Книга Семь храмов онлайн - страница 7

VII

Имя! – Твое истинное имя, ты, поверженный соперник солнца, что зовется – тень.

[Р.ВАЙНЕР]

Через несколько дней после происшествия на звоннице Святого Аполлинария уголовная полиция начала его расследование. Человека, которого неизвестный преступник третьего ноября жестоко избил и подвесил за ногу к языку церковного колокола, звали Петр Загир. Меня пригласили на допрос как свидетеля. Это случилось спустя два месяца после того, как я был без излишней огласки уволен за грубое нарушение служебной дисциплины, и почти за два месяца до того, как дело Загира было окончательно закрыто.

Я вышел из трамвая неподалеку от Боишти, где высится гигантское здание полицейского управления. Моросило. Я переминался с ноги на ногу на ноябрьском ветру в ожидании, когда светофор позволит мне перейти на другую сторону проспекта. Мой взгляд, блуждавший по противоположному тротуару, внезапно натолкнулся на странную фигуру, двигавшуюся вдоль стоящего рядом с перекрестком современного дома. В ту же сторону, куда намеревался идти и я, шагал какой-то щеголь в черном старомодном пальто, в шляпе и с тростью в руке. В другом месте он не привлек бы моего внимания, но здесь, на фоне серой штукатурки и строго геометрических линий здания тридцатых годов, его нельзя было не заметить: загадочная личность, перенесшаяся сюда из прошлого, скорее всего актер, играющий в костюмном фильме: съемочная площадка где-то поблизости, и там сейчас как раз обеденный перерыв. Человек был очень высоким, метр девяносто, а то и больше, но рост его не особенно бросался в глаза, потому что ширина незнакомца почти равнялась высоте. Своими поразительными габаритами и какой-то странной гладкостью пальто, но главным образом, конечно же, неподвижностью мясистого лица он напоминал оживший саркофаг египетской мумии – если, разумеется, не принимать во внимание шляпу и трость, отсылавшие скорее к девятнадцатому веку. Мне почему-то захотелось побежать за ним – возможно, ради того, чтобы получше разглядеть его удивительную внешность, но меня остановил автомобильный поток. Прежде чем на светофоре зажегся зеленый огонек, я еще успел заметить, что у этого оригинала густая борода, а в свободной руке он сжимает цветок. Палка, которую незнакомец держал в другой руке, была тонкой, с круглым набалдашником. Он не опирался на нее – трость бы сломалась, – а лишь легонько покачивал ею в такт своим энергичным широким шагам. От меня не ускользнуло, что небрежные, но вместе с тем вызывающе ритмичные движения руки с тростью не были лишены иронии, а то и легкой насмешки. Странный денди отлично знал, какие чувства хочет возбудить у окружающих: удивление и любопытство.

А потом я заметил мужчину, который шел, а вернее сказать, вприпрыжку бежал рядом с гигантом и только сейчас вынырнул из-за его могучего тела. Невзрачный человечек являл полную противоположность своему спутнику. Рост его едва ли превышал полтора метра, а толщиной он мог сравниться с тростью великана. Впрочем, он был куда менее прям: его кренило на сторону, он был кривобоким, казалось, будто его ноги неправильно прикреплены к телу – правая нога на месте левой, а левая вообще вне туловища. Его несуразность раздражала, она возбуждала не сочувствие, а смех, за который становилось стыдно; смех, неотступно преследуемый угрызениями совести. Несмотря на серьезный физический недостаток, человечек передвигался весьма шустро, я видел, как он взволнованно говорит что-то великану, без труда поспевая за ним. Он был в сером костюме, а на голове у него красовалась, как мне в первый момент показалось, ярко-красная шапочка. Я был настолько увлечен наблюдением за спутником коротышки, что не успел хорошенько рассмотреть его самого. Когда в толпе пешеходов я пересек наконец улицу, эти двое уже исчезли. Но, как скоро выяснилось, далеко они не ушли.

