Книга Воскресение в Третьем Риме онлайн - страница 4

Глава четвертая
ТРОЯНОВА ТРОПА

К МОЕМУ удивлению, мадам Литли немедленно приняла приглашение посетить театр «Реторта», хотя до сих пор, насколько мне известно, она не была ни в Малом, ни в Большом, ни даже в Третьяковской галерее.

Мадам Литли появилась в Мочаловке тридцатого апреля вечером, сразу же нашла мой домишко, постучалась ко мне в дверь и, когда я вышел на крыльцо, заговорила по-русски бегло, но со странным акцентом, который я никогда не счел бы французским:

– Извините, сударь, вы Фавстов?

– Фавстов.

– Иннокентий Федорович?

– Именно так.

– В таком случае я к вам.

– Пожалуйте, – промямлил я, – но могу ли я узнать, сударыня, с кем имею честь?

Она протянула мне визитную карточку, где причудливыми буквами, похожими на готические, было написано: «Элен Литли. Имморталистический центр в Париже». Признаюсь, я не придал сначала особого значения названию «имморталистический». Мало ли в последнее время развелось всяких центров. Тем пристальнее я присматривался к своей гостье. Она была стройна, подтянута, моложава, но, право же, я затруднился бы сказать, сколько ей лет. Ее продолговатое лицо было совершенно белым и гладким, но полное отсутствие морщин могло объясняться хорошим лосьоном, кремом и совершенной пластической операцией. К тому же она определенно напоминала мне какую-то знакомую особу, я только никак не мог вспомнить, кого именно. Стремительным птичьим жестом опустившись на краешек табуретки в моем так называемом кабинете, она сразу же перешла к делу:

– Я приехала, чтобы взять у вас пробу крови на исследование, monsieur Фавстов.

– Но зачем? С какой стати? Etes vous un medecin? – перешел я почему-то на французский язык.

Она мне ответила по-французски с тем же странным акцентом:

– Имморталистический центр проводит международную акцию по обследованию крови у населения земного шара. Пробы крови берутся по определенному принципу, который трудно изложить в двух словах. Но вы один из тех, у кого кровь должна быть взята на исследование непременно.

– Должен ли я понять вас в том смысле, что вы считаете меня опасно больным?

– Отнюдь нет. Речь идет о некоторых особенностях крови, которые по нашим данным у вас могут быть. От этих особенностей может зависеть будущее человеческого рода.

– Неужели? Но откуда у вас такие данные… обо мне?

– Ваша фамилия… Ваша родословная… Ваша книга…

– Вы читали ее?

– Разумеется. И очень признательна вам за подробные сведения о вашем предке князе Фавсте Меравейском.

– Эту фамилию я не упоминаю. У меня говорится только о Меровеевом Посаде.

– Бывшей вотчине вашего рода!

– Совершенно верно.

– А не назовете ли вы каких-нибудь ваших родственников и их адреса?

Я промолчал. А она продолжала тараторить. Она напомнила мне, что Мировейский Посад народная этимология связала с церковным мiром после крещения Руси, хотя сам Посад куда древнее и, несомненно, назывался вначале Мѣровейским. «Не в меру дает Бог духа», – не удержался я, а она только понимающе кивнула. Не с Мѣровейской ли вотчиной соотносится тулузский род де ля Мервей, чьи ветви встречаются, впрочем, и гораздо севернее?..

– А вы пробу крови у Антонины Духовой успели взять? – опять-таки не удержался я.

– Mais sans doute, – подтвердила она. – Успели незадолго до того, как Антуанетта де Мервей-Луцкая умерла в доме для престарелых в Ницце. Это было в 1968 году, когда ваши войска вошли в Прагу. Она не пережила этого события. Еще бы! Крушение социализма с человеческим лицом! Бедняжке было всего пятьдесят три года, но выглядела она гораздо старше. Кстати, мне нет нужды напоминать вам, что и фамилия Чудотворцев, возможно, калька с французско-провансальского «la merveille».

Она сделала паузу, искоса взглянув на меня, а потом продолжала в том же духе, пока за окном не стемнело. Нечего и говорить о том, что моя проба крови уже хранилась у нее в стеклянной трубочке. Я заикнулся, не проводить ли мне ее на станцию, но она многозначительно ответила, что предпочла бы провести сегодняшнюю ночь под моим гостеприимным кровом. Я смущенно постелил ей в соседней комнате на диване не слишком свежее постельное белье (Клер стирала его время от времени, но, боюсь, не слишком часто). На ужин мне было нечего предложить ей, кроме холодной картошки в мундире, но она проворно извлекла из своего маленького чемоданчика несколько крохотных баночек, в которых оказался сыр, что-то вроде паштета и фруктовое желе необычайной радужной расцветки. Все это сильно пахло какими-то незнакомыми мне специями. Мадам Литли попросила меня потушить электрическую лампочку зажгла свечу той же расцветки, что фруктовое желе, и предложила разделить с ней ужин. К резкому запаху кушаний прибавился экзотический аромат свечи, что-то смутно напоминающий мне, как и сама мадам Литли. Ночью я услышал, как она открывает окно. Я окликнул ее из-за стены, предупреждая, что делать этого не следует: ночи все еще слишком прохладные. Она не ответила мне. Я постучался в дверь, потом открыл ее. Никакой мадам Литли в комнате не было. Лишь на постели лежало ее платье цвета летучей мыши. Неужели она выпрыгнула в окно, голая? Я постеснялся искать ее в саду и оставил окно открытым, хотя в него тянуло острым весенним холодком. Согревшись кое-как, я заснул под одеялом. Проснулся я поздно. Солнце светило уже вовсю. Я вновь окликнул мадам Литли., и вновь мне никто не ответил, но когда я заглянул в комнату, то увидел ее, спящую под одеялом. Меня поразил ярко-красный цвет ее губ. Неужели она накрасила их перед сном?

