Книга Беги, хватай, целуй онлайн - страница 2

2

Придя на следующее утро на работу, я застала Крысу, поджидавшую меня со стопкой бумаг, которые надо было отксерокопировать. Она не часто давала мне поручения. В этом заключается парадокс временной работы: начальство никогда не загружает вас как следует, но в то же время не выносит вашего безделья, поэтому основная ваша забота – изображать занятость. Неплохо было бы, сидя за рабочим столом, услышать от своей начальницы такие слова: «Привет! Сегодня мне нечем тебя занять. Совершенно нечем. Так что не стесняйся – покрывай ногти лаком, мастурбируй или просто бездельничай». Но разве такого дождешься! Если ваша начальница заметит, что вы ничем не заняты, а ей, стало быть, нечего проверять, раз вы ничего не наработали, то непременно начнет сетовать, обвиняя вас в ее собственном медленном продвижении по служебной лестнице.

Каждый день я придумывала себе занятия, изображающие деятельность: блуждала по интернету, раскладывала на компьютере пасьянс, звонила в офисы, мол, нет ли каких сообщений, часто наведывалась в туалет, чтобы полюбоваться в зеркале своим делающимся все более обвислым задом и просматривала под столом журналы и газеты. Обычно я листала «Таймс», но в тот день решила почитать «Сити Уик».

Газета «Уик» была главной конкуренткой другой манхэттенской газеты – «Виллидж Войс», и ее бесплатно раскладывали каждую среду по зеленым металлическим ящикам, расставленным на каждом углу в центре Манхэттена. Папа познакомил меня с этим изданием, когда мне было четырнадцать. Придя однажды вечером домой, он бросил на пол прямо мне под ноги номер этой газеты, раскрытый на колонке вопросов и ответов. Автором колонки, озаглавленной «Разговор начистоту», был некий Саймон Ле Грос. Читатели спрашивали его обо всем, что их интересовало, например: «Каково назначение мужских сосков?» или «Откуда произошли непристойные жесты?». И он давал на все подробные остроумные ответы. Покончив с заинтересовавшей меня колонкой, я принялась за обзоры фильмов, заглянула в свой гороскоп и бегло просмотрела несколько комиксов. В целом газета показалась мне несколько эксцентричной, но милой. У меня создалось ощущение, что я узнаю строго охраняемые городские секреты. С тех пор я сама стала брать газету на обратном пути из школы домой. Когда я уехала в Браун, папа время от времени присылал мне по почте вырезки, а теперь, вернувшись в Нью-Йорк, я читаю газету каждую неделю.

Подобно «Войс», в этой газете печаталось множество объявлений частного характера, не предназначенных для детских глаз, а также имелась светская хроника. Правда, в отличие от «Войс», политический уклон «Уик» был правее, чем у Муссолини. Главный редактор, Стив Дженсен, в своей колонке «Коленный рефлекс» чередовал гневные филиппики против Билла Клинтона с коротенькими отзывами о посещении самых фешенебельных ресторанов, и в ответ многочисленные возмущенные читатели неизменно называли его в своих письмах неофашистом. Помимо Дженсена, в газете сотрудничали еще три репортера, ведущих каждый свою рубрику: Лен Хайман, этакий провинциальный папаша-невротик («Ни о чем»); Дейв Надик, вечно подавленный, со склонностью к суициду, страдающий, очевидно, дегенеративным нервным расстройством («Переливание из пустого в порожнее»), а также Стю Пфефер, молодой панк-рокер («Безумная тусовка»). Каждую неделю они потчевали читателей своими новейшими сагами – Хайман в первый раз отводит дочку в детский сад; Надик бросается под колеса автомобиля; Пфефер тискает девчонок на концерте очередной рок-группы. Мне нравилось каждую неделю погружаться во всевозможные душещипательные истории. От этого мне начинало казаться, что мои собственные дела не так уж плохи.

Положив свою сумку, я взяла у Крысы бумаги и не спеша отправилась в комнату, где стоял ксерокс. Нечего торопиться, а то еще вдруг надумает дать мне еще какое-нибудь поручение. Я положила документы на копировальный поддон, но смогла сделать всего одну копию: машина зажевала бумагу. В поисках этой поганой бумажки я начала открывать все дверцы подряд, но тщетно. Я была уже готова разнести аппарат вдребезги, когда услыхала чей-то голос:

– Помощь не требуется?

Я обернулась. За моей спиной стояла тоненькая высокая девушка с черными волосами до плеч. На губах – помада цвета красного бургундского вина, на левой кисти – маленькая татуировка.

– Боюсь, что требуется, – ответила я.

Шагнув к аппарату, незнакомка открыла какую-то не замеченную мной дверцу, яростно вырвала оттуда лист бумаги и с силой захлопнула ее обратно.

– Иногда приходится применять насилие.

– Не хотелось бы мне попасть в число твоих врагов, – заметила я.

– Да уж, не советую.

– Ты тут временно работаешь?

– Ага. Как ты догадалась?

– По татуировке. Я тоже здесь временно. Меня зовут Ариэль Стейнер.

– Сара Грин. – Мы пожали друг другу руки. – Как тебе здесь нравится?

– Кошмар. Ненавижу бездельничать и ненавижу работать, поскольку меня бесит то и другое.

– Я тоже. В колледже я состояла в Международной Социалистической организации, а теперь вот приходится пресмыкаться перед корпоративной Америкой.

– Я тоже состояла в МСО! Ты где училась?

– В Колумбийском университете. А ты?

– В Брауне.

– Ты кто – драматическая актриса, оперная певица ли музыкантша?

– Актриса. А ты?

– А я готовлюсь в рок-звезды. Осваиваю аккордеон и сама сочиняю песни. Хочешь взглянуть на мою конуру?

– Конечно.

Ее комната находилась этажом ниже. Сара забрела к нам, потому что у них сломался ксерокс. У нее под столом красовались наклейки групп «Клэш», «Секс пистолз» и «Риплейсментс»,^[22] а к компьютеру были подключены наушники.

– Разве босс разрешает тебе слушать музыку? – удивилась я.

– Он ничего не знает. Я слушаю, только когда его дверь закрыта, да и то через один наушник, чтобы всегда быть начеку.

Я заметила на столе у Сары розовый листок памятки с несколькими напечатанными словами.

– Неужели ты печатаешь сообщения для босса? – недоверчиво спросила я.

– Нет, – ответила Сара, протягивая мне листок. Под словами «Пока Вас не было» жирными прописными буквами было напечатано: «Я ОБДУМЫВАЛА СПОСОБЫ ВАС УБИТЬ». Я пригласила свою новую подругу пойти со мной на ленч.

Я всегда обедала в «Мет-Лайф-билдинг»,^[23] поскольку у них в мансарде ежедневно между двенадцатью и часом дня устраивались представления – концерты, демонстрация бальных танцев, и вообще, кто только там не выступал. Когда мы с Сарой пришли туда, великолепная гибкая пара из находящегося в этом же здании центра бальных танцев демонстрировала танго. Мы нашли свободные места на открытой трибуне. Сара достала баночку безалкогольного напитка и сэндвич с тунцом, а я – йогурт и кекс из рисовой муки.

– Хотела бы я оказаться на месте этой женщины, – сказала я, разглядывая танцоров. – Этакая безжалостная, порочная красотка, не признающая, когда ей отвечают «нет».

– И я бы хотела, – отозвалась Сара. – Признаться, мои любовные дела ни к черту. Пару недель назад моя подружка Лиз навязала мне своего знакомого скульптора. Мы встретились в баре, а минут двадцать спустя уже вовсю осваивали на его лежанке шестьдесят девятую позицию.^[24] Целых три недели у нас был потрясающий секс, но однажды утром он позвонил мне с сообщением о том, что из Праги вернулась его бывшая подружка и он решил снова с ней встречаться.

– Вот кошмар-то!

– Да ну, ерунда! Прошло два дня, я сидела в кафе на Эй-авеню, неподалеку от дома, и сочиняла тексты к песне, когда на меня начал пялиться один очень похожий на Кейта Ричардса^[25] рокер в своем неизменном прикиде. Двадцать минут спустя мы оказались в его постели в позиции номер шестьдесят девять. В один из следующих вечеров нам нечем было заняться, и когда я спросила, нельзя ли мне привязать его к изголовью кровати, мой любовник выскочил из постели и давай вышагивать взад-вперед по комнате. Он все повторял, что не верит своим ушам – настолько все это странно, – и спрашивал, не извращенка ли я. Сам, поди, тайный педик, вот и переполошился.

– Надеюсь, ты ему это не сказала?

– Нет. Только подумала. Я просто смотрела, как он ходит кругами. Мне очень хотелось спросить: «Не пойти ли нам в постель и там все обсудить или тебе нравится быть злобным придурком?»

– Я бы обязательно спросила, а ты?

– Нет. Я ничего не сказала, встала, оделась и отправилась на квартиру одного своего бывшего приятеля. У нас с ним произошел очень болезненный разрыв.

– И давно вы расстались?

– Шесть лет тому назад. Наш роман завязался в старших классах школы, еще в Парамусе, откуда я родом. Потом он поступил в Нью-Йоркский университет, но мы продолжали изредка встречаться, пока я училась в колледже. Сейчас пытаемся перестать трахаться, но это нелегко. Ты ведь сама знаешь, эти узы привязывают тебя к человеку.

– Угу, – согласилась я. – Мы с моим дружком из Брауна, Уиллом, продолжали заниматься сексом еще целых четыре месяца после того, как он меня бросил.

– А почему он тебя бросил?

– Я обманывала его с Бо Родригесом, президентом ассоциации «Студенты против классового угнетения».

– И твой дружок вас застукал?

– Нет. Я познакомилась с Бо на вечеринке первокурсников осенью, сразу после того, как мы с Уиллом начали встречаться, но я ничего не говорила ему до конца семестра. Меня терзало чувство вины, и однажды утром, лежа с Уиллом в постели, я во всем призналась. Он столкнул меня на пол, заявив, что никогда не сможет больше мне доверять, но все же не порвал со мной. Мы встречались еще целый год, но в наших отношениях преобладали взаимные оскорбления; мы только и делали, что дрались и трахались. В конце концов, он все же бросил меня в январе, на втором курсе, но мы время от времени спали с ним вплоть до самого мая.

– Парни так странно реагируют, когда их подружки спят с другими.

