Книга Семь храмов онлайн

Все действующие лица настоящей истории, за исключением одного, вымышлены. Напротив, все здания, за исключением одного, существуют на самом деле. Учреждения все до единого являются плодом авторского воображения.

* * *

ПРАГЕ

* * *

Из нового напряжения между разумом и чувством, из нового интереса к субъективному, к психологии родился готический роман…

Проза не только в какой-то мере возвращалась к своим первоначальным романтическим и фантастическим истокам, она еще и пыталась разобраться во взаимоотношениях между разумом и воображением, между постоянством и революцией.

[Р.РУЛАН, М.БРЭДБЕРИ]

Леденящий кровь сюжет и изображение исторического события могут взаимно осветить друг друга и даже инспирировать переживание исторического деяния, пробудить чувство в тех, кого прошлое оставляло прежде равнодушным.

[М.ПРОХАЗКА]

Художник-романтик отворачивается от себя и своего окружения и глядит назад.

[Ф.НИЦШЕ]

I

Я говорю о том, что сталось нынче.

Весна явилась посреди зимы.

И снег с ветвей вот-вот слетать начнет, цветам подобный.

[Т.С.ЭЛИОТ]

Стояло прекрасное утро начала ноября. Затянувшееся бабье лето весь октябрь сдерживало наступление осени, но в конце концов грянул первый шипучий мороз, подобный удару розги, от которого город замер в испуге. Не миновало и полугода с тех пор, как времена можно было в последний раз смело называть «новыми»: у столицы оставались еще силы на то, чтобы свыкнуться с приближением зимы. Свет быстро убывал, руки коченели от холода, но фабричные трубы дышали жаром, и на оконных стеклах сияли белые капельки. Это были испарения распада, смертный пот. Ни нарядные новые фасады, ни сверкающие, как драгоценности, стремительные автомашины не могли скрыть истину, обнаженную, точно деревья на Карловой площади: год старый, век старый, тысячелетие престарелое. Все видели это, у многих сжималось горло, и они отводили взгляд и тут же оказывались в зубах последней осени: собака о трех головах ворвалась в Прагу и ринулась напролом, три голодные пасти набрасывались на все, что осмеливалось шевельнуться в эти поздние времена человечества. Челюсти смыкались, не зная жалости.

Это было в прошлом году, а потом все изменилось. Настала эра милосердия.

Низкое белое солнце перебралось через больничную стену и запуталось в паутине кленовых крон. Медленно, словно кому-то назло, оно прогревало сухой морозный воздух, благоухающий листвой, из-за которой не было видно даже тротуара под ногами. На Катержинской оказалось не хуже, чем в прочие годы, а вот Виничную по всей длине засыпала шуршащая дюна, скрывшая под собой и асфальт, и камни мостовой. Исчезло чувство твердой почвы под ногами, каждый шаг превратился в приключение – без четкого отпечатка, неясный, загадочно зловещий след подошвы в алом ворохе. Пробираться по занесенной листвой улице может быть опасно, столь же опасно, как прогуливаться по замерзшей реке.

Я брел по Ветровскому гребню в направлении Карлова,^[1] рассекал ногами желтое море и уклонялся от фонтанчиков взвихренных охры, киновари, сиены и умбры. Улица превратилась в речное русло с отвесными берегами: по левую руку больничная стена, а по правую – здания факультета естественных наук. Если вы решите мысленно продолжить этот путь, то вам предстоит подняться на холм и пересечь долину – а потом вы окажетесь у храма. Набожный путник не заблудится.

Проехала санитарная машина, сразу за ней – вторая, и лишь спустя какое-то время – третья. Не много. Прежде я насчитывал их здесь куда больше. Тогда я носил форму и не ходил сюда ради собственного удовольствия. На спокойной улице, никогда не видевшей ни наркотиков, ни фальшивых денег, можно неплохо оттянуться, пока вас наконец не сцапают. Почему я отправился сюда сегодня? Наверное, по привычке, чтобы обрести радость от прогулки на рассвете, предвещающем возможность получить от дня больше, чем сухой щелчок выключателя в тот момент, когда свет сменится сумраком. Кому захочется мчаться в завывающей карете «скорой помощи» по Новому Городу и нарушать неприкосновенную тишину этого утра?

