Книга Ночные маски онлайн - страница 3

III

Кругленький Альберт Эйнштейн величаво выплыл из полумрака, царившего в пивном погребке «Лорелея». В руках он осторожно держал бледно-желтый поднос, на котором, уравновешенные, возвышались две кружки пива.

На его гномьей фигурке смешно болтались мешковатые брюки и старый зеленый свитер, почти черный при слабом свете свечей, но темные волосы были аккуратно и даже не без шика причесаны, а усы стильно подстрижены.

– Уф, – сказал профессор Эйнштейн, чуть не столкнувшись и полумраке с другим посетителем, который тоже нес кружки с пивом.

Джеймс Джойс, изможденный и бледный, поднял голову и мутными голубыми глазами осмотрел темный зал и приближающегося коротышку Эйнштейна.

– Ха, – произнес он задумчиво, слишком пьяный для того, чтобы продолжать свою мысль.

Эйнштейн осторожно поставил янтарный поднос на грубый деревянный стол, за которым сидел Джойс. Прежде чем сесть, он сделал три веселых па под музыку, доносившуюся из угла пивной, где одноглазый рабочий играл на аккордеоне. Что-то неуловимо девическое в этих движениях поразило Джойса, и он снова произнес:

– Ха.

– Джим, отчего это вы вдруг затихли? – спросил Эйнштейн.

Он осторожно уселся, нащупав свой стул в почти полной темноте. Устроившись на стуле поудобнее, он с удовольствием отхлебнул красновато-коричневого пива. Джойс продолжал изучать его с приятной невозмутимостью амебы: поверженный Телемак.

– Вы пьяны? – продолжал допытываться Эйнштейн.

– Ирландец не пьян, – наставительным тоном объявил Джойс, – пока он способен скатиться по лестнице с четвертого этажа в угольный погреб и ничего себе при этом не сломать. Вообще-то я думал о лох-несском водяном змее. В сегодняшних газетах пишут о каком-то шотландце, лэрде^[1] Боулскинском, который приехал сюда, чтобы лазать по горам. Когда репортеры спросили его об этом чудовище, он ответил: «Несси существует, и в этом нет никакого сомнения. Я сам видел ее несколько раз. Она почти ручная».

IV

– Что такое выбор? – спросил Джойс. – Он неизбежен, но именно поэтому вдвойне подозрителен.

Эйнштейн улыбнулся.

– Думая о том, что мы думаем о том, что мы думаем, мы сами загоняем себя в ловушку, – сказал он. – Сейчас объясню.

Он проворно и аккуратно нарисовал на салфетке прямоугольник и что-то быстро написал внутри него.

– Вот, – сказал он, протягивая Джойсу салфетку.

Мы должны верить в свободу воли:

У нас нет иного выбора.

Джойс рассмеялся.

– Вы совершенно правы, – сказал он, – А теперь я покажу вам, как из этой ловушки выбраться.

Он перевернул салфетку, начертил похожий прямоугольник и написал внутри него:

То, что находится внутри этой рамки, известно.

То, что находится вне этой рамки, неизвестно.

Кто создал эту рамку?

– Сначала мы говорили о социализме, – заметил Эйнштейн, – а теперь рискуем увязнуть в трясине солипсизма. Джим, скажите наконец без обиняков, что же, по-вашему, реально?

– Собачье дерьмо на улице, – быстро ответил Джойс. – Оно желто-коричневое и липнет к ботинкам, как домовладелец, которому ты должен за полгода. Солипсизм и прочая чепуха вылетает из головы, когда стоишь на обочине и пытаешься отчистить эту гадость со своей обуви. Le bon mot^[2] Канбронна.

– О, еще один квантовый скачок, – произнес Эйнштейн и рассмеялся, – Кстати, известно ли вам, что Фрейд и Юнг создали целую научную теорию, пытаясь объяснить эти разрывы в потоке сознания?

Нора, Станислаус: неужели они это делали? Лучше не думать об этом. Святой Иуда, покровитель братьев и влюбленных. Они это делали. Я знаю, что они это делали.

Подземелье в Сен-Жиле. Как там дальше?

Аккордеонист заиграл новую мелодию: Die Lorelei. Джойс наблюдал за неясными тенями, которые плясали на стенах пивной. За соседним столом раздался взрыв глуповатого хохота.

– Вероятно, это единственное место, где мы могли встретиться, – задумчиво произнес Джойс. – Жизнь выдающегося профессора Цюрихского университета нигде не пересекается с жизнью полунищего преподавателя иностранного языка из школы Берлина в Триесте, если только они оба не испытывают отвращения к буржуазному обществу и слабости к дешевым пивным. Кстати, большую часть своего образования я, как и Вийон, получил в дешевых барах и домах терпимости.

