Книга Локон медузы онлайн

Путь к мысу Жирардо шел через незнакомую местность; по мере того, как поздний дневной свет становился золотистым и каким-то призрачным, я понял, что должен выбрать направление, чтобы, как я ожидал, достигнуть города до наступления ночи. Мне совсем не хотелось блуждать в унылом краю низменности южной Mиссури в темноте, когда ноябрьский холод становился весьма неприятным для одинокого странника, да еще и по пребывающей в скверном состоянии дороге. Черные облака сосредоточились на горизонте, и я упорно всматривался в длинные серые и синие тени, что испещряли плоские коричневатые поля, надеясь уловить взглядом какой-нибудь дом, где я мог бы получить необходимую информацию.

Это была заброшенная, пустынная страна, но, наконец, я заметил крышу посреди группы деревьев поблизости от небольшой речки справа от меня. Возможно, этот дом находился в половине мили от шоссе, куда, предположительно, вели какие-либо тропы или дороги, на которые я вскоре мог бы натолкнуться. В отсутствие другого, более близкого пристанища я решил испытать там свою удачу и был очень рад, когда в кустарниках на обочине дороги показались руины оформленных камнем ворот, обрамленных засохшими виноградными лозами и заросших подлеском, из-за которого я не смог проследить путь через дальние поля. Проехать на автомобиле здесь было невозможно, поэтому я аккуратно поставил его возле ворот, где густая зелень будет защищать его от возможного дождя, и отправился в длительную пешую прогулку к дому.

Когда я пересекал в собирающихся сумерках заросшую тропу, меня не покидало какое-то устойчивое нехорошее предчувствие, возможно, вызванное неприятными гнилостными испарениями, окутавшими ворота и бывшую проезжую дорогу. Из вырезанных на старых каменных столбах знаков я сделал вывод о том, что это место было когда-то владением крупного помещика; мне было хорошо видно, что дорога первоначально проходила меж ограждений из рядов лип, некоторые из которых уже погибли, в то время как другие потеряли свой облик среди дикого подроста.

Пока я шел вперед, шипы и колючки яростно цеплялись за мою одежду, и я начал задаваться вопросом, могло ли это место вообще быть заселенным. Не напрасно ли я топаю здесь? На мгновение меня соблазнила мысль о возвращении и попытке отыскать какое-нибудь жилище подальше на главной дороге, когда впереди показались вызвавшие мое любопытство очертания дома, которые приободрили мой азарт.

В опоясанных деревьями ветхих руинах, представших передо мной, таилось какое-то роковое очарование; в нем сквозили изящество и величие прошлой эпохи Юга. Это был типичный деревянный особняк плантатора классической постройки начала XIX века, в котором было два с половиной этажа и большой ионический портик, чьи столбы вздымались вверх, подобно аттическим, и образовывали треугольный фронтон. Состояние страшного разрушения было налицо; одна из крупных колонн сгнила и упала на землю, в то время как верхняя веранда опасно наклонилась. Другие здания, насколько я мог судить, прежде стояли поблизости от главного.

Пока я взбирался по широким каменным ступеням к низкому крыльцу, где виднелся вырезанный в стене веерообразный дверной проем, я отчетливо ощущал какое-то возбуждение. Едва начав зажигать сигарету, я тут же предпочел воздержаться, когда увидел, насколько сухими и легко воспламеняющимися были все предметы вокруг меня. Хотя теперь я был уже окончательно убежден в том, что дом пуст, однако, все же не решался вторгнуться в него без стука. Поэтому я потянул ржавый железный дверной молоточек до тех пор, пока не смог сдвинуть его, и, наконец, осторожно постучал – при этом, казалось, весь дом зашатался и заскрежетал. Никакого ответа не последовало, однако я еще раз усердно воспользовался нескладным визгливым молотком – настолько, чтобы рассеять ощущение мрачной тишины и одиночества и пробудить любого возможного владельца развалин.