– Я не спала с Бо. Он только залезал мне под кофточку.

– Вот смехота! Выходит, твой бойфренд взбесился из-за петтинга?

– Его отец бросил мать ради другой женщины, так что его представления о верности несколько старомодны.

Сара понимающе кивнула. Я выбалтывала все подряд, но ее это не смущало. Понятно было, что я никогда не смогу перещеголять ее по части всевозможных странностей и отклонений. До конца обеденного перерыва она успела поведать мне, что в отдельные моменты своей жизни была близка к самоубийству; страдала булимией;^[26] сидела на сильнодействующих антидепрессантах; была президентом молодежной храмовой группы; залетала; принимала наркотики, в том числе кокаин; в качестве винтика системы становилась членом всевозможных национальных и профессиональных ассоциаций, какие только можно придумать, включая Общество анонимных алкоголиков и «Фи-бета-каппа» – привилегированную организацию студентов и выпускников колледжей. В свете ее прошлого я посчитала, что не слишком огорошу Сару, рассказав о Джеймсе.

– Похоже, он порядочный прохвост, – заметила она. – И к тому же провокатор.

– В каком смысле?

– Он из тех, кто, зайдя в бар и увидев там двух ссорящихся парней, подает одному из них пушку, а сам уходит.

– А я – тот парень, которому он вручает пушку, или тот, которого сейчас пристрелят?

– Это всего лишь метафора. Я имею в виду, что ему нравится нажимать на кнопки. Если ты согласна, чтобы кто-то тобой манипулировал, тогда валяй! Но если тебе нужен друг, то лучше поищи парня, не имеющего серьезных возражений против твоего присутствия в его постели.

Джеймс действительно оказался прохвостом. В тот вечер на репетиции он не сказал мне ни слова и каждый раз, поймав мой взгляд, отворачивался. Сначала я подумала было, что, узнав о его слабости, я имею шанс больше ему понравиться – а вовсе не наоборот. Выходило как-то глупо. Я не понимала, каким образом начавшаяся интрижка могла так быстро перерасти у него в отвращение.

Когда Джеймс направился к выходу, я подбежала к нему со словами:

– Постой, давай поговорим.

– Нет, – отрезал он и выскочил вон.

Я позвонила ему из дома, но не застала и оставила сообщение на автоответчике. Джеймс так и не перезвонил мне.

За следующие несколько недель я послала ему еще с полдюжины сообщений, но он не ответил ни на одно. Обычно на репетициях Джеймс держался нормально, но никогда не заговаривал со мной во время перерывов. Я старалась забыть о нем и с головой погружалась в роль. Иногда это помогало. Бывало, я репетировала с Джином сцену и так увлекалась, что забывала о присутствии Джеймса. Но случалось и так, что, поймав взгляд Джеймса из зрительного зала, я сбивалась, и тогда приходилось заглядывать в текст.

Однажды, примерно за неделю до премьеры спектакля, около часа ночи зазвонил телефон. Родители и Зак уже спали, да я и сама уже начала отключаться. Я бросилась в гостиную и сняла трубку.

Это оказался Джеймс.

– Послушай, – сказал он, – кто-то звонит мне в районе часа последние две ночи, а потом вешает трубку. Это не ты?

Не знаю, что взбесило меня больше – то, что у него хватило наглости позвонить среди ночи и спросить, или же то, что он и понятия не имеет о собственной наглости. Я понимала, что, возненавидев Джеймса, не прибавлю себе душевного спокойствия – как, впрочем, и продолжая сохнуть по нему, – но, похоже, все же сделала шаг в нужном направлении.

– Не хочется разочаровывать тебя, Джеймс, – произнесла я со всем высокомерием, на какое только оказалась способна, – но это не я.

И быстренько повесила трубку, пока он не успел ничего ответить.

Вопреки неудаче с Джеймсом, рок-спектакль «Лолита» имел потрясающий успех. Первые две недели августа у нас почти на каждый вечер был аншлаг. Я танцевала и играла на кларнете. Сцена в машине с Джином стала гвоздем спектакля, а в окончательный вариант сценария вошла большая часть диалога из «Вани в моей вагине». Мы встречали зрителей у дверей и потчевали бесплатным пивом и вином, умышленно начиная спектакли на полчаса позже, чтобы люди успели настроиться на нужный лад.

Джин придумал, чтобы я время от времени спускалась в зрительный зал пообщаться со зрителями. Это была моя любимая часть представления. Я могла усесться на колени какому-нибудь горячему пареньку, обнять его руками за шею и нашептывать ему на ухо: «Ты мне так нравишься…» – пока его девушка не начинала бросать на меня косые взгляды, после чего я обычно шла к следующему парню.

Из-за этого сидения на чужих коленях и из-за рассказа про «Ваню» я усомнилась, стоит ли мне приглашать родителей. За день до премьеры я усадила их за стол и сказала: «Некоторые места в спектакле могут смутить вас. Если не захотите прийти, я не обижусь». Вот они и не пришли. А я все-таки обиделась, но не подала виду, поскольку не знала, как им объяснить, что, несмотря на мое заявление, они все-таки обязательно должны были прийти.

Сара посмотрела спектакль три раза. Она сказала, что моя игра посрамила крошку, сыгравшую главную роль в фильме Кубрика.^[27] Признаюсь, я не решилась пригласить Фей. Ей шестьдесят лет, да и продвинутой ее не назовешь. Если бы она посмотрела спектакль, то посчитала бы меня дешевкой, а вовсе не талантливой актрисой.

Однажды вечером, когда я возвращалась домой из театра, кто-то дотронулся до моего плеча. Обернувшись, я увидела долговязого парня с курчавыми каштановыми волосами. Незнакомец сказал:

– Я просто хотел сказать, до чего же ты потрясная!

«Так-так», – подумала я.

– Большое спасибо. Мне очень лестно.

У моего поклонника был слегка курносый нос, и на кончике одного волоска сиротливо висел кусочек засохшей белой сопли. Но это не вызвало у меня отвращения. Напротив, я была очарована. Красивый парень, но с присущими человеку слабостями.

– В программке сказано, что часть сценария спектакля создана тобой, – сказал он. – Какая именно?

– Сцена в машине и история о «Ване с Сорок второй улицы», которую я рассказываю.

– Я так и подумал, что это написала ты. Это мое самое любимое место в пьесе.

– Спасибо, – повторила я.

Он улыбнулся мне, а я не знала, что сказать еще. Ведь если я попытаюсь завязать знакомство со случайным зрителем, он посчитает меня доведенной до полного отчаяния девицей. Не успела я это подумать, как ко мне подошел с поздравлениями кто-то еще. Я на мгновение отвернулась, а когда посмотрела в его сторону опять, парня уже не было.

Как только мы отыграли спектакль, я начала подыскивать себе квартиру. Я накопила больше двух тысяч долларов. Пора было подумать об отдельном жилье. Я хотела жить в Бруклине – не только потому, что он дешевле Манхэттена, но и потому, что я всегда гордилась своими туннельно-мостовыми корнями. Неправильно думать, что Бруклин-Хайтс представляет собой находящиеся по соседству с центром трущобы; напротив, это самый элитный микрорайон, населенный «стопроцентными американцами», – не то что Верхний Ист-Сайд.^[28] Не стоило порывать с уютными улочками, на одной из которых я родилась, и стремиться сменить их на фешенебельный район. Я все-таки выходец из среднего класса, и мне присуши устремления рабочего люда.

Однажды после обеденного перерыва, когда Крыса была на совещании, я вошла в раздел частных объявлений сайта «Виллидж Войс» (именно таким образом нашла себе квартиру Сара) и как раз просматривала «Однокомнатные квартиры в Бруклине». В пятом по счету объявлении я прочла: «Кэррол Гарденс – большая квартира-студия на тихой зеленой улице, в пяти кварталах от станции метро «Сани» (линия «Ф»); большой встроенный шкаф, паркетный пол; 750 долларов в месяц. Спросить Эла Казанову».

Я восприняла эту фамилию как знак свыше. Может, этот парень принесет мне удачу в любовных делах? Я договорилась посмотреть квартиру после работы и предложила Саре пойти вместе со мной.

Выйдя из метро и осмотревшись, я сразу же влюбилась в район. Тихие, утопающие в зелени широкие улицы, и в каждом выходящем на улицу дворике – статуя Девы Марии. На крылечках сидели на ступеньках пожилые женщины и рассматривали прохожих; мужчины в нижних рубахах высовывались из окон последнего этажа; дети играли в хоккей; а мамы-яппи катили младенцев в открытых колясках.

Дом из бурого песчаника стоял на углу Клинтон и Лежер-стрит, всего в нескольких кварталах от автострады Бруклин-Куинз. Мы позвонили, нам открыл здоровенный мужчина лет сорока с лишним.

– Это я вам звонила, – сказала я. – Меня зовут Ариэль.

– Очень приятно, – Эл. – Он свысока взглянул на Сару. – Вы ничего не говорили насчет соседки. Так не пойдет. Квартира слишком мала для двоих.

– Это просто моя подружка, – пояснила я. – Квартира нужна только мне.

– Ну-ну, – произнес он, по-прежнему недоверчиво глядя на Сару и проводя нас внутрь.

В прихожей пахло плесенью и кошками. Справа от входной двери виднелась батарея отопления, и на ней примостилась статуэтка юноши с золотистыми волосами и четками вокруг шеи.

– Кто это такой? – поинтересовалась я.

– Святой Кристофер, – прозвучало в ответ.

Я решила, что, пожалуй, не буду ставить на дверной косяк шкатулку со свистком, на котором написано какое-нибудь изречение на иврите.

– Я живу ниже этажом вместе с братом Карлом, – сказал хозяин, поднимаясь по лестнице. – Нам не нужны шум и всякие глупости. Карл много работает и дома нуждается в покое.

– Чем он занимается? – спросила Сара.

– Он директор похоронного бюро.

– А вы где работаете? – поинтересовалась я.

– О, я не могу работать, – сумрачно произнес Эл.

– А почему?

– У меня повреждена нога. Я ее сломал на стройке восемь лет тому назад, и с тех пор она страшно болит. Но я предъявил иск городу, и, похоже, скоро все должно устроиться.

– И давно вы предъявили иск? – спросила Сара.

– Сразу после несчастного случая. Еще в восемьдесят восьмом.

Когда мы поднялись на верхнюю лестничную площадку, я заметила в стене нишу глубиной около трех футов.

