Страницы← предыдущаяследующая →
Я был уверен, что Танюра щедро поделилась с Наиной тайной наших летних занятий…
Широкая душа!
И теперь наши и без того непростые отношения продолжались втроём…
…Похихикивая и шутливо отталкивая друг дружку, Танюра и Наина в одних трусах устраивались на кровати по обе стороны от меня.
Скорее всего наше «балование» можно было называть любовными играми с поцелуями. Странно, но по-настоящему, губы в губы, да ещё с заглатыванием языка, взахлёб и с долгой остановкой дыхания, целовались мы крайне редко.
Пожалуй, мы больше ласкали и облизывали друг друга. Я скользил языком по грудям то одной, то другой девушки, сначала по правой, потом – по левой, проходил короткими, отрывистыми «поцелуйными» шажками овражек между ними, мягко крутил губами крупные ягодины податливых сосков, – попеременно то у одной, то у другой, оставлял влажный след в ямке-ложбиночке между ключицами, щекотал её языком, и это вызывало лёгкие вздохи и повизгивания…
По молодости лет я ещё не постиг изысканного желания поцелуя в нижние губы и посасывание женского «язычка», тем более, что Наина с твердокаменным упорством продолжала всё время оставаться в трусах.
Я ещё очень любил путешествовать по животу, вылизывать, словно бы воду из крохотной чашечки самым кончиком языка пупок и те складочки на бёдрах, которые образуются, когда чуть сгибают колени: в этих складочках, всегда самую малость влажных, языку становилось чуть кисленько…
От Наины порою по-особенному пахло… нет-нет, не какими-нибудь удушливыми арабскими духами, а тёплым парным молоком. В её домашнем хозяйстве находилась величавая белая коза по имени Майка и в наинкины обязанности входила как раз её вечерняя дойка.
Я воспринимал обеих девушек как составляющую часть окружавшей нас природы. К примеру – танюрины губы немного горчили, и эта горчинка напоминала мне вкус ивовой коры, когда прикусываешь молодую веточку…
И вообще Танюра и Наина распоряжались мною как своею личной собственностью.
Они ласкали меня, гладили, щекотали тонкими прикосновениями сосков, тискали мой напружиненный орган, а иногда Наина, когда бывала – выражаясь высоким стилем – в особенно приподнятом расположении духа, обматывала мой торчащий гордо вверх скипетр двойным оборотом своей великолепной косы и шутливо грозила:
– Ух, оторву!
– И съем… – подхватывала Танюра, и мы все трое катались от хохота. – Посолить бы не забыть…
– Это ж надо… – серьёзно сказала однажды Наина, – как на молодой подосиновик похож!
И осторожно поцеловала мой «обабок» в гладенькую лиловую шапочку…
Но конечно же, мой член, топорщась, как сучок, и демонстрируя поистине деревянную стойкость – не мог находиться в подобном возбуждении вечно!
И рано или поздно девушки понимающе наблюдали за окончательным и неизбежным обильным выбросом моей юношеской сметанки – куда придётся: то на их живот, то на грудь, а то и на ягодицы…
Тогда кто-нибудь из них приносила из кухни чистую льняную тряпицу и заботливо обтирали вяло лежащее то, что ещё несколько минут назад дерзко и упруго было воплощением мужской силы…
В наших игрищах девушки позволяли мне многое… за исключением самого главного: окончательного проникновения внутрь, в заветные тайные глубины… Так что наши неолимпийские игры оставались если и не вполне невинными, то чистыми ласками.
Я отчётливо понимал, что самое страшное для Наины и Татьяны, впрочем, как и для других сельских девчонок, было – забрюхатеть, залететь, забеременеть, в конечном счёте принести в подоле… Несмываемое на всю жизнь клеймо не только для себя, навеки зачумленной, отторгнутой, но и позорище для всей родни до пятого или седьмого – кто их там перечтёт?! – колена. Хоть вешайся, хоть с обрыва – в воду! Такие случаи бывали.
А вот так… да ещё в ночной рубашке – это было не зазорным, а ежели и грешком, то небольшим, извинительным, даже, пожалуй, больше любопытством или игрой.
И мы продолжали предаваться этим полуутехам. Потом для меня наши игры всё же кончались некоторым облегчением, удовлетворением (до чего смешное слово!). К тому же у меня перед девушками было одно неоспоримое преимущество: в свои пятнадцать лет я, военный мальчишка, уже не только знал, где у женщин находится таинственная майна, но и на какого живца ловят рыбу в этой незамерзающей проруби!
Несмотря не свой вполне классический «толстовский» отроческий возраст, в свои пятнадцать лет я не был совсем уж неопытным молочным телёнком…
Впервые слово «побаловаться» в его взрослом толковании я услышал от своей тётки Евдокии, младшей сестры моего отца. Было ей лет двадцать семь – двадцать восемь, мужа её, с которым прожила она перед войной всего-то года три, убили под Сталинградом, и она осталась вдовой, да ещё и с «довеском» – пятилетним Петькой на руках.
Тётя Дуся была не слишком-то красива: нос кнопкой, а лицо – ну, словно бы в сдобное тесто сыпанули горсть просяных зёрнышек. Конопатая… При встречах – знакомствах на праздничных сборищах или семейных торжествах она совала ладошку лопаткой и представлялась:
– Ровесница Октября. Вдова.
