Книга Из тупика онлайн - страница 17

Глава седьмая

Просто удивительно, как быстро вызрела на Мурмане диктатура Ветлинского! Это было неожиданно для многих: контрадмирал возымел права наместника громадного края. Отныне он стал властен над душами не только военными, но и сугубо гражданскими. Все, начиная от кораблей и кончая артелями гужбанов-докеров, – все подпало под его суровую, неласковую руку.

Начальником штаба Главнамура стал, как и следовало ожидать, лейтенант Басалаго; да еще начмурбазы кавторанг Чоколов, запивоха известный, сделался помощником Ветлинского в его начинаниях. Возле этих людей, хитрый и нелицеприятный, околачивался постоянно и Брамсон – как правовед, как администратор.

– Я, – утверждал Ветлинский, – не выживаю англичан отсюда. Их корабли стояли здесь до меня – пусть стоят и при мне. Но нельзя давать англичанам повода для проникновения в наши, русские, дела.

– Англичане могут обидеться и – уйдут!

– Пусть уходят.

– Но без союзников мы погибнем.

– Нет, – настаивал главнамур, – мы не погибнем, ежели будем работать, карать, плавать, воевать. Мы с вами здесь хозяева… мы! При чем здесь англичане? Хотят тралить? Пожалуйста, весь полярный океан к их услугам: тральте. Хотят иметь базу? Я отдаю им половину рейда… Слава богу, Кольский залив – такая гавань, в которой можно поставить на якоря флоты всей Европы! Но за стол, за которым сижу сейчас я, адмирала Кэмпена я не посажу – у него свой имеется… в Англии!

– Вы поймите, – убеждал Басалаго, – у нас котлы едва-едва на подогреве. Флотилия даже не дымит. Никто не хочет нести вахты. Анархия! Не станете же вы отрицать, что союзники сейчас являются на Севере именно той силой, которая и оберегает нас от немецкой экспансии. Убери отсюда англичан, и с океана сразу войдут сюда германские корабли… Разве не так?

– Потому-то, – отвечал Ветлинский, – я и не убираю британцев отсюда. Пусть дымят сколько им влезет, и пусть этот дым щекочет ноздри кайзеру Вильгельму… Но есть предел. Есть граница во всем, даже в дружбе: от и до! А далее – ни шагу. Далее – Россия! Далее кончается союзная дружба и начинается враждебная интервенция…

Главнамур вызвал к себе командира «Бесшумного». С бородой, завитой мелкими колечками, словно у ассирийского сатрапа, навытяжку предстал перед ним князь Вяземский.

– Гражданин князь, – спросил у него Ветлинский, – какой номер готовности несет ваш эсминец?

– Готовность – ноль, в уставах не обозначенная. В дополнение ко всему есть реврез (точнее, революционная резолюция), в которой матросы постановили лишить меня командования эсминцем.

– Хватит с них каперанга Короткова! – ответил главнамур. – Вас я отстоял. Как самого боевого офицера флотилии. Англичане упрекают нас, что мы перестали воевать. Они правы, черт их всех побери: флотилия занята митингами, а немцы в горле ставят мины… Мы пишем резолюции, а немцы варварски топят даже иолы с женщинами. Мы должны доказать адмиралу Кэмпену, что он не одна собака в этой деревне… Есть еще доблесть русского флота. И она всегда при нас, прежняя! Князь, сможете ли вы выйти за Кильдинский плес?

Миноносник запустил пальцы в рыжую бороду.

– Почему так близко?

– До Териберки?

– Можем и дальше.

– Замечательно!

– Но, – сказал князь Вяземский, – известно ли вам, что флотилия самодемобилизована? Вот так… Выйти в море, имея на борту десять человек команды, – это прекрасный способ для самоубийства. Торпедные аппараты в ржавчине, и я не удивлюсь, если при залпе торпеды рванут в трубах. Моя борода будет вознесена прямо к небесам! Вы говорите – немцы у входа в фиорд. В чем дело? Пусть входят… Я готов кричать им: «Хох, кайзер!» Лучше немцы, нежели эти… Вы понимаете, господин контрадмирал, кого я имею в виду!

– Значит, вы отказываетесь вести эсминец?

– Нет, Кирилл Фастович, вы не так меня поняли… Князь Вяземский, если его воодушевить мадерой (а еще лучше – хересом), выведет свой миноносец в море – даже без матросов! Меня расстреляют немцы. Но это будет смерть на мостике, возле боевого телеграфа. Смерть с мадерой… или с хересом! Во всяком случае, я не буду зависеть от резолюции, принятой на митинге.