– Здесь что, была статуя? – спросила я у Эла.

– Нет, – ответил он. – В каждой квартире в Кэррол Гарденс есть такая ниша. Это для того, чтобы, когда вы умрете, ваш гроб пролез. Предполагалось, что тот, кто вселится в дом этого округа, проживет здесь всю свою жизнь.

Идея мне понравилась – вот только мне не особенно хотелось, чтобы мой гроб выносил Эл.

Он открыл дверь квартиры, и я вошла, затаив дыхание. Квартирка была уютной и светлой. Справа находились два окна, выходящие во внутренний двор, с видом на автостраду Бруклин-Куинз. Слева размещались кухня-столовая, огромный стенной шкаф и крошечная ванная комната с раковиной из огнеупорной пластмассы, большой голубой ванной и унитазом. Пока я проверяла краны, вошла Сара.

– Ну, как тебе? – шепотом спросила я.

– Думаю, предложение очень выгодное, – сказала подруга.

Я подошла к Элу и заявила:

– Я согласна.

Ко времени переезда я похудела до ста двадцати девяти фунтов. Не Карен Карпентер,^[29] конечно, но достаточно худощавая, чтобы предстать перед Фей в качестве кандидатки на амплуа инженю. Короче говоря, как-то раз, во время обеденного перерыва, я переоделась в коричневую мини-юбку, облегающую черную футболку, высокие красные ботинки, как у танцовщиц в ночных клубах, и поехала на автобусе в ее офис. Когда я сняла куртку, Фей сказала, что я преобразилась до неузнаваемости и что она начнет немедленно предлагать меня на безликие стандартные роли сексуальных девчонок.

Через два дня она действительно отправила меня на пробы для новой телевизионной комедии на Эн-Би-Си. Режиссером был Фил Натансон,^[30] создатель нашумевшей в 80-е годы комедии о рассерженных почтовых служащих – «Вернуть отправителю». Новый фильм назывался «Папаша демократов раскололся». В нем рассказывалось о вдове рабочего Джине, в возрасте сорока пяти лет поступившей в один из элитных университетов Новой Англии (снова в школу!) и вступившей в серьезный конфликт с правящим классом на культурной почве. Мне досталась роль Бриджет – неизменный персонаж сериалов – обеспеченная продувная студентка из одной группы с Джиной, чей циничный и снобистский взгляд на вещи резко контрастирует с доморощенной мудростью Джины.

– Им нужна молодая Дороти Паркер,^[31] Френ Лейбовиц^[32] поколения Икс,^[33] – сказала мне Фей по телефону. – Язвительная и забавная, искушенная в жизни.

– Отпад! – сказала я.

– Подкрасься немного, когда пойдешь. Станешь еще привлекательней.

После работы я просмотрела текст роли. В моей сцене Бриджет приходит в пустую аудиторию, видит сидящую в первом ряду Джину и спрашивает: «Вы – уборщица?» А Джина в ответ объясняет, что она студентка, и пускается в пространные разглагольствования о классовом сознании, которые звучат весьма комично. В конце сцены обе они близки к тому, чтобы сделаться хорошими друзьями. Это было примитивно и никуда не годилось, но некоторые реплики звучали остро, и я чувствовала, что смогу ухватить их.

Пробы на роль были назначены в субботу, во второй половине дня. Все утро я просматривала сценарий, а потом гладко зачесала волосы и заколола их сзади в пучок, хорошенько наштукатурилась и нацепила черный топик в рубчик на молнии с воротником из искусственного меха, коричневую мини-юбку и туфли на платформе. Я почувствовала себя шикарной девчонкой. Богатой примадонной. Настоящей Сарой Джессикой.^[34]

Придя на пробы, я увидела десятки других Френ Лейбовиц с менее выраженной, чем у меня, семитской внешностью. Все они сидели в приемной, подправляя косметику и читая текст роли. Я даже узнала некоторых, бывших на прослушивании для «Всех в досье!». Я зарегистрировалась, а через несколько минут из кабинета вышла белокурая беременная женщина в комбинезоне и назвала мое имя.

Комната для прослушивания была прямоугольной и светлой, с высоким потолком. В дальнем конце сидел пятнадцатилетний мальчик, позади которого стояла видеокамера.

– Это Кевин, – сказал режиссер по кастингу. – Он будет подыгрывать тебе.

– То есть… вы хотите сказать, что он – это Джина, вдова рабочего?

– Да.

– Ну и дела: мало ей того, что она беременная, она еще и старшего сыночка с собой на работу привела! Каким образом, интересно, я должна выстроить правдоподобную сцену, играя в паре с ребенком, да к тому же с мальчишкой?

Встав позади камеры, женщина-режиссер посмотрела в объектив.

– Сначала прорепетируем, а потом я сниму. Выучила роль?

– Нет. А что – надо было?

– Разумеется.

Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног.

– Прошу прощения, но мой агент ничего мне не сказала по этому поводу, так что я…

– Ты пришла на телевидение, – сказала женщина. – Всегда надо как следует учить текст роли. – Между прочим, я еще старшеклассницей бывала на телевизионных пробах, но никогда не учила роль и при этом ни разу не слышала нареканий со стороны режиссера по кастингу, однако возражать сейчас явно не стоило. – Если понадобится, – добавила она, – заглядывай в сценарий. Скажешь, когда будешь готова.

Я прочла роль вполне прилично, но в конце режиссер сказала:

– Ты уткнулась в сценарий, и я не вижу твоего лица. Давай-ка попытайся сыграть, не заглядывая в текст! Сцена совсем коротенькая. Отложи сценарий, назови себя. Давай! – Она ободряюще мне улыбнулась.

Я робко положила странички на пол. Режиссер встала позади камеры. Зажглась красная лампочка, осуждающая меня на смерть.

– Представься, пожалуйста.

– Ариэль Стейнер, – произнесла я, словно начиная хвалебную речь. Потом посмотрела на свои руки, в отчаянии пытаясь скрыть за высокомерием неуверенность, и одарила мальчишку покровительственным взглядом, представляя себе, что он – женщина, итальянка, сорока пяти лет от роду, и открыла рот.

Ни звука. Я совершенно растерялась, но в следующее мгновение проворно наклонилась за сценарием, пропав ненадолго из кадра, и, взглянув на первые строчки, положила листки обратно на пол. Потом произнесла: «Вы – уборщица?» – вкладывая в эту реплику всю злобу ограниченного человека, на какую была способна.

На этот раз получилось еще хуже, чем в первый. Шутки выходили все более жалкими и плоскими, поскольку всю свою энергию я направляла на то, чтобы правильно произнести слова роли.

– Но ты ведь знаешь текст, – сказала режиссер по кастингу, когда я закончила. – Попробуй еще, и на этот раз можешь держать сценарий на коленях.

Она пыталась подбодрить меня, но я все равно ее ненавидела. Я ненавидела ее за то, что она разговаривает со мной снисходительно, за то, что заставляет говорить роль наизусть, за то, что вынуждает меня играть сцену на пару с ребенком. Но я понимала, что злиться нельзя. Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и уловила запах собственного пота – такой противный, что он едва не свалил меня с ног. Я чувствовала, как тушь тоненькой струйкой стекает у меня по лицу.

В следующий заход я уже помнила все слова, но из-за внутреннего напряжения нужного комического эффекта не получилось. У меня пропало всякое желание понравиться режиссеру или себе самой. Начиная со второй половины сценки, я стала говорить умышленно монотонно. Ситуация становилась безнадежной: невозможно было преодолеть неприязнь этой женщины.

Под конец, натянуто улыбнувшись, она проводила меня до двери. Я быстро взглянула на прочих, подающих надежды, соискательниц, не забывших выучить текст роли и подкрасить глаза водостойкой тушью. Мне захотелось выхватить автомат и уложить их всех одной очередью.

Тем не менее, выйдя на улицу, я не стала плакать. Я просто поняла, что в жизни иногда выигрываешь, а иногда проигрываешь. По крайней мере, мне впредь наука: никогда не идти на телепробы, не выучив предварительно роль. Но потом я принялась фантазировать: а что, если вопреки моей ужасной читке я все-таки получу эту роль? Один из преподавателей театрального искусства в Брауне, бывало, рассказывал нашей группе байки о знаменитых современниках, неудачно проявивших себя на пробах, но все-таки признанных впоследствии, потому что некий режиссер по кастингу разглядел в них божий дар, который и помог им стать звездами.

Я себе это очень ясно представила. Фил Натансон сидит в своем залитом солнцем офисе киностудии «Бербанк», покуривая гаванскую сигару и наблюдая за тем, как бесталанные потаскушки одна за другой пытаются выглядеть забавными и развязными одновременно. В тот момент, когда тысячная за день шлюшка назовет себя, его круглая жирная голова начнет клониться книзу, и тогда вдруг на экране появлюсь я. Выковыривая серу из своих мерзких ушей, он услышит слова «Ариэль Стейнер», и тут чистый беззащитный тембр моего голоса заставит его резко поднять голову к монитору. Позабыв первые слова, я пропаду из кадра, чтобы заглянуть в сценарий, и эта заминка будет исполнена такого неожиданного комического очарования, что толстые щеки Фила сморщатся в довольной улыбке. И хотя я буду трогательно запинаться до конца сценки, его улыбка перерастет в смешок, а смешок – в вопль одобрения. «Да это же молодая Дороти Паркер! – завопит он, вскакивая на ноги. – Френ Лейбовиц поколения Икс! Язвительная! Забавная! Искушенная! Вряд ли можно ожидать от нее решительных действий, но ее естественный сардонический стиль – как раз то, что мне нужно!»

И Фил помчится к красному телефону горячей линии, которым пользуется лишь в особых случаях, как, например, в тот раз, когда он открыл новую суперзвезду сериала «Вернуть отправителю», Фреда Хэнсона. Наклонившись к телефону, он проорет в трубку помощнику режиссера и своему зятю: «Стен, оторви задницу от стула и дуй сюда!» Через две секунды Стен вбежит в кабинет, и, просмотрев мой второй дубль, они в один голос воскликнут: «Эта новенькая – именно то, что мы ищем!»

– Эта цыпочка – будущее телевидения! – заметит Стен.

– Сам знаю! – буркнет в ответ Фил. После чего он сразу же позвонит Фей и немедленно утвердит меня на роль. И с этого начнется мое покорение мира.