Виничная улица – прямая как стрела и длиной в триста метров, она вся просматривается насквозь. Я дошел примерно до ее половины, когда заметил идущую впереди женщину. Как могло случиться, что я не увидел ее раньше? Меня это удивило, улица казалась пустой. Женщина была маленького роста, дорога давалась ей с трудом. Сгорбленная, но не дряхлая, с коротко стриженными седыми волосами, в коричневом пальто и с коричневой сумкой, одинаковой у всех пожилых женщин. Опасаясь напугать ее, я убавил шаг. В этом не было необходимости. Листва достигала ее колен, однако она продвигалась вперед с поразительным упорством.

Она брела по ало-золотому морю и то и дело поворачивала голову влево, точно надеясь отыскать на пожелтевшей штукатурке стены красный указатель с названием улицы или какой-нибудь другой опознавательный знак. Она явно была нездешняя. Я заметил, что на носу у нее очки, которые закрывали всю верхнюю половину лица. Повернув голову вправо, она на секунду задержалась, чтобы заглянуть во двор одного из домов. И как раз в этот момент над столбиком ворот прямо над ее головой возник стройный силуэт башни церкви Святого Аполлинария. Из-за своей заостренной кровли башня напоминала злодея-монаха в капюшоне, монаха, подстерегавшего пилигримов неподалеку от храма. Я хотел было закричать, чтобы предостеречь старую женщину, но вдруг понял, что со мной сыграл шутку трепещущий воздух.

Женщина поразмыслила и снова двинулась в путь, а мою первую галлюцинацию сменила вторая. Мне показалось, что ее туфли шуршат в листве не передо мной, а прямо за моей спиной. Я знал, что сзади никого нет, и все-таки это не давало мне покоя – и я обернулся. Улица была совершенно пустой. На засыпанной мостовой чернели следы колес, всюду царила тишина, ставшая еще глубже, когда умолкли санитарные сирены. Подул ветер, и колеи совсем пропали в листве.

Я посмеялся над своими страхами и хотел идти дальше. Но маленькая женщина куда-то исчезла. Наверное, она свернула на Аполлинарскую: или направо к храму, или налево к проспекту. Либо же она все-таки пошла вперед и спустилась по старой лестнице на Альбертов?^[2] Неужели у нее хватило решимости?

Ветров – гора неприветливая, эта красавица дурно обходится с безумцами, захотевшими полюбоваться ею. Вихрь, мчащийся по Виничной и Аполлинарской, устраивает на перекрестке нечто подобное маленькому торнадо. Не единожды он срывал с меня форменную фуражку и бросал ее через забор или под машину, а дождь всякий раз заставал меня здесь именно тогда, когда от него негде было укрыться. В это утро оба мучителя развлекались в другом месте, возможно, по ту сторону долины, и гора придумала для меня кое-что новенькое: неподалеку от перекрестка я споткнулся на засыпанном листьями тротуаре, поцарапал туфлю и больно ушиб большой палец. Разворошив ногой листву, я обнаружил разбитую брусчатку. Старательно обработанные и уложенные квадратами камни с зеленоватым отливом местами попросту отсутствовали. Сквозь сероватую пыль пробивалась бледная трава, бледное воспоминание о лете.

