Книга Царица сладострастия онлайн - страница 11



X

День только начинался, и в те минуты, когда из монастыря капуцинов городка Кивассо вышел сборщик подаяний с сумой на плече, пробило четыре часа.

– Раненько вы отправляетесь в дорогу, брат Луиджи! – сказал ему, зевая, привратник, отпиравший дверь.

– Так надо, Пьетро: пыл христианского милосердия остываете каждым днем, и на сбор провизии, необходимой монастырю, уйдет полсуток, не меньше. Прошло то время, когда собранным за одно утро можно было полностью нагрузить мула, и теперь я буду рад, если к вечеру наполню суму наполовину.

– Бог свидетель, за словом вы в карман не лезете; ваше красноречие годится для всех, для людей простых и людей знатных… Святая Дева! Как вам прежде везло! На шесть миль вокруг не было хозяйки, не откладывавшей ежедневно что-нибудь для вас, и у меня до сих пор слюнки текут, как вспомню добрую провизию, собранную вами всего за несколько часов… В те времена привратнику всегда перепадало кое-что от брата Луиджи!

– Болтун! Что ты тут нудишь мне после утренней мессы?

– О брат мой! Это память сердца!

– Ты хочешь сказать: желудка…

– А ведь как я был предан вам!

Монах обернулся и приблизился на два шага к брату-привратнику.

– Пьетро, – сказал он ему вполголоса, – оставайся таким же преданным, и, быть может, к нам вернутся те славные денечки… Но главное, помалкивай.

– Буду нем как могила.

– И по-прежнему готов служить мне?

– По-прежнему, брат Луиджи!.. Для вас – я всегда на посту и с ключами в руке.

– Тогда до вечера.

И сборщик пожертвований удалился бодрым шагом; монаху было уже за пятьдесят, но выглядел он еще очень моложаво. Едва потеряв из виду стены монастыря, он заметил в ста шагах от себя высокого человека, быстро приближавшегося к нему; в правой руке мужчина держал тяжелую палку, а в левой – платок, которым он то и дело вытирал пот, струившийся с лица.

«А! Так я и знал, – сказал себе монах, – это Бернардо Гавацца. Все очень просто: поскольку граф ди Мариани смирился с одинокой жизнью в Турине, Бернардо, естественно, стал хозяином на вилле Сантони. К несчастью для него, он устроил все без меня, решив, что достаточно силен и может пренебречь моими советами. Однако этой давней тайне, этому беззаконию должен быть положен конец, и, кажется, мы к нему приближаемся».

Затем громким голосом сборщик подаяний окликнул путника и, когда тот подошел совсем близко, заговорил с ним:

– Такая рань, а ты уже в пути, друг Бернардо!

– Что тут особенного? Вы ведь тоже в дороге, преподобный отец, и вряд ли это кого-нибудь удивит.

– Это естественно для меня: монастырь остался без хлеба, уже давно Всевышний не посылает своим чадам манну небесную, словно росу. Так что я вышел из монастыря, убежища, дарованного мне Богом, а ты, судя по всему, идешь от виллы Сантони, откуда граф Мариани прогнал тебя больше десяти месяцев назад и где я запретил тебе появляться… Ты оттуда идешь, признавайся?!

– Вы слишком любопытны нынешним утром, преподобный отец, – нахмурив брови, ответил Бернардо, и его пальцы сжали короткую палку, которой он был вооружен.

– Что поделаешь, любезный сын мой! В моем возрасте не меняют привычек, а я всегда стремился докопаться до того, что хотят скрыть от меня.

– Остерегайтесь, преподобный отец, бывают обстоятельства, когда это может навлечь на вас беду.

– Дитя! – сказал монах, гордо выпрямившись. – Храни тебя Бог, если ты попытаешься бороться против меня; прими мой совет и последуй ему: никогда больше не появляйся на вилле Сантони, откуда ты идешь и где, я уверен,, ты провел ночь.

При этих словах тень пробежала по лбу Бернардо; из-под черных бровей его глаза метали молнии, а палка, которой он воспользовался как оружием, просвистела в воздухе; но монах уже приготовился к обороне: загородившись сумой как щитом, он одной рукой отразил предназначенный ему удар, а другой – в ту же секунду схватил противника за горло и опрокинул его к своим ногам.

– Я мог бы убить тебя, мерзавец! – сказал он, достав из-под сутаны длинный нож. – Пожалуй, мне даже следует это сделать…

Бернардо пришел в ужас; он не мог перевести дыхания, и смерть предстала перед ним во всем своем отвратительном облике, а ведь ему было всего двадцать пять лет.

– Пощадите! Пощадите! – бормотал он сдавленным голосом.