Но потом я поняла, до чего же была наивна. Я пыталась убедить себя в том, что как раз моя недостаточная подготовленность, моя неспособность следовать правилам выделят меня из прочих как человека, не боящегося сделать дерзкий выбор. Но это было просто глупо. Забыв выучить роль, я сама подписала себе приговор. До Фила моя проба, скорее всего, просто не дойдет, потому что меня наверняка забракуют еще до отправки пленки в Лос-Анджелес. Подойдя к таксофону, я позвонила Саре и пригласила ее вместе выпить.

Мы договорились пойти в бар «Нейкл». Нам приходилось бывать там раньше. Этот бар находится на Ладлоу-стрит, к югу от Хаустон-стрит; там есть отдельные кабинеты, бильярдный стол и два игровых автомата, а на стенах развешены картинки в стиле поп-арт. В выходные мы всегда уходили отсюда не позже девяти, а по будням сидели допоздна. Этот бар внесен в справочник «Прогулки по Нью-Йорку». Поздно вечером в выходные здесь можно увидеть столько немцев, что начинает казаться, будто вы попали на сборище молодых нацистов.

Войдя в помещение, я сразу заметила у стойки Сару: она разговаривала с невероятно худым смуглым парнем. Я порадовалась, что на мне была кричащая, безвкусная одежда сексуально озабоченной девчонки. Парень мне улыбнулся, а Сара сказала:

– Привет, Ар. Это Джош Малански. Мы вместе учились в Колумбийском университете. Вот – только что столкнулись на улице, и я пригласила его составить нам компанию.

Малански. Должно быть, соплеменник. Что определенно вдохновляет. Начиная с пятнадцати лет я уже на десятой минуте знакомства с интересующим меня парнем задавалась вопросом: не еврей ли он? Едва поняв, что передо мной еврей, я даю волю фантазии, придумывая наше совместное будущее. В голове возникают картины нашей свадьбы с участием главного раввина: родители проливают слезы умиления, а жених бросает под ноги бокал, который со звоном разбивается.

Это не значит, что я не разденусь перед чужаком. Разумеется, разденусь. Просто это корни, которые о себе напоминают… Никогда не смогу себе представить, что в отношениях с неевреем^[35] у меня есть какие-то перспективы. Как бы хорош он ни был, он все-таки гой. Мы можем трахаться, как дикие вепри, и не важно, насколько хорошо нам будет. Ведь я все время буду пытаться отогнать от себя видение рыдающих родителей, узнавших, что я полюбила чужака, и проклинающих меня. Я буду представлять себе, как мы венчаемся в одной из церквей Лас-Вегаса – такой, где заключаются вынужденные браки и кишащей неопрятными новобрачными из числа белых босяков.

Я уселась на высокий табурет рядом с Джошем и заказала виски «Джеймсон» со льдом. Это Сара приучила меня к такому напитку. Она сказала, что от него становишься настолько крутым, что и не подступиться. Вкус у виски был отвратительный, но я рассудила, что за все надо платить.

Когда бармен поставил передо мной бокал, я заметила, что Джош пьет безалкогольное пиво. Это меня заинтриговало. Может, алкоголь творит с ним что-то ужасное? Единственное, что возбуждает меня больше принадлежности к еврейству, – это мучительное загадочное прошлое.

– Чем ты занимаешься, Джош? – спросила я.

– Играю на барабане в трех группах и работаю в издательстве «Кинко» на Хьюстон-стрит.

– А правда то, что говорят о барабанщиках?

– А что о них говорят?

– Что все они неуравновешенные, непостоянные и легко возбудимые, как в английской рок-группе «Спайнэл Тэп».

– Пожалуй, этот стереотип не лишен смысла, – сказал Джош, усмехаясь. – Большинство моих знакомых барабанщиков именно такие. Хотите посмеяться, девчонки?

– Конечно, – сказала я.

– Как называется чувак, околачивающийся около музыкантов?

– Ну и как?

– Барабанщиком.

Я улыбнулась. Сара фыркнула.

– Если барабанщик пускает слюни с каждой стороны рта – что это может значить?

– И что же?

– То, что сцена горизонтальная.

– Класс, – откликнулась Сара.

– А как насчет того стереотипа, что барабанщики якобы выклянчивают деньги у своих подружек? – спросила я. – Правда ли это?

– Отчасти, – сказал Джош.

– А ты выпрашиваешь деньги у своей подружки?

– У меня нет подружки.

Сара бросила на меня выразительный взгляд, потом поднялась, собираясь уйти.

– Мне надо… поупражняться на аккордеоне, – сказала она. – Приятно было встретиться, Джош. Позвони мне потом, Ар.

Мы с Джошем смущенно ухмыльнулись, и он заказал еще одно безалкогольное пиво.

– Ты завязал, что ли? – поинтересовалась я.

– Угу. Завязал с выпивкой пару месяцев назад. Я путешествовал по Южной Америке и каждый вечер напивался. А потом ввязался как-то в Лиме в жуткую драку. Вот так я и заработал это.

Он указал на шрам на левой щеке, длиной около двух дюймов. Моя вагина моментально превратилась в скважину глубиной пятьдесят футов. С тех пор как я увидела на обложке журнала «Уимен» снимок рябого Чарлза Буковски,^[36] мужчины с дефектом кожи сделались для меня идолами. Чем больше шрамов, тем лучше. Эдвард Джеймс Олмос,^[37] Томми Ли Джонс,^[38] Джеймс Вудс,^[39] Деннис Миллер, Билл Мюррэй^[40] – все они заставляют меня трепетать от желания.

– А у меня есть шрам на подбородке, – сообщила я. – Упала с велосипеда, когда мне было двенадцать. – Я откинула голову назад, чтобы продемонстрировать Джошу шрам. Я всегда оцениваю перспективы романа с парнем по его реакции на мой шрам на подбородке. Если он им заинтересуется, я знаю, что мы можем связать наши жизни. В противном случае – надежды никакой.

– Довольно мило, – сказал он, одобрительно кивнув. – Мне кажется, шрамы сексуальны. Они говорят о характере человека.

Я все больше таяла от этого парня, и чем дальше, тем мне рядом с ним становилось все лучше. Выяснилось, что он родом из Теллюрайда,^[41] последние семь месяцев путешествовал, а сейчас живет с друзьями в Уилмсберге. На губах Джоша мелькала добрая улыбка, а по временам он разражался громким раскатистым смехом. И мне показалось, что в целом он гораздо лучше Джеймса подходит на роль бойфренда.

После третьего «Джеймсона» я предложила перебраться в кабинет в конце зала. Там я уселась, а Джош лег, положив голову мне на колени и закрыв глаза. Мне хотелось завизжать от восторга, но я и виду не подала. Взяв со стола «Виллидж Войс», я принялась листать газету, нарочно слегка касаясь страницами его рук.

Немного погодя Джош взял мою руку и накрыл ею свою, все еще не открывая глаз. Так продолжалось около десяти минут, а потом я решилась на более смелый шаг. Дотронувшись другой ладонью до его лица, я стала поглаживать его шершавую кожу, шрам и губы. Джош открыл глаза и притянул меня к себе.

Здорово! У него были податливые и приятные на вкус губы, поскольку он пил безалкогольное пиво. Я помогла ему сесть, чтобы прижаться к нему, и потом мы целовались и терлись друг о друга прямо на диванчике. Пусть даже нас видели – мне было наплевать. Он был именно таким, какого я искала: непьющий еврей со шрамом, да к тому же позволяет мне верховодить. Я спросила, не хочет ли он пойти ко мне.

Был душный августовский вечер, а в нашем метро нет кондиционеров, так что, выйдя на станции «Кэррол-стрит», мы купили две банки сока в закусочной напротив и пили их по пути ко мне домой. Когда мы поднялись в квартиру, я поставила остатки сока в холодильник, выключила свет и зажгла потолочную подсветку.

Я надеялась, что Джош не сочтет убранство моей квартиры несовершенным. Кровать с матрацем «футон» была покрыта дешевым красно-зеленым пледом. Справа от кровати стояли ломберный стол с компьютером и серый металлический складной стул, который я приобрела в универмаге. Между окнами возвышался книжный шкаф из ДСП, а у правого окна располагался импровизированный видеомузыкальный центр – высокие стойки с компакт-дисками, два ящика из-под молочных бутылок, на которые я поставила видеоплейер и CD-проигрыватель, а также две колонки из дерева, купленные родителями еще в семидесятые. Напротив телевизора находился еще один матрас, импровизированный диван, но по неизвестной причине он никак не желал оставаться на месте, так что вам удавалось просидеть на этом диване минут пять, после чего вы соскальзывали на пол.

Если мебель и не вполне соответствовала университетскому духу, то уж постеры были что надо. Правда, я успела сослать на кухню наиболее вызывающие из них: «Танцующих девушек» Матисса, «Поцелуй» Климта и Боба Марли.^[42] Над кроватью висел постер с изображением Боба Дилана в фильме «Не оглядывайся». На противоположной стене расположились Джонни Депп в «Мертвеце»; обложки с альбомов Джоан Арматрадинг;^[43] «Звуковая дорожка» и другие альбомы Джима Кроуса;^[44] «Время в бутылке» и «Старый потрепанный флаг» Джонни Кэша;^[45] фотография Чарлза Буковски в рамке; кадр из «Скажите хоть что-то…», где Джон Кьюсак^[46] запечатлен в обнимку с Йоной Скай,^[47] а также подаренная мне бабушкой литография старинного еврейского изречения: «Бесер цу штарбн штейндиг ви цу лебн ойф ди книес».

– Что это значит? – спросил Джош, уставившись на литографию.

– «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», – пояснила я. – Это не значит, что я против время от времени побыть на коленях… Ради действительно стоящей вещи.

Он покраснел и направился к стойкам с компакт-дисками. Я немного занервничала. Мне всегда хотелось, чтобы парни похвалили мою коллекцию – ведь они по большей части считают, что девчонки плохо разбираются в музыке, а я хочу стать одним из немногих исключений. Некоторые тащатся от моего Руфуса^[48] и Чаки Кхан,^[49] другие – от «Себадо»^[50] или Колтрейна,^[51] но что впечатляет буквально всех – это моя коллекция Дилана: у меня четырнадцать его альбомов.

Я начала фанатеть на последнем курсе колледжа, когда увидела его в фильме «Не оглядывайся».