В управлении я провел добрых два часа. Историей с колоколом занимался Павел Юнек. Бывшие коллеги рассказали мне, что с лета он сделал неплохую карьеру. Он принадлежал к числу тех, кто сразу называл Пенделманову самоубийцей и настаивал на закрытии дела о ее смерти. Юнек получил звание капитана и, несмотря на то что многие были недовольны неразборчивостью его методов, втерся в ближайшее окружение шефа уголовной полиции.

Когда Юнек заметил, с какими смешанными чувствами я, облаченный в светлый плащ Пенделмана, переступил порог кабинета, он засмеялся и приветствовал меня как старинного приятеля. Я знал, что его радость фальшивая, и все же был ему благодарен. Мне – в отличие от него – было не до смеха. Больше двух месяцев я не мог найти работу, деньги таяли на глазах, я даже задолжал своей квартирной хозяйке, что было просто неприлично, ибо комнатку она мне сдавала очень дешево. Наверное, я мог бы преподавать историю в какой-нибудь гимназии, хотя вряд ли у меня хватило бы духу предстать перед целым классом наглых верзил, да и в любом случае вакансии пока не было. Городской архив, правда, сулил мне должность, но только после Нового года, вдобавок я вовсе не был уверен, что они возьмут меня на работу без диплома и сдачи госэкзаменов. Недоучившийся историк, выгнанный с работы полицейский. Можно ли было представить худшие рекомендации? Что вообще я умел? Блуждать по пражским руинам?

Юнек с безразличным видом посетовал на мою судьбу вечного неудачника и заверил: мол, он и не думал, что я имею отношение к смерти Пенделмановой (да-да, было и такое подозрение!), напротив, он все более утверждается в правильности полицейского заключения о происшедшем тогда самоубийстве. Потом он принялся расспрашивать об истории с Загиром, и я в общих чертах поведал ему о безумном звоне в пустой церкви и о человеке, пришитом к языку колокола. Юнек слушал меня вполуха, изредка делая пометки в блокноте и прикуривая одну сигарету от другой. Потом у него на столе зазвонил телефон. Подняв трубку, он бросил на меня быстрый взгляд и тут же отвел глаза. Я понял, что речь идет обо мне. Закончив разговор, он сказал, что скоро вернется. Юнека не было полчаса, и все это время я наблюдал за его молодым коллегой, который гонял по экрану компьютера какое-то зубастое адское чудище. В конце концов оно с дьвольским коварством обхитрило игрока и сделало его своим слугой.

Вернулся капитан в куда худшем настроении, чем уходил. Мрачно плюхнувшись в кресло, он щелчком выбил из пачки сигарету и закурил. Зачитав мне скучным тоном то, что я ему рассказал, он столь же равнодушно сообщил, что меня ожидает шеф. Я хотел было поинтересоваться, полковник ли Олеярж имеется в виду, но Юнек уже перестал обращать на меня внимание, так что я поднялся и вышел в коридор.

Какое-то время у меня отняли поиски главной лестницы. Я добрался до шестого этажа и очутился перед дверью кабинета, куда, казалось, мне уже навсегда вход был заказан. А вот поди ж ты – всего несколько месяцев, и я опять здесь. Сделав глубокий вдох, постучал. «Войдите» раздалось сразу, я даже не успел убрать пальцы с ручки, а голос был неприятным и принадлежал явно не полковнику. И вдруг дверь распахнулась – точно сама собой. Из-за нее вынырнула голова с волосами морковного цвета и проскрежетала, чтобы я заходил.

