Страницы← предыдущаяследующая →
Имеются в виду студенческие волнения во французской столице в мае 1968 года.
Ошибки свойственны людям (лат.).
Альфонс XIII – король Испании в 1902–1931 гг. В результате начавшейся в 1931 г. революции был изгнан из страны, жил во Франции, затем в Италии. Умер в 1941 г.
Petite histoire – рассказ, история (фр.).
«Критические и апологетические мемуары», относящиеся к истории правления сеньора Карла IV Бурбона, действительно были опубликованы Годоем между 1836-м и 1842 годами (в первоначальном – испанском – издании они состояли из шести томов). Дон Мануэль датирует свое «Предуведомление для читателя» 1848 годом, из чего можно заключить, что этот новый «Мемуар» – названный кратким лишь применительно к представлениям о размере произведений этого жанра, свойственным барокко, – был написан между началом 1847 года (для Годоя это и был его «порог восьмого десятка», поскольку он родился в 1767 году) и 1848 годом.
«Мемуары» Годоя завершаются 1808 годом, доходя до событий при Байонне или даже захватывая несколько месяцев после ее падения. Автор не сообщает никаких сведений о смерти герцогини и вообще ни разу не упоминает саму герцогиню, таким образом полностью игнорируя влияние, которое столь известная, деятельная и отважная личность оказывала на общественную жизнь Испании Карла IV, притом что ее необычная женственность, любезность и страстность натуры уже обеспечивали ей место в светской хронике и в хронике уголовной. Или в истории искусства, всегда фатально связанной с хроникой преступлений. (Байонна – город на юго-западе Франции, недалеко от Бискайского залива, где после мадридского восстания 5 мая, направленного против французских войск, встретились Наполеон, Карл IV, королева и Годой, а также Фердинанд. Вскоре после этой встречи Наполеон издал декрет о возведении на испанский престол Жозефа Бонапарта.)
Действительно, в 1848 году из лиц, имевших то или иное отношение к смерти герцогини, в живых оставались только Годой, умерший три года спустя, и Пепита Тудо, которая скончалась лишь в 1868 году.
Этот чрезмерно витиеватый, перегруженный и напыщенный стиль еще в большей степени, чем Годою, был присущ аббату Сицилии, тому самому, кому, по рекомендации Мартинеса де ла Росы, поручили окончательное редактирование «Мемуаров»; Сицилия, несомненно с целью продлить действие контракта и тем самым увеличить вознаграждение, коварно разбавлял текст водой. Достаточно напомнить, что Менендес-и-Пелайо (Марселино Менендес-и-Пелайо (1856–1912) – выдающийся испанский историк, библиограф и литератор. Труды Менендеса-и-Пелайо считаются образцовыми с точки зрения языка и стиля.), неукоснительный поборник языковой ортодоксии, квалифицировал испанский язык «Мемуаров» как «извращенный».
У Годоя была только одна дочь, от герцогини де Чинчон, – Карлота, родившаяся в 1800 году (в знаменитом портрете Гойя обессмертил беременность ее матери) и вьппедшая в 1820 году замуж за знаменитого итальянца – герцога Русполи, при этом сама она носила титул герцогини Шведской, который, по ходатайству ее дяди кардинала Луиса де Бурбона, разрешил ей оставить Фердинанд VII после того, как он лишил титулов Годоя. От незаконной связи с Пепитой Тудо Годой имел двух мальчиков: Мануэля и Карлоса, безвременно умершего в 1818 году в Пизе, где папская дипломатия обязала поселиться Пепиту, чтобы не скандализировать Рим ее внебрачным сожительством с Годоем. В 1848 году отпрыски другого сына, Мануэля, учились в Париже и жили со своим дедом в его доме на улице Нёв де Матюрен.
Дон Мануэль вполне мог держать в памяти «Дона Альваро, или Силу судьбы» герцога де Риваса и перевести «силу судьбы» как «волю рока» – подобно тому, как при переводе на итальянский это сделал в своей опере Верди, но это произошло 14 лет спустя, следовательно, Годой не мог ее слышать. И по «воле рока» именно мы оказались теми, кому во исполнение последней воли дона Мануэля выпало отложить публикацию этого интересного документа вплоть до 1951 года, хотя мы имели возможность сделать это намного раньше [Это единственное место, где маркиз де Пеньядолида посвящает нас в свои намерения: отложить публикацию «Краткого Мемуара» с 1936 года, которым датируется его «Предуведомление», до 1951 года, когда он был уже не в состоянии опубликовать что-нибудь, так как был погребен на Пер-Лашез, где пребывает и сейчас; и также погребенным останется и «интересный документ», и его собственный пролог, пока я не найду их после очередного проявления воли рока (прим. автора).]. И пусть мне будет дозволено добавить, что я не могу слышать «Дона Альваро» Верди – знаменитое начало дуэта во втором акте («В этот торжественный час…»), где как раз дону Карлосу доверяют какие-то бумаги, не могу слышать этого, не вообразив, что это сам дон Мануэль разговаривает со мной или поет из загробного мира.
