Книга Сети онлайн

Посвящается Кэтрин

БЛАГОДАРНОСТЬ

Хочу поблагодарить всех служащих издательства «Блик Хаус Букс» и многих моих добрых друзей из писательского сообщества за ободрение и поддержку.

Вода

Глава 1

Из банки на кухонном столе золотая рыбка созерцала разжиревшего мужчину. Морис прищелкнул пальцами.

Какого черта смотришь, сестрица? Я тоже в ловушке.

Морис жаждал выпрыгнуть из рыбьего садка собственного воображения, поцеловать Шейлу, но ее лунно-молочная кожа, волосы цвета пшеничного поля растворялись в полосах света. Интересно, сможет ли он вылезти, стать амфибией, вернуться к человечеству? Сумеет ли подстегнуть эволюцию, счистить чешую, снова расправить кости в человеческий скелет? Или перебороть эволюцию, сбросить кожу, уменьшиться клетка за клеткой?

Простреленная солнцем, усеянная родимыми пятнами света Шейла дула на дымившийся кофе.

– Нет, – сказала она. – Абсолютно исключено.

– Но я вовсе не сумасшедший ученый-экспериментатор, – сказал Морис. – Это просто портрет.

Он видит происходящие перемены. Ее полнолунная улыбка продержится год-другой, потом сменится хмуростью последней четверти. Углы губ почти незаметно тянутся вниз. Нынешнее промежуточное выражение как бы вмещает в себя все те годы, которые он потратил на то, чтоб уплыть от нее, и предупреждает, как мало у него времени, чтобы приплыть обратно.

– Перестань меня разглядывать.

Он напишет ее на балконе их калифорнийского дома, унаследованного от отца. В этом доме по-прежнему кажется, будто родители ненадолго отлучились, оставив на дверце холодильника приклеенную десятки лет назад записку: «НИКАКИХ ВЕЧЕРИНОК! С любовью, папа». С балкона виден весь город до самого моря.

– Морис! Где ты?

– Здесь.

– Здесь ты никогда не бываешь.

Сила тяготения бросила крючок с наживкой, катушка потащила Мориса на поверхность. Он хотел посодействовать своей поимке, но стал теперь старше, медлительнее, плавники ослабли. Если тяготение слишком дернет, то Морис сорвется с крючка. Если у него нет выбора, он унесет портрет Шейлы на дно морское.

Шейла сыпала в аквариум рыбий корм.

Привет, подружка. Как он смеет на тебя щелкать пальцами?…

Интересно, гадала она, что стало со старичком Морисом, ходячим окунем, жирным, глубоководным и все-таки быстрым, как скат или скэт?^[1] Нашла она в нем, что хотела, или сама в него это вложила? И что стало с Шейлой, обожавшей стаккато гаучо Монка и монашеские завывания Колтрейна,^[2] с глупой девчонкой, задолго до рождения старавшейся застолбить себе время и место, с битницей Шейлой с неизменными красными пачками «Мальборо» и в беретке «посмотри-на-меня»? Что от нее осталось достойного запечатления в задуманном Морисом портрете? Родимые пятна, веснушки.

Морис живет под водой, почти ее не видит. Рассказывал сон, в котором не мог выпрыгнуть из воды, потому что он – рыба другого вида. А потом признался, что это не просто сон.

Уцепился за свои фантазии. Хочет портрет писать. Унесет его с собой вниз, а она будет стоять и смотреть, как он тонет.

– Нет, – сказала она. – Абсолютно исключено.

– Но я вовсе не сумасшедший ученый-экспериментатор. Это просто портрет.

Если я сейчас протяну руку, ты за нее не ухватиться. Придется обождать, пока не начнешь тонуть. А до той поры будешь считать меня жестокой. Может быть, даже покажется, будто это доставляет мне удовольствие. Но я здесь.

Он пристально смотрел на нее. Забавно, сколько внимания уделяет ей в последнее время. Может быть, наконец, понял, что похож в голом виде на пупса с хохолком. Или выжил из ума от тоски, глядя, как она одним и тем же извечным движением поднимает кофейную чашку, подносит к губам под привычным углом и делает типичный глоток.

– Перестань меня разглядывать, – сказала она.

Может, он смотрит на рыбку, клевавшую с поверхности корм, как бы дыша воздухом, будто она может вылезти из стеклянного шара, хлопнуть Шейлу по плечу и сказать: «Привет».

– Морис! Где ты?

– Здесь.

– Здесь ты никогда не бываешь.

Все-таки в его жабрах – втором подбородке – остается очарование. Нельзя не задаться вопросом: если он снова любит меня, долго ли это на сей раз продлится?

Ты все равно будешь писать портрет, только он выйдет совсем не таким, как тебе хочется. Под моим присмотром не утонешь.

Они его называли пряничным домиком. Шейла подозревала, что в один прекрасный день Морис съест кирпичное лакомство в конце неотмеченной улицы. Если соседи считали его особняком, Морис с Шейлой едва замечали размеры, проводя жизнь в своих комнатах. Остальной дом по-прежнему принадлежит отцу Мориса, и они редко тревожили его память.

– Что вот это за картина? – спросила она. – Может, напишешь дом, потом автопортрет? Повесим все три на стену, разведемся, разъедемся. Картины будут жить счастливо даже после того. Но я не стану позировать для твоей порнографии.

– Почти любой жене это польстило бы, – сказал он, желая схватить ее улыбку и положить на банковский счет. Я жадный.

Польстило? Он ее за дурочку держит? Думает, если годы ее пойдут вспять, то он снова не влюбится? Не останется в воображаемом пруду, где якобы неподвластен законам природы?

– Дело в том самом сне, да? – спросила она.