– Выйти надо, – закрепил разговор Ветлинский.

– Будет исполнено, господин контр-адмирал. Позвольте мне добрать команду до штатного расписания у англичан?

– Ни в коем случае! Доберите комплект с любого нашего эсминца. И какую бы помощь вам англичане ни предлагали, вы не должны принимать ее… Вы что-то хотите сказать, князь?

– Да. Хочу. Прямо от вас я заверну в британское консульство и возьму у них на время похода, как брал всегда, бинауральный тромбон, без которого мне в море просто нечего делать.

Лицо Ветлинского передернула судорога.

– Хорошо, – разрешил он. – Один тромбон. И ничего больше.

* * *

За островом Кильдин, что вылезал из океана острым таинственным утесом, напоминая картины Бёклина, с его неземным волшебством, – уже открывался океан; там косо валил снег, облепляя мачты и мостик. Привычно вздыхали машины. На качке порывисто сотрясалась палуба, исхлестанная пеной. Стрелка кренометра гуляла под мокрым стеклом; иногда ее «зашкаливало» – она упиралась до кромки предела; такой гиблый крен – это тебе не качели на ярмарке… Немало уже кораблей перевернулось в полярном океане кверху килями.

Вяземский сидел в рубке, бросая взгляды на матовую картушку компаса, которая плавала в голубом спирте, и пальцем ковырял пробку в бутыли.

– О дьявол! – ругался он. – Я так отвык от моря, что стал забывать штопор… на берегу. – Большие красные галоши (как у дворника) облегали княжеские валенки.

За Кильдином было чисто. Бинауральный прибор для поиска на глубине вражеских подлодок, взятый напрокат у британского консула, неустанно щупал океанские толщи. От гидрофонов, приделанных к днищу эсминца, тянулись провода к тромбонам на мостике. А мундштуки приборов были вставлены в уши князя Вяземского, и он был похож на врача, который прослушивает грудь больного…

«Хлоп!» И пробка наконец вылетела; терпко запахло крепким хересом.

– Слава богу, – перекрестился Вяземский. – Штурманец, где ты, умница? Пошли на Семь Островов, за Териберку, хоть к черту на рога… Где-нибудь да найдем хоть одного немца!

«Пиууу… пиуу…» – выпевали рупора тромбонов.

– Чисто, – заметил рулевой, малый опытный. – Вот когда пикнет, тогда наше дело швах… У немца-то сто пять, а у нас виноград – дамские пальчики… Дожили!

И, презрев всякую дисциплину, рулевой злобно плюнул в черный квадрат рубочного окошка – туда, где под мостиком тыкалась в ночь маленькая пушка эсминца. Напор ветра отомстил рулевому и вернул плевок обратно – прямо в лицо ему: получи.

– Ну и климат! – сказал матрос, вытираясь.

Эсминец с ревом влезал на волну. Вдали, в ярком фосфоресцирующем свете, заколебалась тень корабля. Неизвестного. Вяземский быстро листал сводки: нет, прохождения судов в это время на русских коммуникациях не значилось. Чужой!

Зубами князь сорвал с руки варежку, нажал педаль на рае-блоке. Колокола громкого боя взорвали тишину душных отсеков. Полминуты – и команда на постах (еще не забыли прошлую выучку). Быстро-быстро каждый матрос опоясывал себя, как ремнем, резиновым жгутом Эсмарха – их носили на случай ранения, чтобы остановить кровь. Дали сигнал вызова прожектором – неизвестное судно не отвечало, шпарило дальше на полных.

Шлепая галошами по решеткам мостика, Вяземский велел:

– Магний! – и сам помогал запускать воздушный шар в небо; раздутый от водорода, рыбкой выскользнул шар из рук сигналыциков, и пакет магния (в фунт весом) разгорелся на высоте нестерпимым сиянием.

В этом безжизненном сиреневом свете все увидели лесовоз, спешащий в ночи куда-то прочь, а штабеля досок, ровно уложенные на верхнем деке, отсвечивали белизной, словно сахар. На приказ остановиться судно увеличило ход, скрываясь.

– Перва-ая… под нос его! Пощекочи…

Выстрелом под нос заставили судно остановиться.

– Абордажную… на борт!