Где-то поблизости находилась река, которую я слышал не громче голубей, и она звучала так, словно текущая вода сама по себе была плохо слышима. Будучи в каком-то полузабытье, я ухватил и с грохотом открыл древний запор, после чего решил без обиняков проверить большую шестипанельную дверь. Она оказалась незапертой изнутри, как я обнаружил через мгновение; и хотя она застревала и скрипела на петлях, я начал открывать ее, протиснувшись в обширный темный холл.

Но в момент, когда я сделал первый шаг, я уже сожалел об этом. Не потому, что целый легион каких-то сияний предстал перед моим взором в этом тусклом пыльном зале с подобной призракам мебелью времен Империи; но потому, что я внезапно осознал, что это место отнюдь не было необитаемым. Со ступеней большой искривленной лестнице донеслись скрип медленно затихавших неверных человеческих шагов. Затем я увидел высокую сгорбленную фигуру, вырисовавшуюся на миг напротив большого палладийского окна на лестничной площадке.

Мой первый приступ страха скоро прошел, и когда фигура появилась на самом нижнем марше лестницы, я был готов приветствовать домовладельца, в чью собственность вторгся. В полутемноте я мог видеть, как он роется в кармане в поисках спичек. Затем последовала вспышка, и засветилась маленькая керосиновая лампа, которая стояла на хилом столике возле подножья лестницы. В слабом мерцании показался очень высокий, сутулый, изнуренный старик, очень небрежно одетый и небритый; однако в его лице явственно проглядывалось характерное выражение джентльмена.

Я не стал дожидаться, когда он заговорит, и сразу начал объяснять свое присутствие здесь.

«Вы простите мне подобное появление, но когда никто не отреагировал на мой стук, я заключил, что здесь нет жильцов. Первоначально я хотел узнать правильный путь к мысу Жирардо – самый короткий путь. Я хотел добраться туда до наступления темноты, но теперь, конечно…»

Поскольку я сделал паузу, человек заговорил; и по весьма культурной манере, которая ожидалась мной, а также по выраженному произношению, в нем отчетливо угадывался южанин, вполне соответствующий стилю дома, в котором он проживал.

«Довольно, вы должны извинить меня за то, что я быстро не ответил на ваш стук. Я живу очень уединенно и обычно не ожидаю визитеров. Сначала я подумал, что вы просто какой-то любопытствующий бродяга. Затем, когда вы стучали снова, я решил подойти к двери, но я не очень хорошо себя чувствую, поэтому не могу двигаться быстро. Спинной неврит – очень мучительный случай.

Но что касается вероятности вашего попадания в город до ночи – очевидно, у вас это не получится. Дорога, по которой вы прибыли, – а я полагаю, вы добирались сюда через ворота – не лучший и не самый короткий путь. Вам следовало повернуть налево от ворот – там проходит первая настоящая дорога после того главного шоссе, что вы покинули. Та есть еще три или четыре следа от телег, которые вы можете проигнорировать, но вы не можете ошибиться в выборе верной дороги – приметой служит большая ива справа, прямо напротив нее. Затем, когда вы повернете, продолжайте ехать мимо двух других дорог и поверните направо вдоль третьей. После этого…»

«Пожалуйста, подождите минутку! Как я могу следовать всем этим приметам в кромешной тьме, никогда не бывав здесь прежде, когда только пара посредственных фар будет сообщать мне о том, что находится впереди? Кроме того, мне кажется, что довольно скоро начнется гроза, а у моего автомобиля нет крыши. Похоже, я окажусь в плохом положении, если попытаюсь добраться до мыса Жирардо сегодня вечером. Вряд ли мне стоит даже пробовать. Мне бы не хотелось обременять вас или причинять какие-то неудобства – но, принимая во внимание обстоятельства, не могли бы вы пустить меня на ночь в свой дом? От меня не возникнет никаких проблем – мне не нужно еды или еще чего-нибудь. Только предоставьте мне уголок, чтобы я мог поспать до утренней зари, и все будет в порядке. Я могу оставить автомобиль на дороге – там, где он сейчас находится; немного влаги не повредит ему, даже в самом худшем случае».