После смерти Марии-Луизы в Риме и Карлоса IV в Неаполе в январе 1829 года Годой был вынужден покинуть дворец Барберини, где он жил до того вместе с ними, и укрыться на вилле Кампителли – просторном особняке, который он сам подарил когда-то Сокорро Тудо, сестре Пепиты, и где Сокорро и ее третья сестра, Магдалена, обосновались со своими семьями. Дети, игравшие за стенами того, что Годой называет «своими комнатами», составлявшими только часть виллы, могли быть только детьми Сокорро и Магдалены.
По-видимому, было бы уместно освежить в памяти читателя, что происходило в Испании в 1824 году. После вторжения Ста Тысяч Сыновей Святого Луиса и казни Риего, совершенной за год до этого, реакция свирепствовала с невиданной силой. Сам Гойя, весьма важное лицо в этой истории, дошел до того, что стал уже опасаться за свою свободу. Между январем и апрелем 1824 года под нависшей угрозой возможных доносов он искал убежища в доме одного каноника, а в мае под предлогом лечения на целебных водах просил у короля разрешения выехать во Францию, в Пломбьер.
Эти переговоры, в которых принимали участие испанский посол в Риме и ватиканское ведомство иностранных дел, увенчались успехом только через шесть лет, когда Годой, уже вдовец после смерти герцогини де Чинчон, женился на Пепите Тудой и обменял свой высоко ценимый и оспариваемый титул Князя мира на поместье Бассано близ Сутри, владельцу которого Папа Римский дал в свое время титул князя Римского, но за это поместье, помимо отказа от испанского титула, Годой должен был заплатить 70000 пиастров. Шурином Годоя был не кто иной, как кардинал Луис де Бурбон, архиепископ Толедский, который до самой сБоей смерти в 1823 году занимался по доверенности Годоя его тяжбами и исками; потом эта обязанность легла на плечи Карлоты, дочери Годоя, и она кончила тем, что сама судилась с отцом из-за денег.
Моратин, Сильвела и генерал Герра действительно жили в Бордо в 1824 году, кроме них там жили и другие испанские эмигранты – Пио Молина, генерал Пастор, дон Дамасо де ла Toppe, художник Бругада. Но в это время там, конечно, не могло быть Ириарте, который умер за десять лет до этого, в 1814 году, о чем Годой не знал в 1824 году или забыл в 1848-м.
По пути из Испании Гойя проезжал через Бордо; пробыв два месяца в Париже, он действительно обосновался в Бордо в октябре того же года. До того как написать в ноябре письмо Годою, он уже обратился к Фердинанду VII с прошением продлить разрешение на проживание во Франции, опять-таки под предлогом воображаемого водолечения.
Стало быть, Гойя нарисовал свое знаменитое «Еще учусь» сразу, как только приехал во Францию, в порыве энтузиазма, вызванном его первыми французскими открытиями: техникой литографии и гением самого Делакруа. До сих пор этот рисунок датировался весьма неопределенно, как относящийся к бордоскому периоду (1824–1828), но письмо Гойи рассеивает сомнения.
Это место письма подтверждает то, что до сих пор было лишь wishful thinking (Благие пожелания, принятие желаемого за действительное (англ.).) искусствоведов: Гойя не только видел полотна молодого Делакруа во время своего пребывания в Париже, которое совпадает с выставкой его великолепных «Scenes des Massacres de Scio» в Салоне 1824 года, но, кроме того, и познакомился с ним лично, был в его мастерской и воздал должное его мастерству.
Годой действительно жил во дворце Барберини с того момента, как приехал с королями в Рим, и до самой их смерти. Его несколько загадочное упоминание о садах Тиволи, возможно, является не чем иным, как литературным оборотом или проявлением личного вкуса. Что касается титулов, то похоже, что Годой уже отказался от их употребления, хотя по-прежнему продолжает настаивать перед Фердинандом VII на своем праве пользоваться ими.
Набросок, который Гойя послал Годою и который, несмотря на некоторые портретные отличия, так напоминает известный «Волаверунт», исчез, из чего можно допустить, что потерю копии довершило и уничтожение оригинала. Во всяком случае, невозможно установить, не является ли он одним из тех двух рисунков, которые в 1828 году, после смерти художника, были внесены в опись его имущества под номером 15 и идентифицированы как «Два капричос, эскизы». Можно считать, что интересующий нас рисунок действительно является одним из них; но можно также думать, что благодаря чьей-то заинтересованной руке он исчез или хранится до сего дня где-нибудь в укромном месте, вдали от внимания общественности и от каталогизаторов произведений Гойи.