А после гуляний самую чуточку поддавший дед, большим пальцем то и дело поправляя усы, с тяжким вздохом говаривал бабке:
– Дуняха-то… Взамуж не больно навостришься, когда вокруг свободных девок навалом…
…Летом я, как всегда, спал на сеновале, на старом тулупе, пахнущем вкусно и по-домашнему уютно. Я бы даже сказал: сытно. Где-то далеко, вёрст за пять, огромными гулкими шарами раскатывался гром, и от его незлобивого ворчания на хранящем медовый запашок сене, да под надежной тесовой крышей снились спокойные цветные сны…
Сквозь полусонную дрёму я уловил тяжёлое поскрипывание ступеней приставной лестницы. Потом чья-то рука осторожно нащупала ною голую ногу под одеялом.
– Лёнечка, не боись. Это я, тётя Дуся. Можно, я у тебя полежу, а то в доме-то невтерпёж душно…
И она, не дожидаясь моего ответа, ловко откинула толстое одеяло, собственноручно простёганое бабушкой, и скользнула под него, прижавшись ко мне всем своим жарким телом.
Я лежал на правом боку и спиной ощущал, как её грудь тяжело и мягко давит мне на спину; между лопатками становилось тепло и влажно; от тёти Дуси едва ощутимо попахивало яблочным самогоном и укропом, – видимо, совсем недавно закусывала бражку свежепросольными огурцами. Полуобняв меня левой рукой, она вытянула мою маечку из трусов и стала лёгкими касаниями гладить меня по животу.
– Лёнечка… ты это… – в её голосе появились некие вибрирующие интонации, – не хочешь со мной… немного побаловаться, а? Да ты не боись, не боись, – я тебе вреда не окажу, – необидно хохотнула она. – Ты, небось, ещё этим самым… не занимался, а? Не пробовал на скус?
Её рука осторожно, но настойчиво и целеустремлённо оттянула слабую резинку моих трусов и призывно взялась за мой ничего подобного не ожидавший вялый отросток…
– Ишь ты… – с ноткой едва заметного самодовольства шепнула она, – подымается. Да ты выпусть его наружу, дай-кось я тебе подмогну, – и она деловито стянула с меня последнее прикрытие. Затем, чуть приподнявшись, быстрым неуловимым движением стащила с себя платье, и я с тихим ужасом осознал, что под ним на ней больше ничегошеньки нет! Она поворотила меня на спину, и её могучая богатырская грудь, налитая невостребованной женской силой, буквально затопила моё лицо.
– Лё-неч-ка-а, род-нень-ко-ой… – выдохнула она. – Ты поцелуй мне сосок-то, да крепче, крепче.
Потрясённый этим неистовым напором горячей женской плоти, я не предпринял никаких попыток к сопротивлению и сдался её жадным умелым рукам. С тайным и стыдным замиранием глубоко внутри моего напрягшегося мальчишеского тела я против своей воли откликался на ее прикосновения…
– Надо же… Это ж надо… – её рука, словно бы морковку в горсти ласково и крепко сжала мой затвердевший стебель, – тут у меня между ног чешется, низок горит, а вот он, – готовый мужичок, можно сказать, даром валяется!
И не отпуская моего восставшего достоинства, она другой рукой чуть подтянула меня на себя, на свой мягкий, обширный, как полевой аэродром, живот, её бёдра пошли враспах, и я почувствовал, как мой не слишком-то выдающийся инструмент податливо втискивается, втягивается в нечто тёплое, тугое и влажное…
Тётя Дуся стиснула меня обеими ногами и стала ритмично поднимать и опускать своё обширное тело, и я вместе с нею качался в этом сладком ритме, словно бы плыл ночью на плоту; но вот этот ритм стал быстрее, меня подымало нарастающей волной всё выше, она начала постанывать и приговаривать:
– Ой, Ленчик, ещё! Ещё, ещё давай! Да глыбже, глыбже… О-о– ох!
И вдруг она, до боли сжимая меня ногами, почти замерла, сделала три медленных качка, всякий раз выдыхая: «А-а, а-а, а-а-а!» – и замерла, словно бы из неё выпустили воздух.
– Погодь… – хрипло выдохнула она мне в ухо. – Полежи. Не вынимай.
Потом, всё ещё тяжело и с присвистом дыша, она села, продолжая сжимать меня бёдрами и, притиснув к груди, с нескрываемым любопытством спросила:
– Ну, а ты как? Понравилось тебе… это самое… со мной баловаться? Ещё хочешь? – и она тряхнула грудью.
И я, ошеломлённый и опустошённый, конечно, ответил еле слышно, что – да, мол, хочу…
– Ишь ты… – она поцеловала меня в щёку. – И впрямь, маленькое дерево в сучок растёт! Ну, как тут не воспользовать?! Ну, я пойду, – не шибко последовательно, но вполне деловито сказала она, судя по лёгкому шуршанию в полной темноте натягивая на себя платье – А то, может, Петька меня уже обыскался… Да ты долго не горюй, – выпалила она и на этот раз легко и прощально снова чмокнула куда-то в ухо. – Я… это… буду тебя навещать.
И ускользнула.
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.