Высказав свою неожиданную просьбу, я заметил, что лицо старика утратило прежнее выражение тихой отрешенности, и он посмотрел на меня со скрытым удивлением.

«Спать – здесь?»

Его настолько поразил мой вопрос, что я был вынужден повторить.

«Да, почему бы и нет? Я гарантирую вам, что от меня не будет ни малейших неприятностей. Что еще я могу поделать? Я здесь чужой, эти дороги для меня – лабиринт в темноте; и бьюсь об заклад, что меньше чем через час начнется дождь…»

На этот раз хозяин прервал меня, а в его глубоком мелодичном голосе я почувствовал какое-то особое волнение.

«Чужой – ну, конечно, вы должны были бы быть чужаком, иначе вы и не думали бы о том, чтобы спать здесь, не думали бы о том, чтобы вообще тут находиться. Люди сюда в последнее время не приезжают».

Он сделал паузу, и мое желание остаться увеличилось тысячекратно, возбужденное тайной, которую, казалось, содержала его лаконичная фраза. Несомненно, было что-то заманчиво подозрительное в этом месте, и даже распространившееся зловоние плесени создавало впечатление множества скрытых секретов. Снова я отметил угрожающую ветхость всего вокруг меня; проявлявшуюся даже в слабых лучах одинокой крохотной лампы. Я ощущал унылый холод; к сожалению, здесь не было никакого обогрева. Однако мое любопытство было настолько велико, что я все еще страстно желал оставаться и узнать что-нибудь об отшельнике и его мрачном жилище.

«Что ж, пусть будет так, как вам угодно, – ответил я. – Я не вправе решать за других. Но все же мне хотелось бы получить место для того, чтобы переждать ночь. Если люди не жалуют этот район, не объясняется ли это его жалким состоянием? Конечно, я уверен в том, что владеть таким особняком – большая удача, но если проблемы столь значительны, почему вы не найдете дом поменьше? Зачем мучиться именно здесь – со всеми затруднениями и неудобствами?»

Мой собеседник не казался оскорбленным, но ответил очень серьезно.

«Несомненно, вы можете остаться, если действительно этого желаете – от вас не может быть никакого вреда, который мне ведом. Но есть люди, которые утверждают, что здесь присутствуют какие-то странные вещи. Что касается меня, то я продолжаю жить здесь, потому что так нужно. Я чувствую, что должен охранять здесь одну вещь, которая удерживает меня. Единственное, что мне необходимо – средства, здоровье и воля для того, чтобы должным образом заботиться о доме и земле».

Мое любопытство еще более возросло, и я приготовился внимать каждому слову моего хозяина; в его сопровождении я медленно пошел наверх после того, как он разрешил мне войти в дом. Теперь уже было очень темно, и легкое постукивание, доносящееся извне, свидетельствовало о том, что начался дождь. Я был бы рад любой крыше над головой, но этот дом был вдвойне приятен из-за загадочных тайн этого места и хозяина. Для неискоренимого любителя гротесков нельзя была бы придумать лучшего приюта.

II На втором этаже в лучше сохранившейся части находилась угловая комната, в которую меня провел хозяин дома. В комнате было две лампы – маленькая и немного побольше. По чистоте и убранству помещения и по книгам, расположенным вдоль стен, я понял, что не ошибся в своем предположении относительно того, что этот человек является джентльменом с соответствующими вкусами. Без сомнения, для него были характерны уединенность и эксцентричность, но он все еще соблюдал определенный этикет и имел явно интеллектуальные интересы. Когда он жестом предложил мне сесть в кресло, я начал беседу на самые общие темы и с удовлетворением отметил его разговорчивость. В любом случае, он, кажется, был рад возможности поговорить с кем-либо и даже не пытался уклониться от обсуждения своих личных дел.