Мы ходили на него с моим приятелем из Международной Социалистической организации по имени Джейсон Левин. Едва Боб появился на экране – несчастный, молодой и губастенький, – как у меня в голове возникла фантазия, которая подзаводит меня даже и сегодня: я отталкиваю Джейсона, врываюсь на экран и прыгаю в объятия любимого. Дилан отбрасывает в сторону текст своих «Тайных ностальгических блюзов», чтобы подхватить меня и отнести в свой гостиничный номер. Там он берет гитару и вполголоса исполняет «Это утро одно из многих», «Видения Иоанны» и «Все хорошо, мама» – именно в таком порядке. По окончании попурри я ставлю гитару на подставку, снимаю с него солнечные очки и сапоги, расстегиваю молнию на его узких темных джинсах и притягиваю возлюбленного к себе. Он срывает с меня одежду и, покачав головой, говорит: «Именно о тебе я и мечтал!»

«А я сама это прекрасно знаю», – воркую я в ответ, втягивая в себя его внушительный семитский пенис, и Боб наполняет всю меня музыкой – от самого нутра до кончиков волос. Я чувствую, как во мне бушует водоворот его безудержной страсти, которая наконец заставляет меня взорваться ликующим криком. Я начинаю содрогаться, он эякулирует, и мы согласно трепещем блаженной дрожью – его расслабляет моя любовь, а меня – его гениальность. Но вот наши совместные содрогания затихают в этой безумной пламенеющей ночи, и, прежде чем отлепиться от меня, он произносит слабым гнусавым голосом: «Джоан Байес до тебя далеко, детка». Потом тянется к губной гармонике на ночном столике и зажигает сигарету. Я кашляю от дыма, а он притрагивается ладонью к моей щеке, с любовью глядя на меня, в восхищении от нашего духовного и плотского единения.

Но вдруг, хлопнув себя по лбу, Боб вспоминает, что ему пора возвращаться в фильм. Мы врываемся в уличную сцену из фильма и целуем друг друга на прощание, при этом на нас с интересом взирает Аллан Гинзберг.^[52] Зрители в кинотеатре в тот же миг задаются двумя вопросами: а) «Где находился Боб последние сорок пять минут?» и б) «Что делает на экране эта цыпка?». Пока они протирают глаза, полагая, что им все пригрезилось, я ныряю с экрана обратно на свое место. Джейсон приходит в себя, а Боб запевает песню с самого начала, периодически приподнимая солнечные очки и подмигивая мне, словно говоря, что никогда меня не забудет.

– Мне нравится твоя коллекция, – сказал Джош.

– Спасибо, – откликнулась я. – Что хочешь послушать?

Когда он произнес: «Если можно «Горизонты Нашвилл»», мое сердце подпрыгнуло к потолку, украшенному разводами от протечек, потому что этот альбом уже давно стал моим самым-самым любимым. Бывало, мы с Джейсоном, лежа на его кровати, снова и снова слушали то место из «Девушки из северной страны», в котором Дилан перевирает стихи, и вместе смеялись. С тех самых пор я уверилась в том, что мой «идеальный мужчина» тоже отметит этот отрывок.

Я вынула диск из коробки и вставила в плейер. Потом залезла под одеяло, и Джош улегся рядышком. Я сняла кое-что из одежды. Он разделся полностью. Нагишом он казался еще более тощим, что слегка меня обеспокоило. Мне и раньше приходилось иметь дело с ухажерами, чьи детородные органы не отличались достаточными размерами, и веселого в этом, конечно, мало. Я – девушка думающая и потому решила для себя, что не стану пополнять свой любовный список случайно задохнувшимся партнером.

Но тело Джоша было податливым, как и его губы, и через некоторое время все мои страхи улетучились. Когда дело в песне дошло до путаницы, он сказал:

– Мне нравится это место.

Я была на седьмом небе.

Мы повозились под одеялом, и тут Джош спросил:

– У тебя, случаем, нет… сама понимаешь чего?

У меня этого не было, но ведь один из нас вполне мог сходить в магазин на Корт-стрит и купить. С другой стороны, я опасалась, что, если так быстро сдамся, он может потерять ко мне интерес. Поэтому я сказала:

– К сожалению, нет. Но даже если б и был, я не уверена, что мне этого хочется. Ты мне слишком нравишься. Давай пока подождем. Не подумай, что ты меня мало возбуждаешь. Как раз наоборот. Я очень хочу переспать с тобой. Но только… не сейчас.

– Я тоже тебя хочу, – сказал Джош.

И, склонившись друг к другу, мы стали целоваться дальше. До нас донеслось дуновение ветерка. В конце концов, мы заснули прямо поверх одеяла, потому что было жарко.

Когда я проснулась, Джош одевался. Я взглянула на часы: половина девятого.

– Ты куда?

– У меня сегодня еще целая куча всяких дел.

– Но ведь сегодня воскресенье. Я думала, мы вместе позавтракаем.

– Я собирался мастерить полки.

– А-а.

– Дай мне свой номер.

Мы обменялись телефонами. Я оделась и проводила Джоша по лестнице до входной двери. Он взялся было за дверную ручку, а потом резко повернулся, словно передумал уходить, и сказал:

– Ариэль?

Все мои тревоги улетучились. Джош вовсе не бросает меня. Сейчас он приподнимет мой подбородок согнутым пальцем, как в фильмах сороковых годов, повернет к себе мое лицо, страстно поцелует и скажет: «Я передумал. Я хочу остаться с тобой – и не на один день, на всю жизнь!»

– Да? – откликнулась я, глядя на него томным взором.

– Можно мне забрать свой сок из холодильника?

Стоя под душем и скребя себя под мышками, я проигрывала в голове прошлую ночь. Казалось, Джош испытывал ко мне симпатию, а не просто хотел меня, так что, возможно, я была не права, не воспользовавшись случаем. А может быть, он на самом деле – просто козел. Может, он скрывает под приятной внешностью единственное желание – потрахаться – и, не получив желаемого, быстренько испарился.

Или, возможно, дело совсем не в этом. Может, от меня плохо пахнет. Недавно я перешла на этот натуральный дезодорант, «Томе», поскольку Сара сказала, что обычный дезодорант вызывает рак груди. Но этот новый, похоже, улетучивается к концу дня.

Что, если мой запах вызвал у Джоша отвращение? Или мое нижнее белье? Когда мы легли в постель, на мне были «бабушкины» трусы до талии, потому что у меня всего три пары сексуальных трусиков и все три оказались в грязном белье. Правда, «бабушкины» соскользнули с меня так быстро, что Джош вряд ли успел их рассмотреть. И к тому же я, скорее всего, по своему обыкновению драматизирую. Вполне могло оказаться, что человеку действительно надо мастерить полки. В конце концов, он ведь оставил мне свой номер телефона.

Я оделась, купила газету в бакалейной лавке в квартале от дома и пешком отправилась в свое любимое кафе на Смит-стрит. Оно называется «Осень». Там стоит китчево-антикварная мебель и есть полки с бесплатными книгами.

Все сидящие в зале, а там было двадцать или около того парочек в модной обуви и жутко модных очках, попивали кофе, читая «Санди тайме» и заигрывая друг с другом под столами. Я прошла мимо них к стойке и, заказав фирменную яичницу и кофе, уселась на диванчик. Открыв газету на странице, где сообщалось о бракосочетаниях, я принялась читать объявления о свадьбах этой недели. Будущие жених и невеста встретились на вечеринке, влюбились друг в друга с первого взгляда, а впоследствии узнали, что его мать и ее отец в молодости тоже встречались. Это выглядело настолько отталкивающе романтично, что мне пришлось убрать газету.

Мне нужен был кто-то, с кем я бы могла говорить, целоваться, читать «Санди тайме», для кого могла бы заказывать кофе. Где ты, мой парень в жутко модных очках? Тот, с кем можно заигрывать под столом? Мой молодой, стройный парень, мой прекрасный принц? Я ведь не окончательная уродина и не умственно отсталая, по крайней мере, официально не признана дефективной. Почему же тогда у меня так давно нет бойфренда?

Постараюсь вспомнить свои постуилловские связи: все по порядку Белокурый игрок в водное поло с совершенным телом, с ним у меня было всего одно свидание – уже на следующей неделе он влюбился в тощую заядлую физкультурницу. Светленький первокурсник, страдающий навязчивыми страхами – обладатель великолепных скул, но любитель конопли. Джейсон, социалист, который два месяца подряд встречался со мной, а потом вдруг решил, что он категорически против моногамии. И наконец, выпускник колледжа – время от времени облачавшийся в вызывающую одежду панк-рокера, – этот благодарил меня за то, что я помогла ему осознать извечную истину: все женщины – зло.

Умом я понимала, что должно пройти какое-то время, прежде чем я встречу своего «идеального мужчину», но мне становилось страшно при мысли, что этого никогда не произойдет. Что, если я по-прежнему буду жить одна в своей квартирке в Кэррол Гарденс, когда мне стукнет сорок пять? У Сары будут свой дом в Гринвич-Виллидж, муж – биржевой маклер и целый выводок детишек и кошек. А я все так же буду бродить по тем барам в Ист-Виллидже, куда мы захаживали вместе. И к тому времени мои шансы выйти замуж окажутся меньше вероятности быть убитой при нападении террористов.

У меня возникло такое чувство, что я родилась не в свое время. В глубине души я была настоящей местечковой девушкой, боящейся погромов и стремящейся к налаженному быту. Хорошо бы нанять сваху-нееврейку, и пусть она подыскала бы мне моего персонального «портного Мотеля»^[53] – чувствительного и слепо мне преданного (более привлекательный вариант Остина Пендлтона^[54]) – мы с ним прожили бы вместе всю жизнь, и я никогда больше не была бы одинокой.

На обратном пути из кафе я разглядывала дома, украшенные к Хэллоуину. Стоял сентябрь, но в Кэррол Гарденс к праздникам начинают готовиться загодя. Каждый палисадник был декорирован могильными плитами, скелетами, паутиной, пластмассовыми тыквами, привидениями и домовыми. К тому же возле некоторых домов весь день звучал дьявольский смех, проигрываемый со специальных микрочипов. Мне казалось, что привидения смеются надо мной – все вокруг со своими половинками, и только я до сих пор одинока.

Поднявшись к себе, я позвонила Джошу. Он оказался дома.