На перекрестке, где стояла когда-то «Ядовитая хижина» – недоброй славы трактир. Янтарная гора^[3] пражских студентов и воров, – я свернул направо и в который уже раз восхитился яркими красками цветов в саду возле дома священника. Наверное, они цветут в память о разрушенном трактире, ведь сквозь штакетник их усердно поливали целые поколения гуляк, шатавшихся в ночи. Я немного разбираюсь в цветах, вот только так и не научился отличать георгины от астр. Восторгаюсь и теми, и другими. «Высокие астры, последние созвездия уходящего лета, горели там пестрым светом». Эта фраза всплыла у меня в памяти, и я воспринял ее как подсказку. Я не знаю, кто написал эти слова и где я их прочел, но то, что они мне вспомнились как раз сейчас, меня убедило. Когда вы будете проходить мимо Святого Аполлинария, не забудьте, что буйные цветы за забором – это астры. Названия здесь важны.

От красных и фиолетовых цветов я привычно перевел взгляд на мощные стены и темные окна пресбитерия.^[4] Если вы идете с этой стороны, то Аполлинарий непременно удручит вас своей тяжеловесностью и вынудит ускорить шаг, потому что вы слишком приблизились к нему и он кажется вам неприступной крепостью, которая угрожающе склонилась над вами и того и гляди погребет вас под одной из своих бесчисленных, а на самом деле – точно сосчитанных каменных обтесанных глыб. Лучше смотреть не с востока, а с юга, ибо только оттуда храм виден целиком. Тогда он кажется светлее и приветливее; однако лишь с юго-востока, когда вам откроются одновременно и башня, и неф, и пресбитерий, вы увидите, что храм этот так прекрасен, что вы вряд ли отыщете равный ему, хотя здание до недавних времен и находилось в небрежении.

Я скользил взглядом по контрфорсам, смотрел то на одни, то на другие окна – на их свинцовые переплеты, на изгибы карнизов. Кладка под пресбитерием была изъедена временем, желтоватая штукатурка шла зелеными пятнами, а возле земли так и вовсе поросла мхом; в некоторых местах она от сырости вздулась, образовав хрупкие карманы, облюбованные насекомыми. Там же, где был голый камень, блестела влага и змеились трещины. В зазорах между глыбами давно уже обосновались лишайник, гниль и чернота. Я видел пауков, вылезших из щелей погреться на солнышке. На откосе высокого окна сидел коричневый таракан. Он явно только что проснулся и был чем-то неприятно удивлен.

Прежде это место знавало других обитателей. Наружные полуарки служили балками для навесов, сделанных из связанных жердей, и из-под их сени тянули свои покрытые струпьями руки нищие, выпрашивавшие подаяние у спешивших к обедне ремесленников, судейских и торговцев. Нищие тоже были объединены в цех и защищали свои убогие доходы, враждуя с деревенскими чужаками, у которых не было вообще ничего. От пристанищ попрошаек не осталось нынче и следа, но самаритянский дух все еще витал здесь. Неподалеку от храма располагался центр для лечения наркоманов – этих прокаженных двадцатого века.

Сегодня утром тут никто не бродил, все попрятались от бьющего в глаза солнца. Аполлинарская улочка была тиха и пустынна. Прихожан тоже не было видно – храм закрыли на реставрацию. В общем, все как раньше, разве что на площадке перед бетонным зданием детского садика на другой стороне улицы возле статуи стоящей на коленях девочки появилась еще одна статуя.

Это оказалась та самая женщина, за которой я недавно шел. Крепко сжимая свою коричневую сумку, она неотрывно глядела на стилизованное каменное олицетворение невинного детства. Кажется, оно ей что-то напомнило, я видел, как шевелятся у нее губы. Я решил подойти поближе, странное зрелище человека, разговаривавшего со статуей, заставляло меня нервничать, и, разумеется, я напрочь позабыл о том, что больше не ношу форму. Очутившись рядом с женщиной, я тихо спросил, чем могу ей помочь.