Как я узнал, его звали Антуан де Рюсси, и он был представителем древнего знатного рода плантаторов штата Луизиана. Более ста лет назад его дед, еще очень молодой, переселился в район южной Mиссури и основал там новое роскошное поместье своей фамилии, построив этот украшенный колоннами особняк и окружив его всеми дополнительными постройками большого плантационного хозяйства. В свое время в стоявших здесь на плоском участке позади дома хижинах проживало до двухсот негров (теперь эта территория была залита рекой). Ночами слышались их пение, смех и игра на банджо, что придавало особое очарование той цивилизации и социальному устройству, которое ныне, к сожалению, ушло в прошлое. Перед особняком, где росли высокие развесистые дубы и ивы, находилась лужайка, подобная широкому зеленому ковру, всегда обильно увлажненная и аккуратно подстриженная; ее огибала большая, вымощенная камнями цветочная клумба. В те дни это поместье, называющееся Берег реки, представляло собой прекрасное место, царство идиллии; и мой хозяин мог припомнить множество признаков того замечательного времени.

Дождь полил с еще большей силой, и толстые струи воды заколотили по хилой крыше, стенам и окнам. Через тысячу щелей внутрь проникали многочисленные капли. Из незакрытых мест на пол просачивалась вода, и разыгравшийся ветер с грохотом сотрясал прогнившие, свободно болтающиеся на петлях ставни. Но я не замечал ничего этого, поскольку рассказ джентльмена продолжался. Хозяин намеревался показать мне комнату для сна, но побуждаемый мной к воспоминаниям, сдался и продолжил повествовать о лучших былых днях. Я понял, что скоро, наконец, узнаю, почему он уединенно жил в этом старом доме и почему его соседи полагали, что здесь есть что-то нежелательное и опасное. Когда он говорил, его голос приобрел поразительную мелодичность, и вскоре в его рассказе произошел такой поворот, который не оставил мне никакой возможности даже думать о сне.

«Да, Берег реки был построен в 1816 году, а мой отец родился в двадцать восьмом. Наверное, он прожил бы больше века, если бы не умер таким молодым – настолько молодым, что я едва помню его. В шестьдесят четвертом он, будучи сторонником старых порядков, завербовался в Седьмой луизианский пехотный полк и позже погиб на войне. Мой дед был уже слишком стар, чтобы сражаться, однако прожил до девяноста пяти лет и помогал моей матери заботиться обо мне. Следует отдать им должное – они дали мне хорошее воспитание. В нашей семье всегда была сильная традиция, обостренное чувство чести, и дед сделал все для того, чтобы я вырос таким же, как и все де Рюсси – поколение за поколением, начиная с Крестовых походов. После войны мы не были полностью разорены и смогли обеспечить более или менее сносное существование. Меня приняли в очень хорошую школу Луизианы, а позже в Принстон. Затем я унаследовал плантацию в довольно приличном состоянии, хотя вы сами видите, во что она теперь превратилась.

Моя мать умерла, когда мне исполнилось двадцать лет, а дед скончался двумя годами позже. Мне было очень одиноко без них, и в восемьдесят пятом я женился на отдаленной кузине из Нового Орлеана. Все могло быть иначе, если бы и она не умерла столь рано, когда родился наш сын Дени. Затем у меня остался только Дени. Я не пробовал снова вступить в брак, но решил отдать все свое время мальчику. Он был похож на меня – настоящий де Рюсси – темноволосый, высокий и худощавый, и вдобавок с решительным характером. Я дал ему то же образование, что обеспечил мне дед, но он не нуждался в избытке знаний, главным для него были вопросы чести и доблести. Никогда я не видел такого благородства и высоты духа – когда ему было одиннадцать, я едва помешал ему сбежать на Испанскую войну! Романтичный молодой парень, преисполненный высоких понятий – теперь вы назвали бы их викторианскими. Мне никогда не приходилось требовать от него оставить негритянских девчонок в покое. Я отправил его в ту же школу, где учился сам, а потом и в Принстон. Он был выпускником 1909 года.

