Книга Хранитель Времени онлайн - страница 5

5
ТВЕРДЬ

Если бы мозг был настолько прост, что мы могли бы его понять, мы были бы так просты, что не смогли бы этого сделать.

Лайел Уотсон, эсхатолог Века Холокоста

Где-то написано, что первый человек, Гильгамеш, услышал внутри себя голос и решил, что это голос Бога. Я тоже слышал голоса и думал, что страх перед бесконечным деревом лишил меня рассудка.

Почему?

Это явный признак безумия, когда человек начинает слышать голоса, порожденные собственной тоской и одиночеством. Если, конечно, это не голос его корабля, стимулирующий его слуховой нерв и подающий звуки прямо ему в мозг.

Почему человек?

Но корабельный компьютер почти не имеет собственной воли и не способен выбирать ни слова, ни тембр голоса, когда обращается к пилоту. Он может принимать сигналы от других кораблей и переводить их в голоса, но не запрограммирован генерировать собственные сигналы.

Почему человек рождается?

Я знал, что мой компьютер не может получать сигналы от другого легкого корабля, поскольку в мультиплексе распространение сигналов невозможно. Зато возможно другое: возможно, что некоторые из нейросхем моего корабля ослабли и умерли. В этом случае с ума сошел корабль, а значит, и я, пока сопряжен с ним.

Почему человек рождается в мире лжи и самообмана?

Мне не нравилось, что мой корабль повторяет сокровеннейшие мои мысли, а эти его голоса, болтающие на несусветной смеси мертвых языков Старой Земли, меня просто ужасали. Некоторые из этих языков я знал по своей книге, другие были так же непонятны, как обонятельный язык Подруг Человека.

Шалом, инструмент вокале, ля илляха иль Алла тат твам оси, нес-па, кодомо-га, вакирамасу? Хай, и поидоша он дале, пой с аскози цель фоко ке льи аффина, и нарек он cue Твердью, унд зо вир бетретен, фойер-трункен – анест ду ден шопфер? Се я, Мэллори Рингесс.

Ну разве это не безумие – обзывать себя говорящим орудием, говорить, что я вошел в Твердь, «опьяненный огнем», что бы это не означало? Фразу «анест ду ден шопфер» я узнал. Это была строка стихотворения, написанного на старогерманском, и значила она нечто вроде: «Чувствуешь ли ты своего создателя?» Я «чувствовал», что мы с кораблем на пару спятили вконец – или же я действительно получаю сигналы через здешний искривленный мультиплекс. Потом я услышал:

Если рожден ты для чудных картин,

Невидимых смертным очам,

Будешь по свету бродить до седин,

Счет теряя дням и ночам.

Значит, Твердь и правда любит древнюю поэзию. Если кто-то и мог послать мне сигнал через мультиплекс, то только Она. Многочисленные голоса стали сливаться в один, по-своему женский, соблазнительный и тоскливый одновременно, красивый и печальный. Этот голос не был уверен, поймут его или нет. Слыша, как он перебирает мертвые наречия, я догадался, что Она хочет определить, который из этих языков мой родной. Но я отбросил эту мысль, как только она пришла мне в голову. Возможно, мне слишком сильно хотелось поговорить с Ней; возможно, я все-таки говорил сам с собой.

Нет, Мэллори, ты говоришь со мной.

– Но я вообще не говорю – только думаю.

Ты льстишь себе, полагая, что все мысли, которые рождаются у тебя в уме, верны.

– Так ты читаешь мои мысли?

Ты во мне, а я в тебе. Инь-ян, лингам-йони, вперед-назад. Я Твердь, но не твердая. Не всегда бываю такой.

– Что же ты такое?

Я горячка, я молния, я твой очищающий огонь.

– Не понимаю.

Ты человек – воистину ручей нечистый. Что сделал ты для того, чтобы очиститься?

Ну вот, подумал я, ты так жаждал встречи с высшим существом, а Она говорит с тобой загадками. Отвлекшись от мультиплекса и бесконечного дерева, я проверил корабельные нейросхемы. Все они были здоровы, и я нигде не мог обнаружить источник подаваемых Твердью сигналов.

Сигнала в твоем понимании нет. Есть только восприятие и прикосновение. Я смотрю в электрическое поле логики твоего корабля и тасую электроны, меняя голограмму по своему усмотрению. А твой компьютер, следуя моим мыслям, подает мой голос тебе в мозг. Я могла бы войти в твой мозг напрямую, но это испугало бы тебя.

Еще как испугало бы. Я и так уже был достаточно напуган. Я не хотел, чтобы нечто постороннее «тасовало» электроны моего мозга, наполняя меня своими образами и звуками, заставляя видеть, слышать, ощущать и обонять несуществующие вещи, подрывая самую основу моего восприятия реальности. С этой мыслью пришла другая, гораздо более тревожная: а что, если Твердь уже тасует электроны моего мозга? Если Она только говорит, что голос, который я слышу, исходит из компьютера? Я не знал, что и думать.

Да и мои ли это мысли? А может быть, Твердь играет со мной, заставляя меня в этом сомневаться? Или еще того хуже, все это бред сумасшедшего? Возможно, мой корабль распался, и я переживаю предсмертные мгновения, а Твердь – по непонятной причине – вторглась в мой мозг, чтобы создать иллюзию полного здоровья и трезвого ума. Возможно, я умер или просто сплю, возможно, я, что бы это "я" ни означало, – только то, что снится Тверди. Я знаю, что подобные мысли и страхи посещают всех, но очень мало кому доводилось беседовать с богиней. Думая о том, что Она сейчас у меня в мозгу, я испытывал ошеломляющее чувство потери себя. Боязнь лишиться собственной воли скручивала желудок узлом. Жуткий это был момент. Вселенная казалась мне ужасно ненадежным местом, где можно быть уверенным только в одном: я не хочу, что бы кто-то другой думал за меня.

Понимая мой страх и сомнение, Твердь объяснила, как она манипулирует материей через слои мультиплекса. Я понял это лишь в самом упрощенном смысле. Твердь создала новую математику для описания того, как Она перекраивает пространство-время. Ее теория взаимосвязанности была мне столь же недоступна, как демонстрация порядков бесконечности – какому-нибудь червяку. Я понимаю, что парадоксы квантовой механики объяснены давным-давно. Доказано, например, что оба фотона в паре фотонов остаются связанными между собой, как бы далеко они ни находились друг от друга в реальном пространстве. Если они даже разлетятся по разным концам вселенной, каждый из них будет «помнить» некоторые параметры своего близнеца, такие как спин и поляризация. Каждый мгновенно «сообразит», что он поляризуется горизонтально, а не вертикально. Из этого открытия механики вывели теорию о возможности передачи информации со скоростью выше световой, но, к стыду своему, так и не осуществили ее на практике. У них для этого чересчур мелкие мозги, а вот мозг Тверди беспределен. Кажется, Она нашла способ не только передавать информацию, но и манипулировать частицами через космическое пространство. Но я до сих пор не понимаю, как Она это делает.

