Книга Данвичский кошмар онлайн - страница 2

II

Малоун был твердо убежден, что всюду и всегда есть скрытая тайна. В юности он тонко чувствовал скрытую красоту и радость и был поэтом, но с годами бедность, горести и ссылка обратили его внимание на мрачную сторону жизни, и теперь его интриговало тайное проявление зла в мире. Повседневная жизнь превратилась для него в фантасмагорию мрачных исследований теневой стороны жизни. Он то с вожделением взирал на скрытый порок в лучших традициях Бердслея^[2], то давал понять, что за самыми обычными формами и предметами кроется насилие и кошмар в традициях тонких и менее известных работ Густава Доре^[3]. Малоун одобрял насмешки людей высокого интеллекта над скрытыми тайнами: он полагал, что непосредственный контакт высокого интеллекта с тайнами, сохраненными старинными или современными примитивными культами, может угрожать существованию мира, а может быть, и цельности Вселенной. Конечно, мрачность этих рассуждений налицо, но у Малоуна она уравновешивалась здравым смыслом и глубоким чувством юмора. Малоун вполне довольствовался полуразгаданной тайной, запретной для поверхностного толкования. А нервный срыв произошел у него потому, что он по долгу службы столкнулся лицом к лицу с чем-то ужасным и дьявольски коварным.

Некоторое время тому назад Малоуна командировали в полицейский участок на Батлер-стрит в Бруклине, где он обратил внимание на расследование в Ред-Хуке. Это на редкость убогое место возле старой пристани на Гавернор-Айленд с грязными дорогами, ведущими вверх от причалов к трущобам Клинтон– и Корт-стрит – там, где они сворачивают к Боро-Холлу. Дома в Ред-Хуке в основном кирпичные, построенные в начале или в середине прошлого века. Некоторые улочки и переулки сохраняют волнующий дух старины, который по традиции называют диккенсовским. Ред-Хук – своего рода Вавилон, смешение языков. Здесь живут сирийцы, испанцы, итальянцы, негры, ведущие постоянную междоусобную войну. Неподалеку – поселения скандинавов и американцев. Это поистине вавилонское столпотворение, шум и грязь, жуткие вопли, сливающиеся с плеском волн у пирсов, чудовищная органная литания портовых гудков. Давным-давно здесь наблюдалась иная картина – ясноглазые моряки у причала, добротные дома состоятельных хозяев, построенные со вкусом, особняки на горе. Остатки былого благополучия – архитектура зданий, редкие красивые церкви. Отдельные детали быта – следы оригинального искусства и культурного прошлого – стертые ступеньки лестницы, обшарпанная дверь подъезда, жалкая пара пилястров или фрагмент погнутого и ржавого ограждения газона. Застройка квартальная, и окна-фонари некоторых домов напоминают о прошлом, когда домочадцы капитанов и владельцев кораблей высматривали их в море.

Теперь этот источник материального и духовного гниения оскорбляет небо богохульством на сотне языков. Орды бродяг шатаются по улицам и переулкам с криками и песнями, невидимые руки внезапно гасят свет, задергивают шторы, и смуглых, с печатью порока лиц уже не видно в окнах, когда непрошеные гости начинают бродить по улицам. Полицейские отчаялись навести здесь порядок или изменить что-то к лучшему и лишь стараются оградить окружающий мир от заразы Ред-Хука. Полицейский патруль встречает призрачная тишина, и арестованные здесь преступники не дают показаний. Явные нарушения закона столь же разнообразны, как и местные диалекты, а диапазон преступлений – от контрабанды рома и нелегального проживания иностранцев, всевозможных уголовно наказуемых деяний до разбойных нападений и самых зверских убийств. Громкие преступления совершаются здесь не чаще, чем в других местах, но это не делает чести Ред-Хуку, разве что сомнительную честь искусства заметать следы. В Ред-Хук многие приходят, но немногие уходят отсюда, по крайней мере по суше, и у тех, кто держит язык за зубами, шансов уйти больше.

Малоун улавливал в таком положении вещей зловоние тайного сговора, более ужасного, чем любой грех, осуждаемый гражданами и замаливаемый священниками и филантропами. Малоун сознавал – в этом ему помогало и воображение, и научные знания, – что современные люди в условиях беззакония непостижимым образом руководствуются самыми темными варварскими инстинктами в повседневной жизни и религиозных культах. Малоун, знаток человеческой природы, зачастую с содроганием наблюдал процессии обезображенных оспой молодых людей с одурманенными глазами. Они брели по улицам в полуночной темноте, произнося нараспев какие-то заклинания и проклятия. Он постоянно видел подозрительные группы молодых людей. Они стояли в дозоре на углах улиц и искоса посматривали по сторонам, что-то наигрывали с мрачным видом в дверях домов, одурманенно дремали или ругались за столиками кафе близ Боро-Холла, а порой перешептывались возле побитых такси, стоявших у высоких крылец обшарпанных домов с плотно закрытыми ставнями. Эти ребята пугали и интриговали его больше, чем он признался бы товарищам по службе. Для Малоуна они были чудовищной нитью преемственности, затканной в какой-то дьявольский узор многовековой давности, таинственный и ничего общего не имеющий с жалкой кучкой фактов – списком притонов, примет и повадок их завсегдатаев, добросовестно составленным в полиции. Эти молодые люди, по мнению Малоуна, являлись наследниками каких-то жутких первобытных обычаев, участниками унижающих человеческое достоинство культов, более древних, чем само человечество. Сама согласованность их действий наводила на мысль о порядке, кроющемся за видимым нищенским беспорядком. Малоун не стал бы тратить время попусту на чтение трактатов типа «Культ ведьм в Западной Европе» мисс Мари^[4]. Он знал, что до сих пор у крестьян и многих других суеверных людей сохранился обычай посещать тайные собрания и страшные оргии. Этот обычай восходил к темным культам прошлого и отразился в легендах и преданиях под названием «черная магия» или «шабаш ведьм». Малоун и мысли не допускал, что дьявольские остатки старых азиатских и урало-алтайских культов плодородия полностью исчезли, и часто думал, какие пережитки этой жуткой старины, чернее и страшнее тех, о которых шепчутся люди, еще живут в наше время.