Книга Обольсти меня на рассвете онлайн - страница 2

Глава 2

Двенадцатью годами раньше

В нем не было ни доброты, ни добродетели, ни кротости. Он был взращен, чтобы спать на голой земле, есть простую пищу, пить холодную воду и по команде драться с другими мальчиками. Если он когда-либо отказывался драться, то бывал жестоко избит своим дядей, цыганским бароном, большим человеком в клане. У него не было матери, которая могла бы просить за него или вступиться за него, чтобы могла как-то помешать жестоким наказаниям цыганского барона. Никто никогда не прикасался к нему с нежностью. Он существовал лишь для того, чтобы драться, воровать и портить жизнь гаджо.

В большинстве кланов цыгане не испытывали ненависти к бледным, одутловатым англичанам, что жили в маленьких, словно игрушечных, домиках, носили карманные часы и читали книги у камина. Они им всего лишь не доверяли. Но в клане Кева гаджо презирали главным образом потому, что их презирал барон. И какими бы ни были причуды, убеждения и наклонности главы клана, клан жил по законам, установленным цыганским бароном, и нарушившего эти законы ждала расправа.

Однако пришел день, когда терпение людей, которые жили в непосредственной близости от территории, облюбованной кланом цыганского барона, лопнуло. Устав от творимых цыганами безобразий, гаджо решили изгнать их со своей земли.

Англичане прискакали в табор на лошадях, они принесли с собой оружие – ружья и дубинки. На цыган напали ночью, застав их спящими в своих постелях. Женщины и дети кричали и плакали. Табор был разорен, кибитки сожжены, многих лошадей угнали гаджо.

Кев пытался сражаться с ними, чтобы защитить свой клан, витса, но его ударили по голове тяжелым прикладом ружья. Еще один гаджо воткнул ему в спину штык. Клан оставил его умирать. Один в ночи, он лежал в полубеспамятстве возле реки, слушая, как шумит темный поток, ощущая холод твердой влажной земли под собой, смутно осознавая, как кровь теплыми струйками вытекает из его тела. Он без страха ждал, пока могучее колесо перекатит его во мрак. Он не видел смысла в том, чтобы жить, и желания жить у него тоже не было.

Но как раз тогда, когда Ночь готова была уступить свой черед сестре своей по имени Утро, Кев почувствовал, как чьи-то руки подняли его и положили в маленькую скрипучую повозку. Гаджо нашли его и попросили деревенского мальчишку отвезти умирающего цыгана к нему домой.

В тот раз Кев впервые увидел над своей головой потолок, а не полог кибитки. Он разрывался между любопытством, вызванным незнакомым окружением, и гневом, рожденным от мысли, что судьба назначила ему умереть в четырех стенах, вверенным заботам гаджо. Однако Кев был слишком слаб и слишком болен, чтобы хоть пальцем пошевельнуть ради своей защиты.

Комната, какую он занимал, была не намного больше стойла для коня – в ней едва помещались кровать и кресло. Еще там были подушки и подушечки всевозможных размеров, вышивки в рамках на стенах, лампа под абажуром с бисерной бахромой. Если бы он не был так болен, сошел бы с ума в этой душной, забитой ненужным хламом маленькой комнате.

Гаджо, который привез его сюда, Хатауэй, был высоким стройным мужчиной со светлыми волосами. Его мягкие манеры, его застенчивость вызывали в Кеве враждебность. Зачем Хатауэй его спас? Что ему понадобилось от цыганского мальчишки? Кев отказывался говорить с гаджо и ни за что не хотел принимать лекарство. Любое проявление доброты к нему вызывало в нем протест. Он ничем не был обязан Хатауэю. Он не хотел, чтобы его спасали, он не хотел жить. И поэтому он лежал в этой комнатке молча, и его передергивало от отвращения и стыда всякий раз, когда Хатауэй менял повязку у него на спине.

Кев заговорил лишь один раз, и это случилось, когда мужчина спросил его о татуировке.

– Что это за отметина?

– Это проклятие, – сквозь зубы проговорил Кев. – Не говорите о нем никому, иначе проклятие падет и на вас тоже.