Мадам Литли вышла из комнаты около полудня, весело поздравила меня с днем первого мая и за несколько минут приготовила завтрак, не отличающийся, правда, от вчерашнего ужина. Потом она закурила длинную сигарету или скорее пахитосу, и в комнате распространился запах, напоминающий радужную ароматическую свечу. После нескольких затяжек мадам Литли выразила желание снять у меня комнату на неопределенно долгое время. Оказаться под одной крышей с нестарой, как будто бы одинокой дамой, в смежных комнатах, вернее, в одной комнате, разгороженной лишь печкой… К тому же присутствие такой жилички не может не помешать моим свиданиям с Клер. Словно угадав мои сомнения, мадам Литли сказала, что будет подолгу отсутствовать, а точнее говоря, наезжать лишь время от времени, предупреждая меня о своих наездах заранее. При этом она предложила мне за комнату триста долларов в месяц независимо от того, живет она в комнате или нет, и тут же выложила из своей сумочки эту сумму. (Плохой каламбур, но не знаю, как иначе выразиться.) Стыдно признаться, но я никогда не держал в руках такой суммы и сразу же очертя голову согласился на все ее условия. После этого мадам Литли сделала мне реверанс, не без иронии, как я полагаю, подхватила свой чемоданчик и упорхнула. После этого прошел месяц, о мадам Литли не было ни слуху ни духу, и я уже не рассчитывал ни на какую плату, но 31 мая триста долларов в надушенном конверте принес мне не кто иной или, лучше сказать, хотя нельзя так сказать, не кто иная, как моя Клер. Я даже заподозрил, грешным делом, не свои ли деньги она мне дает (она работала медсестрой у доктора Сапса и хорошо зарабатывала), но на конверте мое имя было начертано теми же причудливыми буквами, что имя мадам Литли на ее карточке. Оказывается, парижский Имморталистический центр при семинарии святого Сульпиция сотрудничал с доктором Сапсом, и, передавая мне деньги, Клер выполняла поручение своего патрона. Мне ничего другого не оставалось, кроме как положить конверт себе в карман, что я и сделал с благодарностью; плата за комнату, остававшуюся практически в моем распоряжении, позволяла мне всецело посвятить себя работе над биографией Чудотворцева.

Интересно, что о дальнейших посещениях мадам Литли меня всегда заранее предупреждала Клер. Мадам Литли заглядывала в мой дом, иногда на несколько часов, но время от времени случалось ей и ночевать у меня. Тогда в доме снова появлялся запах странных паштетов и желе, а также ароматических курений, которые не курились, а в прямом смысле слова выкуривались вместе с бесчисленными сигаретами или пахитосками. Мадам Литли жгла при этом и свечи радужной окраски, которые горели при ней даже среди бела дня. Запах кушаний, курений и свечей был невероятно устойчив. Мне кажется, он до сих пор не выветрился. Да и кто поручится, что мадам Литли не заглянет ко мне в ту самую минуту, когда я пишу эту строку? Изредка я видел в ее длинных пальцах и стеклянные колбочки с пробами крови. Клер пересказывала мне разные слухи по поводу этих проб. Говорили, что Имморталистический центр проводит международную акцию по исследованию крови под названием «реальная кровь». Так переводила название этой акции Клер, не очень сведущая во французском языке. (У нее у одной из первых мадам Литли взяла пробу крови.) Я сразу же понял: по-французски акция называется «le sang real», что может означать «королевская кровь» или «кровь истинная». Клер рассказала мне, что отношения между парижским Имморталистическим центром и Трансцедосом доктора Сапса прервались, когда доктор Сапс присвоил себе некоторые пробы. Клер не знала, зачем они ему понадобились. Она вообще не представляла себе, что происходит в закрытых лабораториях Трансцедоса. Во всяком случае, она убеждала меня в своей полной неосведомленности, хотя я подозревал, что у нее есть некоторые подозрения по этому поводу, но так или иначе о приездах мадам Литли она продолжала меня предупреждать. Она же по-прежнему передавала мне каждый месяц конверты с квартирной платой. По-видимому, отношения между ней и мадам Литли сохранялись, несмотря на разрыв Имморталистического центра с Транцедосом.

В театр я поехал из Мочаловки вместе с Клер, и уже в электричке мы спохватились: а куда мы, собственно, едем? Театр «Реторта» выступал в разных помещениях, и мы не знали толком, в каком из них состоится премьера или генеральная репетиция «Трояновой тропы». Я почему-то настаивал, что спектакль состоится на Тверской-Ямской, а Клер без особой, впрочем, уверенности убеждала меня, что разговор шел о Скатертном переулке. Я согласился обследовать сначала Скатертный, и Клер оказалась права: уже издали мы увидели в ноябрьских сумерках сияющие буквы «Реторта». (Интересно, что некоторые приглашенные этих букв не увидели и в театр не попали.) Я никак не мог понять, почему я раньше никогда не обращал внимания на солидный особняк, где разместился театр. Можно было даже подумать, что я не видел его раньше. Я заподозрил было, что особняк только что построен специально для театра, но тут же отбросил эту мысль. Особняк был, несомненно, старинный, традиционный, арбатский; я, наверное, много раз проходил мимо него, но почему-то не обращал на него внимания. Внутри особняк оказался не то что поместительным, а по-настоящему обширным. Первый, кого я увидел, был, разумеется, Ярлов. Он расхаживал по фойе в своем распахнутом по-домашнему кожане (дескать, здесь все свои, и нечего стесняться), его лысина лоснилась, а незажженная трубка в его руке напоминала теперь не столько указку, сколько дирижерскую палочку, особенно если вспомнить, что Мандельштам говорит о дирижерской палочке: «Она не что иное, как танцующая химическая формула, интегрирующая внятные для слуха реакции». Я бы только, пожалуй, говорил не о химической, а о танцующей алхимической формуле в связи с ярловской «Ретортой», где в тот вечер толкалась и толклась вся интеллектуальная Москва.

Не успел я подвергнуться липкому ярловскому рукопожатию, как со мной раскланялся Николай Иннокентиевич Арсеньев, или князь Коля, как его именовали в своем кругу. Князь Коля был в смокинге с моноклем, что заставило меня устыдиться моего потертого пиджачка, хотя стыдиться-то надо было этого невольного смущения. Во-первых, костюм князя Коли был явно маскарадный, подчеркнуто вышучивающий новоявленные дворянские замашки (князь Коля входил в дворянское собрание, но скорее как аутсайдер). А во-вторых, мы с князем Колей были некоторым образом в родстве. Его отец, легендарный князь Кеша, был моим крестным отцом. Говорили, будто он крестил и моего пресловутого царственного двойника, но это не представляется возможным: тот родился лет через тридцать после смерти князя Кеши, но тем упорнее держится слух.

В январе 1917 года чуть ли не в Мариинском театре давали оперу Чайковского «Евгений Онегин». Гремина пел редкостный бас Фока Всесвятский, и вместо того, чтобы запеть «Любви все возрасты покорны», он пропел «Очи черные». Говорят, с ним побился об заклад известный финансист Митька Рубинштейн на полмиллиона рублей, уверяя, что такой штуки Фока не отмочит. Фока принял пари спьяну, а потом схватился за голову, но полмиллиона ему негде было взять, и он спел «Очи черные». Князь Кеша, а точнее генерал Арсеньев, приехал на этот вечер с фронта и сидел в царской ложе с великими княжнами. Дослушав до конца пение Фоки (а спел он «Очи черные» головокружительно, как никакому цыгану никогда не спеть), князь Кеша перекрестился и сказал: «Ну, теперь, Настенька, все может быть». Его слова оказались пророческими.

