Книга Пропавшая онлайн - страница 2

2

Я был знаком только с двумя людьми, в которых стреляли. Одним был парень, с которым я учился в полицейском колледже. Его звали Энгус Леманн, и он во всем хотел быть первым: в учебе, в развлечениях, на службе… Несколько лет назад он повел группу на ликвидацию подпольной фабрики наркотиков в Брикстоне^[9] и первым ворвался внутрь. Очередью из полуавтомата с полным магазином ему снесло голову. В этом можно увидеть некий урок.

А вторым был фермер из нашей долины, Брюс Керли. Он прострелил себе ногу, когда полез через окно спальни, преследуя любовника своей жены. Брюс был толстым, из ушей у него торчали седые волосы, и миссис Керли съеживалась, как собачонка, всякий раз, когда он поднимал руку. Жаль, что он не попал тогда себе между глаз.

Во время учебы в школе у нас были занятия на огневом рубеже. Инструктором был мужик откуда-то из-под Ньюкасла, с головой, похожей на бильярдный шар, и он невзлюбил меня с первого дня, потому что я высказал предположение, что наилучший способ сохранить дуло в чистоте – это надеть на него презерватив.

Мы стояли на огневом рубеже и промерзли до костей. Он показал на картонную мишень на другом конце стрельбища. Мишень представляла собой фигуру крадущегося вооруженного негодяя, у которого в области сердца и на лбу были нарисованы белые кружки.

Взяв револьвер, инструктор расставил ноги и сделал шесть выстрелов – в ритме сердцебиения, – и все пули попали в верхний кружок.

Держа револьвер за дымившийся ствол, он сказал:

– Итак, я не жду, что кто-нибудь из вас сделает это сразу же, но постарайтесь хотя бы попасть в эту чертову мишень. Кто хочет первым?

Никто не вызвался.

– Как насчет тебя, любитель презервативов?

Класс прыснул со смеху.

Я сделал шаг вперед и поднял револьвер. Мне вдруг стало очень комфортно, и это меня не обрадовало. Инструктор сказал:

– Нет, не так, открой оба глаза. Пригнись. Считай и жми на курок.

Не успел он закончить, как револьвер дернулся в моей руке, сотрясая воздух и что-то внутри меня.

Мишень раскачивалась, пока ворот тащил ее к нам. Шесть отверстий расположились настолько близко друг к другу, что образовали крупную рваную дыру в картоне.

– Он ему яйца отстрелил, – пробормотал кто-то, пораженный.

Я не смотрел в лицо инструктору. Я отвернулся, проверил барабан, поставил револьвер на предохранитель и снял наушники.

– Ты промахнулся, – с торжеством произнес мой начальник.

– Как скажете, сэр.

Я просыпаюсь от внезапного толчка и жду, пока восстановится нормальное сердцебиение. Смотрю на часы – не столько на время, сколько на дату. Я хочу убедиться в том, что не проспал слишком долго и не потерял недопустимо много времени.

Прошло два дня с тех пор, как я пришел в сознание.

У моей кровати сидит человек.

– Меня зовут доктор Уикхэм, – говорит он с улыбкой. – Я невролог.

Он похож на тех врачей, которых показывают в телевизионных шоу.

– Однажды я видел, как вы играли за «Арлекинс» против «Лондон Скоттиш», – говорит он. – В тот год вы попали бы в национальную сборную, если бы не та травма. Я и сам немного играл в регби, хотя и не в основном составе.

– Правда? И на какой позиции?

– Центральным.

Я так и думал. Вероятно, за игру он пару раз касался мяча, а сам до сих пор рассуждает о тех голах, которые мог бы забить.

– Мне принесли результаты рентгена, – говорит он, открывая папку. – Нет никаких следов черепных трещин, аневризмы или кровотечений. – Он поднимает глаза от своих бумажек. – Нужно провести ряд неврологических тестов, чтобы проверить функции вашей памяти. Вам придется ответить на несколько вопросов о перестрелке.

– Я ничего о ней не помню.

– Да, но я хочу, чтобы вы отвечали просто так, даже если это только догадки. Это называется тестом вынужденного выбора. Он заставляет вас рассматривать варианты.