Она показала на изваяние и сказала:

– Этого не может быть…

Не может быть – чего? Этого уродливого здания, которое совсем сюда не вписывается? Или учреждения, которое в нем располагается? Сначала «Ядовитая хижина» и череда нашумевших убийств в ее окрестностях, а потом, когда притон уничтожили, – детский садик, эдакий символ просвещения! Но дух места так просто не истребишь. Однако в удивленном взгляде расширившихся глаз женщины в очках и с сумкой читалась не досада, а скорее паника. Мне пришло в голову, что пожилая дама не в себе. Возможно, она шла к врачу, например в психиатрическую клинику, до которой тут рукой подать, и забыла, куда направлялась. Заплуталась в незнакомых улицах, забрела в знакомые воспоминания. Я снова обратился к ней самым ласковым тоном:

– Это всего лишь статуя. Если вы идете к врачу и заблудились, то я вас провожу.

– Разве вы не видите? – повернулась она ко мне, и в ее голосе прозвучало огорчение. – Или вы не знаете эти цветы?

Конечно же, она помешанная, теперь я был в этом уверен. Тем не менее скользнул взглядом по статуе: потрескавшийся серый бетон, вместо отвалившейся левой руки – ржавая проволока. Голова изуродованной девочки была темнее, чем тело: там собиралась роса. На макушке красовался венок из цветов – живых, ярко-желтых, который тут наверняка забыла какая-нибудь другая девочка, живая, из плоти и крови.

– Они свежие, – произнесла маленькая дама в очках. – Кто-то нарвал их рано утром и сплел из них венок. Венок для каменной девы. Как же это? Испокон веку эти цветы расцветают только по весне.

– Ну и что? – успокаивал я ее. – Совсем рядом, внизу под холмом, находится Брожкув; кажется, так он называется, этот ботанический сад при факультете естественных наук. Возможно, им удалось вывести новый вид, который цветет осенью.

Она посмотрела на меня так, как будто с ума сошел я, а не она.

– Вот эти цветы? Да я на коленях бы молилась тому, кому это удалось! Видите ли, господин, это растение лекарственное и довольно ценное. Оно цветет только ранней весной.

В голове у меня мелькнуло детское воспоминание. Я с бабушкой иду собирать желтые цветочки… Мед, сироп от кашля. Старинные рецепты.

Я присмотрелся внимательнее. Маленькая женщина отступила в сторону, чтобы мне было удобнее. Подняв руки, я бережно снял венок с каменной головы. Повертел его, понюхал. Внезапно я сообразил, как называются эти цветы. Мать-и-мачеха.

Я еще держал венок в руках, когда откуда-то донесся тяжелый удар, сопровождаемый отвратительным глухим металлическим звуком. Это пришло из воздуха, с высоты, родилось из колебаний атмосферы. Когда опять воцарилась тишина, я, по-прежнему сжимая в руках желтый веночек, поднял взгляд. Невысокая женщина исчезла, я стоял перед скульптурой в одиночестве. И снова то же самое: теперь удары выстроились в цепочку и оглашали окрестности странными разнородными звуками. Бим-бам, бим-бам, однако иначе, чем следовало бы. На церковной башне раскачивался колокол, и звонил он фальшиво. Часы на руке показывали без четверти девять. Я перепугался. Храм закрыт, но в нем звонят к службе!

Я вовсе не храбрец. Из больничной проходной я позвонил в полицию. Машинально набрал номер своего бывшего начальника, и у меня отлегло от сердца, когда в трубке раздался голос его заместителя. Патрульные – я знал их обоих – прибыли через четыре минуты. Кошмарный звон терзал слух и не прекращался.

Двери бокового входа оказались приотворенными. Мы вошли. В одном нефе царил полумрак, грязные окна пропускали внутрь серую муть – здесь надо было реставрировать даже дневной свет. Неф пуст, на алтаре пыль, за органом – тени и паутина. Мы шагнули в темноту под клирос и на ощупь, а еще больше – на слух, ибо колокольный грохот здесь просто оглушал, отыскали дверцу, ведущую к лестнице на звонницу. Заперта она не была. За дверцей ожидала чернота, первую ступеньку осветила зажигалка одного из полицейских. Мы перескакивали сразу через две ступени, так что огонек скоро уже не потребовался, его заменили белые солнечные лучи.

