал больше, чем я, потому что маленькая женщина учила его новым словам и объясняла их значение. Он мог свободно говорить на языке тэва, а я еще не пытался произносить известные мне слова. Ни языка, ни обычаев тэва я не хотел знать. Каждый день думал я о том, как нам убежать из пуэбло и вернуться к нашему народу. Но неожиданно все для меня изменилось и я захотел научиться чужому языку.

Наш дом находился на южной площади. Конечно, я давно уже обратил внимание на круглую киву, находящуюся на нашей площади. Часто я видел, как мужчины поднимаются по ступеням на крышу, а затем спускаются через отверстие в крыше вниз, в подземелье. Я понимал, что эти люди – старшины пуэбло и в киве они собираются на совет. Но я никогда не подходил к киве и никогда не бродил один по площади и улицам пуэбло. Зная, что дети тэва относятся к нам враждебно, мы с братом должны были держаться от них подальше. Ведь мы двое не могли справиться со всеми детьми.

Как-то вечером, вскоре после моего разговора с братом, я завернулся в одеяло и вышел на крышу, чтобы подышать холодным воздухом, так как в комнате было жарко. Глядя вниз, на площадь, я заметил тусклый свет у входа в киву и понял, что там идет совещание. Вдруг до меня донеслось заглушенное пение. Дивной показалась мне эта песня, и я невольно затаил дыхание. На площади было темно, поблизости не видно было детей. Я спустился с лестницы, крадучись пересек площадь и заглянул в маленькое отверстие в западной стене кивы. Я увидел мужчин, сидевших на длинной скамье, подивился изображению оперенной змеи на стене. Перед очагом, где горел священный огонь, стоял старик. Он дал знак и мужчины снова запели песню, которую я только что слышал. Один из них потихоньку бил в барабан. Меня охватила дрожь. Не понимая слов, я чувствовал, что они поют древнюю песню своего племени, которая вдохновляет их на великие подвиги.

Песня оборвалась, но я не мог успокоиться. Мужчины встали, собираясь покинуть киву, а я пересек площадь, вернулся домой и лег подле брата. Но мне было не до сна. Я вспомнил чудное пение и думал о том, что у моего племени нет древних песен. И тогда захотелось мне самому сидеть в киве и петь вместе с воинами. Но для этого я должен изучить язык тэва.

«Завтра же начну говорить на их языке», дал я себе клятву.

На следующий день мой хозяин сказал мне, что погода стоит теплая и безветренная, а потому мы оседлаем лошадей и поедем в лес за дровами. Как удивились он, его жена и мой брат, когда я ответил на языке тэва, что запасы топлива приходят к концу и мы хорошо сделаем, если привезем дрова.

Он сказал мне:

– Я доволен.

А маленькая женщина обняла меня и поцеловала.

– Мой старший сын! – воскликнула она. – Твоя мать-тэва рада, что ты говоришь на ее родном языке.

Да, она и ее муж относились к нам обоим, как к родным детям. Впоследствии я говорил с ними об этом и узнал, что, не имея детей и чувствуя приближение старости, они давно уже хотели кого-нибудь усыновить, но в их родном клане не было сирот, а другие кланы отдавали сирот только близким родственникам. Когда воин спас нам жизнь, его жена и он сам решили нас усыновить, хотя против этого восстало все племя, а некоторые тэва предрекали им беду.

Теперь я скажу тебе, как звали человека, взявшего нас в плен. Имя его – Начитима, что означает Облачающий Себя; имя его жены – Келемана

– Девушка-сокол.

Зная, что почти все дети, а также их родители нас ненавидят, мы с братом никогда не ходили одни по пуэбло. Но Келемана стала зазывать детей из соседних домов и знакомить с нами. Больше всех нравилась мне Чоромана – Девушка Голубая Птица, красивая девочка моих лет. Она приходила и играла с нами почти каждый день, а когда я стал говорить на ее языке, она с любопытством расспрашивала меня о жизни и обычаях моего кочевого племени. В свою очередь, она рассказывала мне о нравах и обычаях тэва. Я узнал, что она входила в клан Канг – Горный Лев. Так назывался один из кланов «летнего народа». Члены этих кланов жили в домах, окружающих южную площадь. Вокруг северной площади расположились кланы другой ветви племени тэва – «зимнего народа». Но подробно я расскажу тебе об этом позднее.

Часто Чоромана просила меня и моего брата поиграть с ней и с другими детьми внизу, на площади, но Келемана говорила, что боится нас отпускать. Как-то утром Начитима услышал эти слова и сказал, что теперь мы уже большие мальчики и можем за себя постоять.

– Идем! – воскликнула Чоромана. – Мы будем играть в шары – мы, девочки, против вас, мальчиков.

– Нет, сначала мы будем стрелять в цель. Посмотрим, кто из нас лучше стреляет, – сказал один из мальчиков.

Я взял лук и колчан со стрелами, и все вместе мы спустились на площадь. В это время несколько мальчиков из кланов зимнего народа прибежали на нашу площадь и присоединились к нам. Один из них, Огота – Пятнистая Раковина, был мой ровесник, но выше и сильнее меня. Подбежав ко мне, он схватил висевший за моей спиной лук. Не успел я оглянуться, как он переломил его о колено и больно ударил меня по голове. Мы стояли около кучи хвороста, заготовленного на зиму. Обезумев от гнева, не сознавая, что делаю, я поднял большую палку и, размахнувшись, ударил Оготу. Он упал, а все дети, кроме моего брата и Чороманы, разбежались, пронзительно выкрикивая:

– Мальчик-навах убил Оготу! Мальчик-навах убил Оготу!

Раздались вопли женщин, со всех сторон бежали к нам мужчины. Приземистый человек с круглым лицом схватил меня за руку и занес надо мной нож.

– Сейчас я умру! Брат, беги к матери! – крикнул я.