– Понимаю. – Тон у мужчины был ласковым. – Я сохраню твою тайну. Но скажу тебе, что, будучи человеком рациональным, я не подвержен суевериям. Проклятия имеют власть лишь над теми, кто верит в них.

Глупый гаджо, подумал Кев, каждый знает, что, отказываясь верить в проклятие, человек навлекает на себя гнев судьбы.

Этот шумный дом был полон детей. Кев слышал их голоса из-за закрытой двери комнаты, в которую его поселили. Но было еще что-то… едва уловимое мучительно-сладкое присутствие кого-то или чего-то. Он чувствовал это что-то совсем рядом – возможно, в соседней комнате. Это что-то порхало совсем близко, но вне досягаемости Кева. И его сердце рвалось к тому невидимому, ибо только оно могло дать ему облегчение от жара и боли, подарить свет в темноте.

Среди детской трескотни, перебранок, смеха, пения он различал мелодичный тихий говор, от которого у него волоски на затылке поднимались дыбом. Голос девочки. Чудный, умиротворяющий. Кев хотел, чтобы она пришла к нему. Он мысленно заклинал ее прийти к нему, лежа в этой тесной комнате, ожидая, пока заживут раны, которые затягивались мучительно медленно. «Приди ко мне…»

Но она никогда не заходила. Единственными, кто навещал его здесь, были Хатауэй и его жена, приятная, но опасливая женщина, которая относилась к Кеву как к дикому зверю, попавшему в ее цивилизованный дом по недоразумению. И Кев и вел себя как дикий зверь, огрызаясь и рыча всякий раз, когда они подходили к нему. Как только смог передвигаться самостоятельно, он помылся теплой водой из таза, что стоял в его комнате. Он никогда не ел в их присутствии – ждал, пока уйдут. Все его помыслы были направлены на то, чтобы поскорее исцелиться настолько, чтобы можно было отсюда сбежать.

Пару раз дети приходили посмотреть на него, заглядывая в приоткрытую дверь. В доме были две маленькие девочки по имени Поппи и Беатрикс, которые хихикали и визжали – то ли от восторга, то ли от испуга, – когда он прогонял их. Была еще одна девочка постарше – по имени Амелия, которая смотрела на него с той же скептической опаской, что и мать. И еще был там высокий голубоглазый мальчик, Лео, который на вид был чуть старше самого Кева.

– Я хочу внести ясность, – с порога сказал мальчик тихим голосом. – Никто здесь не желает тебе зла. Как только будешь в состоянии уйти, ты можешь это сделать. Никто не станет тебя задерживать. – Он пару секунд молча смотрел в хмурое, красное от жара лицо Кева, после чего добавил: – Мой отец – человек добрый. Добрый самаритянин. Но я не такой. Даже думать не смей о том, чтобы причинить кому-то из Хатауэев боль или нанести оскорбление. Ты за это ответишь.

Кев с уважением отнесся к его заявлению. Он даже кивнул Лео. Конечно, если бы Кев был здоров, он бы без труда одолел этого мальчика. Ему ничего не стоило избить его до бесчувствия, но Кев уже начинал верить в то, что это странное небольшое семейство действительно не желает ему зла и что они ничего от него не хотят. Они всего лишь позаботились о нем и приютили его так, словно он был бродячим псом. Похоже, они ничего не ждали от него в ответ.

Такое отношение к себе не заставило Кева меньше презирать их самих и их смехотворный уютный мирок. Он ненавидел их всех. Он ненавидел их почти так же сильно, как ненавидел себя. Он был из другого, враждебного им мира, он не разделял их ценностей, вся жизнь его была сплошное насилие и обман. Неужели они этого не видели? Похоже, они не осознавали опасность, что навлекали на себя, поселив его у себя, доверчиво открыв для него двери в свой мир, который ему ничего не стоило разрушить.

Через неделю жар спал и рана Кева затянулась настолько, что он смог встать и пройти несколько шагов. Он должен был уйти отсюда, пока не случилось чего-то по-настоящему страшного, до того как он совершит такое, от чего Хатауэям уже никогда не оправиться. Поэтому Кев однажды утром проснулся пораньше и мучительно медленно натянул одежду, которая раньше принадлежала Лео.