Посреди кабинета стоял Олеярж – с разведенными руками. Он явно только что говорил, даже рот не успел закрыть, и на лице его было написано изумление ничуть не меньшее, чем на моем. В кулаке он мял шелковый платок. Узнав меня, он натянуто улыбнулся в знак приветствия. Он казался тут гостем. Истинный же хозяин кабинета возвышался за его спиной: это был тот самый великан, который так заинтересовал меня на улице. Незнакомец легонько опирался на дубовый письменный стол, и его мощные пальцы – каждый шириной чуть меньше моего кулака – очень бережно ласкали красную розу. Без пальто и шляпы (что висели сейчас на вешалке у двери) он выглядел хотя и огромным, но все же огромным по-человечески. Великан был неподвижен, жили только его пальцы и странные глаза, которые взирали на меня испытующе, но при этом вполне дружественно. Внезапно, сам не зная как, я очутился прямо перед ним, по-видимому, в кабинет меня втащила сила его взгляда. Я услышал, как за моей спиной захлопнулась дверь.

Во все глаза смотрел я на этого человека. Ему могло быть около пятидесяти, а могло и шестьдесят – либо же чуть больше сорока. Меня удивило, что темя его мощного черепа, точно вышедшего из-под резца Родена, было голым, в то время как ниже голову покрывала густая растительность, так что сзади волосы даже опускались на воротник, а возле ушей переходили в бороду. Подстриженные усы позволяли видеть широкий рот с узкой верхней и толстой нижней губой. Когда губы были сжаты, рот казался длинной глубокой морщиной, зеркальным отражением настоящей, тоже двойной морщины, пересекавшей выпуклое чело над бровями. Глаза также были необычными: однотонные, цвета китайского нефрита, радужки, и два прямоугольных отверстия, прорезанных в абсолютно неподвижной маске, которую гигант выдавал за свое лицо. Нос широкий, короткий, он загибался книзу, словно клюв хищной птицы, и располагался точнехонько посреди лица. Голова выглядела на удивление симметричной, она была будто отлита из бронзы или какого-то особого, закаленного в огне стекла.

На незнакомце были сшитый на заказ темно-серый костюм, который его стройнил, и белая рубашка со стоячим воротничком, обвитым свободно завязанным галстуком бордового цвета. В галстучный узел была вколота серебряная булавка с драгоценным камнем, судя по голубизне, сапфиром. Это небольшое, но приметное и наверняка весьма дорогое украшение свидетельствовало об изысканном и необычном вкусе своего владельца – как и коричневые летние туфли с прорезями на подъеме: по контрасту с классическим костюмом они казались почти спортивными.

Все эти детали я, разумеется, разглядел позднее. Сейчас же полковник наконец опомнился и сообщил, что они как раз обо мне и говорили, так что я тут всем знаком – поэтому, мол, довольно будет, если он представит своего гостя. И произнес следующее:

– Матиаш Гмюнд.

Великан приблизился ко мне и с улыбкой протянул руку. Она оказалась тяжелой, как камень, но пожатие было мягким, от ладони исходил жар, который почему-то успокаивал. Эта самая рука сразу будто заговорила со мной, я прямо-таки слышал, как она сказала: со мной тебе ничто не угрожает.

– А это мой товарищ, – кивнул Гмюнд по направлению к двери, – господин Раймонд Прунслик.

Я повернулся и протянул руку странному человечку, который впустил меня в кабинет. Внезапно он подскочил ко мне и хлопнул по ладони так, что я ее отдернул. Человечек рассмеялся, судорожно повел боками и заявил:

– Давайте договоримся: в армии меня называли Раймондом, но для вас я всегда – господин Прунслик.

– Швах, – с трудом выдавил я из себя свою несчастную фамилию, делая вид, будто даже не догадываюсь, что коротышка вдобавок ко всему еще и помешанный. У него явно было неладно с тазобедренными суставами, потому что, хотя ноги его стояли ровно, верхняя половина тела сильно клонилась влево, а маленькое круглое брюшко торчало вперед, как у беременной женщины. Сначала весь его вес был перенесен на левую ногу, но, представившись, он переместил его на правую, склонившись вперед и выдвинув правый бок. Опущенные руки он сжимал перед собой – точно стыдясь или притворно скромничая. Впечатление хрупкости его телесной конституции несколько скрадывали накладные плечи у пиджака и яркий галстук: с ослепительно-красного фона на меня хмуро поглядывали сплетавшиеся в симметричный узор морды каких-то хищных зверей.