Это одна из наиболее очевидных ошибок в воспоминаниях – и кратких, и полных – дона Мануэля. Он не мог присутствовать в ноябре 1824 года в Риме на представлении «Лукреции Борджиа», потому что Доницетти еще не написал ее и впервые она была поставлена в миланской «La Scala» только в 1833 году. Либо Годой намеренно искажает действительность, либо он смешал две оперы со сходным содержанием, либо спутал постановку оперы в Риме с какой-то более поздней постановкой в «Opéra de Paris», где, возможно, у него и возникла эта ассоциация стакана с ядом, порожденного фантазией Доницетти, с похожим стаканом его собственных воспоминаний.
Сам Годой в своих «Мемуарах» дает понять, что почти все его книги и бумаги были конфискованы и впоследствии исчезли и лишь немногие из них смог спасти и вернуть ему Мюрат. Уничтожение и утаивание документов, вольное или невольное, характеризует вообще все, что касается жизни и смерти Каэтаны де Альба. Как будто потомки были заинтересованы стереть все, что о ней известно, и не оставить ничего, кроме загадочного лица на портретах и рисунках Гойи. Но даже и они не все смогли спастись от инквизиции, как мы показали в девятом пункте комментариев к этой главе.
Не известно, по какой причине, возможно, что и по более веской, чем застарелое соперничество с королевой, герцогиня де Альба входила во враждебную королеве и Годою тайную группу, объединявшуюся вокруг вызывающей споры фигуры молодого принца Астурийского; другой заметной личностью в этой группе был министр Корнель, имевший интимную связь с герцогиней где-то около 1800 года, однако было бы весьма рискованным предполагать, что кто-либо из любовников имел на герцогиню сильное интеллектуальное влияние и мог склонить ее примкнуть к той или иной политической партии. С другой стороны, было так же маловероятно, что существовала хоть какая-нибудь естественная симпатия между двумя столь разными личностями – такой жизнелюбивой и независимой женщиной, как герцогиня, и таким бездушным и мрачным мужчиной, как будущий Фердинанд VII. Уместно предположить, что герцогиня с увяданием ее привлекательности просто решила немного поиграть в политику, как это делали в ее положении многие другие замечательные женщины.
Наверняка найдутся люди, которые будут считать, что угрызения совести Годоя граничат с лицемерием, но если вспомнить тот образ неподкупной личности, который он сам несколько лет назад пытался создать в своих «Мемуарах», то надо признать, что в этом свидетельстве восьмидесятилетний старец старается быть искренним.
В дальнейшем мы еще подчеркнем специально: употребление яда было так распространено в Европе начиная с Возрождения, что приписывать венценосцу или высокому правителю убийство путем отравления выглядело не более необычно, чем в наше время предполагать, что какой-нибудь глава государства подстрекает тайные службы устранить политически опасное лицо посредством огнестрельного оружия.
Годой явно лжет Гойе. Идея обосноваться в Англии никогда не была более чем смутным прожектом, обсуждавшимся в его дружеской переписке с лордом Холландом. Замечание об «исключении Парижа» – несомненно, из-за большей нестабильности французских правительств той эпохи – призвано подкрепить правдоподобие высказанной лжи. Письмо в целом выдает его автора как хитрого политика, всегда способного уклониться от ответа, который мог бы его скомпрометировать, в данном случае – от ответа, который он должен был дать на предложение Гойи «сообщить ценные факты, относящиеся к прискорбному происшествию».
(Как у меня было заведено, я сохранил копию этого письма.)
В этом отношении Годой сдержал свое слово. В «Мемуарах» он практически не уделяет внимания ничему личному, ничему частному. Даже намек на его женитьбу на герцогине Чинчон связан исключительно с политическим аспектом этого союза. Ни разу не появляется в нем Пепита Тудо, не упоминается не только о его отношениях с королевой, не упоминается даже молва о существовании этих отношений. Все это он пытается покрыть неопределенной и никогда не уточняемой формулой – «клевета и злословие».
Годою, когда он писал это письмо, было 57 лет. И возможно, что бездействие и неудачи действительно могли пагубно подействовать, как он сам утверждает далее, на его некогда сильное и красивое тело бывшего генералиссимуса и бывшего гвардейца.