– Я звоню, просто чтобы сказать тебе, что вчера вечером прекрасно провела время, – запинаясь, произнесла я.

– Я тоже.

– Но утром ты ушел так рано. Может, я тебя чем-то обидела или…

– Ариэль… – Если парень начинает фразу с твоего имени, можно ожидать, что последующие слова будут чертовски неприятными. – Понимаешь, за последние несколько лет мне пришлось столкнуться со многими трудностями. Не буду вдаваться в детали. Мне, правда, было хорошо с тобой, но не думаю, что я готов к чему-то серьезному. Но мне не хочется терять тебя как друга. – Тут он попытался подсунуть мне наглую ложь: – Не бери в голову, что у нас ничего не получилось, главное не в этом.

– В чем же?

– Главное, что ты такая классная девчонка, и у тебя все будет отлично.

Все становилось предельно ясным. Песня была стара, как мир. Я уже стала думать, что хуже не бывает, когда он преподнес мне такой перл:

– Думаю, это был как раз тот случай, когда оказываешься в нужном месте в неподходящее время.

– Да, наверное, – сказала я. – Что ж, приятно было познакомиться. – Когда я уже собиралась повесить трубку, мне послышалось: «Было здорово!» Однако, переспросив: «Что-что?» – я услыхала в ответ: «Не бери в голову!»

В тот вечер Сара привела меня в бар «Эф». Она сказала, что я перестану переживать по поводу Джоша, когда увижу, сколько разной рыбы водится в море. Бар этот находится на Пятой улице, между линиями метро «Эй» и «Би». В нем есть хороший музыкальный автомат с альтернативной рок-музыкой и бильярдный стол, а пинта пива стоит три доллара. Я захаживала сюда, еще когда училась в старших классах школы, и здесь всегда было полно пятнадцатилетних мальчишек. Правда, с тех пор как новый мэр Нью-Йорка Джулиани ввел документы, удостоверяющие личность, сюда стали приходить двадцатилетние битники, ирландские эмигранты и престарелые байкеры.

Мы сидели у стойки бара, потягивая свои «Джеймсоны» и сетуя по поводу жестоких превратностей любви. Алкоголь уже слегка ударил мне в голову, когда к нам подсел один битник с бачками и спросил Сару, как ее зовут. Она шире распахнула глаза, выпрямилась на сиденье и произнесла непривычно низким голосом:

– Сара.

– Джон, – представился парень.

Подруга указала на меня:

– А это Ариэль.

Он сдержанно кивнул, снова повернулся к ней и сказал:

– Ты далеко отсюда живешь?

– Близко.

– Не хочешь как-нибудь выпить со мной кофе?

– С удовольствием.

Сара нацарапала свой телефон, и парень отправился играть в бильярд.

Почти всякий раз, как мы с Сарой выходили в свет, происходило одно и то же. Скажем, мы поглощены интересным разговором, и тут к нам подваливает какой-нибудь чувак с «Кэмэлом» в зубах и начинает ее обхаживать. Я знаю, нехорошо ставить Саре в вину ее привлекательность, такова жизнь. В этом мире есть хорошенькие девушки и девушки-связные. Мне всегда доставалась роль связной.

В школе у меня была высокая сногсшибательная подружка по имени Ребекка, бравшая меня с собой на концерты ямайской музыки. И каждый раз какой-нибудь горячий паренек отводил меня в сторонку и спрашивал, есть ли у нее бойфренд. Я просила его немного подождать, а потом возвращалась к подруге и показывала претендента. Если он нравился Ребекке, я разрешала ему подойти к ней. Если нет, то говорила, что у нее есть друг.

Быть связной противно главным образом потому, что нельзя показать виду, что ты из-за этого переживаешь. Ведь в таком случае тебя посчитают не просто уродиной, а уродливой стервой. Так что приходится изображать, что тебе все нипочем, что в тебе самой нет ничего женственного и, что больше всего на свете, ты любишь передавать послания своей смазливой подружке. Поэтому вскоре я уже перестала модно одеваться, когда мы с Ребеккой отправлялись гулять. Я лишь подчеркивала свое подчиненное положение, надевая мешковатые джинсы, обмениваясь с парнями непристойными шуточками и делая вид, что пришла просто послушать музыку.

Не могу сказать, что сама никогда не завязывала знакомств. Конечно – завязывала, но мои ухажеры всегда брали с меня обещание никому не рассказывать о нашем приключении. Все они приводили одно и то же объяснение своей осторожности (во избежание сплетен), но я-то понимала истинную причину: они меня стыдились. Одно дело было хотеть меня, а совсем другое – обнародовать свое желание. Мне никогда не приходило в голову, что они, скорей всего, полные придурки, на которых не стоит тратить время. Я была настолько польщена их вниманием, что соглашалась на все условия.

В случае с Сарой я не могла даже утешаться мыслью, что выполняю секретное задание. Я была не более чем подружкой хорошенькой девушки. Я понимала, что отчасти дело в моем лице. У меня круглые, пухлые щечки с гигантскими ямочками, так что мне всегда дают меньше лет, чем на самом деле. Я, кстати, и не собираюсь из кожи вон лезть, чтобы меня заметили. Мне хотелось, чтобы парень разглядел мою привлекательность, несмотря на то, что я похожа на Ширли Темпл.^[55] Мне хотелось, чтобы парни заметили, что мои груди значительно больше, чем у Сары, хоть я и ношу всегда свободную одежду. Но парни двадцати с небольшим лет не умеют подходить к делу творчески. Раз не выставляешь все напоказ – шагай домой в одиночестве. Так что, пока Сара раздавала свой телефон половине мужского населения Ист-Виллиджа, я балагурила с барменами и делала вид, что мне на все наплевать.

К концу лета моя жизнь совершенно не напоминала пригрезившуюся мне не так давно мечту работающей девушки. Карьера актрисы потерпела крах (после «Папаши демократов» Фей послала меня на пробы лишь один раз: еврейский театр ставил «Зельду, мою безобразную сестру» под названием «Две дамы из Вильна»). Моей лучшей подруге доставались все ухажеры, а я проводила ночи, мастурбируя под грохот грузовиков, проходящих по автостраде Бруклин-Куинз.

Но вот однажды утром в середине сентября Сара пригласила меня посмотреть фильм, поставленный Ником Фенстером, и я уверилась в том, что моя жизнь скоро изменится. Ладонь Ника Фенстера отпечаталась на голливудском бульваре моих эротических грез, еще когда я впервые увидела его в составе группы «Сейсмик Кант».^[56] В тот год я заканчивала школу. Его выступающий кадык, огромный нос, угреватые шрамы и вся громоздкая фигура мигом сразила меня наповал. Кортни Лав сказала, что рок – это круто, и, несмотря на то, что я ни в грош не ставлю эту предательницу, я полностью согласна с ее утверждением. Когда мужчина поражает тебя тем, что вытворяет на сцене, поневоле задаешься вопросом: каков он будет в качестве любовника?

Купив на следующий день все четыре альбома «Сейсмик Кант», я стала слушать их песни, когда меня одолевали тоска и одиночество. Правда, в то же лето группа распалась, и с тех пор я ничего не слыхала о Нике или о других музыкантах. Может, неспроста Сара позвала меня в кино, и это знак свыше. Вдруг Ник появится на показе и мне представится случай увидеться с ним тет-а-тет.

Вернувшись домой с работы, я надела белые колготки, цветастое бело-сине-оранжевое платье с рукавами-буф и юбкой-колоколом и высокие, до колена, легкомысленные красные сапоги, после чего отправилась на встречу с Сарой. Фильм оказался затянутым и скучным, в нем рассказывалось о шатающейся по лесу компании охотников на горных баранов. Сюжет был не ахти, но зато фильм сопровождался великолепным саундтреком, сочиненным Ником. Несмотря на то, что фильм оказался полной чепухой, зрители чересчур прилежно смеялись над всеми шутками и в конце устроили овацию, аплодируя стоя. Было очевидно, что каждый из нас хочет поиметь Ника или стать Ником.

После просмотра мы с Сарой отправились в бар по соседству с кинозалом. Подзывая бармена, я вдруг увидела мужчину моей мечты. Наискосок от меня, трепещущей от желания, стоял Ник Фенстер во плоти и беседовал с навязчивыми поклонниками неопределенного вида.

Я сжала руку Сары, выдохнув:

– Там Ник.

– Он не сводит с тебя глаз, – сказала подруга.

– Ты меня разыгрываешь?

– Вот еще, стану я тебя разыгрывать в таком серьезном деле!

Я бросила на своего кумира взгляд. Сара меня не дурачит. Из всех намазанных раскормленных телок, находившихся в баре. Ник почему-то остановил взгляд на мне. Но я не собиралась так легко поддаваться. Отвернувшись от него, я заказала два «Джеймсона». Сара подсунула мне «Кэмэл» с фильтром. Она знала, что мне очень недостает таинственности, а разве может быть загадочной дама без вредных привычек?

Пока подруга рассказывала мне о своих необычных сексуальных ощущениях, которые она испытала вчера с бывшим бойфрендом Джоном, я постепенно проникалась сознанием того, как выгляжу со стороны. Отмечала про себя то, как поднимаю бровь, киваю или стряхиваю пепел с сигареты. Я чувствовала, что Ник не сводит с меня глаз. Как раз в тот момент, когда Сара начала вдаваться в излишние подробности, я увидела, что он отходит от поклонников. Похоже было, что Ник направляется прямо к нам. Через несколько мгновений передо мной возникло его лицо с исхудалыми, запавшими щеками.

– Привет, – нарочито медленно произнес певец.

Одной из его характерных особенностей был глухой вязкий голос, напоминающий звук пластинки, проигрываемой на замедленных оборотах.

– Привет, Ник, – сказала я, словно была с ним знакома. – Классный фильм.

– Тебе понравилось?

– Очень. Но кресла в зале такие неудобные! Я себе всю задницу отсидела!

Он кивнул, натянуто улыбаясь, и пошел прочь. Сара, правда, попыталась удержать его.

– Ник! – крикнула она вслед. – Он легким шагом пошел назад. – В фильме были некоторые места, которые я не поняла.

– Что именно?

– Все горные бараны в фильме сдохли еще до того, как их убили. Выходит, охотники так и не застрелили ни одного?

– Естественно, – сказал он, закатывая глаза. – Именно поэтому последнее, что говорит Фрэнк, это: «Слушай, а вон там – не живой баран?» Он как раз высматривал живого. Вы это уловили?