Самым примечательным в облике Прунслика были его волосы, которые я на улице принял за шапочку. Шевелюра полыхала, как огонь, и формой напоминала своего владельца: внизу короткая, а на макушке более длинная, она заканчивалась острым хохолком, пребывавшим в неустанном движении. Глаза у него оказались синие, прозрачные, точно стеклышки оконных витражей, нос был ровный и усеянный светлыми, как у ребенка, веснушками, рот беспокойный, кривившийся в то и дело сменявших друг друга усмешках. Возраст его, как и у Гмюнда, определить было трудно, но все же мне показалось, что он несколькими годами моложе своего спутника.

– Садитесь… коллега, – неуверенно предложил мне Олеярж и указал на стул. – И вы, господа, тоже.

Ему явно было не по себе, и скрыть это он не мог. На лбу у него выступили капли пота.

Усевшись, я посмотрел в окно, занимавшее целую стену и прикрытое жалюзи. Этаж находился выше уровня окрестных крыш, а кабинет глядел на северо-запад. Жалюзи были тут вовсе не нужны. Я вспомнил об ушах Олеяржа и догадался, что он предпочитает полумрак. Из окна открывался вид на остроконечную башню храма Святого Штепана, жемчужину чешской новоготики, для которой были столь характерны эти четыре маленькие башенки и четыре башни побольше, украшавшие мощную главную. Башня вырастает прямо из фронтона, портал у ее подножия служит входом. Верхушка увенчана королевской диадемой – в знак того, что храм велел возвести сам государь. Только что прошел дождь, и корона ослепительно сверкала над городом. Четырехгранную башню я видел с угла, одни ее часы показывали четверть четвертого, вторые – без пяти двенадцать.

– Дорогой коллега, может, вы и не поверите, но господин Гмюнд – дворянин… – начал полковники его неуверенность заметно возросла. – Обладатель титула «рыцарь». Откуда вы?

– Из Любека, – ответил Гмюнд.

– Из Любека. Он происходит из одного чешского дворянского рода…

– Я потомок господ из Газембурка,^[16] – повернулся ко мне Гмюнд. – Некогда могучего рода, едва не сгинувшего в семнадцатом веке. Но сгинули тогда, к счастью, не все. Еще сто пятьдесят лет назад процветала последняя, так называемая уштецкая ветвь нашего рода.

– Сейчас я стану говорить как полицейский, – перебил гостя Олеярж. – Я обязан добавить, что господин рыцарь имеет все необходимые и надлежащим образом подписанные документы. Мы можем полностью ему доверять, его происхождение и титул подтверждены самой историей. Совершенно удивительно. Его род очень древний.

Я взглянул на Гмюнда. Вид у того был скучающий, как будто речь шла о ком-то постороннем. Это предисловие было ему не по вкусу, а уж тон Олеяржа – и подавно.

– Господин Гмюнд не является гражданином Чешской Республики, – продолжал Олеярж. Он опирался локтями о крышку стола; ладони его были сложены, точно в молитве. – Жаль, что вы не слышали… коллега. Он рассказывал о своем детстве, пришедшемся на времена протектората, и полном опасностей бегстве в Англию, на которое решились его родители в 1948 году. Я прав?

Гмюнд еле заметно кивнул.

– Несколько лет назад, вскоре после перемен… – Олеярж заерзал на стуле, – господин Гмюнд вернулся в Чехию. Он не претендует на родительское имущество, что представляется мне весьма похвальным. Все эти бесконечные суды наверняка опротивели бы ему и вынудили во второй раз – теперь уже окончательно – уехать из страны. – Судя по выражению лица Олеяржа, ему хотелось именно этого. – Было бы крайне неприятно, если бы он озлобился на нас.