К пророчествам князя Кеши прислушивались, хотя делали вид, будто не принимают их всерьез. На князя Кешу смотрели как на юродивого в мундире с тех пор, как он получил тяжелое осколочное ранение во время русско-японской войны. (С этим ранением связывали безбрачие князя Кеши, хотя поговаривали и о том, что он принял тайный постриг.) Впрочем, репутация юродивого не мешала военной карьере князя, превосходного артиллериста, так что к началу мировой войны сорокачетырехлетний князь был генералом. Князь как бы не заметил октябрьского переворота или не придал ему особенного значения. Мобилизованный в Красную армию, он относился к своим обязанностям со своей всегдашней обязательностью. Впрочем, его использовали, главным образом, как военспеца, в значительной степени как теоретика. Участвовать в боевых действиях против своих, то есть против белых армий, ему практически не приходилось. Может быть, это объяснялось тем, что большевики первое время были не очень сильны по части артиллерии, и прошли годы до того, как Сталин заговорил о «боге войны». Генералы были нужны для полупартизанской войны, которую предпочитали вести большевики. Вот почему князь Кеша осел в конце концов в Артиллерийской академии и написал учебник, выдержавший впоследствии несколько изданий. Ему даже оставили его прежнюю московскую квартиру, скромную по прежним временам, роскошную по нынешним. Впрочем, свою квартиру князь Кеша уступил своему бывшему денщику, многодетному Никите Парщикову, которого устроил вахтером в Артиллерийскую академию. Сам же князь Кеша обосновался в хибарке у некой Домашки или Домнушки в Кускове. Свое местожительство князь Кеша объяснил любовью к соловьиному пению. (Кусковские соловьи тогда еще славились.) Однажды во двор к Домашке зашел подвыпивший нищий. Этим нищим оказался бывший певец Фока Всесвятский, давший в свое время повод князю Кеше предсказать возвращение смутного времени. Фока пел теперь кое-когда на клиросе (все реже и реже), а куда чаще нищенствовал на папертях немногих уцелевших церквей. Фока напился с князем чаю, выпил рюмочку Домнушкиной настойки, да так и остался жить в княжеской клетушке, куда вскоре водворился еще один старец: историк Кузьма Первачев, автор малотиражных, но весьма обстоятельных исследований «Стояловы и Нестояловы в русской истории» и «Филатыч в судьбах православного мира». Кузьма Первачев тоже служил в Артиллерийской академии. Во времена идеологических послаблений он читал офицерам историю, а когда спохватывались и вспоминали о бдительности, перемещался в гардероб. С легкой руки князя Кеши, Фока начал вести кружок хорового пения в Академии, но чаще был не у дел, так как не мог обходиться без разучивания церковных песнопений, то и дело забывая, что они запрещены.

Три старца жили душа в душу в своем скиту, пока однажды их уединения не нарушила Анастасия Зегзицына, мыкавшаяся по России не первый год в поисках пристанища. (Эту Анастасию Зегзицыну не следует путать с ее двоюродной сестрой, дочерью расстрелянного генерала, которую в детдоме записали Альбиной Зенкиной и которую то ли в 1975, то ли в 1976 году зарезала уголовница в клинике епископа-хирурга Феофила.) Дело в том, что все княжны Зегзицыны носили имя Анастасия и все они были Мстиславовны, так как другого мужского имени в роду князей Зегзицыных не допускалось. Отец этой Анастасии, полковник белой армии, был убит во время ледового похода, а его вдова умерла в Сызрани, когда дочери едва исполнилось три года, так что девочка, подобно своей двоюродной сестре, угодила в детский дом, где, правда, ей не поменяли ни имени, ни фамилии. После детского дома Анастасия работала на разных фабриках и стройках, пока не добралась до Москвы, где, как она слышала, живет ее дальний родственник генерал Арсеньев.

Анастасия вошла в клетушку трех старцев весной 1941 года, когда соловьи пели немилосердно. Услышав, что она рассказывает князю Кеше, Фока и Кузьма молча переглянулись, собрали свои вещишки и ушли в соловьиный мрак весенней ночи. А через несколько дней совершилось невероятное: князь Кеша обвенчался со своей гостьей, доказав тем самым, что давние толки о тайном постриге необоснованны. Невеста была моложе жениха почти на пятьдесят лет. Венчал их отец Амвросий, которого чуть ли не на следующий день арестовали. Через три месяца молодая княжна Арсеньева была уже беременна, но князь не дожил до рождения своего первенца: он умер в октябре сорок первого года, когда казалось, что немцы вот-вот войдут в Москву. Перед смертью князь оригинальным способом позаботился и о своей будущей вдове, и о своем пока еще не родившемся наследнике. Князь взял слово с Ростислава Нестоялова, что он женится на Анастасии, когда она овдовеет, и Ростислав, разумеется, слово сдержал. Ростислав происходил из тех Нестояловых, которым Кузьма Первачев посвятил специальное исследование. В 1921 году поручик Нестоялов был мобилизован в Красную армию, и комиссар подверг лояльность дворянского отпрыска своеобразному испытанию. Нестоялову было поручено расстреливать своих, то есть белых офицеров. Ростислав никогда и никому не рассказывал, что он думал и чувствовал, выполняя боевые задачи, но впредь ему только такие задания и поручали. В сороковом году Ростислав Нестоялов расстреливал польских офицеров в Катынском лесу Князь Кеша не мог не знать, в чем состоит служба Ростислава, но относился к его деятельности с необъяснимым пониманием, как будто разделял с ним некую тайну. После смерти генерала Арсеньева Ростислав добился, чтобы его вдове и сыну Николаю назначили пенсию несколько выше обычной, а через год сам женился на Анастасии. Еще через год Анастасия родила сына, тоже Колю, хотя назвали его не Николаем, а Аскольдом. Коля Арсеньев и Коля Нестоялов росли вместе, но пошли в жизни по разным стезям. Коля Арсеньев был исключен с четвертого курса философского факультета за участие в православном богослужении и после этого работал шофером такси, как работал бы в Париже. Коля Нестоялов пошел по стопам отца, оказался в Афганистане, где ему взрывом оторвало правую руку. Майор Аскольд Нестоялов попал в плен к моджахедам, где принял ислам и вернулся в Россию убежденным мусульманином по имени Аскер-Али-Муса.