Наконец-то мы стояли под стропилами большого колокола. Грохот был невыносимым, еще секунда – и мы все трое кинулись бы из окон башни в глубину, только бы не слышать его. Из-за туч взвихренной пыли мы почти ничего не видели, к тому же нас слепило солнце, тысячекратно отражавшееся от стен. Явственно заметной была лишь черная тень гигантского паука, мотавшегося на своей длинной нити из стороны в сторону. Призрак?… Жуткая кукла?… Нет, всего лишь человек, несчастная жертва ночных чудовищ, к числу которых принадлежит и он сам. Страха он не внушал, страх внушало то, что было с ним проделано. Он дергался, точно деревянный паяц, то вставая на руки и танцуя под музыку колокола, то карабкаясь по стенам, то плывя по воздуху и извиваясь, как рыба на крючке. Железный язык задавал ему такт и бросал туда-сюда. Между колоколом и ногой жертвы протянулась веревка.

Мы кинулись к нему, но сила инерции швырнула его в обратную сторону и ударила о стену. Когда веревка с живым маятником вновь пошла к нам, мы схватили несчастного за руки и держали до тех пор, пока не замер язык колокола. Бедняга в последний раз дернулся вправо, потом влево, и мы тихонько качнулись вместе с ним, словно рыбаки на волнах. Затем колокол успокоился. Болели уши, голова, все тело.

Полицейские держали его на руках, пока я перерезал веревку. Окровавленная голова моталась на уровне моей груди, глаза были плотно закрыты, кожа посинела. И только слабые стоны, срывавшиеся с губ, свидетельствовали о том, что человек жив. Мы бережно опустили его на пол. Он был без сознания. Убедившись, что он дышит, я осторожно ощупал его тело и бегло оглядел живот – не отыщутся ли на нем зловещие кровоподтеки. Похоже было, что у бедолаги перебиты или даже поломаны ребра… и скорее всего, он получил сотрясение мозга – ведь колокол безжалостно бил им по каменным стенам. Но он был явно не безнадежен. Один из полицейских вызвал по рации «скорую».

Большего мы сделать не могли. Я вытер платком лицо, выпрямился – и только тогда заметил, сколь жестоко обошлись с тем, кто не по своей воле сделался звонарем. Прежде мы полагали, что его щиколотка обвязана веревкой. Но теперь нам стало ясно, что последняя пропущена насквозь. Мы с ужасом глядели на внешнюю сторону правой икры, где веревка исчезала в отвратительной ране между щиколоткой и ахилловым сухожилием, жутким образом калеча кожу и плоть. С другой стороны она выходила наружу, словно нитка, протянутая сквозь игольное ушко. На конце виднелся прочный двойной узел. Рана почти не кровоточила, но вокруг все покраснело и кое-где появились синие пятна… Снаружи послышалась сирена, по ступеням протопали тяжелые шаги, и появились санитары в красных комбинезонах. Вид раны их заметно удивил, но они безмолвно уложили человека на носилки, привязали его ремнями и снесли вниз по крутой лестнице. Я поделился с полицейскими своими соображениями: незадолго до нашего прихода кто-то раскачал несчастного, а потом быстро скрылся, и я был уверен, что преступник где-то рядом. Мы обыскали все восьмигранное пространство вокруг колокола и взобрались по приставной лесенке под самый купол. Потом мы распахнули окошки, чтобы убедиться, что никто не скрывается на карнизе, опоясывающем башню. Однако он оказался скошенным, так что на нем с трудом удержалась бы даже обезьяна. Мои подозрения не подтвердились, но ощущение, что мы здесь не одни, не исчезло. Полицейские записали кое-что и ушли, с протоколом они торопиться не стали, ведь совсем недавно я был их коллегой. Я снова все осмотрел, но другого выхода с башни, кроме лестницы, которой мы воспользовались, поднимаясь сюда, не обнаружил. Это была самая настоящая тайна, такая же, как свежие цветы мать-и-мачехи посреди ноября.