Каждое движение причиняло боль, но Кев не обращал внимания ни на сильный гул в голове, ни на жгучую боль в спине. Он положил в карман нож и вилку, взяв приборы с подноса, на котором ему приносили еду, прихватил свечу и кусок мыла. В окне забрезжил рассвет. Вскоре проснутся домочадцы. Кев направился к двери. Голова у него закружилась, и он едва не упал. Тяжело дыша, он остановился, чтобы перевести дух.

В комнату негромко постучали, после чего дверь приоткрылась. Кев скривил рот, готовый зарычать на посетителя.

– Могу я войти? – тихо спросил девичий голос.

Проклятие умерло у него на устах.

«Это ты. Ты здесь». Наконец.

– Ты так долго был один, – сказала она, подойдя к нему. – Я подумала, что ты, возможно, хочешь, чтобы кто-нибудь составил тебе компанию. Меня зовут Уинифред.

Кев вдыхал ее запах, внимал звуку ее голоса, и сердце его бешено билось. Он осторожно, превозмогая боль, лег на спину.

Он никогда не думал, что девочка гаджо может сравниться красотой с цыганкой. Но эта девочка была похожа на ангела, спустившего с небес. Ее кожа была бледной, как лунное сияние, а волосы – цвета платины. Она лучилась теплом и нежностью. Она была чиста и невинна. Она была всем тем, кем он не являлся. Все его существо так остро откликнулось на ее присутствие, что он, не в силах противостоять искушению, дотронулся до нее.

Она едва слышно вскрикнула. Кев знал, что не имеет права прикасаться к ней. Он даже не знал, как это: быть нежным. Он сделает ей больно в любом случае, невольно. И тем не менее она расслабилась и спокойно посмотрела ему в глаза.

Почему она его не боялась? Сам он очень даже боялся за нее, потому что знал, на что способен.

Он даже не осознавал того, что уже крепко держит ее за руку и привлекает ближе к себе. Все, что он знал, – это то, что часть ее веса покоилась на нем, лежащем на кровати, и пальцы его впивались в податливую плоть ее предплечий.

– Отпусти, – тихо велела она ему.

Ему не хотелось ее отпускать. Никогда. Ему хотелось вечно держать ее в объятиях. Ему хотелось распустить ее косу и пропустить сквозь пальцы бледный шелк ее волос. Ему хотелось на руках отнести ее на край земли.

– Если я тебя отпущу, – ворчливо спросил он, – ты останешься?

Нежные губы ее сложились в улыбку. Ласковую, сладкую улыбку.

– Глупый мальчишка. Конечно, останусь. Я пришла, чтобы навестить тебя.

Медленно пальцы его разжались. Он думал, что она убежит, но она осталась.

– Лежи, – велела она ему. – Почему ты так рано оделся? – Глаза ее расширились. – О, ты не должен уходить. Ты еще не выздоровел.

Она могла бы не беспокоиться. Намерения Кева сбежать испарились в ту секунду, как он ее увидел. Он снова опустил голову на подушки и стал внимательно наблюдать за девочкой. Она села в кресло. На ней было розовое платье. Ворот и манжеты украшали маленькие оборки.

– Как тебя зовут? – спросила она.

Кев не любил разговаривать. Он терпеть не мог вести с кем-то беседы, он был готов сделать все, что угодно, лишь бы девочка оставалась с ним.

– Меррипен.

– Это твое имя?

Он покачал головой.

Уинифред склонила голову набок.

– Ты не назовешь свое имя?

Он не мог. Цыган называл свое настоящее имя только другому цыгану.

– Назови мне хотя бы первую букву, – упрашивала она.

Кев смотрел на нее в замешательстве.

– Я знаю не так много цыганских имен, – сказала она. – Тебя зовут Лука? Марко?

Кеву пришло в голову, что она ведет с ним игру. Дразнит его. Он не знал, как реагировать. Обычно, если кто-то его дразнил, он отвечал кулаками.

– Когда-нибудь ты мне скажешь, – сказала она с улыбкой.

Она сделала движение, словно хотела встать с кресла, и Кев тут же схватил ее за руку. В глазах ее промелькнуло удивление.

– Ты сказала, что останешься.

Девочка положила свободную руку на его запястье.