– О да, – ответила Сара.

Я ничего не уловила, потому что большую часть просмотра выворачивала шею назад, в сторону балкона, чтобы посмотреть, не сидит ли Ник в ложе для почетных гостей, но кивнула в знак согласия. Я ждала, что он скажет что-нибудь еще, но, бросив на ходу: «Пока», он выскользнул за дверь.

– Как странно, – сказала я Саре. – Он первый подошел к нам, но потом повел себя так, словно мы его раздражаем. Прямо какая-то пассивная агрессия.

– Могу объяснить, – сказала подруга. – Ему до такой степени необходимо внимание, что он сам подходит к своим поклонницам, не дожидаясь, пока это сделают они. Но при этом так стесняется своего безрассудства, что ему надо обязательно уйти первым.

И Сара вернулась к препарированию своих взаимоотношений с Джоном, но я совсем ее не слушала. Я могла думать только о Нике, Нике, Нике. Мой высокий изможденный курильщик. Мужчина моего Возрождения, с аккуратно подстриженными волосами и тощими, костлявыми коленями.

На нашем первом свидании я настолько сражу Ника своим интеллектом и остроумием, что он сразу поймет, как сильно я отличаюсь от всех супермоделей с фальшивыми сиськами, с которыми он встречался раньше. Он увидит, что ему нужна простая, естественная девчонка с соблазнительным телом и при этом далеко не дура, и сразу же влюбится в меня без памяти. Я образую его по части мировой истории, укреплю его веру в иудаизм и дам новый стимул в жизни. Секс у нас будет просто фантастический. Каждый раз я буду испытывать оргазм. Но не стану терять голову, понимая, что главное, за что Ник меня любит – это мой ум. Мое безупречное прошлое и диплом привилегированного колледжа станут прекрасным дополнением к тернистой дорожке его детства и годам, проведенным в школе, где принято носить котелки.

Ник будет снимать меня во всех своих фильмах, и они все до одного получат самые престижные награды. Он станет моим Кассаветесом, а я – его Роулэндс; станет моим Бергманом, а я – его Ульман; моим Годаром, а я – его Сиберг.^[57] Но через несколько лет его лысина и проблемы с эрекцией начнут действовать мне на нервы. Я пойму, что мне нужен мужчина моего возраста, и подам на развод – хладнокровно и спокойно, не предупредив Ника заранее.

Он впадет в глубокую депрессию и выпустит кучу фильмов – скверных, потому что меня в них не будет. Но я буду продолжать сниматься во многих фильмах – хороших, поскольку Ник их не ставил. Я напишу книгу под названием «Как я бросила Ника», которая будет раскупаться на ура. Он напишет книгу «Как я потерял Ариэль», но ее никто покупать не станет. Ник прославится в качестве экс-мужа Ариэль Стейнер. Ему придется зарабатывать на жизнь, эпизодически появляясь в низкопробных телепередачах, где он будет распространяться о несчастной доле человека, которого любила, а потом бросила такая чаровница, как я. А я продолжу завоевание мира всеми мыслимыми способами, испытывая благодарность к Нику за то, что он помог мне в трудный период жизни, и в то же время прекрасно сознавая, что и без него добилась бы не меньшего.

Когда мне стукнет семьдесят пять, я получу «Оскара» за «пожизненное служение искусству». «Вы меня просто боготворите, нет, правда!» – скажу я толпам своих поклонников и, поблагодарив Бога и родителей, начну перечислять всех, помогавших мне в жизни – кроме Ника. На обратном пути с церемонии (а я буду возвращаться с моим двадцатипятилетним личным массажистом и любовником по совместительству, итальянцем Лотарио) к нам, прихрамывая, подойдет дряхлый, высохший, морщинистый горбун и шепотом окликнет меня. Вонь от горбуна будет ужасной, но меня не стошнит, потому что я много лет посвятила помощи жертвам голода из стран третьего мира, от которых тоже сильно разило.

Когда старик подойдет поближе, я узнаю в нем Ника. Изможденный и жалкий, в запятнанных дерьмом штанах, с подбородка капает слюна. «Я все еще люблю тебя, Ариэль», – проскрипит он. Мы с Лотарио запрыгнем в машину, проворно закрыв центральный замок. Неожиданно Ник скорчится от боли, еще раз выкрикнет мое имя, качнется вперед и замертво упадет на капот моего лимузина.

«Морти! – окликну я шофера, опуская перегородку. – Поставь «дворники»».

Наблюдая, как Ника смывает с ветрового стекла, мы с Лотарио сочувственно улыбнемся друг другу, и, когда лимузин начнет удаляться, я брошу из окна прощальный взгляд на скрюченное мертвое тело Ника на тротуаре и прокудахчу: «Ах, бедняжка, бедняжка». Лотарио любовно похлопает меня по бедру. Я с чувством сдавлю его внушительный итальянский член, а он задерет на мне платье и умело, с энтузиазмом сделает мне куннилингус, от которого я испытаю лучший в моей жизни оргазм, а ведь мне будет уже за семьдесят.

Вернувшись домой из бара, я взяла «Белые страницы». Я не ожидала найти координаты Ника, но там все-таки оказался его телефон, хотя и без адреса. Я посмотрела на часы. Было далеко за полночь, но я знала, что Ник – «сова», и сильно сомневалась, что разбужу его.

Я набрала номер. Сработал автоответчик, и послышался этот ни с чем не сравнимый голос. Голос произнес, что для того, чтобы послать факс, нужно нажать посильнее. Я представила, как он лежит обнаженный рядом со мной и шепчет: «Посильнее, посильнее».

Я оставила короткое сообщение: «Привет, Ник. Мы встречались сегодня на просмотре. Я еще сказала, что у меня болит задница. На мне было белое платье с рукавами-буф и юбкой-колокольчиком». Я оставила свой телефонный номер, повесила трубку и улеглась в постель. Я уже начала отключаться, когда зазвонил телефон.

– Алло?

– Я тебя разбудил?

– Нет, – ответила я, стараясь говорить непринужденно. – Я еще не спала. Просто удивительно, что ты позвонил. Не ожидала, что ты ответишь на мой звонок.

– Я стараюсь отвечать всем.

Это прозвучало слегка претенциозно, но я решила не придавать этому значения.

– Так, значит, фильм тебе понравился, да?

– Да, конечно, – солгала я. – Очень смешная комедия. Почему ты вчера подошел ко мне?

– Потому что ты показалась мне симпатичной.

Именно эти слова я жаждала от него услышать.

– Но почему ты ушел, когда я сказала, что отсидела задницу?

– Чтобы удержаться от глупых шуток. Расскажи мне еще о твоей попке.

– Ну… однажды я показала кое-кому свой голый зад. Своему приятелю из колледжа. Мы сидели в его комнате в общаге, и он смотрел «60 минут». Я хотела, чтобы он обратил на меня внимание – вот и встала прямо перед телевизором, голым задом к нему. Мне нравятся такие штуки. Но людям кажется странным, когда такое вытворяет женщина. Если парень – то забавно, а если девчонка – так сразу вульгарно.

– Мне всегда казалось, что наоборот: противно смотреть на голых парней и смешно – на девчонок.

– Возможно, ты прав. Послушай, а не хочешь встретиться и продолжить тему голых задниц?

– Хочу. Приходи ко мне домой в пятницу, в полночь. До этого времени я буду в студии, на записи саундтрека к фильму. Я живу в доме номер восемьдесят пять по Лиспенар-стрит, поднимайся в пятую квартиру и звони.

– Что мне лучше надеть?

– Надень то же белое платье.

– А под платье?

– Что-нибудь прозрачное.

– Разве ты не знаешь, что самое лучшее прозрачное белье – это вообще отсутствие белья!

Он на мгновение умолк, а потом пробормотал:

– Ухты!

– Что такое?

– У меня из-за тебя встало.

– Правда? – Я ликовала. – И как себя чувствует твой ствол, Ник?

– Гм… по-моему, он сейчас выстрелит.

– Здорово, – сказала я. – Что ж, уже поздно. Мне пора ложиться. Но я бы не хотела, чтобы ты сразу ложился спать. Хорошо?

– Что ты имеешь в виду?

– Думаю, ты и сам прекрасно понимаешь. Он хмыкнул и сказал:

– Ты – классная малышка.

Я повесила трубку и бросилась на диван. Черт, даже не верится. В этот самый момент Ник Фенстер думает обо мне, держась за свой пенис. Мои фантазии всегда отделяла от реальной жизни огромная пропасть, а сейчас она вдруг исчезла. Я уткнулась лицом в подушку, и перед глазами у меня всплыла картинка: Ник трахает меня сзади, сидя на спине дохлого горного барана, перемахивающего через забор.

В пятницу вечером я переоделась в белое платье и отправилась к нему домой. Нижнее белье я все-таки по совету Сары надела. «Мужики от этого просто балдеют, – сказала она. – Доставь человеку удовольствие, раз уж ему так хочется».

Квартира Ника была на пятом этаже в доме без лифта, так что я совсем запыхалась, пока поднялась наверх. Он сам открыл мне дверь.

– Я думала, что умру, пока заберусь сюда, – задыхаясь, выдавила я.

– А у тебя склонности к мелодраме, – сказал он.

Начало выглядело не слишком многообещающим.

Квартира была декорирована безукоризненно: наклонный потолок, черный кожаный диван и масса наимоднейшей записывающей аппаратуры.

Пока я оглядывалась по сторонам, Ник вытянулся на диване и простонал:

– Господи, как я устал!

Непонятно было, говорит ли он с самим собой или обращается ко мне, но вскоре я поняла, что для него это безразлично.

– Почему ты так устал?

– На этой неделе каждый вечер задерживался в студии допоздна – записывал новый саундтрек. Фред Уилсон такой придурок.

– А кто это такой? – спросила я, снимая пальто и садясь рядом с ним на диван.

– Режиссер. Он еще снял нашумевший фильм «Соблазнение девственницы».

– Мне фильм понравился. А почему этот Фред придурок?

– Во время записи он все время торчит у меня за спиной. Не могу работать в таких условиях. Он сдерживает мои творческие порывы. Хочешь послушать, что мы записали сегодня?

– Конечно.

Он достал с одной из полок пульт дистанционного управления и щелкнул им в сторону цифрового аудиопроигрывателя. Послышались тихие аккорды гитары. Мелодия была приятной.