– Хорошо, я не трону тебя, но при одном условии: ты честно ответишь на все вопросы, которые я сейчас тебе задам.

– Преподобный отец, я исповедуюсь вам.

– Это будет слишком долго, и дорога не очень подходит для такого дела. Поднимись, сядем на краю вон того рва, и ты прямо ответишь на мои вопросы, большего я не требую.

С этими словами монах подал молодому человеку руку, тот проворно вскочил, и они пошли к месту, указанному страшным сборщиком подаяний.

– Прежде всего, – начал монах, не выпуская из рук свой длинный нож, – как мне кажется, на вилле Сантони определенно случилось нечто чрезвычайное.

– Преподобный отец, там произошло самое обычное и естественное событие: графиня Мариани родила ребенка мужского пола.

– Которому ты приходишься отцом?

– О! Ваше преподобие, вы говорите что-то чудовищное!

– Напротив, я тебе сейчас докажу, что все необычайно просто. Два года назад граф Карло Мариани взял в жены Анджелу, дочь маркиза Спенцо, умершего несколько месяцев спустя. От этого союза родился мальчик, ему сейчас чуть больше года… Тогда ты служил простым скотником у семейства Спенцо…

– Все так, падре: я ухаживал за скотиной, но был способен на большее, что и доказал.

– На чуть большее и значительно худшее, Бернардо! Не будем торопиться: солнце только встает на горизонте, поэтому слушай и наберись терпения. Я так хочу! Анджела Спенцо в шестнадцать лет была живой, пылкой, жадной до удовольствий. Ее отец стоял на краю могилы и не мог быть наставником дочери в делах этого мира. Вот почему стремления юной особы изменились; вместо того чтобы обратить свой взгляд вверх, она его опустила, и он упал на тебя…

– О падре! Падре!

– После этого ты уже не работал на скотном дворе, тебя научили читать, писать, ты стал доверенным лицом в Сантони.

– Ваша правда, преподобный отец, но что тут плохого?

– Мы сейчас подойдем к этому, сын мой. Вскоре граф Мариани попросил руки Анджелы, получил ее, и, как я только что сказал, по истечении первого брачного года родился ребенок; но задолго до этого доброе согласие между супругами было нарушено; граф уехал в долгое путешествие и как раз сегодня исполнилось семь месяцев с тех пор, как он вновь появился на вилле Сантони, а через три дня снова покинул ее, чтобы поселиться в Турине, где он и находится по сей день… Все точно, Бернардо, не так ли?

– Увы, преподобный отец!..

– Да, все так и было, но этой истории надо положить конец: дитя прелюбодейки должно исчезнуть.

– О-о!

– Так надо, Бернардо; тогда все будет кончено и, быть может, душевный покой и счастье вновь воцарятся в этой семье.

– О отец! Но ребенок полон жизни, крепок и здоров…

– Он дитя преступления, Бернардо, и Бог проклял его еще до рождения; это мое последнее слово. К тому же, чего стоит жизнь новорожденного, который еще не осознал, что он живет?.. Сегодня вечером я дам тебе то, что нужно, чтобы вопрос о младенце больше не возникал. Ты придешь к воротам монастыря и попросишь пропустить тебя внутрь, понял?

– Я вынужден безоговорочно повиноваться моему властелину.

– И ты исчезнешь с виллы Сантони и никогда туда не вернешься, так?

При этих словах Бернардо рванулся как тигр, но сборщик подаяний вскочил на ноги одновременно с ним.

– Я требую этого, и так должно быть, – продолжал он, потрясая ножом.

– Значит так и будет, – ответил Бернардо, в отчаянии уронив голову на грудь, – но мне все же придется пойти сейчас в Кивассо, хотя бы для того, чтобы отвести подозрения.

– Иди же, я тебя не держу.

– О преподобный отец, я знаю, что нахожусь в вашей власти, вот уже четверть часа мне кажется, что я это не я, а просто какая-то тень.

– Таким ты и должен быть, Бернардо, оставайся в роли тени, если хочешь жить.

Сказав это, монах поднялся, жестом указал Бернардо дорогу в Кивассо, а сам пошел по направлению к вилле Сантони.

Какое чувство, какой интерес Луиджи были задеты в этом деле? Почему он с такой энергией и страстью вмешался в судьбу Бернардо и обитателей Сантони? Это станет ясно из дальнейших событий.

Когда брат Луиджи подошел к вилле Сантони, в доме царил глубочайший покой; сначала ему сказали, что графиня Мариани слишком плохо себя чувствует и не может принять его как обычно.