Нет, еще были моряки доблести и отваги… В кромешной свалке волн спустили катер, и Вяземский сам возглавил партию обыска. Судно оказалось под флагом нейтральной Бразилии, но команда состояла из шведов (тоже нейтральных). В каюте капитана – ужин: тарелка, накрытая чистой салфеткой. Вяземский сорвал салфетку – там лежал кусок черствого хлеба. Богатая Швеция отдала все, что могла, Германии, и сама дохла с голоду.

– Команду собрать! Документы… Откуда идете? Карты!

– Идем из Онеги, – пробормотал капитан.

– Неправда! Это лес не онежский, на нем нет тавра онежской компании «Wood»…

В команде оказался лишний: офицер германского флота. Вяземский фонарем осветил перекошенное страхом лицо. Заставил немца встать лицом к борту и ударом ноги перекинул через поручни в кипящее море.

– Привет адмиралу Тирпицу! – И погасил фонарь. – Раскидать весь лес… ничего не жалейте.

Быстро летели за борт гладкие доски. Под ними – сорок семь немецких мин. Гальваноударного действия. Новенькие. Готовые к постановке.

Пистолет взлетел к виску капитана, не успевшего доесть свой последний хлеб.

– Слушай. Сорок семь – цифра сомнительная. Было или пятьдесят, или сто… Где остальные?

– Клянусь детьми, которых у меня четверо! – ответил капитан. – Было всего восемьдесят. Тридцать три мы поставили в Горле… на траверзе маяка Сосковец!

Вяземский сунул пистолет в карман полушубка.

– Я тебя прощаю, – сказал он великодушно. – Можно спускать шлюпки. Я прощаю всех! Всех, кроме вашего корабля…

Капитан глянул в простор океана – гибель в шлюпках еще ужаснее! – и выпрямился.

– Мы знаем ваш эсминец, – произнес с угрозой, – это «Бесшумный»!.. Вы ответите перед международным трибуналом.

– Можете созывать, – хохотал Вяземский, – хоть Священный конгресс! Нам сейчас наплевать, что о нас будут думать…

Оставили гибнущий от взрыва «лесовоз» и пошли далее. Вокруг все было зелено и красиво. Завернувшись в матросские шубы, сваленные в ходовой рубке, Вяземский спал на мостике, громко дыша в свою роскошную бороду. Мундштуки тромбонов торчали из его волосатых ушей, и рупоры выпевали привычное: «Пиуууу… пиууууу… пиууууу…»

И вдруг: «пик-пик-пик-пик-пик-пик…»

Разворошил шубы, вылез – сияли глаза.

– Вот она! – заорал. – Колокола!..

«Пик-пик-пик» – стучали тромбоны, нащупав врага.

Винты уже поставлены на работу «враздрай»: левая машина – вперед, правая машина – назад. На голубых табло тахометров рванулись в разные стороны стрелки. Взмыли за кормой смерчи, и эсминец, словно волчок, развернулся на «пятке» – носом к цели. А цель – вот она, уже видна… Вражеская подлодка нагло всплыла перед «Бесшумным», уверенно сознавая свое преимущество в силе огня.

– Сближение! – командовал Вяземский. – Орудие – товсь! Опутанный проводами телефонов, бегущий с мостика, внизу балансировал комендор. Шарахнула носовая, и белое пламя осветило верхушки волн. В ответ снесло ростры со шлюпками, закрутило в дугу кран-балку, и рулевой панически бросил штурвал, кинувшись бежать с мостика.

– Предали! – орал он. – Братцы убивают! За што?

– Огонь! – Команда с мостика.

Но снизу по мостику – матюгом:

– Куда, мать тебя так, катишь? Креста захотел, хад?

– Огонь!

Огня не было. Второе накрытие – под борт, возле мидельшпангоуга. Но эсминец, сбрасывая воду с палубы, выпрямился. На мостик взлетели тени:

– Вертай коробку назад! Будя… отвоевали!

Вяземский одной рукою перехватил брошенный штурвал, другая рука сунулась в карман полушубка – за пистолетом:

– Прочь с мостика! Стоять по местам… застрелю, собаки! Пистолет, выбитый из его руки, сверкнул в последний раз, навсегда исчезая в море. На командира навалились, вращая штурвал в обратную сторону. Кто-то уже командовал по трубам:

– Эй, в машине! Полные обороты… крути, Емеля!

Подводная лодка, преследуя эсминец, рванулась за ним. Снаряды с нее летели вдогонку миноносцу, выходящему из боя. Вяземский, как последний гужбан, хлюпая галошами в мокрой каше снега, начал драться с матросами кулаками.