Приятели аккордеониста пьяными голосами затянули:

Ich weiss nicht was soll es bedeuten…^[3]

– Эту песню любила моя мать, – печально заметил Эйнштейн. Мелодия воскресила в его душе яркие образы детства: поющая мать, Лорелея, красота и смерть в ее холодных и влажных объятиях.

В одночасье, в одночасье, в одночасье…

– Последний раз я был в Цюрихе, – сказал Джойс, мысли которого текли в другом направлении, – восемь или девять лет назад. Мы с Норой остановились в гостинице «Надежда», и это название меня немного приободрило. В тот год надежда была нужна мне как никогда. Сейчас мы остановились в той же гостинице, но ее по каким-то необъяснимым причинам переименовали в «Дублин» – а ведь так называется мой родной город… Может быть, это какой-то знак?

Из глубин подземелья в Сен-Жиле. Трам-тарарам на мили. Они это сделали. Разве я сторож брату моему?

– Нора ваша жена? – спросил Эйнштейн.

– Во всех смыслах, – с неожиданным пылом ответил Джойс, – исключая узкий юридический и устаревший церковный.

Они это сделали, я точно знаю. Совокуплялись, как кролики. Я знаю. Думаю, что знаю.

В споре, который разгорелся между Альбертом Эйнштейном и Джеймсом Джойсом в уютной старой пивной «Лорелея» в тот вечер, когда ветер фён достиг Цюриха, были затронуты самые разные и занимательные проблемы эпистемологии, онтологии, эсхатологии, семиотики, нейрологии, психологии, физиологии, теории относительности, квантовой физики, политологии, социологии, антропологии, эпидемиологии и (исключительно в силу нездорового интереса Джойса ко всякого рода извращениям) копрологии. В эпистемологии Джойс решительно защищал идеи Аристотеля, кумира Знающих, тогда как Эйнштейн выказал большую приверженность идеям Юма, кумира Незнающих. В онтологии Эйнштейн опасно приблизился к ультра-скептицизму, тогда как Джойс, бесцеремонно пренебрегая логикой и здравым смыслом, зашел еще дальше и начал отстаивать крайний агностицизм, пытаясь совместить аристотелевское утверждение «А есть А» с неаристотелевским утверждением «А есть А до тех пор, пока вы не начинаете присматриваться к нему достаточно пристально для того, чтобы заметить, как оно превращается в Б». В эсхатологии Эйнштейн упрямо придерживался гуманистической позиции, утверждая, что наука и разум значительно улучшили этот мир для большей части представителей вида Homo Sapiens; Джойс же саркастически заявил, что любой прогресс всегда сопровождается регрессом. Великие идеи Бруно и Хаксли, Зенона и Бэкона, Платона и Спинозы, Макиавелли и Маха летали над столом взад-вперед, словно шарики для пинг-понга. Собеседники по достоинству оценили словесный арсенал друг друга. Каждый увидел в другом отточенный и быстрый ум и понял, что вероятность полного согласия между столь разными натурами не выше, чем вероятность того, что в следующий вторник после обеда состоится конец света. Рабочие за соседним столом, до которых доносились обрывки этого спора, сочли спорящих чрезвычайно умными людьми, но если бы там был тот неприветливый русский с поезда, он назвал бы их обоих презренными представителями мелкобуржуазного субъективизма, декадентского империалистического идеализма и додиалектического эмпириокритицизма.

Голоса рабочих воскресили в душе Джойса его собственный образ Лорелеи: бездонные черные глаза, рыбий хвост, чешуя. Как сирены у старины Гомера. Она причесывает свои блекло-желтые полосы, выше талии – стыдливость и целомудрие, ниже талии – сущий ад. Плывут к скалам, соблазненные песнями, зачарованные музыкой. Удар, корабль резко накреняется и уходит под воду. Сначала слышны крики, потом наступает абсолютная тишина. Водоворот, пустота. В безжалостном небе носится чайка.

Змеиная голова, поднимающаяся из озера: вкусите, и будете, как боги.

Подслеповато вглядываясь в темноту и помогая себе тростью, Джойс очень осторожно, но с достоинством приблизился к стойке и жестом попросил еще пива. Он мрачно посмотрел на свое отражение в зеркале; прямо над ним раскинул крылья огромный бронзовый орел.

Вот, почти вспомнил. Из глубин подземелья в Сен-Жиле – страшный крик разнесся на мили. Трам-трам-трам-тарарам. Черт, никак не могу вспомнить.

Задребезжали оконные стекла: фён гуляет по улицам Цюриха.