Коротышка Прунслик, который вот уже несколько минут нетерпеливо качал ногами, сидя на стуле, и иногда даже пинал стол начальника, сунул в ухо палец, повозил им там и выразительно глянул на часы. Полковник заметил это и сбился. Помолчав, он неуверенно покосился на Гмюнда и продолжил:

– Терпение, господа. Рыцаря принял мэр нашего города и, насколько мне известно, остался очень доволен этой встречей. Видите ли, господин Гмюнд – своего рода меценат. Больше всего на свете он любит Прагу и в особенности – наш квартал. Он выразил готовность помочь. Его волнует судьба старинных храмов Нового Города и руины каролинских построек, он хотел бы поспособствовать их реставрации. Господин Гмюнд сотрудничает с городским архитектурным управлением и со службой по охране памятников. Везде – или же почти везде – к его предложениям относятся как к манне небесной. Мэрия попросила нас предоставить господину Гмюнду, который намеревается с практическими целями осмотреть некоторые храмы, сопровождение, как того требует статья соответствующего закона. Начальство объектов его, возможно, и пропустило бы, но отнюдь не во все уголки, а это господина Гмюнда не устраивает; туда же, где находятся исторические ценности, ему вообще запретили бы входить. Вот к нам и обратились за помощью.

Он бросил вопросительный взгляд на Гмюнда, и тот, поняв, о чем пойдет речь, кивком дал разрешение говорить.

– Вообще-то не всюду все складывается так же гладко, как у нас в управлении или в мэрии. Церковное начальство недолюбливает господина Гмюнда, у них даже вышел неприятный спор из-за одной церкви… погодите-ка, это была та, слупская? Храм Девы Марии? Впрочем, я в этом мало что смыслю, но раз вы говорите, значит, так оно и есть. Короче, рыцарь готов был оплатить необходимый ремонт, однако же с условием, что храм освятят заново и сделают католическим. Но с ним даже не захотели разговаривать.

– Много лет назад там напали на католического священника и покалечили его, – произнес бесцветным тоном Гмюнд. – С тех пор храм считался оскверненным. Его временно передали православной церкви. Не то чтобы я был против этого, просто мне кажется, что не следует таким вот образом устраняться от решения проблемы. Со злом надо бороться. – Последние слова он произнес с улыбкой, желая, очевидно, приглушить их пафос.

– Отец Флориан, – прошептал я, ошеломленный тем, что вновь слышу о нем при таких странных обстоятельствах.

– Да-да, припоминаю, – снова заговорил полковник. – Итак, господин рыцарь не согласен с фактом передачи храма. Если церковь построили для католиков, то так и должно быть до скончания веков. Я правильно вас понял? Разумеется, я верю, что обе стороны найдут общий язык, однако пока вопрос остается открытым. Не буду утаивать от вас, что, в отличие от мэрии, в церковных кругах многие вообще не желают, чтобы господин Гмюнд принимал участие в восстановлении храмов Нового Города. По-моему, они его боятся. Признаюсь, что и мне некоторые его планы представляются слишком уж радикальными – я имею в виду, радикально ретроградными… однако в этих вопросах я профан, так что мое мнение роли не играет. Он сам вам все объяснит. Кстати, вы, кажется, какое-то время проучились в семинарии? Или я ошибаюсь?

Гмюнд и Прунслик с интересом обернулись ко мне, первый – еле заметно приподняв брови, второй – зловредно усмехаясь. Я почувствовал, как запылали у меня щеки. Ясно было, что одно из моих прозвищ дошло до ушей начальства.

– Вас неверно информировали, – пробормотал я. – Ни о чем таком я даже не помышлял.

Гмюнд отвел взгляд в сторону, Прунслик же явно наслаждался моей растерянностью.

– Извините, должно быть, я что-то напутал, – сказал Олеярж спокойным тоном, который, как я успел заметить еще летом, не был для него характерен. Неужели это влияние Гмюнда? Я краем глаза посмотрел на великана. От него веяло уверенностью и какой-то неопределенной, смутной угрозой. Да, с той минуты, как он дружески протянул мне руку, в нем что-то изменилось. Честно говоря, я не удивляюсь этим людям из церковного управления. Единственный, кто не опасается – или, во всяком случае, делает вид, что не опасается, – странного великана, это Прунслик. Вторым буду я, решено. И тут откуда-то донесся смех нескольких человек, причем никто, кроме меня, его не услышал.