Годой столько лет не видел Гойю, что предпочитает весьма туманно говорить о «родственниках, которые сопровождают» его, нигде не упоминая ни подругу Гойи допью Леокадию Вейсс, ни ее сыновей; он, правда, рискует вспомнить Хавьера, сына Гойи, которого, возможно, он видел вместе с отцом до 1808 года, когда тому было 24 года и который теперь, когда ему было уже за сорок, вероятнее всего, жил отдельно.
Ни в одной биографии Годоя, ни, разумеется, в его «Мемуарах» нет и намека на это путешествие и на связанные с ним надежды: надежды на что? – на возвращение в Испанию? на государственный переворот?
Обратите внимание, как Годой бессознательно колеблется между лицемерной условностью и доверительной простотой, называя одних и тех же лиц в одном и том же абзаце то «графиня Кастильофьель», то «Пепита и все мои». Это, подобное маятнику, качание между соблюдением приличий и исповедальной откровенностью присуще всему «Краткому мемуару».
Возможно, что Годой непреднамеренно преувеличивает беспокойство, которое могла причинить его поездка в 1825 году папскому ведомству внешних сношений и его секретным службам. Попросту говоря, это еще одна его иллюзия.
Гастрономические традиции Лиона уходят в глубокую древность.
И в своих «Мемуарах» Годой так же, а может быть еще, более пространно и настойчиво, стремится создать «привлекательный образ», когда дело касается его культурно-политической программы конца XVIII – начала XIX века; при этом действительно нельзя не признать, что его правительства были умеренно просвещенными и в них входили многие выдающиеся мыслители и ученые того времени, благодаря которым было сделано много хорошего, но их, надо сказать, никто не преследовал, как это делал впоследствии одержимый инквизиторским рвением Фердинанд VII.
То любезный, то угрюмый (фр.).
Сплетница, испанская болтушка, обожающая семейные скандалы (фр.).
Гойя, как мы уже видели, начинал говорить о Пломбьере и своем водолечении всякий раз, как наступало время просить короля Испании о продлении отпуска, однако в действительности он, кажется, никогда не собирался ехать туда лечиться, что бы там ни говорила в своих путаных воспоминаниях эта услужливая дама.
Кондитерская, в которой собиралась испанская «intelligentsia», принадлежала находящемуся в изгнании испанцу по имени Браулио Пок.
И на самом деле он был скопирован Гарнье и без ложной скромности воплощен в Парижской Опере.
Сильвела действительно находился в Бордо в 1825 году, ему было тогда только сорок четыре года.
«Нелепый самообман», о котором пишет Годой, обусловлен всей совокупностью противоречий, свойственных испанским идеологиям в эпоху правления Карла IV, когда одни и те же идеалы просвещения и прогресса нередко разделялись представителями противоборствующих политических лагерей; противоречия достигли наибольшей остроты в период между нашествиями французов, то есть во время правления Наполеона и Войны за независимость. Но в целом эта тема выходит за рамки данных комментариев.
Моратину в 1825 году было шестьдесят четыре года, и в декабре того же года, спустя шесть недель после встречи с «дряхлым», как пишет Годой, старцем, с этой «развалиной», Моратин тяжело заболел, и после нескольких кратковременных периодов улучшения болезнь свела его в могилу, он умер в 1828 году.
Баулио Пок, как мы уже сказали, был земляком Гойи.
Меткое наблюдение Годоя, которое, возможно, дает нам ключ к правильному пониманию портрета Гойи, написанного Висенте де Лопесом в 1826 году, на котором Гойя изображен «обуржуазившимся», весьма непохожим на свои автопортреты; до сих пор это различие приписывали скорее особенностям видения самого Лопеса, чем каким-либо изменениям его модели, но именно это предположение следует из замечания Годоя.
Голос мало что может (um.).
Голос не обманывает (фр.).
Безусловно, Годой восхищался искусством Малибран в более позднюю эпоху, когда он уже жил в Париже, но это ретроспективное сопоставление, напомним, сделано им уже в 1848 году.
Ветерок (um.).
Легкий ветер (фр.).
И в данном случае говорить о «месье Крещендо» мог только Годой 1848 года: этим насмешливым прозвищем французы наградили Россини уже в последние годы его карьеры.
Леокадия Вейсс познакомилась с Гойей на свадьбе его сына Хавьера с Гумерсиндой Гойкоэчеа, ее двоюродной сестрой; тогда Леокадии было 15–16 лет, поэтому в описываемое время ей должно было быть около тридцати пяти. Что касается связи с Гойей, то, хотя и нельзя точно датировать ее начало, известно, что она возникла где-то в 1813 году, когда Леокадия окончательно порвала с Вейссом.
Гвалт (фр.).
Болтовня (фр.).
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.