– Я останусь. Не тревожься, Меррипен. Я всего лишь хочу принести нам с тобой чаю и хлеба. Отпусти меня. Я сейчас же вернусь. – Ладонь ее была легкой и теплой. – Я останусь с тобой на весь день, если ты этого хочешь.

– Тебе не разрешат.

– Разрешат. Конечно же, разрешат. Да не тревожься ты так, ради Бога. А мне еще говорили, что все цыгане веселые.

Она почти заставила его улыбнуться.

– У меня была трудная неделя, – с убийственной серьезностью сообщил ей Кев.

Она попыталась разжать его пальцы.

– Да, я понимаю. Как случилось, что ты пострадал?

– Гаджо напали на наш табор. Они могут прийти за мной сюда. – Он смотрел на нее как голодный волчонок, но в то же время заставил себя ее отпустить. – Я в опасности. Я должен уйти.

– Никто не посмеет забрать тебя от нас. Отец очень уважаемый человек в деревне. Он ученый. – Увидев в лице Меррипена сомнение, девочка добавила: – Перо бывает сильнее меча, знаешь ли.

Сказать такую глупость могли только гаджо. Для Кева высказывание это не имело ровным счетом никакого смысла.

– Те люди, что напали на наш табор, были вооружены не перьями.

– Бедняжка, – с сочувствием сказала она. – Мне жаль, что с тобой так вышло. Твои раны, должно быть, болят. Тебе еще рано так много двигаться. Я принесу лекарство.

Кев раньше никогда не был объектом чьей-либо симпатии. Или сочувствия. И ему не понравилось, что она его жалела. Гордость его восстала.

– Я не стану его пить. Лекарства гаджо не помогают цыганам. Если ты принесешь его, я выплесну его в…

– Ладно. Не нервничай. Я уверена, что тебе оно не понадобится. – Она направилась к двери, и Кева пробила дрожь разочарования. Он был уверен, что девочка больше не придет, а она так нужна была ему тут, рядом. Будь у него силы, он бы вскочил с кровати и снова ее схватил, но это было невозможно.

Поэтому он угрюмо на нее посмотрел и пробормотал:

– Ну, тогда иди, черт тебя побери.

Уинифред остановилась на пороге и посмотрела на него с загадочной усмешкой.

– Какой ты противоречивый и сердитый. Я вернусь с чаем, хлебом и книжкой и останусь до тех пор, пока не заставлю тебя улыбнуться.

– Я никогда не улыбаюсь, – сообщил он.

К его немалому удивлению, Уин вернулась. Она провела большую часть дня, читая ему скучную многословную историю. Никогда еще он не был так доволен жизнью. Ни музыка, ни шелест листьев в летнем лесу, ни пение птиц не радовали его так, как радовал этот тихий голос. Временами в дверной проем заглядывали другие члены семьи, но у него даже не возникало желания шикнуть на них. Впервые в жизни он чувствовал себя в ладу с самим собой и окружающим миром. Похоже, он просто не мог ненавидеть кого-либо, когда был так близок к счастью.

На следующий день Хатауэи привели его в главную комнату дома, в гостиную, полную старой мебели. Все поверхности были заполнены рисунками, вышивками и стопками книг. В этой комнате невозможно было шевельнуться, чтобы что-нибудь не сбить.

Пока Кев полулежат на диване, младшие девочки играли рядом с ним на ковре, пытаясь дрессировать ручную белку Беатрикс. Лео со своим отцом играл в углу комнаты в шахматы. Амелия со своей матерью готовили на кухне, а Уин, сидя рядом с Кевом, приводила в порядок его волосы.

– У тебя грива как у дикого зверя, – говорила она, пальцами разделяя его волосы на пряди, а потом заботливо расчесывая каждую прядку частым гребешком. – Сиди тихо. Я стараюсь придать тебе более цивилизованный вид. О, да перестань дергаться. Твоя голова не может быть настолько чувствительной.

Кев дергался не из-за спутанных волос и не из-за гребешка. Дело в том, что в жизни к нему никто никогда так не прикасался. Он был подавлен, насторожен, но, беспокойно оглядевшись, обнаружил, что никому вроде бы не было дела до того, чем занималась Уин.