– Теперь поговорим о деле, по которому вы здесь, – продолжал тем временем полковник. – Эти господа нуждаются в полицейском сопровождении, без него они не могут попасть на объекты. Мэр города заверил меня, что для Праги эти двое – истинные благодетели (да-да, именно так он и выразился), и попросил во всем идти им навстречу. Однако у меня не хватает людей – буквально каждый человек на счету. Я прикидывал и так, и эдак, даже решился на время оторвать от работы нескольких детективов, но господин Гмюнд не пожелал, чтобы я шел на подобные жертвы. И знаете, о ком он подумал? О вас!

Эти слова немедленно вывели меня из равновесия. Я не знал, как реагировать, и бросил на Гмюнда и Прунслика подозрительный взгляд. Мне показалось, что они именно этого и ждали, потому что тут же посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Откуда вы ему известны, – продолжал полковник, – мне из них вытянуть не удалось; откровенно говоря, это для меня загадка. Разумеется, я с ним не согласился. Я предупредил господина рыцаря, что вы больше не служите в полиции, потому что, хотя и невольно, способствовали гибели человека. Инициативы вы никогда не проявляли, ничего особо выдающегося не совершили. Я предложил господам Юнека, но они и слышать о нем не захотели, отговорить я их не сумел, так что весь план мог рухнуть. В дело снова вмешался мэр, который толковал мне об общественных интересах, но я по-прежнему колебался. Моя должность не позволяла мне согласиться на вашу кандидатуру, даже если бы я и хотел этого всем сердцем. И тогда господин Гмюнд предложил, чтобы, помимо вас, ему выделили еще кого-нибудь из наших. Я вынужден был снова объяснить ему, что вы у нас больше не работаете и что – извините, но мне пришлось сказать это, – что даже тогда, когда вы у нас работали, вы не принадлежали к числу тех, на кого можно было положиться. Признайте, что я прав. Господин рыцарь намекнул мне, что слышал кое-что о деле Пенделмановой, и выдвинул одно предположение… Впрочем, сегодня мы говорим не об этом. Я собирался рассказать о гипотезе, которую…

Но тут у Олеяржа перехватило дыхание. Он провел пальцами по вискам и ушам, резко дернулся и вцепился зубами в носовой платок, зажатый у него в кулаке.

– Я вижу, у вас начались боли, так что позвольте мне закончить за вас, – проговорил Гмюнд. В странной короткой улыбке, посланной им полковнику, сострадание смешалось с брезгливостью. Потом он перевел взгляд на меня. – Мне кажется, вы не случайно оказались рядом с храмом Святого Аполлинария во время злодейского нападения и вовсе не по воле случая вам не удалось уберечь жизнь той пожилой дамы. Было высказано предположение, что эта смерть связана с политической карьерой ее мужа. Эту возможность уже исключили? А что Загир? Может, стоило бы заняться и его политическим прошлым?

– Меня это, как вы понимаете, заинтересовало, – снова взял слово полковник. – Объяснить одно преступление с помощью другого – это как раз то, к чему мы чаще всего стремимся. Это значит, что мы сможем связать вместе несколько случаев. Прошлым Загира мои люди уже занимаются. – Голос его звучал гораздо глуше, а голову он склонил к плечу, точно пловец, который только что вылез из бассейна и пытается вытряхнуть из уха капли воды. В голосе слышались нотки боли, с которой Олеярж стремился справиться. – Я согласился на предложение рыцаря и пообещал, что попробую уговорить вас сотрудничать с нами.

– Сотрудничать?

– Можно и так сказать. Когда понадобится, вы станете сопровождать этих господ в их прогулках по Праге.

– И это все?

– Все. Вам мало?