Из армии он как будто бы демобилизовался. В театр «Реторта» он пришел, как всегда, в сером отутюженном костюме с подколотым рукавом и в зеленом тюрбане. Я заметил, как небрежно кивнул Ярлов князю Коле и как сердечно пожимал он руку Аскеру-Али. Дело в том, что Аскер Нестоялов возглавил РоИС. Название это расшифровывалось как Российский исламский союз, хотя многие понимали его как Российский исламский социализм, против чего Аскер-Али не возражал. Говорили, что у РоИСа с ПРАКСом сложные отношения. Ярлов будто бы публично сетовал на князя Владимира, обратившего Русь в православие, тогда как с геополитической точки зрения ислам куда лучше выражал бы интересы великой евразийской империи. Но ПРАКС все-таки выдавал себя за православный союз, и Ярлов предпочитал не слишком афишировать свое сотрудничество с РоИСом, хотя оно все более отчетливо сказывалось на деятельности ПРАКСа.

Но мне, признаться, было не до них. Ярлов иронически указал мне своей незакуренной трубкой на двух дам, задушевно обнимающихся и целующихся в дверях. Я не поверил своим глазам. Это были Кира и Клавдия. А я так боялся, не вцепились бы они друг дружке в волосы при встрече. Но они целовались, как лучшие подруги, и мне даже почудилось, что на глазах у обеих слезы. Ярлов столь же иронически указал мне трубкой в другую сторону, где я увидел мадам Литли и Софью Смарагдовну. Я вздрогнул. Вот кого напоминала мне мадам Литли. Она и Софья Смарагдовна выглядели как сестры-близнецы, как двойники. Ярлов снисходительно помахал мне трубкой, как бы напоминая, что спектакль давно уже идет.

В театре «Реторта», как теперь водится, не было занавеса. Декораций тоже не было. На сцене стоял просто дощатый стол и три почему-то венских стула. Главное действующее лицо сидело за столом в кожане, подчеркнуто напоминающем черный кожан Ярлова. Черная бородка клинышком и пенсне позволяли или даже заставляли узнать главное действующее лицо спектакля. Конечно, это был легендарный революционный вождь, большевистский идеолог Михаил Львович Верин. Его настоящая фамилия была Варлих, и он таким образом как бы просто перевел ее на русский язык. Брат Михаила Гавриил перевел свою фамилию несколько иначе, назвавшись Правдин. В первые месяцы после октябрьского переворота эти братья фигурировали в карикатурах как сиамские близнецы, именовавшиеся «Братья Верин-Правдин», но газеты, где появлялись подобные карикатуры, были скоро закрыты большевистской цензурой. Ирония заключалась в том, что Гавриил Правдин отнюдь не был коммунистом, хотя и пришел к религиозной философии через марксизм, подобно многим своим интеллигентным современникам. В целом ряде трудов Гавриил Правдин исследовал проблематику православия, но говорили, что он так и не был крещен. Главный труд Гавриила Правдина назывался «Диалектика Ветхого и Нового Завета» (в двух томах). В монументальном исследовании Гавриил Правдин доказывал, что диалектика основывается не столько на эллинской традиции, сколько на ветхозаветном откровении и находил интенсивнейшее влияние Талмуда не только у Спинозы, но и у Гегеля. Гавриил Правдин полагал, что в марксизме талмудическая линия окончательно берет верх, что и побуждает интеллигентных марксистов возвращаться к религиозной традиции, но истинной диалектикой, согласно Гавриилу Правдину, оставалась каббала, которой он и уделял пристальнейшее внимание, обнаруживая ее следы не только у Джордано Бруно и Якова Бёме, но и у самого Гегеля, что приводило в особую ярость Михаила Верина, выпустившего в свет не менее монументальный труд «Диалектика классовой борьбы». К тому же манера писать у обоих братьев была сходная, если не одинаковая: стиль, напоминающий то Герцена, то Писарева, исступленная аналитическая трезвость, избегающая афоризмов и четких формулировок, чтобы противнику не за что было уцепиться, пафос непререкаемости, маскирующейся скепсисом. Неудивительно, что Михаил Верин видел в Гаврииле Правдине метафизическую пародию на свою бескомпромиссную революционность и выдворил его из России вместе с другими религиозными философами. Списки лиц, подлежащих выдворению, составлялись Михаилом Вериным, вероятно, за тем столом, где он сидел теперь в театре «Реторта». Перед этим столом и предстал – тогда или теперь? – Платон Демьянович Чудотворцев.

Хотите – верьте, хотите – нет, у меня определенно появилось ощущение, что к столу Михаила Верина подошел сам Чудотворцев своими шаркающими и в то же время широкими шагами. Конечно, он был гораздо моложе того Платона Демьяновича, которого знал я, но это был он, вне сомнения, слегка сутулящийся оттого, что слишком высок ростом с редкими светлыми волосами, которые никогда не поседеют, как бы седые заранее, с глазами водянисто голубыми, в которых вспыхивают колючие иголочки или шпилечки, то ледяные, то обжигающие, и вечная ироническая полуулыбка никогда не смеющегося скептика, он же фанатик в своем роде.

Между Михаилом Вериным и Платоном Демьяновичем Чудотворцевым произошел разговор, образующий пьесу в театре «Реторта». Полагаю, что в основе пьесы лежат подлинные протоколы этого разговора-допроса, наверняка сохранившиеся и доступные Ярлову. Я не умею стенографировать, но на память пока не жалуюсь. Передаю фрагменты этого разговора, как они мне запомнились.

В е р и н (показывая на стул). Садитесь, Платон Демьянович.

Ч у д о т в о р ц е в. Благодарю.

В е р и н. Извините. (На некоторое время он углубляется в изучение бумаг, лежащих перед ним, пока Чудотворцев не прерывает молчание.)

Ч у д о т в о р ц е в. Могу я узнать, чему обязан?

В е р и н. Дело в том, что нам с вами пора объясниться.

Ч у д о т в о р ц е в. И для этого меня доставляют к вам ночью под конвоем?

В е р и н. Ну, какой там конвой… Просто охрана, которой вы, несомненно, заслуживаете. Вы же в некотором роде культурная ценность.

Ч у д о т в о р ц е в. Весьма польщен. Значит, «не арестантский, а почетный держали караул при ней».

В е р и н. Извините, это из кого? (Надо сказать, что Михаил Верин, любивший щегольнуть философской эрудицией, иногда проявлял озадачивающую неосведомленность, когда речь заходила о поэзии, особенно о русской.)

Ч у д о т в о р ц е в. Из Тютчева, Михаил Львович, из Тютчева.

В е р и н. А из какого стихотворения, можно узнать?

Ч у д о т в о р ц е в.

 
Веленью высшему покорны,
У мысли стоя на часах,
Не очень были мы задорны,
Хотя и с штуцером в руках.
Мы им владели неохотно,
Грозили редко и скорей
Не арестантский, а почетный
Держали караул при ней.
 

