Книга Фаворит короля онлайн

Глава I
НА ПОЛЕ ДЛЯ РИСТАЛИЩ

Король Яков, полностью оправившись от испуга, причиненного Пороховым заговором^[1], возвратился в привычное состояние лени и нерешительности. Дух Гая Фокса^[2] остался непоколебимым, хотя тело и было изуродовано пытками. На виселице в Полз-ярде он искупил вину за попытку «взрывной волной загнать назад в горы этих шотландских попрошаек» – так он сам называл свое несостоявшееся предприятие.

«Попрошайки» остались на своих местах и даже обогатились – они прибрали к рукам земли и прочее имущество заговорщиков, многие из которых были весьма состоятельными джентльменами.

Для короля дело тоже обернулось выгодой, правда, не материального порядка. Случившееся позволило ему поупражняться в искусстве всевластия и продемонстрировать миру божественный дар, которым владыка небесный наделил владык земных. Этот божественный дар, как заявлял сам король, заключался в особой остроте зрения, позволившей ему распознать истинную цель и природу заговора и чудом предотвратить национальную катастрофу.

Однако в дальнейшем государем из этого были извлечены и выгоды вполне материальные. Ему удалось довольно убедительно доказать, что люди столь нетерпимые, как паписты (на чей счет было отнесено стремление отправить его и парламент в лучший мир), сами никакой терпимости не заслуживают и что «жена, облаченная в порфиру и багряницу»^[3], там, на своих семи римских холмах, так же криводушна. Следовательно, вполне справедливо будет наказать папистов (а вкупе с ними и пуритан) тяжелыми штрафами и конфискациями. Таким образом он пополнил свою обнищавшую казну и смог облегчить участь тех самых шотландских, да и английских попрошаек, которые роем вились возле него.

Его гибкую монаршию совесть отнюдь не беспокоил тот факт, что организованный несколькими отчаянными головами заговор, за который он карал теперь все общество, стал прямым результатом его прежних упражнений в искусстве всевластия. Ведь в свое время он с готовностью пообещал быть терпимым как к единоверцам своей матери, католикам, так и к пуританам, когда те, еще в бытность его, Якова Стюарта, в Шотландии затронули этот вопрос, – но тогда его более всего беспокоил вопрос о законности наследования им английского трона. Глупцы, они ему поверили. Они должны были понять, что человек, который и пальцем не шевельнул, чтобы спасти от плахи свою мать, поскольку это могло повредить его претензиям на английскую корону, не станет терзаться по поводу пары-другой ложных обещаний, если они обеспечат ему поддержку всех слоев английского населения. Когда же он обнаружил, что епископальная религия была единственной, пригодной для королей, – она делала его главой как государственной церкви, так и самого государства, – он нарушил свое обещание и спровоцировал не только Пороховой заговор, но и предшествовавшее ему тайное соглашение католиков и пуритан – наиболее странный из всех союзов.

Тяжелая пята власти опустилась на склоненные выи папистов и пуритан, неповиновение выдавливалось из них и струйками золота стекалось в казну ради поддержания безумной роскоши двора этого нового королевства, именуемого Великой Британией. Ибо и сейчас, в год 1607-й от пришествия Господа нашего и в год четвертый от восшествия на престол короля Якова, его величество отчаянно нуждался в наличных деньгах.

Никогда до того в истории страны, да и никогда после не было примеров расточительства столь безрассудного. Эти примеры демонстрировали шотландцы из свиты короля. Да он и сам казался самой настоящей вороной в павлиньих перьях.

Из суровых и хладных северных краев явился он в обетованную страну изобилия, страну, которая по его приказу щедро давала ему все, что он пожелает. А требования его были такими невоздержанными и частыми, что источники начали уже оскудевать. Государь дарил своим фаворитам целые состояния, а поскольку его никто и никогда не учил понимать цену деньгам, ресурсы нации истощались. Прежде карманы и руки его были пусты, и вдруг они наполнились золотом. Он разбрасывал его с почти детским безрассудством, он тратил его из одной любви к тратам, потому что за тридцать семь лет жизни у него не было ни гроша. Подобным же образом, обретя возможность свободно и бесконтрольно раздавать почести, он, которого прежде могли легко припугнуть и наглые аристократы, и еще более наглые священнослужители, начал направо и налево даровать титулы, да так, что за первые три месяца правления он, помимо графских и баронских, роздал не менее семи сотен рыцарских званий – теперь рыцарей было столько, что принадлежать к ним считалось чуть ли не бесчестьем. Так что доля истины в объявлении, прикрепленном неким шутником к дверям собора Святого Павла, все же была – шутник предлагал новоявленным аристократам помощь в нахождении следов благородного происхождения.