Зажмурившись, он откинул голову. Уин случайно чуть сильнее, чем следовало, потянула на себя гребешок и, бормоча извинения, принялась нежно растирать пальцами больное место. Так нежно. В горле Кева встал ком, и глаза защипало. Изумленный и растревоженный, он боролся с нахлынувшим чувством, но сидел смирно, хотя и оставайся предельно напряженным. Он едва мог дышать от удовольствия, которое получал от прикосновений Уин.

Потом она обернула его плечи тряпкой и взяла в руки ножницы.

– У меня это очень хорошо получается, – сказала Уин, наклонив его голову вперед и расчесывая кудри у него на затылке. – Твои волосы нужно подстричь. Уж слишком ты оброс.

– Будь с ней осторожнее, парень, – весело сказал мистер Хатауэй. – Вспомни, что случилось с Самсоном.

Кев вскинул голову.

– Что?

Уин заставила его вновь опустить голову.

– Волосы Самсона были источником его силы, – сказала она. – После того как Далила их отрезала, он стал слабым и был схвачен филистимлянами.

– Разве ты не читал Библию? – спросила Поппи.

– Нет, – сказал Кев. Он боялся пошевельнуться, пока, ловко орудуя ножницами, Уинифред проворно расправлялась с его густыми кудрями.

– Выходит, ты язычник?

– Да.

– Ты из тех, кто ест людей? – с большим интересом спросила у него Беатрикс.

Уин ответила за него:

– Нет, Беатрикс. Человек может быть язычником и при этом не быть каннибалом.

– Но цыгане едят ежей, – сказала Беатрикс. – А это так же плохо, как есть людей. Потому что у ежей тоже есть чувства, знаете ли. – Она замолчала, глядя, как тяжелый локон падает на пол. – О, какой симпатичный! – воскликнула девочка. – Можно я возьму его, Уин?

– Нет, – угрюмо сказал Меррипен, глядя в пол.

– Почему нет?

– Кто-нибудь может сделать на нем наговор на злой рок. Или на любовь.

– О, я не стала бы делать на него наговор, – со всей серьезностью заявила Беатрикс. – Я просто хотела положить его в гнездо.

– Ничего, дорогая, – безмятежно ответила Уин. – Если нашему другу это не нравится, твоим любимцам придется довольствоваться каким-нибудь другим материалом. – Ножницы ухватили еще одну черную прядь. – Все цыгане такие же суеверные, как ты?

– Нет. Большинство суевернее.

Ее мелодичный смех щекотал ему ухо. По коже побежали мурашки.

– Что было бы для тебя хуже, Меррипен, злой рок или любовь?

– Любовь, – без колебаний ответил он.

Отчего-то вся семья рассмеялась. Меррипен угрюмо обвел их взглядом, но не увидел ни в ком насмешки – только дружеское удивление.

Кев молча слушал их болтовню, пока Уин стригла его волосы. Никогда в жизни он не был свидетелем столь странной беседы. Девочки свободно общались со своим братом и отцом. Они легко переходили с темы на тему, обсуждая то, что не имело к ним прямого отношения, ситуации, которые никак не могли на них повлиять, но, похоже, они получали огромное удовольствие от таких разговоров.

Он не мог представить, как такие люди существуют на свете. Ему было непонятно, как им удалось выжить в этом мире.

Хатауэи были не от мира сего, эксцентричные и жизнерадостные, увлеченные книгами, музыкой и искусством. Они жили в обветшавшем доме, который разваливался на глазах, но, вместо того чтобы починить дверные рамы или заделать дыры в потолке, ухаживали за розами и сочиняли стихи. Если у стула отваливалась ножка, они просто подставляли под него стопку книг. Для него их приоритеты оставались загадкой. И они удивили его еще сильнее, когда, после того как раны его зажили, предложили ему устроить себе собственную комнату на конюшне.

– Ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь, – сказал ему мистер Хатауэй, – хотя я думаю, что однажды ты захочешь отправиться на поиски своих родных.

Но у Кева больше не было родных. Соплеменники оставили его умирать. Теперь его дом был здесь, с Хатауэями.