Кажется, я понимаю, чего от меня хотят, но не вижу в этом особого смысла.

– Сколько человек было в лодке?

– Не помню.

Доктор Уикхэм настаивает:

– Вам надо сделать выбор.

– Четверо.

– Было полнолуние?

– Да.

– Лодка называлась «Шармэйн»?

– Нет.

– Сколько у нее было моторов?

– Один.

– Это была краденая лодка?

– Да.

– Мотор работал?

– Нет.

– Вы стояли на якоре или плыли?

– Плыли.

– Вы были вооружены?

– Да.

– Вы стреляли?

– Нет.

Это просто смешно! Какой во всем этом смысл? Я просто отвечаю первое, что приходит в голову.

Внезапно меня осеняет. Они думают, что я симулирую амнезию. Этот тест нужен вовсе не для того, чтобы понять, что я помню, – нет, они проверяют истинность моих симптомов. Они заставляют меня выбирать ответ, чтобы потом подсчитать процент вопросов, на которые я ответил правильно. Если я не притворяюсь, то ответы наугад будут правильными процентов на пятьдесят. Если же результат будет существенно больше или меньше пятидесяти, это может означать, что я пытаюсь повлиять на него, нарочно давая правильные или неправильные ответы.

Мне известно о статистике достаточно, чтобы понять их цель. Шанс, что человек, потерявший память, ответит правильно на десять вопросов из пятидесяти, меньше пяти процентов.

Доктор Уикхэм записывал мои ответы. Без сомнения, он изучает распределение результатов, строит графики, которые подтвердили бы, что это не случайная выборка.

Я прерываю его и спрашиваю:

– Кто составлял эти вопросы?

– Не знаю.

– А вы сделайте выбор.

Он недоуменно смотрит на меня, внезапно почувствовав себя неловко.

– Да ладно вам, док, отвечайте: да или нет? Меня устроит простая догадка. Это тест, чтобы проверить, не симулирую ли я потерю памяти?

– Не понимаю, о чем вы, – бормочет он.

– Раз уж я могу угадать ответ, так и вы можете. Кто вас на это подвиг: отдел внутренних расследований или Кэмпбелл Смит?

Вскочив на ноги, он захлопывает папку и поворачивается к двери. Жаль, что мы не встретимся с ним на поле для регби. Я окунул бы его мордой в грязь.

Я спускаю ноги с кровати на пол. Линолеум холодный и слегка липкий. Задыхаясь от боли, просовываю руки в пластиковые ручки костылей.

Мне полагается пользоваться инвалидным креслом, но я слишком самолюбив. Не собираюсь я кататься в хромированной клетке, как какой-нибудь старикан, занимающий очередь на почте. Заглянув в шкаф, обнаруживаю, что одежды там нет. Пусто.

Знаю, что рассуждаю как параноик, но чего-то они недоговаривают. Кто-то должен знать, что я делал на реке. Кто-то ведь слышал выстрелы и что-то видел. Почему они не обнаружили тел?

В коридоре я вижу Кэмпбелла, беседующего с доктором Уикхэмом. Рядом с ними двое следователей. Одного я знаю: это Джон Кибел. Я работал с ним раньше, пока он не перешел в отряд по борьбе с коррупцией, так называемую призрачную команду, и не начал охотиться за своими.

Кибел – из тех копов, которые всех геев называют педерастами, а азиатов – цветными. Он громогласен, пристрастен и всецело предан работе. Когда в Темзе затонул катер «Маркиза»^[10], Кибел уже к ланчу посетил тринадцать человек и сообщил им, что их ребятишки погибли. Он точно знает, что говорить и когда замолчать. Таким образом, это человек, который иногда бывает полезным.

– И куда ты направляешься? – спрашивает Кэмпбелл.

– Решил подышать свежим воздухом.

Кибел тут же встревает:

– Да, в самом деле, полезно немного проветриться.

Я проталкиваюсь мимо них к лифту.

– Вы не можете уйти, – говорит доктор Уикхэм. – Вам нужно каждый день менять повязки. И принимать обезболивающие.

– Положите все мне в карман, и я сам за собой присмотрю.