– Мерзавцы, вы сорвали мне атаку!.. Где русский флот?! Где доблесть?! Вы опозорили имя русских!.. Вы не граждане России! Вы просто взбунтовавшиеся рабы!

Его стали вязать жгутами Эсмарха; тогда Вяземский повернулся в сторону субмарины, рубка которой мерцала точкой огня.

Дали полный ход – стрелки на тахометрах ползли все выше и выше. Связанный по рукам и ногам, по мостику эсминца катался плачущий командир.

– Штурманец, – велели матросы, – башкой отвечаешь: чтобы к утру были на базе!.. Мы не нанимались главнамуру, чтобы тонуть за здорово живешь!

Рано утром Вяземский навестил главнамура.

– Приказ исполнен! – доложил он. – Не доходя Териберки, бинауральный поиск засек субмарину противника. С первым же залпом противника команда взбунтовалась…

Ветлинский, опустив голову на стол, долго не отвечал. Потом поднял лицо, искаженное отчаянием, и расцепил плотно сжатые губы, темные, как старая медь:

– Ради бога, никому не говорите о нашем позоре… Если англичане узнают, что флотилия небоеспособна, они усилят свои претензии к нам… Идите отдыхать, князь.

– Есть. Но, сдавая в консульство тромбоны, господин контрадмирал, я убедился, что лейтенант Уилки хорошо осведомлен обо всем, что случилось…

* * *

Сегодня у Небольсина в вагоне гости – славные ребята: майор Лятурнер и лейтенант Уилки, которые вот уже второй год околачиваются на Мурмане при консульствах. Дуняшка сунула в снег бутылки с шампанским и, приплясывая от холода, караулила их, чтобы прохожие не сперли.

– Аркашки, – сказал Уилки, – да зови ты ее сюда. Хватит!

Небольсин был сегодня в чудесном настроении.

– Ты так и не сознался, откуда хорошо знаешь русский язык? – сказал он Уилки, шутливо грозя ему пальцем.

– Ты же знаешь английский. Почему бы мне не знать русского?

Дуняшка выставила бутылки, комья снега растаяли под ними на столе. Лятурнер достал флягу, встряхнул ее перед собой.

– Уберем пока вино, – сказал он. – Я отлично понимаю русских. Вино требует к себе внимания и времени. С вином надо сидеть и болтать, как с другом. А русские хватят вот такой прелести – и летят в канаву… Верно: к чему лишние разговоры?

– Что у тебя там, Лятурнер? – потянулся Уилки.

– Понюхай…

– О! – воскликнул Уилки. – Настоящая самогонка!

– Первач, – нежно выговорил Лятурнер. – Даже горит…

Начали с самогонки (она годилась для экзотики).

– Люблю, когда обжигает, – смаковал Лятурнер. – Если бы, Аркашки, у вас в России все было хорошо так, как эта великолепная самогонка…

– Друзья! – сказал Уилки, ничем не закусывая. – Кто знает новые анекдоты?

– Про царя? – спросил хозяин вагона, благодушничая.

– Это старо, Аркашки… Сейчас анекдоты новые: про Керенского или про Троцкого!

Лятурнер выложил на стол красивые сильные руки; броско сверкал перстень. Заговорил вдруг – открыто, чего с ним почти никогда не бывало:

– Правительство, стоящее сейчас у власти в России, потеряло главный способ воздействия на массы – страх, и Керенского никто не боится. Но это правительство не приобрело и нового способа – действовать за счет доверия, и Керенскому никто не подчиняется. Ни слева, ни справа! Я сторонник Временного правительства, но, кроме жалости, ничего к нему не испытываю. А что скажешь ты, Уилки?

Уилки сочно смеялся, показывая ровные зубы.

– Когда мой консул Холл говорит «болтун», то даже солдаты охраны знают, что речь идет о Керенском…

Небольсин мрачнел все больше и больше.

– Дорогие мои гости, – сказал он, задетый за живое, – вы бы хоть меня постеснялись… Среди вас, как вы сами догадываетесь, нахожусь еще и я – русский. А вы хлещете русскую самогонку, Лятурнер, как истинный француз, не удержался, чтобы не пощупать под столом русскую Дуняшку, и… дружно лаете несчастную Россию.

– Прости, Аркашки! Мы не хотели тебя обидеть. Ты славный парень, как и большинство русских. Но никто не виноват, что России давно не везет на правителей…

Небольсин хмуро придвинул к Лятурнеру свой стакан:

– Плесни… Да лей как следует!