– Разумеется, я принимаю это предложение, причем с огромной радостью! Но только позвольте выдвинуть одно условие: потом я хотел бы вернуться в полицию.

– А у вас не слишком большие аппетиты? Ладно, поглядим, обещать я пока ничего не могу. Радуйтесь и тому, что о вас вообще вспомнили. Если я правильно понял, это работа примерно на полгода. Платить мы вам, конечно, не сможем, но, к счастью, расходы берет на себя господин Гмюнд. Мы выдадим вам специальное удостоверение сотрудника в штатском. Передвигаться вы будете в основном по Верхнему Новому Городу, поблизости от тех мест, где произошли два эти преступления. Господин Гмюнд проявляет к некоторым стройкам особый интерес, так что их он будет посещать чаще прочих. Все ваши перемещения зафиксируются в двух рапортах: один составите вы, второй – наш человек. Если проявите себя как следует, я подумаю, что можно будет для вас сделать.

– Постараюсь.

– Да-да, разумеется… Только без глупостей, ясно? А сейчас я познакомлю вас с вашим будущим напарником.

Он поднял трубку и что-то пробурчал. Вскоре открылась дверь. Голос, которым вошедший доложил о себе, принадлежал женщине.

– Знакомьтесь, – сказал Олеярж. – Господин Швах, наш недавний товарищ по оружию, – барышня Вельская из отдела спецзаданий.

Я повернулся. В дверях стояла женщина в полицейской форме, которая явно была ей мала. Мне показалось, что вошедшая – примерно моя ровесница, она была довольно привлекательна, но броской внешностью не отличалась. Однако ее очень красили каштановые волосы, перехваченные сзади – согласно уставу – заколкой, и огромные темные глаза, которые ей странным образом не подходили: казалось, она заняла их у кого-то другого. Вельская протянула мне руку, улыбнулась, и на полных щеках заиграли ямочки. Это обстоятельство немедленно превратило ее в обыкновенную девушку, зачем-то нарядившуюся в строгий мундир. Раньше и со мной было то же самое: я не годился для своей формы. Однако ямочки скоро исчезли, и передо мной вновь предстала женщина-полицейский. Рукопожатие оказалось формальным, ее ладонь выскользнула из моей прежде, чем я успел ответить на пожатие. Твердая рука, тверже, чем я ожидал. Красивая, не преминул я отметить, только слегка полноватая. От моего взгляда не укрылось, как натянулась форменная сорочка у нее на груди и животе и как плотно брюки облегали бедра. Я быстро отвел глаза – Олеярж только и ждет случая обвинить меня в непрофессионализме.

– Это одна из лучших наших сотрудниц. В полицейской академии она была первой в своем выпуске. Я предсказываю ей блестящее будущее.

Олеярж повернулся к иностранцам, чтобы познакомить их с женщиной. Первым был представлен Гмюнд, но едва он сделал шаг вперед, как Прунслик прошмыгнул мимо него, схватил руку девушки и смачно ее поцеловал. Одновременно он поднял левую ногу и проехался башмаком по икре правой. Представление выглядело настолько комично, что я не удержался и прыснул со смеху. Девушка же только вопросительно посмотрела на Олеяржа, который стоял за спиной у Гмюнда. Полковник молча пожал плечами. В тот момент, когда прозвучало его имя, Прунслик отпрыгнул в сторону, жестом давая понять Гмюнду, что путь свободен. Великан приблизился к девушке, слегка поклонился и протянул ей розу. Казалось, он принес ее именно ради этого, что, разумеется, лишало правдоподобности всю сцену знакомства, разыгранную у меня на глазах, – и потому я вновь насторожился. Девушка еще раз коротко взглянула на полковника, тот кивнул. Прунслик заметил это и тут же принялся подражать Олеяржу, часто и энергично кивая. Потом он склонил голову набок, сунул палец в ухо и стал гримасничать.