Кэмпбелл хватает меня за руку:

– Не сходи с ума.

Легко сказать. Меня уже трясет от него.

– Вы что-нибудь нашли? Трупы?

– Нет.

– Я ведь не симулирую, понимаешь? Я действительно ничего не помню.

– Я верю.

Он отводит меня в сторону.

– Но ты же знаешь порядок. Отдел внутренних расследований должен разобраться.

– Что здесь делает Кибел?

– Хочет поговорить с тобой.

– Мне потребуется адвокат?

Кэмпбелл смеется, но это не производит на меня должного впечатления. Не дав мне разобраться в своих чувствах, Кибел уводит меня по коридору в больничный холл – пустую комнату без окон, где стоят выгоревшие оранжевые диваны и на плакатах красуются здоровые люди.

– Я слышал, к тебе приходила старушка-смерть.

– Да, и предложила мне апартаменты с роскошным видом.

– А ты ей отказал?

– Не люблю путешествовать.

Еще минут десять мы треплемся об общих знакомых и о тех временах, когда оба работали в Западном Лондоне. Он спрашивает о моей матери, и я говорю ему, что она в пансионате для престарелых.

– Некоторые подобные заведения очень дороги.

– Точно.

– А ты где сейчас живешь?

– Да прямо здесь.

Приносят кофе, и Кибел продолжает болтать. Он высказывает мне свои мысли об увеличении числа пожарных бригад, случаях проявления жестокости и бессмысленных преступлениях. Полицейские становятся одновременно легкими мишенями и страшилками. Я знаю, чего он добивается. Он хочет завоевать мое доверие речью о хороших парнях, которые должны держаться вместе.

Кибел принадлежит к тому типу полицейских, которые исповедуют особую, военную мораль, словно что-то отделяет их от остального общества. Они слышат, как политики говорят о войне с преступностью, о борьбе с наркотиками и терроризмом, и начинают представлять себя солдатами, которые сражаются за безопасность на наших улицах.

– Сколько раз ты рисковал своей жизнью, Руиз? И думаешь, этим подлецам есть до этого дело? Левые называют нас свиньями, а правые – нацистами. Sieg, sieg, хрю-хрю! Sieg, sieg, хрю-хрю! – Он вскидывает правую руку в нацистском приветствии.

Я смотрю на печатку у него на мизинце и вспоминаю «Скотный двор» Оруэлла^[11]. Кибел уже завелся:

– Мы живем в неидеальном мире, и поэтому у нас нет идеальных полицейских, так? А чего они ожидают? У нас нет этих чертовых ресурсов, и нам противостоит система, которая отпускает преступников на свободу быстрее, чем мы их ловим. А вся эта новомодная слезливо-сопливая хрень, которую они называют работой по профилактике преступлений, ничем не помогла ни тебе, ни мне. И ничем не помогла несчастным ребятишкам, которые, поддавшись дурному влиянию, встали на кривую дорожку. Я тут недавно был на одной конференции, и какой-то придурок-криминалист с американским акцентом заявил, что у полицейских, мол, нет врагов. «Наш враг не преступники, а преступление», – сказал он. Господи! Ты слышал когда-нибудь подобную глупость? Я чуть не съездил ему по морде. – Кибел наклоняется ко мне. У него изо рта пахнет арахисом. – Я не виню полицейских за то, что иногда они заводятся. И я понимаю, почему они кое-что для себя откладывают, – лишь бы не торговали наркотиками и не измывались над детьми, так? – Он опускает руку мне на плечо. – Я могу тебе помочь. Просто расскажи мне, что случилось той ночью.

– Не помню.

– То есть я не ошибусь, предположив, что ты не можешь опознать человека, который в тебя стрелял?

– Твое предположение будет абсолютно справедливым.

От моего сарказма Кибел подскакивает, как ошпаренный. Ему становится ясно, что я не купился на его бред о том, что мы-де одни против всех.

– Где бриллианты? – Вопрос вырывается у него как будто против воли.

– Какие бриллианты?

Он пытается сменить тему.

– Нет-нет, постой-ка. Какие такие бриллианты?