– Взорвись, Аркашки. Это чудесная штука. Поверь, я уеду во Францию, увозя самую прекрасную память…

– О чем? О самогонке?

– О тебе, Аркашки…

Гости были без претензий. Они со вкусом ели треску, нажаренную Дуняшкой крупными кусками; сочно обсасывали кости и бросали их на листы газет, разложенных поверх стола. Невольно взгляды иногда задерживались на заголовках.

– Во! – сказал Уилки, ткнув жирным пальцем в статейку. – Это, кажется, «Речь»? Ну да… «Министр юстиции Малянтович, – прочитал Уилки, – предписал прокурору судебной палаты сделать немедленное распоряжение об аресте Ленина».

– А у меня под локтем «Общее дело», – прочитал Лятурнер. – Сообщение из ставки… «Все солдаты с фронта разъехались единичным порядком самочинно». Молодцы русские! – сказал Лятурнер, беря кусок побольше. – Здорово воюют! Извини, Аркашки, но эту статью не я написал в русской газете.

Уилки со смехом вперся глазами в обрывок «Биржевых ведомостей», и прочитал с выражением:

– «Уныло и печально в стенах Петроградской консерватории».

– Где, где? – закричал Небольсин, вскакивая.

– В консерватории, Аркашки.

– Дай сюда. Черт возьми, ведь у меня там невеста!

– Ай как там ей сейчас уныло и печально… Держи!

Небольсин схватил бумажный лоскут, весь в пятнах жира:

– К сожалению, здесь дальше… оборвано.

– А что там? – спросил Лятурнер.

– Да что! Собрали девяносто тысяч рублей взносов. А за дрова заплатили сорок тысяч… Бедная, как она, должно быть, мерзнет! Профессора жалованья не получают совсем. И пишут, что спасти консерваторию сейчас может только Временное правительство. Мне плевать, кто ее должен спасать, но… Вы бы хоть раз увидели мою невесту! Все от нее в восторге. А я даже не знаю, как она?

Лятурнер глянул на часы:

– Знаешь, кто придет сейчас? Мы пригласили лейтенанта Басалаго. Ты не возражаешь?

– Басалаго один не ходит, – заметил Уилки. – Он притащит и Чоколова. И придут не пустыми!

– Да ладно! – сказал Небольсин. – После вас мне посуду не мыть. Хоть вся флотилия пусть забирается ко мне в вагон… Хотите, поедем в Колу?

С гоготом, обнимая в тамбуре Дуняшку, ввалился кавторанг Чоколов, уже хмельной. За ним, абсолютно трезвый, лейтенант Басалаго. Выставили из карманов бутылки.

– Твердо решили напиться? – спросил Небольсин.

– Мы устали. Хуже собак. Иногда не мешает.

– Ну, поехали? Выедем в тундру и будем хлестать до утра, как гусары.

– А не позвать ли нам баядерок? – предложил Басалаго.

– Одна уже есть, – дурачился Чоколов. – Дуняшка, сканканируй нам в своих чулках, вечно спущенных до колен!

– Цего? – спросила Дуняшка, не поняв, и шмыгнула носом.

Уилки пихал Небольсина в бок:

– До чего же у тебя странный вкус, Аркашки.

– Зато она удобна, – застеснялся Небольсин. – Не забывай, что у меня невеста, и я не имею права транжирить себя направо и налево, словно худой кот…

Дал распоряжение на станцию, и маневровый потащил их за город – на просторы тундры. За стеклами окон качалась жуткая полярная темень; паровоз вырывал из-под насыпи белизну снега, голые прутья ветвей.

Басалаго, выпив, спросил:

– Ты больше ничего не знаешь, Уилки! Что в Петрограде?

Уилки сидел прямо, совсем трезвый, курил спокойно.

– Керенский не удержится. Перестань хвалить его перед матросами и предсказывай им бурю новой революции Ленина – тогда тебя будут считать на флотилии пророком.

– Ты не шутишь? – нахмурился Басалаго.

– Зачем же? Ты спросил – я ответил.

– И что будет дальше?

– Ленин придет к власти.

– Ты пьян! – резко сказал Басалаго англичанину.

Уилки ответил ему ледяным тоном:

– Если я выпил больше тебя, это еще не значит, что я пьян.

– Да хватит вам! – вступился хамоватый Чоколов, игравший всегда под рубаху-парня. – До нас большевики не доберутся. Здесь Россия кончается, обрываясь, как этот стол… в океан!