В е р и н. Что это значит: у мысли стоя на часах?

Ч у д о т в о р ц е в. Видите ли, стихотворение связано со службой Тютчева в Главном управлении по делам печати, иными словами, в цензурном комитете.

В е р и н. Хотел бы я обладать вашей памятью. При моей нынешней службе это было бы кстати.

Ч у д о т в о р ц е в. А может быть, и лучше, что при вашей нынешней службе память вам иногда изменяет? Не перст ли это Божий?

В е р и н. Вполне возможно. Особенно если считать, что перст Божий замешан в контрреволюции.

Ч у д о т в о р ц е в. По этому поводу вы меня и вызвали?

В е р и н. В общем, да.

Ч у д о т в о р ц е в. Значит, в моем случае Тютчева надо перефразировать, и за мной пришел караул именно арестантский.

В е р и н. Не будем опережать события, Платон Демьянович. Но не скрою: цитируя стихотворение о цензуре, вы попали в точку.

Ч у д о т в о р ц е в. Чем же я погрешил против цензуры, Михаил Львович?

В е р и н. В грехах вы будете каяться на исповеди, что вы и делаете более чем регулярно, насколько нам известно. Ваши связи с тихоновцами – особый вопрос. Его мы касаться пока не будем. Но должен сказать, что вы действительно научились чрезвычайно ловко обходить цензурные запреты.

Ч у д о т в о р ц е в. А не есть ли это лояльность по отношению к новой власти?

В е р и н. Диктатура пролетариата не нуждается в лояльности. Да такая лояльность в принципе невозможна, ибо пролетарская диктатура есть отрицание старой, буржуазной законности. Пролетарская диктатура требует сознательной приверженности, а не предательской лояльности. Сами посудите: какой приверженности можем ждать мы от господина профессора по фамилии Чудотворцев?

Чудотворце в. Я бы сформулировал ваш вопрос несколько иначе: стоит ли отказываться от Чудотворцева, когда можно его использовать?

В е р и н. Ничего не скажешь: вы научились подлаживаться под коммунистическую фразеологию или, вернее, под газетные штампы. Но прошу вас принять к сведению: идеология и фразеология не одно и то же, и штампами вы от нас не отделаетесь.

Ч у д о т в о р ц е в. Но разве я не сотрудничаю с вами, с вашими учебными заведениями, с вашими издательствами?

В е р и н. Повторяю, с нами нельзя сотрудничать, к нам нужно принадлежать, слиться с пролетарскими массами, на что вы явно не способны.

Ч у д о т в о р ц е в. Вы решительно отказываете мне в такой способности?

В е р и н. Поверьте мне, я слишком ценю вас для того, чтобы думать, будто вы на это способны. Сами подумайте, кому нужен Чудотворцев, слившийся с массами? Кому нужен такой Чудотворцев?

Ч у д о т в о р ц е в. Кто знает, может быть, кому-нибудь и нужен. Иногда я позволяю себе думать, что нужен вам.

В е р и н. Действительно, я и раньше ценил возможность поговорить с вами откровенно. Правда, мы слишком редко находили время друг для друга.

Ч у д о т в о р ц е в. С Гавриилом Львовичем я общался чаще.

В е р и н. Надо прямо признать: буржуазный философ Гавриил Правдин обязан своей карьерой вашему влиянию. Не уверен только, может ли это являться для вас предметом гордости.

Ч у д о т в о р ц е в. Я прочитал «Диалектику Ветхого и Нового Завета» с не меньшим интересом, чем вашу «Диалектику классовой борьбы».

В е р и н. Комплимент сомнительный… Но для меня новость, что вы читаете труды по марксистской философии. Трудно вообразить вас, читающего «Диалектику природы».

Ч у д о т в о р ц е в. И воображать нечего. Вот я перед вами, а я всю жизнь работаю над одной темой: диалектика бытия. Неужели вы думаете, что я не изучаю литературу, относящуюся к этому вопросу?

В е р и н. Ваша диалектика пахнет метафизикой. А впрочем, я не сомневаюсь, что из вас может выработаться марксистский начетчик. Но их у нас и без вас хватает. Если хотите, я пригласил вас, чтобы уберечь от этой участи.

Ч у д о т в о р ц е в. Уберечь от марксизма?

В е р и н. Мне хотелось бы сохранить уважение к вам. А приспособленчество не просто настораживает меня, оно вызывает у меня презрение. Ну, сами подумайте, Платон Демьянович, какой из вас марксист?

Ч у д о т в о р ц е в. Такой же, как из вас.

В е р и н. Я бы мог расстрелять вас за эти слова. Я командовал, командую армией. Вот мой марксизм. А чем командуете вы?

Ч у д о т в о р ц е в. Умами.

В е р и н. Избранными умами, пожалуй, слишком уж избранными. Но все равно вы опасны. А если вы не опасны, вы не интересны или, проще говоря, никому не нужны. Вспомните вашего любимого Платона. Он намеревался выдворить поэтов из своего образцового государства. Мы поступаем подобным образом с философами вашего толка. Вот почему мы выдворяем вас.

Ч у д о т в о р ц е в. Как выдворяете? Куда?

В е р и н. За границу, к вашим единомышленникам и единоверцам. Пролетарское государство не может себе позволить такой роскоши, как Чудотворцев. Разрабатывайте там свою диалектику бытия, разлагайтесь сами и разлагайте их.

Ч у д о т в о р ц е в. Но какой повод я дал? На каком основании меня высылают?

В е р и н. Оснований и поводов более чем достаточно. Главный повод – ваше интеллектуальное мракобесие, признаюсь, увлекательное даже для меня, то, что вы называете диалектикой. Уже этого достаточно, чтобы выдворить вас. Мы не позволим вам выдавать за диалектику то, что диалектикой не является. Но чашу нашего терпения переполнили ваши реверансы в сторону Шпенглера, ваше участие в шпенглеровском сборнике.

Ч у д о т в о р ц е в. Но разве Шпенглер не подтверждает правоту русской революции? Разве не возвещает он крах буржуазной цивилизации, крах Запада?

В е р и н. Нам не нужна салонная апокалигггика Шпенглера. Мы интернационалисты. То, что Шпенглеру кажется крахом, для нас торжество мировой революции.

Ч у д о т в о р ц е в. Но ведь Шпенглер стихийно подтверждает то, что вы сознательно утверждаете как диалектик.

В е р и н. Вот именно стихийно. Нет ничего отвратительней стихийности. Наша диалектика подавляет и в конце концов подавит всякую стихийность в истории и в природе.