Она холодно встряхнула руку Гмюнда и взяла розу, не поведя при этом даже бровью. Я не мог не отметить, что она прекрасно владеет собой. Или же… Может, все не так? Может, ей уже приходилось встречаться с этой экстравагантной парочкой?

Мы снова сели на свои места, и полковник, предложив Вельской стул, объяснил ей суть задания. Она глуховатым голосом сказала, что все поняла и что вопросов у нее нет. Мне это показалось странным, и я пригляделся к ее профилю. Шея слишком толстая для врезавшегося в нее воротничка. Чистая кожа, подбородок слегка тяжеловат, губы не слишком пухлые, если учесть тяжесть черт вокруг рта и щек. Нос немножко вздернут, лоб гладкий, брови длинные и черные. А фигура разочаровывает, подумал я. Жаль.

Гмюнд пустился объяснять, какие шаги он собирается предпринять в ближайшее время. Обращался он к Олеяржу, подчеркнуто игнорируя нас с Вельской. Девушка задумчиво вертела в пальцах цветок, иногда обращая ко мне затуманенный взгляд. Прунслик не спускал с нее влюбленных глаз, я притворялся, что смотрю на улицу. Я никак не мог забыть ее рот. Когда она в первый раз улыбнулась мне, я заметил маленькие зубки, а за ними – темноту. Я видел уста, хранившие молчание.

Внезапно она посмотрела прямо на меня и сказала:

– Кажется, я вас знаю. Наслышана. Говорили дурное, но я не верила. А уволили вас из полиции подло. Я рада, что вы вернулись.

Я совершенно растерялся. Гмюнд продолжал вполголоса беседовать с Олеяржем, а Прунслик забавлялся, следя за нами. Она заметила, как подействовали на меня ее слова, но значения этому не придала.

– Мне приятно, что мы будем работать вместе. С человеком, который берет в церковь бинокль, я встречаюсь впервые. Может, перейдем на «ты»?

Я завертел головой, пораженный тем, что она меня знает, а потом для разнообразия кивнул.

– Хорошо, – проблеял я, – называйте меня… видите ли, мне бы хотелось, чтобы вы обращались ко мне просто…

Однако она меня перебила:

– В этом мы похожи. Я Розета. Жуткое имечко, правда? А ты, если не ошибаюсь, – тут она улыбнулась и подняла руку, – кажется, Кветослав. – А потом она коснулась моего лба розой, что подарил ей Гмюнд. Старомодный знак благосклонности.

Она знала мое имя, и все-таки я не казался ей смешным. Я был вне себя от радости.

Мне с трудом удалось выйти из состояния очарованности. Гмюнд рассеянно улыбался, откинувшись на стуле, и блуждал взглядом по потолку. Прунслик зачем-то съежился за спиной полковника, стоявшего у окна и смотревшего на улицу. Одной рукой Олеярж держался за горло, другой сжимал макушку. Вдруг из его правого уха вытекла жидкость, густая и черная, как гудрон. Прунслик брезгливо сморщился и завращал глазами, одновременно будто отворачивая в собственном ухе воображаемый кран. Розета поднялась, собираясь что-то сказать, но он мгновенно приложил к искривленному рту указательный палец. Его льдисто-синие глаза приказывали повиноваться, их взгляд буквально пригвоздил Розету к полу, нежданная угроза заставила ее замереть на месте. Она посмотрела на Олеяржа. Голова у того тряслась, как в судорожном припадке. Отвратительная струйка из уха стекала на плечо пиджака. Наконец судорога прошла. Он осознал, что случилось, и в тревоге оглядел нас. А затем направился к двери.

Гмюнд все еще смотрел в потолок, он словно бы ничего не заметил. Прунслик хихикнул – прикинувшись, будто закашлялся, но с расчетом, чтобы уходивший Олеярж его услышал. Розета, как мне показалось, собиралась прикрикнуть на него, но потом передумала и молча покинула кабинет. Я остался сидеть и сосредоточился на своем сердце, которое по непонятным причинам и хотело и не хотело мчаться следом за Розетой.