В конце концов, он решил стать врачом, и год проучился в Медицинской школе Гарварда. Затем он увлекся идеей приобщения к французским истокам нашего рода и убедил меня послать его в Сорбонну. Я помог ему – и был весьма горд, хотя меня печалила мысль о том, что я останусь один, пока мой сын будет жить так далеко отсюда. Боже мой, зачем же я сделал это! Я полагал, что он достаточно тверд для того, чтобы жить в Париже. У него была комната на улице Сен-Жак, поблизости от Университета в Латинском квартале; согласно его письмам и сообщениям друзей, поначалу его жизнь была довольно трудной и невеселой. Люди, с которыми он общался, в основном были молодыми приятелями по дому – серьезные студенты и художники, думавшие больше о работе, чем о крикливых проявлениях и декорациях яркого города.

Однако там было множество личностей, которые находились на своего рода разделительной линии между серьезными исследованиями и дьявольщиной. Как вы знаете, многие из этих эстетов – декаденты. Их жизненный опыт и чувства подобны главам из книг Бодлера. Естественно, Дени был знаком со многими из них, и немало наблюдал в их жизни. Они вращались во всевозможных оккультистских кругах – имитация поклонения Сатане, Черных Месс и тому подобное. Вряд ли большинству из них это приносило много вреда; вероятно, они в основном забывали все это через год-два. Но одним из наиболее подозрительных субъектов, кого Дени узнал в этой школе, был человек, отец которого был мне знаком. Фрэнк Марш из Нового Орлеана, ученик Лафкадио Эарна, Гогена и Ван Гога – классическое воплощение этих чертовых девяностых. Бедный парень – и при этом он имел талант великого художника.

Марш был самым давним другом Дени в Париже, что являлось причиной их частых встреч, когда они вспоминали времена учебы в академии Сен-Клер и другие моменты жизни. Юноша написал мне очень много о Марше, и я не считал особенно опасным, когда он рассуждал о группе мистиков, в которую входил его друг. Вроде бы они придерживались какого-то культа древней египетской и карфагенской магии, пользующейся славой у нетрадиционных представителей богемы, – нечто неосязаемое, кажется, дарующее возможность вернуться к забытым источникам скрытого знания исчезнувших цивилизаций Африки: большого Зимбабве и мертвых городов атлантов в области Хаггар пустыни Сахара. В их вере содержался какой-то бред относительно змей и человеческих волос. По крайней мере, я называю это бредом. Денис имел обыкновение цитировать странные слова Марша насчет загадочных легенд о змееобразных локонах Медузы, а также по поводу мифа эпохи Птолемея о Беренике, ради спасения брата мужа предложившей свои волосы, которые были вознесены на небо, став созвездием Волосы Береники.

Я не думаю, что это занятие производило большое впечатление на Дени до одной ночи, когда в комнате Марша состоялся мрачный ритуал, на котором он встретил жрицу. Большинство приверженцев культа были юношами, но их главой являлась молодая женщина, которая называла себя Танит-Изида, давая понять, что ее настоящее имя (имя в последнем воплощении) было Марселин Бедар. Она утверждала, что была незаконнорожденной дочерью маркиза де Шамо и, кажется, выступала в качестве и художника-любителя и модели для других художников перед тем, как приобщилась к этой более интересной игре в волшебство. Кто-то сказал, что она некоторое время жила в Вест-Индии – по-моему, на Мартинике,

– но в рассказах о себе она была очень сдержанна. В ее позе была немалая доля показной строгости и набожности, но я не думаю, что более взрослые и опытные студенты принимали это всерьез.

Но Дени было еще далеко до жизненной искушенности, и он написал мне добрый десяток страниц сентиментального вздора об этой встреченной им «богине». Если бы я вовремя распознал его наивность, я мог бы еще что-то поделать, но я не предполагал, что это безумное щенячье увлечение будет означать столь много. Я чувствовал абсурдную уверенность в том, что личное достоинство Дени и фамильные традиции всегда будут охранять его от самых серьезных ошибок.