– Ну-ну, – ответил он, отстраняя рукой слугу, говорившего ему это, – мне надо повидать маркизу Спенцо, и вы прекрасно знаете, что нет нужды докладывать обо мне или показывать дорогу.

Сказав это, Луиджи бросился на лестницу, и не прошло и минуты, как он уже входил в комнату маркизы ди Спенцо, матери графини Мариани, так плохо чувствовавшей себя в это время.

– Как вы меня напугали! – воскликнула вдова, увидев, кто вошел. – Ужасно, когда людей берут штурмом.

– Ах, дорогая моя Паола, разве вы не привыкли, что я всегда так появляюсь в трудные минуты?

– Не знаю, что сказать… Но сегодня…

– Сегодня, сударыня, торжественная дата, годовщина того дня, когда перед лицом Неба и по его велению вы вручили себя мне, а я отдал себя вам… Быть может, для вас это не более чем смутное воспоминание, но в моей душе оно не стерлось.

– О Луиджи! Как жестоко с вашей стороны говорить мне об этом в такую минуту!

– Но в этих словах, Паола, вся моя жизнь, в которой нет ничего, кроме самоотречения и преданности вам. Надо ли снова называть вещи своими именами?.. Двадцать лет назад, на свое счастье или на свою беду, я повстречал вас во Дворце дожей в Венеции: вы были дочь знатного вельможи, а я всего лишь состоял служащим посольства; любовь заставила нас преодолеть разделяющее нас расстояние, вы стали моей; но проклятие! Через два месяца, подчинившись воле отца, вы вышли замуж за маркиза ди Спенцо… О! Какой ужасный пыткой это было для меня!.. Однако между нами не все еще было кончено: вы носили во чреве плод нашей любви, и в отсутствие вашего мужа, выполнявшего важную дипломатическую миссию, я один оказался около вас, когда на свет появилась Анджела.

– О! Пощади, пощади, Луиджи! Это ужасно.

– Ужасно для вас, сударыня, не спорю, но что касается меня, то лишь это воспоминание и заставляет меня сегодня дорожить жизнью… Вы лежали здесь, слабая, но с улыбкой на устах; когда я, тайком следивший за вами, услышал первые крики ребенка, странная мысль пронеслась у меня в голове: без колебаний я достал спрятанную у меня под одеждой печать с гербом моей семьи, последним отпрыском которой я являюсь, подержал ее над пламенем свечи и, когда она раскалилась, приложил ее к тельцу нашего ребенка, под правым соском девочки.

– Вы сделали это!..

– Сделал, сударыня, предвидя то, что случилось сегодня; кому нужны были бы мои советы, мои мольбы без этого доказательства?

– Луиджи, заклинаю вас, пощадите!

– О сударыня! Разве вы не понимаете, что счастье нашего ребенка мне дороже всего? Иначе зачем бы я пришел сюда?

– Так помогите же нам, мой добрый Луиджи, я ведь вижу, что вам все известно.

– Значит, я снова стал вашим добры м Луиджи?

– О Луиджи! Можете ли вы поверить, что когда-нибудь перестали быть дороги мне? Разве нас не соединяет одна из тех нитей, которые ничто не может разорвать, даже смерть?..

Да, Анджела виновна, очень виновна… но неужели у меня… у нас достанет смелости осуждать ее?

Умоляющий голос женщины, которую он так любил, произвел на монаха сильнейшее впечатление.

– Успокойтесь, Паола, – сказал он маркизе, беря ее руки в свои и нежно сжимая их, – я спасу ее… Ребенок родился раньше срока, следовательно…

– Вы ошибаетесь, Луиджи…

– Но так должно быть.

– Друг мой, вы меня пугаете.

– О, эти женщины! Вы были хладнокровны, когда я жертвовал ради вас своей свободой, будущим, всей жизнью, а сейчас приходите в ужас, думая о каком-то зародыше, не успевшем увидеть дневной свет, да ему и не положено его видеть, вы, конечно, понимаете это.

Луиджи произнес последние слова таким властным тоном, что маркиза не осмелилась возразить; она ждала, дрожа от страха, какое последнее слово скажет монах об участи несчастного ребенка, который только что родился и которому уже вынесен смертный приговор, но Луиджи замолчал, и надолго, а потом вдруг спросил, сообщили ли графу Мариани о родах Анджелы; маркиза ответила, что она пока не успела написать ему.

– Прекрасно, – ответил он, – сегодня не пишите; завтра ваше письмо станет длиннее на несколько строк, и вам больше не придется думать об этом.

– Останетесь ли вы с нами до завтра, чтобы поддержать меня в таких прискорбных обстоятельствах?