Ч у д о т в о р ц е в. Извините меня, но вы не сидели бы здесь, если бы не опирались на изначальную стихию русского бунта, что и называется большевизмом.

В е р и н (театрально вскидывая руку). Диктатура, где твой хлыст?

Ч у д о т в о р ц е в. Браво, нельзя выразиться удачнее. Вы стихийно пророчествуете, Михаил Львович. Хлыстом, о котором вы говорите, был Григорий Распутин. А разве хлысты не суть истинные русские большевики?

В е р и н. Ну, знаете! Этак вы скажете, что и вы большевик.

Ч у д о т в о р ц е в. А я и есть большевик. Не коммунист, но большевик.

В е р и н. Вот она, ваша хваленая стихийность! Кто большевик, но не коммунист, тот антикоммунист, а антикоммунистов мы по голове гладить не будем.

Ч у д о т в о р ц е в. Почему вы против стихии, когда стихия за вас?

В е р и н. Очень просто: потому что сознание – жизнь, а стихия – смерть.

Ч у д о т в о р ц е в. Почему же вы тогда не пишете на вашем знамени: «Неубий»?

В е р и н. Кто говорит: «Не убий», тот предоставляет убивать смерти. Чтобы убивать смерть, мы убиваем ее пособников.

Ч у д о т в о р ц е в. Последний же враг истребится – смерть…

В е р и н. Поповские бредни! Смерть не истребится, пока не истребит всех.

Ч у д о т в о р ц е в. Поэтому вы истребляете лишь некоторых, пусть даже очень многих?

В е р и н. Точно так. Мы истребляем пособников смерти, эксплуататоров, присваивающих себе, пожирающих чужие жизни, мы уничтожаем их идейных прислужников, приукрашающих, воспевающих, – проповедующих смерть, живописцев, поэтов, музыкантов, философов. Не только религия, но и культура – опиум для народа, лукавое примирение со смертью, смертоносная прививка.

Ч у д о т в о р ц е в. Ваша пропаганда утверждает нечто иное. А как же пролетарская культура?

В е р и н. Это не более чем пропаганда. Мы вынуждены прибегать к ней в борьбе с нашим коварным идейным врагом. Не сомневайтесь, я-то хорошо знаю, что пролетарская культура невозможна. Я вынужден признать: к сожалению – я оговорился, сожалеть тут не о чем – но так или иначе культура – это вы, господин профессор Чудотворцев.

Ч у д о т в о р ц е в. Весьма польщен, однако в свою очередь вынужден возразить вам: культура – ничто без стихии, без народной стихии, которая разрушает и одновременно творит культуру.

В е р и н. Поэтому мы и вынуждены выслать вас. Если бы не ваши заигрывания со стихией, мы, пожалуй, оставили бы вас в качестве консультанта, спеца, эрудита-прихлебателя. Но допустить стихию мы не можем. Соприкоснуться со стихией все равно что прикоснуться к мертвому телу. Ветхий Завет говорит: кто прикоснулся к мертвому телу, тот нечист. Вы – искусный, квалифицированный распространитель трупного яда. Вот и распространяйте его среди наших врагов, разлагайте их, мы предоставляем вам такую возможность вместо того, чтобы уничтожить вас. Разве это не гуманно?

Ч у д о т в о р ц е в. Хорошо. Пусть прикосновение к стихии или к матери-Земле, ибо Земля – тоже стихия, пусть все это прикосновение к мертвому телу, но разве не стихия – сама жизнь?

В е р и н. Нет. Безусловно, нет. Все, что вы называете землей, природой, стихией, все это разложение, гниение, маразм. Стихия не осознает себя, а что не сознает себя, то мертво. Вот почему ваш тезка, старый Платон предлагал изгнать поэтов из благоустроенного государства. Поэты – агенты смерти и распада. Грош цена поэзии, если в ней нет бессознательного. Сознательной поэзии вообще не бывает, а жизнь – сознание; подсознательное, стихийное – смерть. Вершина же сознания – наша коммунистическая сознательность.

Ч у д о т в о р ц е в. Которая намерена обойтись без культуры?

В е р и н. Разумеется. Мы пока еще пользуемся этим жалким словом, хотя не придаем ему никакого значения. Но мы не допустим, чтобы при нашем строе вырастали ядовитые грибы красоты.

Ч у д о т в о р ц е в. Чем же вы замените культуру и красоту?

В е р и н. Ничем. Нам не нужны замены, не нужны подделки, не нужны суррогаты. Нам нужна сама красота, которой нет отдельно от жизни, как хотелось бы вам. Прекрасное есть жизнь, как мы ее понимаем, и мы заставим вас считаться с нашим пониманием, так как другого понимания быть не может.

Ч у д о т в о р ц е в. Но возможно ли понимание вообще без всякой философии?

В е р и н. Философия-то и делает понимание невозможным, что признают так или иначе все философы вашего толка. Как поэзия основывается на бессознательном, так философия основывается на интуиции, о чем я имел удовольствие читать у вас.

Ч у д о т в о р ц е в. Стало быть, вы идете дальше Платона. В его государстве правят именно философы.

В е р и н. Старик просто не решился назвать вещи своими именами. Философ у власти перестает быть философом. Он превращается в идейного вождя.

Ч у д о т в о р ц е в. Что же такое идейный вождь без идей? А ведь идеи тоже основываются на интуиции.

В е р и н. Может быть. Но идея, освобожденная от интуиции, превращается в чистую сознательность, в идеологию, а идеология опирается на террор. Да, да. Мы не боимся этого слова. Террор – реторта, в которой выводится новый человек.

Ч у д о т в о р ц е в. Тот, кого Достоевский называл человекобогом?

В е р и н. Только достоевщины нам не хватало! Это тоже мертвечина, причем худшего сорта. Ваш Бог – смерть, сколько бы ни болтали о воскресении, о котором достоверно известно только то, что сперва надо умереть. Не человекобог, а человекосмерть следовало бы вам говорить. Новый человек не будет знать смерти.

Ч у д о т в о р ц е в. Не будет знать, потому что не умрет? Или вы внушите ему, что он бессмертен?

В е р и н. Чушь. Мы не шаманы и не философы, чтобы внушать. Это вы внушаете человеку, будто он смертен или бессмертен. С нашей точки зрения, это одно и то же. Никто ничего не знает ни о смерти, ни о бессмертии и никогда не будет знать. Все это бессознательное, а от бессознательного избавляет сознательность.

Ч у д о т в о р ц е в. Интересно. Значит, сознательность в том, чтобы не знать кое о чем, весьма существенном, с точки зрения предыдущих поколений. Вы собираетесь воспитывать вашего нового человека, как воспитывался царевич Сиддхартха, который не должен был знать о болезнях, о старости и смерти.