– Я не понял твоего определения корреспондирующего пространства: изоморфно ли оно тому, что мы называем пространством Лави? Я не улавливаю… если б у меня было время!

В начале времен все частицы были сжаты вместе в одной точке.

– И я не помню формулы твоего уравнения поля. Это, должно быть…

Память – это все. Все частицы помнят мгновение первичного взрыва, когда родилась вселенная. В определенном смысле вселенная – это память и ничего больше.

– Значит, передача происходит быстрее света и теория передачи рушится? Я сто раз пытался это доказать, но…

Все во вселенной соткано из единой сверхсветовой ткани. Тот твам оси, ты есть оно. ^[8]

– Я не понимаю.

Ты здесь не для того, чтобы понимать.

– Зачем же я, по-твоему, пересек полгалактики?

Ты здесь, чтоб преклонить колена.

– Что?

Ты здесь, чтоб преклонить колена. Это слова из одного старого стихотворения. Знаешь ты его?

– Нет, не знаю.

Экая жалость. Тогда тебе, возможно, придется не только преклонять колена, но и умереть.

– Я умру в бесконечном дереве – ведь выхода из него нет.

Другие до тебя тоже пропадали в этом дереве.

– Другие?

Голос богини стал вдруг высоким и звонким, как у маленькой девочки, и Ее слова полились мне в мозг, как звуки флейты:

Они ушли туда, где вечный свет,

Лишь я все медлю, одинокий;

Но в памяти о них укора нет,

И светел образ их высокий.

Умереть все равно придется – в глубине души ты это понимаешь. Не бойся.

– Что ж, пилоты гибнут, как говорят у нас. Я не боюсь.

Мне жаль, но ты боишься. С другими тоже было так.

– С кем это?

Восемь пилотов Ордена пытались проникнуть в мой мозг: Висент ей Тови, Эрендира Эде, Александравондила, Иши Мокку, Рикардо Лави, Джемму Флоуто, Атара с Темной Луны. И Джон Пенхаллегон, которого вы зовете Тихо.

– И ты их убила?

Разве ты понимаешь, что это значит – убивать? Устрица обволакивает раздражающую ее песчинку слоями перламутра, превращая ее в жемчужину, а я укрыла пилотов в разветвлениях дерева решений – всех, кроме одного.

– Что такое устрица?

Вместо ответа Твердь ввела в компьютерное пространство зрительно-осязательно-обонятельный образ. С помощью этой запретной телепатии – запретной для нас, пилотов – я воспринял устрицу так же, как Она. Я увидел мягкое студенистое существо, укрывающееся в двустворчатой раковине, которую оно могло открывать и закрывать произвольно. Мои пальцы сомкнулись почти непроизвольно, и я ощутил в руке твердую чашеобразную раковину, покрытую мокрым песком. Зубы, разомкнувшись сами по себе, вонзились в нежное мясо, и оно наполнило мой рот живыми соками и соленым вкусом моря. Я почувствовал густой тяжелый запах натурального белка и с хлюпаньем втянул в себя сырую живую плоть.

Вот что такое устрица.

– Нельзя убивать животных ради того, чтобы съесть их.

А ты, невинный мой, – прекрасная жемчужина в ожерелье времени. Понимаешь ли ты, что это такое – время? Те другие пилоты живы, как жива жемчужина в своем блеске и красоте, однако они не живут. Они умерли, но и в смерти остались живыми.

– Снова ты говоришь загадками.

Вся вселенная – это загадка.

– Ты играешь со мной.

Я люблю играть.

Внутренним зрением я увидел перед собой прозрачный светящийся куб, поделенный на восемь более мелких кубиков, в каждом их которых мелькали какие-то образы. Я присмотрелся к ним повнимательнее, и образы обрели четкость. В каждом кубе, кроме правого нижнего, плавала отделенная от туловища голова, как пилот плавает в кабине своего корабля. Каждое из лиц искажала гримаса ужаса и безумия. Все они с разинутыми ртами смотрели на меня – сквозь меня, – словно меня тут не было. Я узнал эти лица – истории меня обучали добросовестно. Это были Висент ви Тови, Иши Мокку и другие, побывавшие здесь до меня.

Что такое смерть, Мэллори? Каждый из этих пилотов пребывает в своей ветви дерева решений. Они затеряны и забыты так же прочно, как поэмы Эсхила. Но когда-нибудь я вспомню их.

Я задавал себе вопрос, как Ей удалось завлечь пилотов (и меня в том числе) в бесконечное дерево. Есть способы, позволяющие произвольно открыть окно в мультиплекс и послать неподготовленного, не имеющего маршрута пилота в такое дерево. Но Она ими не воспользовалась. Она сделала что-то другое, что-то вроде чуда. Как это возможно? Мне очень хотелось знать. Неужели Ее сознание действительно способно лепить мультиплекс, разминая ткань объективной реальности, как ребенок лепит завитушки из глины?

Я не знал этого и не мог знать. Я видел меньше миллионной Ее части, а Ей, должно быть, и такой ничтожно малой доли хватало, чтобы вести со мной эту телепатическую беседу. Я был как песчинка, пытающаяся понять океан по нескольким водоворотам и течениям, в которые ей довелось попасть; как цветок, желающий осмыслить космос по слабому звездному свету, озаряющему его лепестки. Я и по сей день ищу слова, чтобы описать впечатление, произведенное на меня могуществом Тверди, но таких слов нет. Я узнал – если можно так сказать о том, что происходит во вспышке внезапного озарения, – мне дано было понять, что Она манипулирует целыми науками и философскими системам, как я – словами, из которых составляю предложения. Но Ее «предложения» так огромны и полны смысла, точно их произнесла сама вселенная. Истины и пути познания, постигнутые Ею, намного опережают даже фравашийскую метафилософию. Она, богиня, играет концепциями, способными перекроить вселенную, концепциями, непостижимыми для человеческого разума. Большинство представителей моего вида проводят свои дни, копошась во мраке, Она же решает задачи и прокладывает пути, которые нам даже не снились, – и, хуже того, делает это с такой же легкостью, как я перемножаю один на два.