Когда Эйнштейн наконец вернется из туалета? Мочевой пузырь: сложная воронка. Если во мне продолжает жить студент-медик, то живут и священник, и музыкант. Святой Джеймс из Дублина, покровитель кадил, катетеров и кантат. Почему бы и нет, ведь моя проза всегда получается одновременно музыкальной, литургической и клинической.

Ага, вот и зеленый свитер Эйнштейна.

– Ну что ж, Джим, – сказал Эйнштейн, не садясь на свое место, – мне кажется, на сегодня хватит.

– А может, еще по кружке? – с надеждой предложил Джойс.

– Ein stein^[4], Эйнштейн?

Эйнштейн грустно покачал головой.

– Мне завтра утром на занятия.

– Надеюсь, мы еще встретимся, – сказал Джойс, сделав попытку учтиво приподняться со своего стула. – Я бесконечно благодарен вам за идею квантового языка. Возможно, она станет ключевой в том огромном романе, который я все пытаюсь начать…

– Не знаю, можно ли применить квантовую физику к языку, – сказал Эйнштейн, – но рад, если хоть чем-то вам помог. Для меня этот разговор был не менее интересным и полезным.

Внезапно косо висящая входная дверь распахнулась под чьим-то мощным толчком, и Джойсу пришлось быстро отступить, чтобы избежать столкновения.

Неуклюже пошатываясь, в пивную ввалился привлекательный, но чем-то ужасно расстроенный молодой человек. Мертвенно-бледное лицо и сумасшедший взгляд говорили о том, что на его долю выпало какое-то ужасное испытание, какой-то чудовищный страх, с которым не в силах совладать слабый человеческий ум. Все в зале замерли. Хотя незнакомец был одет как настоящий английский джентльмен, не стесненный в средствах, в руках у него был дешевый желтый чемодан. Судя по жутковатому смешку, который вырвался у него, когда он отчаянно пытался справиться с истерикой, в этом чемодане мог быть яд, клубок кобр или человеческие головы. В пивную вполз почти осязаемый страх, который заставил утихнуть веселую полупьяную компанию. Аккордеонист перестал играть и опустил аккордеон. «Что предсказывает это вторжение?» – одновременно подумали все, и каждый получил неожиданный и ужасный ответ: «Только сумасшедший может быть абсолютно уверен в чем-либо». В каждой тени на степах этого сырого и древнего погребка раскрылись грешные и вечные секреты забытых эпох и мрачные пропасти богохульной некромантии. Дверь металась на ветру, словно потревоженный дух, зловеще поскрипывая. В зале послышался какой-то странный, почти неразличимый шелест.

Дорогая одежда с Бонд-стрит: явно англичанин и при деньгах.

Широко раскрытые голубые глаза Джойса внимательно следили за тем, как незнакомец с изможденным лицом, больше похожим на девичье, неуверенно шел к стойке бара. Дориан Грей, дошедший до предела. Настоящий страх.

– Виски, – потребовал молодой англичанин на своем родном языке и неуверенно добавил – bitte…

Внезапно его взгляд затуманился, глаза закатились, и он грузно рухнул на пол. Все в зале вздрогнули.

Та ночь, когда я напился до беспамятства и упал на Тайрон-стрит, а Хантер помог: все повторяется.

Джойс прислонил свою трость к стойке бара и, опустившись на колени, приложил ухо к груди англичанина. Не зря просиживал штаны в медицинской школе. Послушал, посчитал: сердце бьется ровно и не слишком быстро. Пульс частый, но в пределах нормы. Сильный испуг.

Вот, сейчас он придет в себя.

Англичанин открыл глаза и испуганно уставился на Джойса.

– Mein herr, – прошептал он, хватая ртом воздух. – Ich, э-э-э…

– Не утруждайте себя, – быстро сказал Джойс, – я говорю по-английски.

В наступившей тишине ботинки Эйнштейна простучали по деревянному полу неожиданно гулко, словно копыта быка. Джойс обернулся.

– Что с ним стряслось? – спросил Эйнштейн. – Это серьезно?

– Нет, он просто очень сильно напуган, – ответил Джойс.

Англичанина била дрожь.

– От самого Лох-Несса, – хрипло вымолвил он, – Через всю Европу до этой самой двери.

– Вам не следует напрягаться, – повторил Джойс. Лох-Несс. Совпадение?

Оно преследовало меня до этой двери, – снова пробормотал англичанин. – Оно на улице… ждет…

Вы чем-то напуганы, – рассудительно произнес Джойс. – поэтому ваши мысли пришли в беспорядок. Отдохните еще минутку, сэр.

– Вы не понимаете, – с жаром воскликнул англичанин, – прямо за углом… возле железнодорожной колеи.