В е р и н. Вы должны были слышать, как мы поступаем с царевичами.

Ч у д о т в о р ц е в. Что ж, это веский аргумент.

В е р и н. Царевич один и потому должен быть устранен во имя многих или во имя всех. Сознательность в том, чтобы понимать: умереть могу я, можешь ты, может он, можете вы, могут они, но никогда не умираем и не умрем мы, партия. Кто трусливо говорит о нас «они» или кто нагло говорит нам «вы», тот обречен. Вот в чем целительный смысл террора. Это даже не смертная казнь и не ваша фальшивая смерть: это отсечение того, кто или, лучше сказать, что не мы, кто не с нами и, значит, против нас и кого, в сущности, и так нет.

Ч у д о т в о р ц е в. Извините, Михаил Львович, но ваше «мы» весьма напоминает богоизбранный народ с его таинственным отвращением к мертвому телу.

В е р и н. Об этом вам лучше поговорить с Гавриилом Правдиным. В этих вопросах он специалист. А я готов пропустить вашу антисемитскую ахинею мимо ушей, хотя она не безобидна и за нее стоило бы расстрелять. Богоизбранного народа нет, во-первых, потому, что мы не народ, а человечество, если вообще можно говорить о человечестве, а во-вторых, потому, что мы избраны не Богом, которого нет, и, следовательно, мы вообще не избраны, мы просто историческая необходимость.

Ч у д о т в о р ц е в. А свобода – это осознанная необходимость, не правда ли?

В е р и н. Если бы вы усвоили эту величайшую из всех истин, мы бы, может быть, не выслали вас, но и времени на разговоры с вами я не стал бы тратить.

Ч у д о т в о р ц е в. Неужели вы отказываете себе в возможности убедить меня? А что, если я вдруг осознаю необходимость?

В е р и н. Все равно это будет ваш отдельный, индивидуальный духовный опыт, все равно вы можете так и этак, значит, для вас нет ни необходимости, ни осознания. Вы пленник вашей личной прихоти, то есть бессознательного, то есть агент смерти. Мы проявляем некоторую непоследовательность, высылая вас. Разумнее было бы вас уничтожить, но мы предоставляем истории уничтожить вас. Маркс раз навсегда поставил крест на вашей философии, сказав: «До сих пор философы различным образом объясняли мир, дело же сводится к тому, чтобы изменить его».

Ч у д о т в о р ц е в. Но изменится ли мир оттого, что вы откажетесь от философии или уничтожите ее?

В е р и н. Вот видите, вся ваша суть в этом вопросе. Для вас философия – это вы, а мир – это то, что вы о нем думаете, тогда как мир существует помимо вас и менять его мы будем без вас.

Чтобы изменить мир, для начала нужно устранить вас, производителей и распространителей смертельного дурмана. Я согласен: Маркс нуждается в дополнении, но его дополняет Зигмунд Фрейд, а не вы. Вся ваша культура – сублимация невроза. В ней проявляется бессознательное, то есть смерть, а смерть всегда индивидуальна по определению. Умирает единица, потому что она вздор, ноль. Мы не умираем, потому что мы не смертны и не бессмертны: мы жизнь, а жизнь в сублимациях не нуждается. Нам не нужна сублимация, не нужна культура, не нужна философия, не только ваша философия, но никакая философия. Долой вашу любовь, долой ваше искусство, долой ваш строй, долой вашу религию! Все это оковы и миазмы отчуждения. Чистой сознательности сопутствует эрос созидания, не нуждающийся ни в каких сублимациях.

Ч у д о т в о р ц е в. Признаюсь, это убедительно и привлекательно. Ради такой цели, пожалуй, стоит кое-кого расстрелять. Но не следует упускать из виду одного обстоятельства. Что такое Эрос без Танатоса?

В е р и н. Опять ваше растленное мифотворчество!

Ч у д о т в о р ц е в. Которому вы также отнюдь не чужды. Один без другого, одно без другого не существует, и ваш Фрейд отлично понимает это. Вот почему Фрейд не разделяет вашего оптимизма. Какое же удовлетворение для тех, кто не знает разницы между жизнью и смертью? Тогда удовлетворение равносильно… отчаянью. (В этот момент в комнату вошел человек во френче. Походка его выдавала кавалериста. В рыжеватых усах заметна была преждевременная седина.)

В о ш е д ш и й. Товарищ Верин, вас просит срочно зайти к нему Феликс Эдмундович.

В е р и н (вставая). Иду. Составьте пока компанию гражданину Чудотворцеву, товарищ Троянов. (Выходит из комнаты.)

Вошедший (останавливаясь у стола напротив Чудотворцева). Ну, здравствуй, дядя Платон.

Ч у д о т в о р ц е в. С кем имею честь?

В о ш е д ш и й. Не узнаешь, что ли? Племяш твой, Кондрашка Троянов.

Ч у д о т в о р ц е в. Неужто и вправду Кондратий? А я не узнал тебя.

К о н д р а т и й. Где тебе узнать? Лет пятнадцать не виделись. Помнишь, когда ты к деду Питириму приезжал?

Ч у д о т в о р ц е в. Як нему три года назад приезжал, только тебя повидать не довелось.

К о н д р а т и й. Верно. Я в армии служил.

Ч у д о т в о р ц е в. В какой?

К о н д р а т и й. Нешто не знаешь? В Красной, вестимо.

Ч у д о т в о р ц е в. Как же, помню; Питирим говорил, что красные казаки – святое Трояново воинство.

К о н д р а т и й. Лучше бы он это брату Аверьяшке втолковал.

Ч у д о т в о р ц е в. А что теперь Аверьян?

К о н д р а т и й. А ничего. В живых его нету.

Ч у д о т в о р ц е в. Убили?

К о н д р а т и й. Убили. А правду сказать, я его убил. Он к белым переметнулся, попался мне, я своей рукой в расход его и вывел.

Ч у д о т в о р ц е в. Сам расстрелял?

К о н д р а т и й. Сам.

Ч у д о т в о р ц е в. Помню, как я первый раз приезжал с матерью моей, с Натальей. Он еще грудной был, все лепетал: Авель Ян, Авель Ян… Как напророчил…

К о н д р а т и й. Авель… Так я, по-твоему, Каин?

Ч у д о т в о р ц е в. Ну и что ж, что Каин? Всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро.

К о н д р а т и й (понижая голос). Может, поэтому я жив еще. А то наших расстреляли видимо-невидимо.

Ч у д о т в о р ц е в. Кто расстреливал? Белые?

К о н д р а т и й. Какие там белые! Красные. Трояново святое воинство.