Механики часто со скорбью ссылаются на древнейший свой парадокс: нити, из которых соткана вселенная, столь бесконечно тонки, что мы при любой попытке исследовать их нарушаем их свойства. Самый акт наблюдения меняет то, что служит его объектом. На Старой Земле, по преданию, был царь, так извративший атомную структуру окружающих его вещей, что они при каждом его прикосновении превращались в золото. Этот сказочный царь не мог ни есть, ни пить, поскольку все, и пища и вино, имело вкус золота. Механики подобны этому царю: все, к чему они «прикасаются», превращается в бесформенные комки материи, в электроны, кварки и нейтрино. В глубокую реальность им дано заглянуть не иначе чем через искривляющие золотые линзы своих приборов или посредством своих золотых уравнений. Сущность же неким непознаваемым образом преодолела это препятствие. Видеть реальность такой, какая она реально есть, – в этом, пожалуй, и состоит привилегия божественного разума.

Видишь ты этих пилотов, Мэллори Рингесс?

Я видел безумие и хаос. Передо мной в кубах плавали головы живых мертвецов. Черный, с резкими чертами лица Джемму Флоуто пускал слюни с тонких губ.

– Ты поймала их в ловушку, а значит, можешь освободить. И меня тоже.

Но они свободны. Или будут свободны, когда вселенная переделает себя по-иному. Что было, то будет.

– Так говорят скраеры.

Относительно времени: когда вселенная расширится так, что две соседние звезды станут также далеки друг от друга, как теперешние галактические скопления Журавля и Гончих Псов, по прошествии биллиона ваших лет, эти пилоты останутся такими же, как ты их видишь, – застывшими в вечном «сейчас». Легче остановить время, чем включить его вновь, верно? Легче убивать, чем созидать? Но созидание не знает времени; созидание – это все.

– Эти пилоты в дереве, где бесконечность переходит в безумие, – видела ли ты их безумные, застывшие лица?

От безумия средства нет. Это цена, которую некоторым приходится платить.

– Я чувствую, что сам схожу с ума в этой ветви, которая делится надвое и еще раз надвое, а ты говоришь, что нет способа выйти из бесконечности, и прекрати шутить с моим разумом!

О нет, Мэллори, неистовый мой, мы еще поиграем, и я покажу тебе, что такое миг вечности – а быть может, и безумия тоже. Хочешь присоединиться к другим пилотам ? Посмотри хорошенько – тот пустой куб приготовлен для тебя.

Тогда я заметил то, на что должен был сразу же обратить внимание: в Тверди пропало восемь пилотов, но в кубах плавало только семь голов, и среди них не было огромной, похожей на моржовую головы Тихо.

– Что ты сделала с Тихо?

Я и есть Тихо, а Тихо – это я, часть меня.

– Не понял.

Тихо существует в моей памяти.

Она снова заговорила девчоночьим голосом, но на сей раз он был не столь звонким и не столь уж девчоночьим. Невинные переливы флейты окрашивались темными, зловещими нотами:

Но между кедров, полных тишиной,

Расщелина по склону ниспадала.

О, никогда под бледною лупой

Так пышен не был тот уют лесной,

Где женщина о демоне рыдала!

^[9]

Он был дикарь под шелком своих одежд, прекрасный дикарь, демон-любовник. Познакомившись с его неистовым разумом, я отделила его мозг от тела и скопировала синапс за синапсом в маленьком кармашке одного из моих мелких мозгов. Вот он, Джон Пенхаллегон, – смотри.

И передо мной, прямо в кабине, внезапно появилось изображение Тихо. Он был так близко от меня, что я мог бы потрогать его распухший красный нос. Лицо у него было мясистое, желтоватые резцы не помещались в толстогубом рту. Черные блестящие волосы космами падали на спину, брыли свисали ниже заросшего щетиной подбородка.

– Далеко ли летишь, пилот? – спросил он. Так, по традиции, приветствуют друг друга пилоты, встречаясь в далеких местах. Его голос гудел в моей кабине, как колокол. Твердь, очевидно, создавала голограммы и звуковые волны столь же легко, как тасовала электроны. – Шалом. – Он сделал своими красными потными пальцами тайный знак, известный только пилотам нашего Ордена.

– Не можешь ты быть Тихо, – сказал я вслух и вздрогнул от звука собственного голоса. – Тихо умер.

– Я Джон Пенхаллегон, такой же живой, как и ты. Даже живее, потому что меня убить не так-то легко.

– Ты – голос Тверди. – Я вытер пот со лба.

– Я и то и другое.

– Это невозможно.

– Не говори так уверенно о том, что возможно, а что нет. Уверенность убивает, я-то знаю.

Я почесал нос и сказал:

– Значит, Твердь приняла в себя память и мышление Тихо – в это я могу поверить. Но Тихо не может быть живым, не может действовать по собственной воле – ведь так? Ведь ты не можешь? Раз ты только часть ее… Тверди?

Тихо – вернее, его изображение, напомнил я себе – захохотал так, что на губах запузырилась слюна.

– Нет, дорогой мой пилот, я такой же, как ты, как все люди. Иногда действую по собственной воле, а иногда и нет.

– Значит, ты не такой, как я, – вырвалось у меня. – У меня есть свобода выбора, как у каждого человека.

– Выходит, ты разбил своему Главному Пилоту нос по собственному выбору?

Испуганный и разозленный тем, что Твердь сумела извлечь это воспоминание из моего мозга, я сказал сердито:

– Соли раздразнил меня, и я вышел из себя.

Тихо осушил мокрые губы и потер руки – я слышал, как шуршат его ладони.

– Допустим. Соли тебя раздразнил. Значит, выбирал он, а не ты.

– Ты передергиваешь. Он так разозлил меня, что мне захотелось его ударить.

– Ну да – он разозлил.

– Я мог бы сдержаться.

– В самом деле?

В порыве злости я выпалил:

– Конечно. Просто я так взбесился, что мне стало все равно.

– Тебе, должно быть, нравится впадать в бешенство.

– Нет, я ненавижу это, всегда ненавидел. Но такой уж я есть.

– Тебе, должно быть, нравится, что ты такой.

Я потряс головой.

– Нет, ты не понимаешь. Я пытался… пытаюсь, но стоит мне разозлиться… это сидит во мне, понятно? У всех людей свои недостатки.

– И никто не поступает по собственной воле.

Кровь бросилась мне в лицо и во рту пересохло. Тихо, похоже, тоже старался вывести меня из себя. Я стал дышать мерно, глядя на световые волны, составляющие его изображение. Его одежда в темноте выглядела как светящийся дым.

– А богиня? – спросил я. – Она поступает?

Тихо снова засмеялся и сказал:

– Обладает ли собака природой Будды? Ты быстро соображаешь, мой пилот, но ты здесь не затем, чтобы экзаменовать богиню. Ты сам должен выдержать испытание.

