Книга Рай Сатаны онлайн - страница 8

Я и противоположный пол

Несмотря на уже сделанное признание о потере девственности в недопустимо зрелом возрасте, женщины – точнее сказать, противоположный пол – едва ли не с рождения занимали важнейшее место в моей жизни.

Я был неимоверно чувствительным и романтичным. И до определенного возраста постоянно находился в состоянии влюбленности в ту или иную девочку, девушку, женщину…

Детсадовских любовей у меня не имелось, поскольку я не ходил в само заведение.

Но едва переступив порог школы и оказавшись среди девочек, я сразу начал влюбляться. Причем в кого попало.

В первом классе я влюбился в соседку по парте, девочку с большим серыми глазами по имени Люда. Мы называли друг друга женихом и невестой и целовались невинно по-детски – как могут целоваться лишь совершенно непорочные души, не подозревающие о том, что губы суть не единственные части тела, соединяемые при взаимной любви.

Спустя лет десять после окончания школы я узнал, что она умерла от порока сердца.

Во втором классе я сидел за другой партой. И влюбился в другую соседку – светловолосую девочку Свету. Мы тоже признавались друг другу в любви, однако уже не целовались. Вероятно, год, прожитый в коллективе, уже наложил какие-то смутные табу на осязательные контакты между разными полами.

Спустя десять лет после окончания школы я узнал, что она умерла от внематочной беременности.

В третьем классе меня опять пересадили. И я влюбился в свою соседку, серьезную и строгую отличницу с аккуратно заплетенными косичками.

Спустя…

Не сжимайтесь от ужаса, читатель.

Лишь первые две оказались нежизнеспособными. Все остальные живы, здоровы и в меру упитаны. Чего нельзя сказать про меня.

Потом я уехал учиться в Ленинград.

И на первом курсе влюбился в одногруппницу. Причем не больше ни меньше, как коренную ленинградку и генеральскую дочь.

Правда, генерал оказался замечательным человеком. Душевным, добрым, очень простым – каких даже среди гражданских встретишь нечасто. Промахнувшись, но сделавшись другом, я бывал у них в доме и ценил глубокую человечность их семьи. А когда спустя невероятно количество времени я приехал в Ленинград на двадцатилетний юбилей выпуска, то позвонил по оставшемуся в старой книжке телефону. Который, как ни странно, за эти годы не изменился. С моей неудачной избранницей – которая, подобно мне находилась во втором браке – я поговорил одну минуту. А потом мы полтора часа болтали с генералом, который меня прекрасно помнил. У нас нашлось неимоверное количество тем, и беседа бы наша затянулась до бесконечности. Если бы заботливая тетя Мила, у которой я остановился на два дня, не оторвала меня от телефона, чтобы накормить обедом.

На втором курсе я шагнул еще выше.

(Хотя выше вроде бы было уже некуда.)

Влюбился в свою преподавательницу по философии. Которая окончила наш университет годом раньше, имела мужа и была слегка беременна.

А потом произошло уже просто непоправимое.

Я влюбился в свою первую жену. Впоролся в нее, как в стоящий вертикально бордюрный камень или плохо опиленный пень. Недостаточно высокий, чтобы увидеть в зеркальце. Но вполне пригодный, чтобы сдавая задом, смять бампер или даже распороть бензобак.

И должен признаться, что первая женщина, которую я увидел, была именно она.

Но первой познал я все-таки другую.

Итак, она звалась Татьяной…

Нет, это Пушкин написал, а не я.

Ее звали Тамарой – из уважения и благодарности к той женщине я привожу подлинное имя.

Наша связь канула в прошлое, но если по невероятной случайности она натолкнется на эти строки, ей будет приятно узнать, что я помню всё.

Звалась она Тамарой. И познакомились мы на танцах.

Я ведь тогда почти профессионально занимался бальными танцами – единственным спортом, кроме пулевой стрельбы, который признаю.

Случилось это в огромном и длинном, напоминающем одноименный крейсер, Дворце культуры имени Кирова на Среднем проспекте Васильевского острова.

 

Крейсер «Киров»

– Домов затемненных громады
В зловещем подобии сна.
В железных ночах Ленинграда —
Блокадной поры тишина.
 
 
Но тишь разрывается воем,
Сирены зовут на посты —
И бомбы свистят над Невой,
Огнем обжигая мосты.
 