Ч у д о т в о р ц е в. Питирим сказал небось: кто от красного Трояна к белому Ятрону переметнулся, тому смерть; туда ему и дорога.

К о н д р а т и й. Так он и сказал. А как узнал, что Аверьяна я порешил, на другой день помер.

Ч у д о т в о р ц е в. Слушай, а Михаил Львович знает, что мы с тобой в родстве?

К о н д р а т и й. Кто его знает. Может быть, и не знает. Матери твоей фамилия Темлякова, а не Троянова. Знал бы, так не оставил бы меня с тобой наедине. А может статься, наоборот, знает и меня испытывает, не устрою ли я тебе побег, хотя какой же побег, когда он сам тебя за границу выдворяет. Мой тебе совет, дядя, не мешкай, соглашайся, уезжай. Андрияшку нашего за границей встретишь.

Ч у д о т в о р ц е в. Андрияижу среднего твоего брата? Он-то как туда угодил?

К о н д р а т и й. На фронте к немцам в плен попал да там и остался. Он у них дедово учение проповедует, Троянову веру. Знаменит стал, говорят, как Распутин.

Ч у д о т в о р ц е в. Слыхал я о нем кое-что. Но уезжать отсюда не хочу.

К о н д р а т и й. Был бы ты хоть красный, как я. Тогда понятно было бы.

Ч у д о т в о р ц е в. А я и есть красный. Кровь-то у нас с тобой одна, красная.

К о н д р а т и й. И ты меня братней кровью попрекаешь?

Ч у д о т в о р ц е в. Да не попрекаю я тебя, пойми. А только дед Питирим прав был: ни тебе, ни мне с Трояновой тропы сворачивать не след.

К о н д р а т и й. Хорошо, коли не след, у меня-то след кровавый.

Ч у д о т в о р ц е в. Да ты что, никогда не слыхал, для чего кровь льется? Когда в партию тебя принимали, не говорили тебе?

К о н д р а т и й. Про Интернационал говорили, а про кровь не помню что-то.

Ч у д о т в о р ц е в. Брат, Авель Ян-то, за что с тобой воевал? И ты за что его убил? За землю. В Писании-то сказано: земля отверзла уста свои, чтобы принять кровь брата твоего от руки твоей.

К о н д р а т и й. Дед Питирим говорил так. Да ведь он из ума выжил. Он говорил еще: проклят ты от земли…

Ч у д о т в о р ц е в. Да разве может мать Земля тебя проклясть? А если она и прокляла, то благословила, как мать. Потому и отмстится за тебя всемеро, что ты подвиг совершил. Интернационал-то на что? Чтобы по науке мертвых воскресить. Так вот Аверьяна сперва воскресят, а потом тебя… Поэтому и называют нас «красные».

К о н д р а т и й. По науке говоришь? А кто этой наукой занимается?

Ч у д о т в о р ц е в. Дед Питирим занимался, и я занимаюсь. Нельзя с Трояновой тропы сворачивать, ибо мертвых у нас воскрешать начнут. Для того и врагов убивают, чтобы воскрешать. Последний враг истребится – смерть. А Интернационал значит общее дело. (Эти слова услышал Верин, вернувшийся в свой кабинет. Он отпустил Кондратия и обратился к Чудотворцеву.)

В е р и н. Конечно, хорошо, что вы агитируете членов партии за Интернационал, только это вам не поможет. Расставаться нам с вами придется, насчет вас все решено, и я не понимаю, почему вы так противитесь этому. Ведь не во глубину же сибирских руд вас высылают, а в благополучную комфортабельную Европу где вовсе не плохо, уверяю вас, я прожил там в эмиграции без малого двенадцать лет.

Ч у д о т в о р ц е в (доверительно). Михаил Львович, а как Владимир Ильич относится к моей высылке?

В е р и н. Так же, как я, не сомневайтесь. Более того, скажу вам прямо: это его идея, его решение, его инициатива.

Ч у д о т в о р ц е в. На это нечего возразить, как и незачем напоминать вам, что значит для вас Ленин.

В е р и н. Любопытно, а что значит Ленин для вас, могу я спросить?

Ч у д о т в о р ц е в. Извольте. Ленин осуществил тот синтез Маркса и Фрейда, о котором вы говорили, едва ли не приписывая этот синтез себе. Ленин не говорил о Фрейде, насколько мне известно, потому что для него Фрейд – буржуазный ученый, не заслуживающий упоминания. Ленин – первый в истории человечества гений сознательности. До сих пор считалось, что сознательность и гениальность несовместимы и потому коллективной гениальности не бывает Ленин же – гений коллектива, массовый гений. Это ему принадлежит идея будущего, которое вне смерти и вне бессмертия. Без него вся ваша идеология повиснет в воздухе. Конечно, вы скажете: мы не умираем, но отважитесь ли вы сказать: Ленин – это мы?

В е р и н. Я нахожу ваши рассуждения провокационными.

Ч у д о т в о р ц е в. Когда вы в последний раз видели Владимира Ильича? Как он себя чувствовал?

В е р и н. Не ваше дело.

Ч у д о т в о р ц е в. Нет, это именно мое дело, наше общее дело. Лечащий врач Ленина сказал мне, что его дни сочтены.

В е р и н. Допустим. Но дело Ленина живет, и мы вас вышлем все равно.

Ч у д о т в о р ц е в. Смотрите, не ошибитесь. Я готов указать вам выход из вообще-то безвыходной ситуации. (Кладет на стол перед Вериным лист бумаги.)

В е р и н. Что это? Какое-то подобие египетской пирамиды? Зиккурат?

Ч у д о т в о р ц е в. Ваша мысль работает в правильном направлении. Это усыпальница, предназначенная для царя древних майя. На мой взгляд, она конструктивнее, то есть одновременно монументальнее и уютнее египетской пирамиды. Обратите внимание на эти выступы. Они напоминают лестницу, ведущую в бессмертие. К тому же на этой усыпальнице можно стоять преемнику или преемникам того, кто в ней покоится, именно покоится, потому что такое уютное жилище не для мертвеца. Кто лежит в нем, тот рано или поздно выйдет снова к своим, и с него начнутся те мы, о которых вы так убедительно говорили. (Верин пристально всмотрелся в лист, лежащий передним на столе. В кабинет вошел Кондратий и положил перед Вериным записку. Верин прочитал ее и поднял глаза на Чудотворцева.)

В е р и н. Да, я согласен с Феликсом Эдмундовичем. Ваша ссылка, Платон Демьянович, отменяется. Мы находим возможным оставить вас в Советской России.

В зале запахло табачным дымом. Я осмотрелся и увидел, что Ярлов закурил-таки свою трубку, как бы не удержавшись, от избытка чувств. Или то была продуманная историческая аллюзия?