Уилки внимательно поглядел на Чоколова:

– В этом-то ваше счастье, мистер Чоколов.

Одинокая пуля, пущенная из темноты по окнам, разбросала стекла над головой Уилки, но он даже не обернулся.

– Если меня убьют, – сказал, – это будет здорово. .

Над столом, поверх посуды и объедков, сверкнули браунинги.

Хором заорали на оглушенную девку:

– Дуняшка, свет! Дура, свет погаси…

Темный вагон долго двигался по темной тундре.

– Дуняшка, – не вытерпел Небольсин, – так хуже… включи!

В ярком свете опять проступили лица. Чоколов ползал по полу. Все так же прямо сидел Уилки, и ветер из разбитого проема окна развевал его жидкие светлые волосы.

– Я пью за крепкую власть в России! – сказал он, поднимая стакан с водкой. – За власть, которая обеспечит России победу в этой войне.

– Не свались, – дружески подсказал ему Небольсин.

– Закуси, – пододвинул еду Чоколов.

Все выпили за «крепкую» власть, хотя каждый понимал ее по-своему. Долго и молча жевали. Небольсин сильно захмелел.

– Господа, – начал Чоколов, – а Корнилов-то серьезный был мужчина… Как это ему не повезло!

– И дать разбить себя Керенскому? – усмехнулся Лятурнер.

– Я не согласен, – возразил Уилки. – К сожалению, Корнилов был разбит Красной гвардией, и об этом надо помнить..

– А куда мы едем? – отвлеченно спросил Басалаго.

– А тебе не все равно, куда ехать? – ответил ему Небольсин.

– Мне не все равно. Это тебе все равно, куда тебя везут.

– Ты меня не везешь. Это я тебя везу.

– Ты ошибаешься, – сказал Басалаго. – Здесь, на Мурмане, все только катаются. Но вожу-то их я. Куда мне вздумается…

Уилки, подняв лицо, выпустил дым к потолку. Губы его презрительно улыбались. Впрочем, этого никто не заметил.

Под утро вышли в тамбур, чтобы проветриться, лейтенант Уилки и Небольсин, сильно опьяневший.

– Уилки! – сказал Небольсин, распахивая двери мчащегося вагона. – Садись, Уилки, рядом. Свесим ноги и поговорим… Ты наверняка знаешь, что будет дальше!

– Дальше, – прозвучал голос англичанина, – будет революция. И только вы здесь ничего не понимаете и не знаете.

– Уилки, я тебе сколько раз говорил: нехорошо много пить и мало закусывать. Ты и правда пьян, Уилки?

– Я тебе, Аркашки, дам сейчас пинка под зад. И ты так и вылетишь из своего вагона…

– За что, Уилки? – пьяно хохотал Небольсин.

– За то, что ты глуп, Аркашки…

Небольсин повернулся в темноту тамбура, где вспыхивал огонек английской сигареты.

– Слушай, Уилки, – спросил просветленно, – а вы уйдете отсюда, если большевики придут к власти?

– Зачем? – ответил Уилки из мрака. – Мы станем союзниками большевиков, если… если Ленин продолжит войну с Германией!

– Я не пророк, но вам придется уйти. Ленин никогда не пойдет на продолжение войны, и ты сам это знаешь, Уилки.

– Тогда, – сказал лейтенант, – мы будем бороться. Мы, англичане, пожалуй, единственный народ в мире, который никогда не знал поражений… Пойдем, Аркашки, поднимайся!

– Куда?

– Допьем, что осталось.

Небольсин встал, качаясь, обнял англичанина.

– Слушай, мой дорогой Уилки! Допить-то мы, конечно, допьем. Но не было еще такой беды, из которой Россия не выкручивалась бы… О-о, ты плохо знаешь нас, русских!

– Пойдем, пойдем… Я их изучаю все время.

В вагоне был погром. Все давно валялись – кто где мог.

Разбросав руки по столу, крепко спал лейтенант Басалаго. Уилки взял его за волосы, грубо и жестоко оторвал от стола, посмотрел в лицо – бледное, без кровинки.

– Готов! – сказал с презрением.

Повернулся к Небольсину:

– Худо-бедно, а выдержали только мы двое… Совсем забыл: у меня для тебя, Аркашки, кое-что приготовлено. – И протянул бумажку с надписью: «Бабчор (высота № 2165). Македония, Новая Греция, фронт Салоникский». – Доказательство дружбы, Аркашки… Это новый адрес твоего брата. Можешь писать ему. И не благодари, не стоит.