 
Под грохот полночных снарядов,
В полночный воздушный налет
В железных ночах Ленинграда
По городу Киров идет.
 
 
В шинели короткой походной,
Как будто полков впереди,
Идет той походкой свободной,
Которой в сраженья ходил.
 
 
Звезда на фуражке алеет,
Горит его взор огневой.
Идет, ленинградцев жалея,
Гордясь их красой боевой.
 
 
Стоит часовой над водою:
Моряк Ленинград сторожит.
И это лицо молодое
О многом ему говорит
 
 
И он вспоминает матросов
С Каспийских своих кораблей,
С кем дрался на волжских откосах,
Среди Астраханских полей…
 
 
…Прожектор из сумрака вырыл
Его бескозырку в огне.
Название грозное: «КИРОВ»
Грозой полыхнуло на ней…
 
 
И в ярости злой канонады
Немецкую гробить орду
В железных ночах Ленинграда
На бой ленинградцы идут.
 
 
И красное знамя над ними,
Как знамя победы встает.
И Кирова грозное имя
Полки ленинградцев ведет!..
 

Не думай, читатель, что я перескакиваю с темы на тему, решив потомить тебя ожиданием рассказа о своих сексуальных подвигах – которого ты ждешь с нетерпением, какого бы пола ты ни был и сколько бы лет ни имел за плечами!

Просто я вспомнил дворец культуры, повторявший очертаниями военный корабль – и в памяти возник настоящий крейсер «Киров».

И сами пришли строчки из поэмы Николая Тихонова «Киров с нами» – которые я цитировал по памяти и поэтому заранее извиняюсь за неточности. Я очень люблю эту поэму; я всегда чувствую, как с нею к горлу подступают слезы, а кулаки сами собой сжимаются.

Потому что несмотря на течение времени и смещение ценностей, все связанное с Ленинградом и войной задевает нечто в моей душе.

Ведь я наполовину ленинградец.

Мама моя родилась в этом городе, а я оказался уроженцем трижды поганой Уфы лишь по стечению обстоятельств – точнее, волей все той же войны. Мой дед Василий Иванович Улин, крупный партийный работник, руководил эвакуацией и разворачиванием производства на одном из прежних Ленинградских оборонных заводов. Мама с бабушкой успели относительно спокойно уехать на восток летом сорок первого. Прадедушка умер в самую страшную блокадную зиму, в феврале сорок второго. (Та зима 41/42 годов была точь-в-точь как нынешняя, 2004/2005: неимоверно снежная, метельная и морозная.) А прабабушку вывезли по Дороге жизни, и она еще несколько лет прожила в Уфе. Так получилось, что после войны семья в Ленинград не вернулась. И я родился не там, где мог.

И должен был родиться…

Поэтому отношение мое к теме блокады такое же, как у любого ленинградца – больное и острое. Это можно загнать глубоко, но никогда нельзя стереть насовсем.

Крейсер «Киров» всю войну участвовал в обороне Ленинграда. И громил фашистов тяжелыми снарядами 180-мм орудий.

В семьдесят четвертом году легендарный корабль был списан из флота и равнодушно разрезан на металлолом.

Но мне повезло. В семьдесят третьем году на празднике Военно-морского флота я успел увидеть этот корабль в боевом строю около набережной Крузенштерна.

Крейсер внушал уважение: серая броня, мощные орудия, угрожающе наклоненные широкие трубы.

Этот старый корабль, подойдя к Уфе по реке Белой, наверняка мог бы одним залпом трех своих башен снести с лица земли весь Башкирский государственный университет, отнявший у меня пятнадцать лет жизни.

Почему я мысленно связал ураганный огонь семидюймовых корабельных орудий с именем Башкирского государственного университета? Ведь в Уфе существует масса других зданий, которые я разрушил с таким же удовольствием. Вероятно, к общему недостатку человеколюбия, который я стал ощущать в себе последние годы, прибавляется и крайнее неуважение к упомянутому заведению.

(Правда, Семена Израилевича Спивака, с которым начал эту книгу, я предупредил бы о налете и подождал бы давать команду на открытие огня, пока он удалится на безопасное расстояние).

Вот и все, что я хотел сказать в этой главке.

А теперь, читатель, можно устраиваться поудобнее.

Я возвращаюсь к сексуальным мемуарам.