– Испытание… какое?

– На степень своих возможностей.

Как я узнал вскоре, Твердь испытывала меня с тех самых пор, как я пересек границу Ее огромного мозга. Псевдотороид и сегментированные пространства были Ее работой, как и бесконечное дерево, взявшее меня в плен. Она проверяла мою математическую подготовленность и – как сказал мне Тихо – мое мужество. Не последним из этих испытаний была моя способность слушать Ее божественный голос, не потерявшись от ужаса. Я не понимал, зачем Ей вообще нужно испытывать меня – разве что ради игры. И зачем Ей нужно было использовать для этого Тихо, когда Ей достаточно было заглянуть в мой мозг, чтобы увидеть все, что там есть? Не успел я обо всем этом подумать, как голос богини загремел у меня в голове:

Тысячи лет назад ваши эсхатологи составили схему молекулы. ДНК с точностью до последнего атома углерода, но до сих пор не знают правил, по которым ДНК развертывает жизнь и кодирует новые формы жизни. Они все еще проходят грамматику ДНК. Так и с мозгом. Представь себе ребенка, который выучил азбуку, но не знает ни значения слов, ни правил, по которым они складываются вместе. Понять мозг по триллионам его синапсов – все равно что пытаться расшифровать стихотворение по начертанию отдельных букв. Ты и есть стихотворение. Возможности безграничны. Ты, мой Мэллори, всегда останешься для меня тайной.

– Я не хочу, чтобы меня испытывали.

Вся жизнь – это испытание.

– Если я выдержу, ты освободишь меня из этого дерева?

Ты волен хоть сейчас слезть с него, как обезьяна.

– Но я не знаю, как это сделать.

Тем хуже. Если ты выдержишь, сможешь задать мне три вопроса – любых вопроса. Есть такая старая-старая игра.

– А если провалюсь?

Тогда свет погаснет. Кстати, а куда девается свет, когда он гаснет?

Я сжал кулаки так, что ногти впились ладони. Я не хотел подвергаться никаким испытаниям.

– Ну так как, пилот, начнем? – спросил Тихо, почесывая свои брыли.

– Не знаю.

Не стану перечислять здесь многочисленные тесты, которым подвергал меня Тихо – то есть Твердь. Некоторые, вроде общеобразовательного, как назвал его Тихо, были длинными, скрупулезными и нудными. Суть других, например хаотического, я понимал с трудом. Был тест на умение рассуждать и тест на парадоксы. За ними следовал, помнится, тест на реальность, во время которого Тихо подвергал сомнению все мои взгляды, привычки и верования, бомбардируя меня чуждыми идеями, никогда прежде не приходившими мне в голову. Я чуть не свихнулся на этом. Я не понимал, зачем мне все это нужно, даже после объяснения, данного Тихо:

– Когда-нибудь, мой сердитый пилот, ты можешь получить большую власть – возможно, станешь Главным Пилотом – и тебе придется смотреть на вещи с разных точек зрения.

– Меня и собственная вполне устраивает.

– И все же… и все же…

В голове у меня вдруг зазвучали постулаты учения знаменитого кантора Александара Самумского, Александара Диего Соли, давно умершего отца Леопольда Соли. Я весь, с головой и потрохами, погрузился в религиозную доктрину секты, именующей себя Друзьями Бога. Я видел вселенную темно-серыми глазами Александара. Это была холодная вселенная, не дающая уверенности ни в чем, кроме сотворения математики. Все созданное помимо нее в реальности не существовало. Был, правда, человек, но что такое человек, в конце концов? Создание Эльдрии, которых, в свою очередь, создала Старшая Эльдрия? Кто тогда создал этих последних? Самая Старшая Эльдрия?

Я досконально постиг странную теологию Александара Диего Соли. Известно, что первый Главный Кантор, великий Георг Кантор ^[10], с необычайным изяществом доказал, что бесконечность целых чисел – которую он назвал алефнуль – есть часть высшей бесконечности действительных чисел. А эта бесконечность входит в еще более высшую бесконечность алеф-два, и так далее – целая иерархия бесконечностей, бесконечность бесконечностей. Самумские канторы верят, что с иерархией богов дело обстоит так же, как с числами. В самом деле, как учил Александар своего сына Леопольда, если бог существует, то кто же создал его (или ее?). Если же существует бог высшего порядка, назовем его бог-2, то должен быть и бог-3, и бог-4, и так далее. Существует алеф-миллион и алеф-сентиллион, но конца нет, нет высочайшей бесконечности, а следовательно, нет и Бога. Не может быть истинного Бога, а значит, нет и истинного творения. Эта логика столь же сурова и беспощадна, как сам Александар Самумский: если нет истинного творения, то нет и истинной реальности. А если ничего реального нет, то и человек нереален: в фундаментальном смысле его вообще не существует. Реальность – всего лишь сон, меньше чем сон, потому что сон должен кому-то сниться. Всякая другая теория противоречит здравому смыслу. Поэтому теория о существовании личности есть грех, тягчайший из грехов, и лучше отрезать себе язык, чем произнести слово "я".

Я перенесся куда-то в пространстве и времени и увидел горный туман над каменным домом Александара на Самуме. Я находился в крошечной, голой, безупречно опрятной комнате, и передо мной стоял на коленях мальчик. Я был Александаром Самумским, а мальчик был Соли.

– Видишь? – спросил Тихо.

И вложил в мою память воспоминания о суровом воспитании, которое дал Александар своему сыну.

– Ты все понял, Леопольд? Ты никогда больше не должен говорить этого слова.

– Какого слова, отец?

– Не играй со мной, слышишь?

– Да, отец, только не бей меня.

– Да кто ты такой, чтобы тебя наказывать?

– Никто, отец… никто.

– Это правда, а поскольку это правда, нет причины с тобой разговаривать, не так ли?

– Но молчание ужасно, отец, хуже всякого наказания. Как же ты будешь учить меня, если все время молчишь?

– А зачем нужно учить тебя чему-то?

– Потому что математика – единственная истинная реальность, только… как же это возможно? Если мы действительно ничто, как же мы можем создавать математику?

– Тебе уже было сказано. Математика не создается. Она не материальна, как дерево или луч света, и не является созданием разума. Математика просто есть. Это единственное, что есть. Можешь думать о Боге как о безвременной, вечной вселенной математики.

– Но как это может быть, если… я просто не пони…

– Что ты сказал?!

– Я не понимаю!

– И продолжаешь кощунствовать. С тобой больше не будут разговаривать.

– Я, я, я, я… Отец! Не надо!