– Ну и как тебе?

– Мне нравится.

– Ты вообще знакома с моей музыкой?

– Да. У меня есть все твои альбомы. Впервые я увидела тебя на концерте еще в ноябре девяносто первого.

– Паршивый был концерт.

– Нет, неправда! Стоило тебе пропеть первую строчку «Когда вишенка лопнет», как я поняла, что однажды мы с тобой обязательно встретимся. «Кивни мне, нежно глянь, дотронься. Дай поцелую в розовые губки. Меня возьми, срази и оцени».

– Перестань! Ненавижу эту песню. Нет сил больше ее слушать.

– Но это одна из твоих лучших!

– Я даже не держу дома этого диска. От него плохая энергетика. – Он прибавил громкость. – Вот действительно музыка, с которой начинается признание…

Ник положил ноги мне на колени, но голова его по-прежнему была повернута к проигрывателю. Конечно, он не хочет признать, что устраивает для меня шоу. Это был все тот же выпендреж, что и в баре, когда он подошел к нам с Сарой, а потом сразу ушел, словно мы его раздражаем.

Ладно, хватит! Музыкант, рок-звезда, хоть и не первой величины, пригласил меня к себе домой – а я занимаюсь психоанализом.

– Есть хочешь? – спросил Ник.

– Немного.

– А я жутко голоден. Мой ассистент должен был оставить еду в холодильнике, но забыл. Пора его выгнать. От него больше хлопот, чем помощи. В Гринвиче есть отличный ресторан, где подают устриц, но они не доставляют еду на дом. Тебе придется взять такси и съездить.

Будь Ник моим другом, такое распределение ролей («один платит, другой катит») нисколько бы меня не задело. Но он, похоже, собирается взвалить на меня обязанности прислуги, так что выполнять его просьбу мне не хотелось. Да за кого он меня принимает?

– Почему бы нам не поехать вместе? – спросила я.

– Я вымотался, милая. Хочу принять ванну. Если не хочешь ехать, ничего страшного. Просто нам нечего будет есть.

Мне не понравилась обращение «милая», но перекусить не мешало бы, к тому же сам он привезти еду сейчас не в состоянии. И он ведь не просит меня идти туда пешком. Все, что от меня требуется – это поймать такси. Пожалуй, я становлюсь чересчур щепетильной. И я объявила, что согласна.

Ник снял трубку и заказал устриц, омара, цыпленка с рисом и зеленью, картофельное пюре и картофель фри. Потом поднялся с дивана, зевнул и сказал:

– Сейчас залезу в ванну. Тебе надо выйти через десять минут.

Я потащилась за ним в ванную. Ник пустил воду и начал раздеваться. У него было длинное худощавое тело, не особенно мускулистое, но и не кожа да кости. За последние пять лет меня время от времени обуревало вожделение в предвкушении этого момента, но сейчас он снял одежду так быстро и небрежно, что меня это не завело. Не так все это должно было происходить. Я представляла себе, как Ник медленно и эротично раздевается, не отрывая от меня глаз, а потом относит в постель. Он станет играть на мне, как на скрипке Страдивари, а потом признается, что это было больше, чем секс, что он по уши в меня влюбился.

Открыв аптечку. Ник достал «рогаин» и выдавил несколько капель себе на лысину.

– Помогает тебе эта штука? – поинтересовалась я.

– Волосы не отрастают, но процесс затормаживается.

– А не опасаешься побочного эффекта? Я слыхала, это вредно для сердца.

– Восемь лет я кололся героином, детка. Так что это для меня – игрушки.

Неожиданно мысль о том, чтобы переспать с ним, потеряла свою привлекательность.

Ник скользнул в ванну, а я опустилась рядом на колени, наблюдая, как он намыливается.

– У тебя пенис как у маленького мальчика, – заметила я.

– В каком смысле? – спросил он, поворачиваясь ко мне со свирепым выражением лица.

– Ну, такой вертлявый и хорошенький. Как у мальчика. Я вовсе не имела в виду, что он маленький. Вовсе нет. Просто я хотела сказать, что это говорит о мальчишеских… чертах характера.

– Ты что, видела много мальчишеских пиписок? – прорычал Ник.

– Да нет же. М-м, я, пожалуй, поеду за едой.

– Там, на кухне, найдешь сто долларов и ключи. Запри за собой дверь на ключ. Я совсем не хочу, чтобы меня зарубили топором.

– Не думаю, что в Трибеке околачивается много убийц с топорами.

– Надеюсь, что нет, но если найдется хоть один, то бьюсь об заклад, что я в его списке – первый.

Когда я вернулась из ресторана, Ник все еще был в ванне.

– Разложи еду по тарелкам! – гаркнул он. – Сейчас вылезу!

Я расставляла тарелки на кофейном столике, когда он вышел из ванной в белом махровом халате. Он казался таким внушительным и мужественным, и я подумала, что эта ночь может принести с собой восторг, а не разочарование.

Я подала ему тарелку, и мы одновременно набросились на еду. Устрицы сами проскальзывали в глотку, пышное пюре было приправлено чесночным соусом, цыпленок оказался сочным и жирным. Но меня не покидала мысль, насколько все окажется печально, если единственным приятным воспоминанием об этом вечере станет трапеза.

Когда мы покончили с едой, Ник снова положил ноги мне на колени. Я наклонилась, чтобы поцеловать его, но он резко отвернулся. Неужели у всех мужиков в городе старше тридцати проблемы с поцелуями? Или только у тех, с которыми встречаюсь я?

– Ты совсем как Джулия Робертс в «Красотке», – сказала я.

– Я не видел этого фильма.

– Она там никогда не целовала мужчин, потому что боялась стать уязвимой и влюбиться.

– Я не боюсь стать уязвимым, просто не люблю целоваться.

– О-о, – протянула я, снова наклоняясь к нему.

– Слушай, зачем продолжать, раз я только что объяснил тебе, что не люблю этого?

– Чтобы ты передумал!

Он презрительно хмыкнул и, запустив руку в вырез моего платья, стал гладить мне соски.

– У тебя красивая грудь.

Я закрыла глаза, пытаясь получить удовольствие от его прикосновений, но поцелуя явно недоставало. Словно меня ласкал робот. Может, он изменит отношение к поцелуям, если я смогу посильнее разогреть его? Я положила ладонь на пенис Ника и стала его поглаживать. Это произвело некоторый эффект. Мы продолжали без энтузиазма ласкать друг друга: я, обхватив пальцами его член, а он, запустив руку мне под платье, все так же отворачивая лицо. Наконец Ник отстранился от меня со словами:

– Я устал. Мне надо поспать. Отправляйся домой, милая.

И это все? Похавать и полапать? Ни тебе свечей, ни любви, ни городских сплетен о знаменитостях? Никаких откровений по поводу глубоко запрятанной ненависти к себе и нестабильности как оборотной стороны славы? Не сказать даже: «Спасибо, что привезла еду!» Вечер разочаровал меня во всех отношениях. Но, по крайней мере, я ощутила свою силу во время телефонного разговора с Ником. Я завела его – и одним только звуком собственного голоса. Я не прочь бы это повторить. Мне хотелось, чтобы мужики кончали при одном взгляде на меня.

Поднявшись, я надела пальто, и мы направились к двери.

– Большое спасибо, что принял меня. Ник, – сказала я. – Я отлично провела время.

– Не за что.

– До чего же жаль, что тебе пора спать, – медленно произнесла я.

– А что такое?

– Столько еще осталось вещей, которые мне бы хотелось сделать с тобой…

– Например? – спросил он, сощурив глаза.

– Знаешь, с моей стороны было большой ошибкой надеть сегодня это платье. Зря я не надела платье-халатик медсестры.

– Медсестры?

Из распахнувшегося халата виднелся его слегка возбужденный пенис.

– Угу. Оно такое коротенькое, что едва прикрывает зад. – Ник распахнул халат и принялся поглаживать себя рукой, склонив голову и приблизившись ухом к моему рту. – Мне надо было надеть к нему белые чулки, белый пояс с подвязками – и никаких трусиков. – Теперь он безо всякого стыда открыто мастурбировал. – Ты мог бы согнуть меня пополам, ухватить за бедра и войти в меня стоя, как сейчас. Я бы таяла от вожделения и стала для тебя такой желанной, такой близкой, Ник. Ах, до чего же неудачно получилось…

– Можно мне кончить на твое платье?

– Нет! Оно стоит тридцать пять долларов!

– Тогда я тебя больше не задерживаю. Запахнув халат, он открыл дверь, а потом запер ее за мной.

Утром я позвонила Саре.

– Не удивительно, что все так кончилось, – вынесла она резолюцию.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда мы разговаривали с этим типом после просмотра, я сразу поняла, что он – самовлюбленное ничтожество.

– Почему же ты не отговорила меня идти на свидание?

– А ты бы послушалась?

– Нет.

– Вот и ответ.

– Благодарю.

– Послушай, не накручивай себя из-за ерунды. Ищи во всем плюсы. Ты, по крайней мере, не запала на него. Вот тогда бы тебе пришлось действительно дерьмово.

В словах подруги был смысл, но почему-то они меня не слишком утешили. Я чувствовала себя идиоткой, потому что возомнила, что Ник мной увлечется. Он был рок-звездой. А ясно, что все они – придурки. Это у них профессиональное. У меня была сверхъестественная способность западать на мужиков, у которых на лбу написано «подонок» и «мерзавец». Причем я еще каждый раз удивлялась, почему они все оказываются придурками, нет бы догадаться с самого начала! Это напоминало старомодную шутку: «Еда была ужасной, и порции такие маленькие!» Мне никак было не насытиться самыми неподходящими партнерами. Может, я просто еще не встретила того единственного. Если бы мне только найти того единственного творческого человека – самовлюбленного и рефлексирующего наркомана, женоненавистника и мизантропа. Уж я бы смогла его на себе женить, будьте уверены.

В тот вечер я уговорила Сару пойти со мной в бар под названием «Уклин» на Кобл-Хилл, где уже была до этого несколько раз. Я прикинула, что приятнее встречаться с парнями на бруклинской территории, чем на манхэттенской. Сара зашла за мной в девять, мы поужинали в итальянском ресторане на Смит-стрит и отправились по улице в сторону бара. Когда до бара оставалось несколько кварталов, откуда-то возникли два черных подростка.