Со временем, однако, его письма стали тревожить меня. Он упоминал эту Марселин все чаще, а своих друзей все реже, и принялся твердить о «жестокой и бессмысленной манере», в которой они отказывались представить ее своим матерям и сестрам. Он, кажется, не задавал никаких вопросов касательно ее, и я не сомневаюсь в том, что она напичкала его полными романтизма легендами по поводу своего происхождения, божественных откровениях, а также о том, почему люди избегали ее. Наконец, я обнаружил, что Дени практически отказался от общения с былыми знакомыми и проводил большую часть времени с очаровавшей его жрицей. По ее специальной просьбе он никогда не сообщал своим старым друзьям ничего об их непрерывных встречах; так что никто и не пытался прервать их отношения.

Я предполагаю, что она считала его баснословно богатым, поскольку в нем ощущался дух патриция, а люди определенного сорта думают, что вся американские аристократы очень обеспечены. В любом случае, она, вероятно, видела для себя редкую возможность заключить легальный брак с действительно подходящим молодым человеком. Со временем мое волнение выразилось в открытых рекомендациях Дени, но было слишком поздно. Юноша официально женился на ней и написал мне о том, что он бросил свои занятия и намерен привезти жену в Берег реки. Он сказал, что она принесла большую жертву, отказавшись от руководства магического культа, и впредь она будет просто обычной леди – будущей хозяйкой Берега реки, продолжательницей рода де Рюсси.

Итак, сэр, я поступил наилучшим образом, какой только смог придумать. Я знал, что сложные европейские законы существенно отличаются от наших старых правил – и, во всяком случае, я действительно не знал ничего компрометирующего относительно этой женщины. Шарлатанка, возможно, но зачем же обязательно предполагать худшее? Уверен, в те дни я старался быть настолько гостеприимным, насколько это возможно, для блага моего сына. Очевидно, для здравомыслящего человека не оставалось ничего иного, кроме как оставить Дени в покое на то время, пока его жена не приспособится к обычаям де Рюсси. Надо было дать ей шанс улучшить себя, – возможно, она бы не причинила вреда нашему семейству, как опасались некоторые люди. Поэтому я перестал возражать и просить Дени одуматься. Дело было сделано, и я приготовился к возвращению сына, кого бы он с собой ни привез.

Они приехали сюда через три недели после телеграммы, сообщившей о заключении брака. Марселин была красива, было невозможно отрицать это, и я понял, отчего юноша потерял рядом с ней голову. В ней ощущалась породистость, но мне кажется, что хорошая кровь в ней подверглась когда-то некоторым нарушениям. Ей было немногим более двадцати; среднего роста, довольно тонкого и изящного телосложения – я бы даже сказал, в ее фигуре, осанке и пластике было нечто тигриное. Темно-оливковый цвет кожи напоминал старую слоновую кость, а ее большие глаза были очень темными. Черты ее лица были мелкими и классически правильными, хотя и не столь совершенными, чтобы отвечать моему вкусу, – и вдобавок у нее были косички самых необычных черных волос, которые я когда-либо видел.

Я не долго ломал голову над тем, почему она включила тему волос в свой мистический культ, поскольку, должно быть, с такой уникальной роскошной шевелюрой эта идея пришла к ней естественным образом. Смотанные в локоны, они придавали ей облик какой-нибудь восточной принцессы в рисунках Обри Бердсли. Свисая с ее затылка, они опускались значительно ниже колен и сияли на свету, как будто обладали некоей собственной самостоятельной и весьма сомнительной жизнью. Меня и без того, чтобы придерживаться какого-то культа, после таких наблюдений посещали мысли о Медузе или Беренике.

Иногда мне казалось, что эти волосы слегка двигались сами по себе и стремились упорядочиться в виде отчетливых связок или прядей, но возможно, это было иллюзией. Она постоянно заплетала волосы и, вроде бы, имела в этом какой-то особый навык. Как-то раз у меня возникло впечатление – странное, причудливое впечатление – того, что волосы были живым существом, о котором она должна была заботиться очень необычным способом. Это впечатление, конечно, ерунда, – но оно усилило мое предубеждение относительно ее самой и особенно ее волос.