Непонятно было, откуда Твердь взяла эти воспоминания Александара Самумского. (А может быть, воспоминания Соли?) Осталось также неизвестным, откуда Она так хорошо разбиралась в еще более странной реальности аутистов или калечащих свой мозг афазиков. Но какими бы странными эти реальности ни были – а мысленные ландшафты аутиста вызывали крайне странное впечатление, – это все-таки были человеческие реальности. Люди, в принципе, мыслят одинаково. Разные личности или разные группы могут думать по-разному, но сам способ нашего мышления ограничен глубокими структурами нашего слишком человеческого мозга. Это и проклятие, и благословение. Мы все заключены в наших черепных коробках, мы пленники своего разума, каким он стал за миллион лет эволюции. Но это уютная тюрьма со знакомыми белыми стенами, и ее воздух, хотя и затхлый, пригоден для нашего дыхания. Если мы покинем эту тюрьму хотя бы на миг и ощутим, что значит видеть и познавать по-новому, мы начнем задыхаться. За ее стенами нас ждут чудеса, невообразимая красота и, как мне вскоре предстояло убедиться, безумие.

– Ну вот, – сказал Тихо, – ты ознакомился с реальностями Александара Самумского и Ямме-солипсиста. А теперь инопланетяне.

Тихо – вернее, световые волны, из которых он состоял – заколебался. Его красный нос стал фиолетовым и вытянулся, точно глиняный, в длинный гибкий хобот. Лоб вздулся, как переспелый кровоплод, подбородок и щеки превратились в коробчатую структуру, прорезанную десятками узких розовых щелей. Одежда исчезла как дым, и серое обвисшее тело Тихо заиграло буграми мускулов, поросших коричневым и алым мехом. Внушительные половые органы увяли, съежились и исчезли в красной складке кожи между толстых ног. В моей кабине формировалось инопланетное существо. Вскоре я узнал в нем одну из представительниц дружелюбного (но хитрого) вида, известного как Подруги Человека.

Она подняла хобот, и из розовых щелей ее речевого органа вышло облако эфиров, кетонов и цветочных ароматов. К смраду тухлого мяса примешивалась сладость снежных далий. С голубой спиралью мастер-куртизанки, обвитой вокруг хобота, она показалась мне похожей на приятельницу (и, по слухам, любовницу Соли), Жасмин Оранж.

Это и есть Жасмин Оранж. Смотри.

Я смотрел на Жасмин Оранж ее собственными глазами: я сам стал ею. Я был Жасмин Оранж и Мэллори Рингессом одновременно – смотрел на инопланетянку человеческими глазами и обонял своим хоботом запахи человека. Потом мое сознание покинуло человеческое тело, и краски исчезли. Мой коричневый и алый мех стал просто темно– и светло-серым. В кабине своего корабля я видел молодого бородатого человека-пилота – себя самого. Я прислушивался к голосу Тверди, но не слышал никаких звуков ни внутри, ни снаружи, ибо был глух, как бревно. Я вообще не знал, что такое звук. Я знал только запахи, чудесный, изменчивый мир пахучих молекул. Когда я произносил(а) свое прелестное имя, пахло жасмином и раздавленными апельсинами. Изогнув хобот, я впивала запахи чеснока и снежного винограда. Я поздоровалась с человеком, Мэллори Рингессом, а он поздоровался со мной. Как это странно и безнадежно глупо – составлять смысловые единицы путем дискретной прогрессии линейных «звуков», что бы ни означало это понятие – «звуки». И как ограничены возможности их складывания – точно бусы нанизываешь на нитку. Как люди вообще могут думать, пробираясь в своих мыслях от звука к звуку и от слова к слову, как букашка, ползущая по бусинам ожерелья? Как это медленно!

Желая поговорить с пилотом Рингессом, я подняла свой хобот и выпустила облако приятных ароматов – по сравнению с человеческой фразой это, наверное, все равно что симфония по сравнению с детской погремушкой. Но он, не имея нюха, почти ничего не понял. Да, Рингесс, сказала я ему, пахучие символы не фиксируются жестко, как, например, звуки в слове «пурпур», и означают не всегда одно и то же. Разве смысл не столь же изменчив, как запахи моря? Разве ты не ощущаешь очертания крошечных пирамид мяты, ванильных бобов и мускуса в этом облаке запахов? Известно ли тебе, что могут означать запахи жасмина, олаты и апельсина? Это может значить «я Жасмин Оранж, любовница человека» или «море сегодня спокойно», в зависимости от расположения одной пирамиды по отношению к другим. Способен ли ты воспринять смысл как единое целое? А логическую структуру? Доступны ли тебе сложности языка, мой Рингесс?

Мысли распускаются, как арктические маки под солнцем, перерастают в другие, переплетаются ароматными звеньями ассоциаций, запахи жареного мяса и мокрого меха плывут вперед, вбок и вниз, разрастаясь в сладко пахнущие поля новых логических структур и новых истин, которые ты должен вдыхать, как прохладную мяту, чтобы избавиться от своих прогорклых прямолинейных понятий о логике, причинности и времени. Время – это не линия; события твоей жизни напоминают скорее клубок запахов, навеки закупоренных в бутылке. Стоит нюхнуть, и ты ощутишь сразу весь клубок вместо отдельных ароматов. Понимаешь ли ты все эти тонкости? Осмелишься ли открыть бутылку? Нет, у тебя нюха нет, и ты не понимаешь.

Он понимает все, что структура его мозга позволяет ему понять.

Я понимал одно: человек, который задержится слишком надолго в мозгу чуждого ему вида, определенно сойдет с ума. Я закрыл глаза и зажал ноздри, спасаясь от умопомрачительных запахов, наполняющих мою кабину. Да, мои глаза, мои ноздри! Открыв их, я снова стал человеком. Образ инопланетянки исчез, хотя запахи ванильных бобов и червячного дерева еще чувствовались. Я был один в своем потном волосатом человеческом теле, в своем старом мозгу, который, как мне казалось, я так хорошо знал.

– Их логика и понятие истины так отличаются от наших – я и не предполагал.

Глубинная структура их мозга действительно другая, но логика на более глубоком уровне та же самая.

– Мне она непонятна.

Мало кто из вашего Ордена по-настоящему понимает Подруг Человека.

Я, как и все, относился с подозрением к этим экзотическим инопланетным проституткам. Считалось, что они соблазняют мужчин своими мощными возбуждающими запахами с целью обратить их, одурманенных сексом, в свою загадочную веру. Теперь я видел – впрочем, это не то слово, – я ощущал, что цель их гораздо глубже, чем обращение человека в свою веру: они хотят изменить самого человека.

Но нет задачи трудней, чем изменить человеческий разум. У вас такое низкое самосознание.