Он взял на себя заботу о мелочах, на которые Хатауэи не обращали внимания. Заметив, что прохудилась крыша, он ремонтировал ее, заметив, что забился дымоход, – прочищал его. Несмотря на страх высоты, он заново покрыл крышу черепицей. Он ухаживал за лошадью и коровой, он работал в огороде и даже ремонтировал обувь для членов семьи. Вскоре миссис Хатауэй уже доверяла ему настолько, что отправляла в деревню покупать еду и другие предметы первой необходимости.

Был лишь один момент, когда он мог оказаться выставленным за дверь, и это случилось, когда он подрался с деревенскими мальчишками.

Вид его встревожил миссис Хатауэй. Он был порядком потрепан, и из носа шла кровь. Миссис Хатауэй потребовала от него отчета о том, что произошло.

– Я отправила тебя за сыром, а ты пришел домой с пустыми руками и в таком состоянии! – закричала она. – Что ты натворил и почему?

Кев ничего не объяснял. Он угрюмо смотрел на дверь, пока она его отчитывала.

– Я не потерплю драчунов в этом доме. Если ты не можешь заставить себя объяснить, что случилось, тогда собирай вещи и уходи.

Но еще до того как Кев успел что-то сделать или сказать, в дом вошла Уин.

– Нет, мама, – спокойно сказала она. – Я знаю, что случилось. Моя подруга Лаура только что мне рассказала. Ее брат был там. Меррипен защищал нашу семью. Два других мальчика выкрикивали оскорбления в адрес нашей семьи, и Меррипен их за это побил.

– Что за оскорбления? – озадаченно поинтересовался мистер Хатауэй.

Кев, сжав кулаки, уставился в пол. Уин не стала увиливать.

– Они говорили о нас гадости, – сказала она, – потому что мы приютили цыгана. Кое-кому из местных это не нравится. Они боятся, что Меррипен может у них что-нибудь украсть, или наслать проклятие на людей, или еще что-то в этом роде. Они осуждают нас за то, что мы приняли его в семью.

Наступило молчание. Кева трясло от ярости. И в то же время он понимал, что проиграл по всем статьям. Он был в долгу перед этой семьей, и он никогда не смог бы жить среди гаджо и не конфликтовать с ними.

– Я уйду, – сказал он. Это лучшее, что он мог для них сделать.

– Куда? – спросила Уин. В голосе ее он с удивлением услышал резкие нотки, словно его заявление об уходе раздосадовало ее. – Здесь твой дом. Идти тебе некуда.

– Я цыган, – просто ответил он. Дом его был нигде и везде.

– Ты не уйдешь, – сказала миссис Хатауэй, поразив его своим вердиктом. – Ты не уйдешь из-за каких-то деревенских грубиянов. Какой урок получат мои дети, если мы позволим взять верх невежеству и хамству? Нет, ты останешься, и это будет правильно. Но ты не должен драться, Меррипен. Не обращай на них внимания, и со временем им надоест нас дразнить.

Дурацкое заявление. Вполне в духе гаджо. Закрывая на что-то глаза, ты не можешь избавиться от проблемы. Самым надежным и быстрым способом заставить негодяев замолчать можно, избив их так, чтобы они превратились в кровавое месиво.

В разговор вступил еще один член семьи.

– Если он останется, – сказал Лео, – то ему наверняка придется драться, мама.

Как и Кев, Лео выглядел не лучшим образом. Глаз у него заплыл, губа была разбита. Он криво усмехнулся в ответ на испуганные возгласы матери и сестры. Продолжая улыбаться, он смотрел на Кева.

– Я поколотил одного или двух мальчишек из тех, что ты не заметил, – сказал он.

– О Боже, – печально сказала миссис Хатауэй. – Твои руки все в ссадинах. А ведь они предназначены для того, чтобы держать книги, а не драться.

– Мне нравится думать, что я могу делать ими и то и другое, – сухо заметил Лео. Выражение его лица стало серьезным, когда он повернулся к Кеву. – Будь я проклят, если позволю кому-нибудь указывать мне, кто может жить в моем доме, а кто нет. Покуда у тебя не пропало желание оставаться с нами, Меррипен, я буду защищать тебя как брат.

– Я не хочу создавать для вас неприятности, – пробормотал Кев.

– Никаких неприятностей, – сказал Лео. – В конце концов, есть принципы, которые стоит отстаивать.