Кибел орет на меня:

– Палуба той лодки была залита кровью. Погибли люди, но мы не нашли тел и не поступило заявлений о пропавших. О чем это тебе говорит?

Он заставляет меня задуматься. Возможно, у жертв не было близких и родственников или же те, кто оказался в лодке, занимались чем-то незаконным. Я хочу вернуться к бриллиантам, но у Кибела свои планы.

– На днях прочитал интересные статистические данные. Тридцать пять процентов из тех, кого признали виновными в убийстве, утверждают, что забыли об этом событии.

Опять эта чертова статистика.

– Думаешь, я вру?

– Думаю, привираешь.

Я беру костыли и поднимаюсь на ноги.

– Раз уж ты знаешь все ответы, Кибел, тогда сам и расскажи мне, что произошло. Хотя да – тебя ведь там не было. Впрочем, так всегда и бывает. Когда настоящие копы рискуют жизнью, ты валяешься в постели и смотришь повтор очередной серии «Участка»^[12]. Ты ничем не рискуешь, преследуя честных полицейских за то, на что сам не способен. Проваливай. И в следующий раз, когда захочешь со мной поговорить, лучше приходи в сопровождении вооруженных полицейских, с ордером на арест и наручниками.

Кибел краснеет, словно ему дали пощечину. Уходя, он нервно поправляет одежду и кричит мне через плечо:

– Только этот невролог и дал себя обмануть. А больше никто тебе не верит. Скоро ты пожалеешь, что та пуля не сделала свою работу.

Я пытаюсь догнать его, ковыляя на костылях по коридору и кроя последними словами. Двое чернокожих санитаров хватают меня и заламывают руки за спину.

Наконец я успокаиваюсь, и меня отводят в палату. Мэгги дает мне маленький стаканчик с каким-то сиропом, и вскоре я чувствую себя, как Алиса в стране чудес. Я словно уменьшаюсь, и белые лоскуты постельного белья кажутся мне арктическими льдами.

Во сне меня преследует клубничный запах блеска для губ, и я ощущаю мятное дыхание пропавшей девочки в оранжево-розовом купальнике. Ее зовут Микки Карлайл, и она вбита в мою память, как в скалы – обломок корабля, выбеленный солнцем, – белый, как ее кожа и волоски у нее на руках. Ее рост – четыре фута. Она хватает меня за рукав и говорит: «Почему ты меня не нашел? Ты ведь обещал моей подруге Саре, что найдешь меня».

Она говорит это тем же тоном, каким говорила Сара, когда просила у меня стаканчик мороженого: «Вы мне обещали. Вы сказали, что угостите меня, если я расскажу, что случилось».

Микки пропала недалеко отсюда. Из окна, возможно, видно Рэндольф-авеню. Это ряд крепких кирпичных домов, когда-то бывший дешевым викторианским кварталом, где теперь квартиры стоят сотни тысяч фунтов. Я мог бы копить десять лет или двести – все равно мне было бы не по карману купить там квартиру.

Я до сих пор вижу лифт, старомодную металлическую клетку, дребезжавшую и лязгавшую между этажами. Шахту огибала лестница. Микки выросла, играя на этой лестнице, а после школы давала там импровизированные концерты, так как акустика была великолепной. Она пела пришепетывая: у нее выпал передний зуб.

С тех пор прошло три года. Мир забыл ее историю, потому что надо было обсуждать новые проблемы и ужасаться другим преступлениям, переживать гибель королевы красоты, войну с терроризмом, плохое поведение спортсменов… Но Микки не исчезла. Она все еще здесь. Она – призрак, сидящий напротив меня на каждом празднике, голос, звучащий у меня в голове, когда я ложусь спать. Я знаю, что она жива. Я чую это нутром. Я знаю, но ничего не могу доказать.

Три года назад, когда она вошла в мою жизнь, была первая неделя школьных каникул. Восемьдесят пять ступенек, и потом тьма – она исчезла. Как может пропасть ребенок в доме, где всего пять этажей и одиннадцать квартир?

Мы обыскали каждую из них – каждую комнату, каждый шкаф, каждый закуток. Я осматривал одни и те же места снова и снова, почему-то ожидая, что она вдруг обнаружится там, несмотря на все предыдущие поиски.