– Человек должен знать, кто он есть – так говорит Бардо.

Что такое Бардо?

Фыркая, чтобы очистить свой нос и ум от беспокойных запахов, я подумал о Бардо и о его всегда ясном, хотя и чересчур прямом понимании себя самого. Вот человек, решившийся насладиться жизнью, как еще никто до него.

Твой Бардо судит о себе слишком узко. Даже у него есть свои возможности.

При последующих тестах я косвенно, дедуктивным путем узнал многое о том, как Твердь понимает себя самое. Каждый Ее лунный мозг, насколько я понял, был одновременно островом сознания и частью большего целого. Каждая луна при необходимости могла делиться и дробиться на более мелкие единицы, триллионы единиц разума, которые перемещались и собирались вместе, как тучи песка. Я предполагал, что моей экзаменовкой занимается мельчайшая частица одной из Ее малых лун. И все же мне парадоксально давали понять, что в некотором смысле Она вся находится у меня в мозгу, как я – у Нее. Когда я пошутил по поводу странной топологии, которую предполагает такой парадокс. Ее мысли нахлынули волной:

Ты как Тихо – только ты играешь, а он свирепствует.

– Да? Иногда я сам не знаю, какой я.

Ты такой, как есть – человек, открытый своим возможностям.

– Другие говорят, что я слишком многое считаю возможным. Они говорят, что умный человек должен знать свои пределы.

Другие не проходили теста на реальность.

Я порадовался, что мне не придется больше вживаться в чужую реальность, и ощутил немалое довольство собой – но длилось оно не дольше мгновения ока.

А теперь последнее испытание.

– Какое?

Назовем его Тестом Судьбы.

Воздух передо мной заколебался и приобрел очертания высокой женщины в белой одежде. Ее прямые, блестящие черные волосы пахли снежной далией. Она повернулась ко мне, и я не мог больше отвести глаз от ее лица. Я хорошо знал этот орлиный нос, высокие скулы, а прежде всего – гладкие впадины на месте глаз; это было лицо моей прекрасной Катарины.

Я рассердился на то, что Твердь извлекла это глубоко личное воспоминание из моей памяти. Катарина улыбнулась мне, слегка склонив голову, и я понадеялся, что Твердь не услышит слова старинного стихотворения, которые повисли, непроизнесенные, у меня на губах:

Люблю, о бледная, воздушный мост бровей,

Связующий два озера печали,

Те, что влекут в бездонности своей

Не к смерти, нет – в иные дали.

Голосом таинственным и глубоким, где пророческие предчувствия Катарины сочетались с трезвыми рассуждениями Тверди, изображение произнесло:

– Да, мой Мэллори, существует иной путь кроме того, что ведет к смерти. Я рада, что ты любишь поэзию.

– Что такое Тест Судьбы? – спросил я вслух.

В темных пустотах под ее черными бровями появился намек на цвет. Я подумал сначала, что это просто аберрация световых волн, но нет: пустые глазницы налились колышащейся синевой. Катарина моргнула новыми глазами, блестящими, как жидкий темно-синий сапфир, взглянула ими на меня и сказала:

– Ради тебя я отреклась от зрения более глубокого… Видишь ли ты свою судьбу? Теперь, когда у меня снова есть глаза, я ослепла и не могу видеть, что… Какое славное у тебя лицо! Если б только я могла тебя сохранить! Тест Судьбы – это тест-причуда, тест-каприз. Я прочту тебе начальные строки трех старинных четверостиший, и если ты сможешь назвать две последние строки, свет не погаснет.

– Но это же абсурд! Значит, моя жизнь будет зависеть от каких-то дурацких стихов?

Я закусил отросшие в путешествии усы, взбешенный тем, что моя судьба – моя жизнь и моя смерть – будет определяться столь несерьезным тестом. Потом я вспомнил, что воины-поэты – секта наемных убийц, существующая в некоторых Цивилизованных Мирах – тоже спрашивают у своей жертвы стихи, прежде чем убить. Зачем нужно богине перенимать обычаи воинов-поэтов? Или Она переняла их тысячи лет назад, когда воины-поэты поклонялись Ей? Кто знает.

– А Тихо? – спросил я, скрипнув зубами. – Он-то твоих стихов, надо думать, не знал?

Катарина с таинственной скраерской улыбкой покачала головой.

– Нет, знал – все, кроме последнего, само собой разумеется. Он сам выбрал Свою судьбу, понимаешь?

Я не понимал. Я потер свои сухие глаза, а она вздохнула и прочла с печалью в голосе:

Так много молодых людей

Лишились бытия…

Она смотрела на меня, словно ожидая, что я тут же закончу строфу. Но я не мог. Грудь вдруг стеснило, и стало трудно дышать. Память моя была чиста, как снежное поле.

Так много молодых людей

Лишились бытия…

Я был пуст и мучился, потому что определенно читал эти стихи. Это были строки из длинной поэмы, расположенной в третьей четверти книги Хранителя Времени. Закрыв глаза, я увидел на странице девятьсот десять заглавие этой поэмы: «Сказание о Старом Пилоте», и повествовалось в ней о жизни, смерти и искуплении. Я пытался вызвать в памяти длинные последовательности черных букв и наложить их на белую пустоту в моем мозгу, как поэт некогда набрасывал на белую бумагу. Но ничего не выходило. Хотя в Борхе я вместе с другими послушниками проходил тренинг по мнемонике (как и по многим другим искусствам), мнемоником я не был. Я горько и далеко не впервые сожалел, что не обладаю абсолютной «зрительной памятью», когда любой образ, запечатленный глазом, вызывается по желанию перед внутренним взором в цвете и мельчайших подробностях.

Катарина с лицом, принявшим оттенок утрадесского мрамора, сказала:

– Я повторю эти строки еще раз. Ты должен ответить или… – Положив руку на горло, она прочла голосом ясным, как колокол Ресы:

Так много молодых людей

Лишились бытия…

Я вспомнил, что Хранитель Времени велел мне перечитывать стихи до тех пор, пока я не начну слышать их в своем сердце. Я закрыл свой внутренний глаз перед сумятицей черных букв, которые пытался разглядеть. Мнемоники учат, что у памяти много путей. Все записано, говорят они, и ничто не забывается. Я вслушался в музыку и ритм прочитанных Катариной строк. Во мне тут же зазвучали последующие слова, и я повторил то, что услышал сердцем:

Так много молодых людей

Лишились бытия,

А склизких тварей миллион

Живет – и с ними я.