А когда король сам почувствовал нужду в деньгах, он собрал парламент и, к ужасу своему, ужасу, близкому к тому, что он испытал во время Порохового заговора, обнаружил, что палата общин не склонна признавать его божественное происхождение, мало того, она сомневается в его королевском величии. Его собственные взгляды и взгляды парламента на функции палаты общин отличались разительным образом. Сессия превратилась в поле битвы между абсолютизмом и конституционализмом, и тщетны были все его попытки убедить членов палаты, что короли в мире Божьем сами становятся богами и несут божественный свет, ибо являются Его наместниками на земле. А ведь он так гордился своим ораторским искусством! Палата общин, не усмотрев ничего божественного во вполне земном желании короля получить как можно больше денег, набралась бесстыдства и отнеслась к нему как к простому смертному, проголосовав за такую сумму субсидий, которая никак не могла покрыть его чудовищные долги.

Это весьма его раздосадовало, однако он не урезал ни своих расходов, ни своей безрассудной щедрости, в которой видел королевскую привилегию. И следовал своим путем по благословенной земле, бражничая на маскарадах, турнирах и спектаклях. Он обнаружил, что охота, например, является не только удовольствием, но и совершенно необходима для поддержания здоровья; что петушиные бои служат прекрасным средством укрепления духа, в результате чего дух его настолько окреп, что он назначил человеку, ухаживавшему за петухами, такую же плату, как каждому из двух государственных секретарей. Что же касается остального, то лучше всего сказал об этом сэр Джон Харрингтон: «Теперь, когда воспоминания о Пороховом заговоре изгладились, мы, придворные, ведем себя так, будто сам дьявол решил, что мы должны вместо пороха подорвать себя и свое здоровье безумствами, излишествами, бессмысленной тратой времени и сил».

Обладая натурой скорее женской, его величество любил окружать себя красивыми мужчинами и неукоснительно следил за тем, чтобы джентльмены в его ближайшем окружении были хороши не только лицом и телом, но и чтобы наряды и вооружение их соответствовало приятной внешности, и за счет своего новообретенного королевства он осыпал их богатствами и почестями. Среди лиц особо приближенных находились: Филипп Герберт, которому король присвоил титул графа Монтгомери, – красивый, однако глуповатый и ничтожный брат великолепного Пемброка; сэр Джон Рамсей, которого король сделал виконтом Хаддингтонским^[4], – виконт разделил темную тайну короля в деле Гаури^[5]; здесь присутствовал сэр Джеймс Хэй, ставший графом Карлейлем, – когда-то он был просто парикмахером, правда, обучавшимся в Париже; здесь был целый букет красавцев, преимущественно шотландского происхождения. Они нежились в лучах королевских ласк и молились на него, как молится женщина легкого поведения на мужчину, который щедро оплачивает ее специфические услуги. Надежды короля на бескорыстные взаимоотношения с фаворитами были столь же смехотворны, как и его чрезмерные денежные требования к палате общин.

В это чудесное сентябрьское утро мы застаем короля в окружении сих пестрых рябчиков в павильоне на поле для ристалищ Уайтхолла. Здесь должны состояться скачки и рыцарские поединки характера скорее театрального, дабы продемонстрировать искусство верховой езды и атлетические красоты без ущерба для жизни и здоровья, потому что его величество не любил развлечений, чересчур уж похожих на настоящий бой.

Сверкающий, как сам Феб^[6], выехал вперед великолепный Джеймс Хэй, облаченный в расшитый золотом камзол и короткий плащ из бобрового меха, в бобровой шапке с белым плюмажем, которая ловко сидела на его золотых кудрях. Этого выдающегося рыцаря сопровождал собственный эскорт, членов которого, в свою очередь, сопровождали их пажи в небесно-голубых ливреях с вышитыми гербами сэра Джеймса Хэя на груди. Щитоносцем сэр Джеймс выбрал самого красивого из своих сквайров^[7], юношу двадцати лет, чье лицо и прекрасное сложение привлекло внимание всех собравшихся. Посетительницы женской галереи не могли оторвать от него взоров, а он следовал впереди остальных на ретивом белом коне, поскольку в его обязанности входило представление королю украшенного гербом хозяйского щита.

Король вытаращил круглые водянистые глаза, а толстые губы, прикрытые редкой светлой бородкой, растянулись в одобрительной улыбке. Его величество любил хороших коней и ценил искусство верховой езды, в котором ему преуспеть не удалось, хотя чуть ли не половину дней своих он провел в седле. И сейчас он с восхищением наблюдал, как приближается к нему этот прирожденный наездник.

– Настоящий кентавр! И до чего же смел, – пробормотал он с характерной интонацией, свойственной всем шотландцам.

Вот заключительный курбет у самых ступеней королевской галереи, поводья натянуты до такой степени, что конь присел на задние ноги… и все прошло бы прекрасно, если б наездник не освободил одну ногу из стремени, намереваясь соскочить и замереть перед королем в полупоклоне. В результате молодой человек потерял равновесие и, поскольку в руках у него был тяжелый щит, рухнул на землю.