Микки было семь лет, у нее были светлые волосы, голубые глаза и беззубая улыбка. В тот последний день многие видели ее одетой в купальник и красные полотняные туфли; ее волосы украшала белая лента Алисы^[13], а в руках она держала полосатое пляжное полотенце.

Полицейские машины перекрыли улицу, соседи организовали поисковые группы. Кто-то быстро соорудил столик с кувшинами холодной воды и бутылочками с сердечными средствами. В девять часов утра температура поднялась до тридцати градусов, в воздухе стоял запах раскаленного асфальта и выхлопных газов.

Толстый парень в мешковатых зеленых шортах фотографировал. Сначала я не узнал его, хотя сразу понял, что где-то его встречал. Где?

Потом я вспомнил, как вспоминаю всегда. «Коттслоу-парк» – англиканская школа-пансионат в Уоррингтоне^[14]. Этого злосчастного, неудачливого персонажа звали Говард Уэйвелл, и он учился на три класса младше меня. Моя память одержала очередную победу.

Я знал, что Микки не выходила из здания. У меня был свидетель. Ее звали Сара Джордан, и ей было всего девять лет, но она «знала то, что знала». Сидя на верхней ступеньке, она потягивала лимонад из банки и убирала с глаз тонкие русые волосы. Спутанные прядки прилипли к ее ушам, как кусочки серебряной фольги.

На Саре были сине-желтый купальник, белые шорты, коричневые сандалии и бейсболка. У нее были бледные ноги, покрытые расцарапанными следами комариных укусов. Слишком маленькая, чтобы думать о своем теле, она то сводила, то раздвигала коленки, прижимаясь щекой к холодным перилам.

– Меня зовут инспектор Руиз, – сказал я, присаживаясь рядом с ней. – Расскажи мне еще раз, что случилось.

Она вздохнула и вытянула ноги.

– Я уже говорила, я нажала на кнопку.

– Какую кнопку?

– Одиннадцатой квартиры, где живет Микки.

– Покажи мне, на какую кнопку ты нажала.

Она снова вздохнула и пошла через фойе к большой парадной двери, возле которой снаружи был прикреплен домофон. Там Сара указала на верхнюю кнопку.

– Вот на эту! Я знаю, как пишется цифра «одиннадцать».

Мой главный свидетель с облупившимся розовым лаком на ногтях…

– Конечно знаешь. А что было потом?

– Мама Микки сказала, что та сейчас спустится.

– Что она точно сказала? Слово в слово.

Девочка нахмурила брови, сосредоточиваясь.

– Не так. Сперва она сказала «здравствуй», и я сказала «здравствуйте». Потом я спросила, можно ли Микки спуститься поиграть. Мы собирались позагорать в саду и поиграть со шлангом. Мистер Мерфи разрешает нам включать разбрызгиватель. Он говорит, что так мы помогаем ему поливать лужайку.

– А кто такой мистер Мерфи?

– Микки говорит, что он владелец здания, но я думаю, что он только комендант.

– И Микки не спустилась.

– Нет.

– Сколько ты ждала?

– Лет сто. – Она обмахивает лицо руками. – Можно мне мороженое?

– Через минуту. А пока ты ждала, мимо тебя кто-нибудь проходил?

– Нет.

– И ты не сходила с крыльца? Например, чтобы купить попить.

Она покачала головой.

– Или поговорить с другом? Или погладить собаку?

– Нет.

– А что было потом?

– Мама Микки вышла выносить мусор. И спросила: «Что ты тут делаешь? Где Микки?» А я сказала: «Я ее жду». Тогда она сказала, что Микки спустилась очень давно. Но она не спускалась, потому что я была здесь все время…

– И что ты тогда сделала?

– Мама Микки велела мне подождать. Она сказала, чтобы я не двигалась, вот я и села на ступеньки.

– Мимо тебя кто-нибудь проходил?

– Только соседи, помогавшие искать Микки.

– Ты знаешь, как их зовут?

– Некоторых. – Она перечислила их, загибая пальцы. – Это тайна?

– Думаю, можно и так сказать.

– А куда пошла Микки?

– Не знаю, милая, но мы ее найдем.