^[11]

Образ Катарины улыбнулся, как будто она осталась довольна. Мне пришлось напомнить себе, что это не настоящая Катарина, а ее воссозданный Твердью облик. Вернее, моя несовершенная память о ней, высосанная из моего мозга. Я понимал, что знаю разве что сотую часть настоящей Катарины. Я знал ее длинные твердые пальцы и глубину меж ее ног, знал ее потаенную жгучую жажду красоты и наслаждения (мне казалось, что для нее они были одним и тем же); знал, как сладостно звучит ее голос, когда она поет свои печальные колдовские песни, но в душу ей мне не удалось заглянуть. Как все скраеры, она была обучена глушить свои страсти и страхи мокрым одеялом внешнего спокойствия. Я не знал, что лежит там внизу – а если бы даже и знал, кто я такой, чтобы вместить в себя душу женщины? Я не мог этого, и потому образ Катарины, воссозданный по моей памяти, был не совсем верен. Настоящая Катарина заставляла терять голову, изображение заигрывало; Катарина любила стихи и видения будущего ради их самих, изображение использовало их в собственных целях. В середине изображения скрывалась могущественная, но не абсолютно всеведущая сущность, играющая плотью и разумом живого человека; в середине Катарины скрывалась… Катарина.

Я был еще зол и поэтому сказал сердито:

– Не хочу больше играть в эти утайки.

Катарина снова улыбнулась и сказала:

– Но тебе осталось еще два стихотворения.

– Тебе должно быть известно, какие стихи я знаю, а какие нет.

– Нет, я не вижу… не знаю.

– Ты должна знать, – настаивал я.

– Разве я не могу выбирать, что хочу знать, а что нет? Так гораздо интереснее, мой Мэллори.

– Это предопределено заранее, не так ли?

– Все предопределено заранее. Что было, то будет.

– Скраерский треп.

– На то я и скраер.

– Ты богиня, и ты уже предрешила исход этой игры.

– Предрешить ничего нельзя – в конечном счете мы сами выбираем свое будущее.

Я сжал кулаки.

– До чего же я ненавижу скраерский треп и твои якобы глубокие парадоксы!

– Однако твои математические парадоксы приносят тебе удовольствие.

– Это другое дело.

Она заслонила ладонью свои сияющие глаза, словно обожженная их внутренним светом, и сказала:

– Продолжим. Эти стихи написаны древним скраером, который не мог знать, что Экстр будет взрываться:

Звезда упадет и другая,

Но сколько б ни пало их впредь…

Я закончил:

На пологе неба, я знаю,

Не станет их меньше гореть.

– Но ведь звезды все-таки гаснут? Экстр растет, и никто не знает почему.

– Надо что-то сделать, чтобы остановить его рост, – сказала она. – Будет очень непоэтично, если все звезды погаснут.

Я отвел волосы с глаз и задал вопрос, над которым бились лучшие умы нашего Ордена:

– Почему Экстр взрывается?

Изображение Катарины улыбнулось.

– Если и на следующий раз ответишь правильно, можешь спросить меня и об этом, и о чем тебе будет угодно. О, это чудесные стихи! – Она захлопала в ладоши с восторгом девочки, собирающейся вручить подружке подарок на день рождения, и в воздухе прозвенели хорошо знакомые мне слова:

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи!

Я свободен! Твердь устами простой голограммы прочла первые две строчки моего любимого стихотворения, и я свободен. Осталось только назвать две следующие, и я получу право спросить Ее, как может пилот найти выход из бесконечного дерева. (Я ни разу не усомнился в том, что Она сдержит обещание и ответит на мои вопросы – сам не знаю почему.) С еще не просохшими на лбу каплями пота я засмеялся и прочел:

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи!

Кто мог задумать огневой

Соразмерный образ твой?

Я смеялся, счастливый, как никогда прежде. (Странно, что избавление от угрозы немедленной смерти вызывает такую эйфорию. Я мог бы дать старым, замшелым академикам нашего Ордена, изнывающим от скуки, хороший совет: рискните своей жизнью однажды ночью, и каждый миг вашего следующего дня будет наполнен сладкой музыкой бытия.)

Изображение Катарины смотрело на меня. Было в ней что-то непреодолимо влекущее, почти не поддающееся описанию. Мне казалось, что эта Катарина пребывает в мире с собой и вселенной – в мире, который настоящей Катарине испытать не дано.

Она закрыла глаза и сказала:

– Нет, неверно. Я назвала тебе начальные строчки последней строфы, а не первой.

Мне думается, что в тот миг мое сердце на какое-то время, остановилось. Охваченный паникой, я сказал:

– Но ведь первая строфа идентична последней.

– Нет. Первые две строчки у них идентичны, четвертые тоже, а третьи отличаются одна от другой одним-единственным словом.

– Откуда мне тогда было знать, какую строфу ты цитировала, раз первые две строчки у них идентичны?

– Это не тест на знание, а тест-каприз, как я тебе говорила. Но поскольку это мой каприз, я дам тебе еще один шанс. – И с глазами, переливающимися кобальтово-индиговым огнем, она повторила:

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи!

Я погиб. Я очень ясно, так ясно, как если бы обладал абсолютной зрительной памятью, помнил каждую букву и каждое слово этого странного стихотворения. Я все прочел верно – я был уверен, что первая и последняя строфы идентичны. Я услышал снова:

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи!

Кто…

– Так как же звучит третья строка, Мэллори? Та, которую написал поэт, а не та, что напечатана в твоей книге?

Кто знает – может, древние академики, переписывая стихотворение из одной книги в другую (или с книги на компьютер), совершили ошибку? Быть может, это произошло в последние дни века Холокоста. Я легко мог представить себе древнего историка, женщину, торопящуюся сохранить этот бесценный шедевр, пока лучевая болезнь еще не доконала ее, и в спешке заменяющую единственное (но жизненно важное) слово. А быть может, ошибка была допущена в суматохе Веков Роения: может, какой-нибудь ревизионист, по ему только ведомой причине, вздумал заменить это слово.

Каким бы образом ни произошла эта ошибка, мне отчаянно требовалось изобрести – или вспомнить – первоначальное слово. Я снова прибег к своему приему повторения сердцем, но из этого ничего не вышло. Я использовал другую мнемоническую технику – безрезультатно. Уж лучше было сообразить, какое именно слово заменено, и подставить на его место любое другое – наугад. Тут по крайней мере имелась вероятность, хотя и крохотная, что я отгадаю верно.

Катарина, зажмурив глаза, облизнула губы и спросила:

– Третья строка, Мэллори. Назови мне ее или мне придется выделить в своем мозгу кармашек, где я скопирую твой.