Сидевший рядом с королем Филипп Герберт разразился громким неприличным хохотом:

– Ваш кентавр развалился на куски, сир!

Но король не слышал его, и слава Богу. Взор его величества был прикован к молодому человеку, который, попытавшись встать, в странно неловкой позе рухнул вновь.

– Помилуй Боже! – пробормотал король. – Бедный парень!

И он приподнялся с обитого пурпуром кресла и ступил вперед. Король был чуть выше среднего роста, тонкие рахитичные ноги, рыхлое неуклюжее тело. Он был зачат алкоголиком, начал ходить только в семь лет, и с тех пор ноги его так и не обрели необходимой силы.

Заметив усилия короля, сквайры и пажи спешились и кинулись на помощь пострадавшему. Операцией по спасению руководил сэр Джеймс Хэй. Ошеломленные, примолкшие зрители также вскочили. В женской галерее внимание всех привлекла графиня Эссекс, светловолосая и очень хорошенькая девушка пятнадцати лет. Она ухватилась изящной, затянутой в перчатку ручкой за деревянные перила, громко закричала и потребовала, чтобы ей немедленно сообщили, что случилось с молодым человеком. Но никто пока ничего толком сказать не мог. Ее мать, графиня Саффолк, пышногрудая дама с ироничным ртом и оспинками на 'лице, успокоила дочь и улыбнулась горячности, с которой та отреагировала на беду совершенно незнакомого юноши.

Затем и сам король оказался в центре всеобщего внимания. Тяжело опираясь на плечо Герберта, он сполз по ступенькам и склонился над молодым человеком. Тот беспомощно лежал на спине, правая нога его, как сообщили его величеству, сломанная, была подвернута под каким-то неестественным углом. Паж уже кинулся звать слуг с носилками.

Один из сквайров положил голову молодого человека на колено, и тот с благоговением смотрел на склонившегося над ним короля. Даже искаженное болью лицо молодого человека оставалось необыкновенно красивым. Ему было на вид не более двадцати, он еще не носил бороды и его чувственный и в то же время твердый рот украшали лишь золотисто-каштановые усики.

– Бедный мальчик! Бедный мальчик! – бормотал король растроганно.

Этот человек, который спокойно переносил известия о самой кровавой жестокости (лишь бы это происходило не у него на глазах), весь проникался участием, если оказывался свидетелем не очень серьезных несчастных случаев.

Молодой человек откинул с влажного лба спутанные рыжевато-золотые волосы и вознамерился было что-то сказать, но промолчал, потому что не знал, что требует в таких случаях этикет.

Но король об этикете и не думал. Он уставился на стройного, гибкого молодого человека, и мысль о том, что эта совершенная красота может быть загублена навсегда, поразила его настолько, что по изборожденной преждевременными морщинами и пылающей нездоровым румянцем щеке скатилась непрошенная слеза.

– Кто он такой? Как его зовут? – хрипло спросил король.

Сэр Джеймс, который к этому времени уже спешился, выдвинулся вперед:

– Карр, ваше величество, Роберт Карр из Фернихерста.

– Карр из Фернихерста?! – Король, казалось, был поражен. – Боже упаси, сын Тома Карра!

И он наклонился, чтобы получше разглядеть красавца – оказывается, тот несколько лет назад служил ему в Эдинбурге пажом, однако был отставлен за неуспехи в латыни, что в глазах короля граничило с непочтительностью.

Побелевшее от боли лицо молодого Карра озарила улыбка благодарности.

– Боже, спаси ваше величество, – произнес он с шотландским акцентом, лишь немногим более явным, чем акцент короля.

– Ты сейчас не меньше нуждаешься в спасении, мой мальчик, – пробурчал король. Он вновь выпрямился и начал быстро отдавать приказы, произнося слова при этом еще более невнятно, чем обычно.

Мистера Карра следовало перенести в дом мистера Райдера, поскольку он находился неподалеку, на Кинг-стрит. Поэтому надо было выслать кого-нибудь вперед, чтобы заранее подготовить для пострадавшего комнату. Один из приближенных поспешил выполнить указание, а другой опрометью бросился за личным врачом его величества: выправить ногу молодого человека следовало рукам самым искусным, чтобы это прекрасное тело не было непоправимо искалечено.

Филипп Герберт, он же граф Монтгомери, занимавший среди фаворитов главенствующее место, с презрением смотрел на этого красивого юношу. С какой это стати «крестный», как он фамильярно называл своего суверена, так беспокоится по поводу безродного шотландца?

Бедолага Герберт не обладал проницательным умом, потому и не понял, что при дворе появился еще один из тех, кого Гай Фокс назвал «попрошайками».