– Нет, Паола, в этом нет необходимости; но человек, на чью преданность вы привыкли полагаться, в последний раз проведет ночь в этом доме; затем он вернется в ваше имение в Кивассо, которым, судя по всему, распоряжается как хозяин, если только вы не возложите на него управление вашей резиденцией в Турине, и он останется там до тех пор, пока волею обстоятельств не вернется окончательно к своему первоначальному состоянию, из какого вы, к несчастью, вытащили его.

– А, понимаю, вы говорите о Бернардо Гавайца… Пощадите, Луиджи, проявите милосердие к человеку, так преданному нам; я уверена, что он, не колеблясь, пожертвовал бы жизнью, чтобы услужить мне и дочери. Разве недостаточно того, что мой зять, граф ди Мариани, прогнал его, запретив навсегда появляться здесь?

– Бернардо придал этому приказу большое значение, не так ли?

– Нет, он ему не подчинился, он знал, что Анджела страдает, понимал, что в некоторых случаях мы могли рассчитывать только на его силу, решительность, преданность, и он вернулся… О! Не торопитесь осуждать нас, вы не знаете, что собой являет так называемый граф Карло Мариани, которой представился нам как дворянин, а на самом деле всегда был последним мужланом. Он ведь пытался вначале навязать нам образ жизни безродных буржуа, к которому привык: появлялся перед молодой женой и садился за стол в сапогах, перепачканных в хлеву навозом, говорил только о пахоте, удобрениях, быках и овцах, а арендаторы ею земель становились его ближайшими друзьями, если только они платили в срок, поскольку из-за отвратительной скупости в его душе никогда не оставалось места для жалости. Судите сами, как мы обрадовались, узнав, что он и в самом деле не дворянин, а имя, которым он прикрывается, происходит всего лишь от названия имения, купленного его отцом, который в течение двадцати лет на глазах у всех торговал в генуэзском порту. За этим открытием последовало судебное разбирательство. Мы обратились к правосудию с просьбой расторгнуть этот отвратительный брак и послали прошение его святейшеству папе, ведь только он один может окончательно разорвать узы, связавшие супругов у алтаря. Мариани не снизошел до оправданий и неожиданно отправился в дальнее путешествие, затем, несколько месяцев назад, вернулся и осмелился снова поселиться на этой вилле, являющейся частью приданого моей дочери, и даже попытался вновь завоевать расположение Анджелы. Не преуспев в этом, он стал осыпать мою бедную дочь грубейшими угрозами: Гавацца, однажды услышавший их, не смог сдержать негодования и позволил себе сказать, что такие слова – ярчайшее доказательство отсутствия благородной крови в нем. Мариани прогнал его; но я, обладая независимостью, вновь взяла его на службу и доверила ему управление моими владениями в Кивассо. А теперь Мариани угрожает нам тем, что по возвращении возьмет в свои руки имение Сантони, в котором, по его словам, сосредоточены его собственные богатства и богатства жены, и будет лично управлять им… Так постарайтесь же понять нас, Луиджи, могли ли мы, пребывая в столь тяжелых обстоятельствах, отказаться от поддержки добрейшего человека, готового защищать нас от материальных посягательств, которыми нам угрожают?

– Я все понял, маркиза, но именно потому, что Мариани выглядит столь угрожающе, важно переиграть его по всем пунктам; а это значит, что Гавацца, проведя в Сантони только одну следующую ночь, должен уехать и никогда сюда не возвращаться… Так надо, Паола, и он поступит именно так, вам даже не придется просить его об этом, могу нас заверить… А теперь, госпожа маркиза, Луиджи исчезает, с вами остается лишь сборщик подаяний, умоляющий вас наполнить как можно полнее суму, которую он носит во искупление своих грехов.

– Это уже сделано, дорогой брат, и я надеюсь, там всего вдоволь; но почему вы покидаете нас так скоро?

– Я ухожу прямо сейчас, Паола; прежде чем вернуться в монастырь, мне нужно хотя бы показаться в какой-нибудь соседней деревне… Не следует пренебрегать такими мелочами, вы в этом когда-нибудь убедитесь.

В ту же минуту слуга принес тяжело нагруженную суму; монах, тем не менее, легко водрузил ее на плечо; затем, воздев руку, он тихим голосом благословил маркизу и вышел.



Помоги Ридли!
Мы вкладываем душу в Ридли. Спасибо, что вы с нами! Расскажите о нас друзьям, чтобы они могли присоединиться к нашей дружной семье книголюбов.
Зарегистрируйтесь, и вы сможете:
Получать персональные рекомендации книг
Создать собственную виртуальную библиотеку
Следить за тем, что читают Ваши друзья
Данное действие доступно только для зарегистрированных пользователей Регистрация Войти на сайт