– И что же вы там увидели? – спросил Джойс, вспоминая методы Гогарти^[5]: мягкость, рассудительность, спокойствие. Англичанина по-прежнему трясло, как в лихорадке.

– Если бы вы были англичанином, вы, скорее всего, сочли бы меня сумасшедшим. – сказал он. – Но вы ирландец, значит у вас есть воображение, не так ли? Сумерки кельтов. Merde.^[6]

– Да, – терпеливо согласился Джойс. – Расскажите мне, что вы видели.

– Прямо за этой дверью, на Банхофштрассе, меня поджидает один из демонов ада.

Одноглазый аккордеонист опустился на колени рядом с ними.

– Я могу чем-нибудь помочь? – спросил он по-немецки.

– Да, – ответил Джойс. – Помогите ему подняться и добраться до стула. Он уже может сидеть. Я выйду на улицу.

– На него напали бандиты? – спросил аккордеонист. – Мы с друзьями можем пойти с вами…

– Нет, – сказал Джойс, – Мне кажется, на него напало его воображение. Но мы с другом все-таки выйдем и проверим.

В этот поздний час Банхофштрассе, освещенная слабым желтоватым светом газовых фонарей, была почти безлюдной. В полуквартале от пивной стоял безлошадный экипаж, или автомобиль, как его называют итальянцы. Он и в самом деле оказался итальянским: FIAT – Fabbrica Italiana di Automobili di Torino. Пресловутая романская любовь к кодам и акронимам. MAFIA – Morte Alla Francia Italia Anelia^[7]. INRI – величайшая из загадок.

Фён усиливался – горячий, отвратительный и липкий, как поцелуй вурдалака. Джойс подслеповато огляделся. На одной стороне Банхофштрассе – готические фасады крупных банков: управляющие бумажками, которые управляют континентами. Всемирная система ростовщичества, как сказал бы Такер. На другой стороне – железная дорога, давшая улице ее название^[8]: параллельные линии, которые перспектива сводит в теоретической бесконечности. Джойс прищурился и внимательно посмотрел сначала направо, потом налево. Небо разорвал удар грома, и он невольно вздрогнул.

Улица была совершенно пуста. Чистая, как швейцарский темперамент, и никаких ответов. Демон, которого увидел англичанин, существовал только в его голове.

Стоп, а что это там лежит – в арке, под фонарем? Джойс шагнул вперед, нагнулся и поднял с тротуара какой-то предмет, слабо светившийся в темноте. Это была театральная или маскарадная маска Сатаны, с красными рогами и козлиной бородой.

– Наверное, чья-то злая шутка, – предположил Эйнштейн.

В двери пивной появился англичанин, все еще бледный, но уже не такой растерянный.

– Итак, джентльмены, – сказал он, – вы, конечно же, ничего не нашли и считаете меня сумасшедшим.

Джойс улыбнулся.

– Напротив, – сказал он. – Мы тут кое-что нашли и далеки от того, чтобы считать вас сумасшедшим.

Он протянул англичанину маску.

– Боюсь, вы стали жертвой какого-то жестокого шутника.

Англичанин подошел и взглянул на ухмыляющуюся маску. На его лице не выразилось ни малейшего облегчения.

– О, это гораздо более жестокая шутка, чем вы можете предположить, – сказал он наигранно беспечным тоном, – Три человека уже умерли ужасной смертью. По-вашему, это смешно, сэр?

Вечный искуситель: змей выбрался из озера Лох-Несс, пересек Европу и достал меня здесь.

 
Злобных теней миллионы
Строятся, как на парад.
Как тростинка, разум сломан:
Сатанинский Маскарад.
 

Откуда эти строки? Не из Блейка, это точно. Может, из какой-то древней баллады? Но послушаем: он, кажется, что-то говорит.

– Три человека уже умерли, – повторил англичанин. – И теперь я уверен в том, что стану четвертым.

В январе палата общин приняла гомруль^[9] для Ирландии, в марте палата лордов его отменила. Теперь остался только один выход – революция. Стрельба на улицах, женские крики, мертвые дети, Кровавая Война. Кошмар, от которого я стараюсь пробудиться. Да, и еще слова отца: «Джимми, сынок, никогда не доверяй трем вещам: копыту лошади, рогу быка и улыбке англосакса». Еще одна сеть, в которую я не должен угодить. Этому парню нужна помощь. Лучшее лекарство от угрызений совести – сострадание.

Фён, ведьмин ветер, швырял нездоровый, застоявшийся воздух прямо в лицо.

– Позвольте мне помочь вам, – предложил Джойс.

Шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам… Привез его в гостиницу. Может быть, у меня даже найдутся два динария.^[10]

– Да, – поддержал его Эйнштейн, – позвольте нам помочь вам.