От каприза Тверди меня спас Хранитель Времени. Скрипя зубами от досады и отчаяния, я случайно вспомнил о нем – возможно, потому, что именно он всучил мне эту книгу, полную ошибок. Я вспомнил, как он читал это самое стихотворение, и наконец-то услышал слова в своем сердце. Были ли стихи, которые декламировал он, подлинными? И если да, то откуда он знал более старый вариант? Было в нем нечто очень подозрительное и даже загадочное, в Хранителе Времени. Почему он выбрал те же самые стихи, что и богиня? Может быть, он, будучи молодым, побывал в сердце Тверди и Она спросила у него те же строки? То, что он прорычал мне, действительно отличалось от стихов, напечатанных в книге, одним только словом.

Я стиснул руки, набрал в грудь воздуха и прочел:

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи!

Кто смел задумать огневой

Соразмерный образ твой?

– Смел, – повторил я. – Вот оно, то самое слово, верно? Не мог, а смел.

Изображение Катарины молча открыло глаза.

– Верно или нет?

Тогда она улыбнулась и прошептала:

В родном краю царит покой,

Ясны и холм, и дол:

Вернулся мореход домой,

Охотник с гор пришел.

– До свидания, мой Мэллори. Кто смел задумать твой огневой образ? Только не я.

С этими словами ее голограмма исчезла из кабины, и я остался один. Куда же, куда уходит свет, когда он гаснет?

Ты почти уже дома, мой моряк, мой охотник за тайнами.

– Значит, я правильно вспомнил?

Можешь задать мне три своих вопроса.

Я прошел ее испытание и был свободен. Свободен – на этот раз уж точно! В уме у меня, словно куча полуодетых жакарандийских куртизанок, плясала целая сотня вопросов. Открыта вселенная или закрыта? Откуда взялась первичная точка, из которой она произошла? Может ли любое натуральное число быть представлено как сумма двух простых чисел? Действительно ли моя мать пыталась убить Соли? Сколько на самом деле лет Хранителю Времени? Почему Экстр взрывается? Куда девается свет, когда он…

Он гаснет.

– Это был не вопрос. Я просто думал…

Так задавай же свои вопросы.

Похоже, мне следовало быть очень осторожным, чтобы Твердь не сыграла со мной шутку. Я долго раздумывал, о чем бы таком спросить, чтобы получить ключ к многим тайнам сразу. Я облизнул сухие губы и задал вслух вопрос, который мучил меня с детства:

– Почему вселенная вообще существует – почему есть что-то, хотя могло бы не быть ничего?

Это я и сама хотела бы знать.

Я рассердился, что она не ответила на мой вопрос, и потому, не подумав, выпалил:

– Почему Экстр взрывается?

Ты уверен, что действительно хочешь это знать ? Какой прок от твоего «почему», если ты не знаешь, как это остановить? Может быть, ты задашь вопрос по-другому?

– Хорошо. Что я могу… что можно сделать, чтобы Экстр не взрывался?

Пока ничего. Секрет исцеления Экстра – это часть другой, высшей тайны, которую ты должен раскрыть сам.

Опять загадки! Опять игры! Разве нельзя ответить на мои вопросы попросту, без загадок? Видимо, нет. Твердь, словно трианская торговая королева, трясущаяся над своими драгоценностями, решилась, очевидно, отстаивать свои тайны до последнего. Наполовину отчаявшись, наполовину шутя, я сказал:

– Вот и Эльдрия тоже говорят загадками. Они говорят, что секрет человеческого бессмертия лежит в прошлом и в будущем. Что они хотели этим сказать? И где искать этот секрет, если точно?

Я по-настоящему не ожидал ответа – по крайней мере понятного, – поэтому был потрясен до глубины души, когда божественный голос произнес во мне:

Этот секрет записан в старейшей ДНК человеческого вида.

– В старейшей ДНК? Где же это? И как его расшифровать? И почему он…

Ты уже задал свои три вопроса.

– Но ты отвечала на них загадками!

Значит, тебе придется разгадать их.

– Разгадать? А зачем? Мои разгадки умрут вместе со мной. Из бесконечного дерева выхода нет, так ведь? Как же я из него выйду?

Надо было спросить об этом меня, когда задавал третий вопрос.

– Да пропади ты пропадом со своими играми!

Из бесконечного дерева выхода нет. Но уверен ли ты, что это дерево – не конечное?

Разумеется, я был уверен – как любой пилот, знакомый с маршрутными теоремами Галливара. Разве я не доказал, что множество Лави не входит в инвариантное пространство? Что я, конечное дерево от бесконечного отличить не могу?

Ты хорошо проверил свое доказательство?

Я его не проверял. Мне не хотелось думать, что в нем есть погрешность. Но умирать мне тоже не хотелось, поэтому я сопрягся со своим кораблем. Я вошел в ментальное пространство мультиплекса, в уме у меня сразу замелькали кристаллы идеопластов, и я начал выстраивать из них доказательство. В вихре "цифрового шторма я составил математическую модель мультиплекса, и он открылся передо мной. Погруженный в сон-время, я реконструировал свое доказательство. Оно было верным: откуда ни возьмись, явилась мысль: а подходит ли множество Лави для моделирования ветвей данного дерева? Не следует ли применить для моделирования простое множество Лави? И входит ли простое множество Лави в инвариантное пространство?

Дрожа от возбуждения, я выстроил новое доказательство. Да, простое множество входило туда! Я доказал, что оно туда входит. Я вытер пот со лба и составил вероятностный маршрут. В тот же миг триллионы ветвей дерева слились в одну – дерево все-таки оказалось конечным. Я был спасен! Я проложил другой маршрут к точке выхода у голубой звезды-гиганта и вышел в реальное пространство среди десяти тысяч лунных мозгов Тверди.

Я довольна тобой, Мэллори. Но мы еще встретимся, и тогда ты доставишь мне еще большее удовольствие. А пока что лети, пилот, и прощай!

По сей день я спрашиваю себя, каким же все-таки было дерево, в которое я попал. Действительно конечное? Или Твердь каким-то невероятным образом превратила бесконечное дерево в конечное? Если так, то Она в самом деле богиня, достойная поклонения, думал я, – или, по меньшей мере, внушающая ужас. Упомянутая эмоция так одолела меня, что я, едва взглянув на теплый голубой свет звезды, тут же проложил первый из множества маршрутов, ведущих к Городу. Меня мучили странные чувства и незаданные вопросы, но я не собирался встречаться с Ней снова. Я не хотел опять держать экзамен и ставить свою жизнь в зависимость от случая и от каприза богини. Я не желал больше слышать, как божественный голос вторгается в мой мозг. Мне хотелось попросту вернуться домой, выпить с Бардо виски в Квартале Пришельцев и рассказать эсхатологам, Соли, всему Городу о том, что секрет жизни заложен в старейшей ДНК человека.