– Б каком сне?

– В том самом, где ты в воде. Погружаешься, тонешь, молотишь руками… Ты вел себя точно так же, когда напивался. Глазами все бы написал и исчез бы в стене. Пуф… И нету. Еще выпиваешь, стараясь поймать себя, и опять только тонешь и тонешь. На следующий день просыпаешься с кессонной болезнью. Тогда, по крайней мере, я могла свалить все это на выпивку.

Он знал, что никогда тот сон не рассказывал. Вместо того чтоб докучать ей безумными, фантастическими подробностями сонного сафари, окончательно понял последние двадцать лет их супружества, не говоря уже о причине для написания портрета. Да, хотел он сказать: я ухожу под воду, унося с собой портрет на память о тебе. Но не смог.

– Слушай, это же просто картина. Я уже много лет ничего не писал.

– Почему именно мой портрет? Раньше тебе, кажется, никогда не хотелось его написать. Пусть ты в последнее время сидишь и разглядываешь меня, только просто стараешься поймать бабочку и положить под стекло.

Он почувствовал холод, как с ним часто бывало при спорах. Гусиная кожа свидетельствует о падении уровня серотонина,^[3] а это означает, что из-под кожи вылезает двойник – подставная фигура. Двойник способен справиться с любой проблемой. Двойник – человек-калькулятор, просчитывающий единственно верную реакцию на ситуацию. Двойник – друг в трудную минуту. Стоит на корабельной палубе и держит кислородный шланг, когда Морис ныряет.

– Не говори ни слова, – сказала она. – Я уже по-настоящему рассердилась.

– Да это ведь просто картина.

– Бесконечно твердишь то же самое.

– Да, но я люблю тебя.

Она сразу страшно влюбилась в водянистые глаза. Считала его Сальвадором Дали, думала, будто мир, который он видит, удваивается и утраивается, пока он не сможет смотреть прямо. Была уверена, что он станет художником, а не наемным халтурщиком, малюющим торговую рекламу. И теперь понимала, что, как бы ни старалась, он по-прежнему способен ее одурачить, снова заставить наполовину поверить или хотя бы дать ему еще один последний шанс воспрянуть.

– Может быть, просто картина, – сказала она, – но я сомневаюсь.

– Возможно, сон вещий. Что-то мне говорит: если я закончу картину, то вернусь к жизни. Не знаю почему. Наверно, какой-то инстинкт.

– Не зацикливайся на этой картине, – сказала она. – Я не хочу терять тебя, что бы там от тебя ни осталось. И не медли. Я бы на твоем месте не откладывала ни на секунду.

Поэтому Морис принялся за наброски, эскизы, из которых возникал образ Шейлы. Кисть формировала контуры тела, краски играли, безошибочно ложась на место, там сгущаясь, тут разжижаясь, запечатлевая все, кроме улыбки. Когда улыбка выйдет, перед ним распахнется портальная дверь.

Однако в процессе работы из воображаемого образа его жены выскользнул какой-то другой. Морис почувствовал, что кто-то изнутри него самого наблюдает за ним, а потом шагает наружу, как друг, появляющийся в тот же самый момент, когда ты о нем вспомнил. Он лихорадочно соображал, стараясь разглядеть конкретные черты того, кто в данный момент следит за его работой.

Он не лишился рассудка – рассудок лишился его.

Изображение проявлялось, как фотография. Образ, всплывший во сне наяву, за полчаса обрел полную и окончательную форму. Это как бы происходило без помощи Мориса, хотя все-таки он возник из его головы, из ванночки с химикатами, куда был погружен негатив.

Фигура высокая, белая, сплошные каркасные кости, обтянутые бумажной кожей воздушного змея. Она… оно… он… был в резной женской маске монаха, рожденного гейшей; губы изогнуты в улыбке, не в смехе; глаза сочувственно прищурены.

– Наверно, я взял тебя с обложки какой-нибудь дзен-буддистской книги, которые вечно перечитывала Шейла-битница.

– Знакомый голос, – сказала фигура. – Что сталось со скатом Морисом, любителем скэта? Умер, наверно. Какая там погода внизу – теплая, как моча, или холодная, как формальдегид?

– Отец?

– Кто тебе мозги затуманил? У тебя нет отца.

Морис выглянул из-за холста, уставился на фигуру, как на иллюзорный тотемный столб.

И спросил – правда, негромко:

– Кого я сотворил – чародея?

– Я явился готовым полуфабрикатом. Ты помог только с деталями. – Он протянул для пожатия руку и сразу отдернул. – Меня зовут Иона.^[4]

– Я никогда не ходил в воскресную школу. Кто он такой? Исцелял от прыщей или ходил по кактусам?

– Его кит проглотил! – выкрикнул Иона. – Ты в зеркало давно заглядывал? – Он подтолкнул руку Мориса к кисти. – Ну-ка, дай я тебе помогу. Шейле точно понравится. Не слушай ее. Она сама не знает, чего хочет, правда?

Наверху хлопнула закрывшаяся дверь: Шейла ушла. Иона уселся на коробки из-под молока, скрестил ноги, глядя на Мориса.

– Слушай, – сказал он, – ты никогда не думал, что эта картина немножко похожа на заключенную Фаустом сделку?

– Просто портрет.

– Нет, не просто.

– Тогда не помогай.

– Вполне могу помочь. Чем скорее ты с этим покончишь, тем быстрее я выплыву из твоей открытой мертвой пасти.

– Может быть, тебя вынесет выпивка? Вот что я думаю.

– Конечно, хорошая крепкая выпивка пошла бы на пользу. Что значат несколько лет трезвости? Но в туманное утро я все-таки буду на месте.

Морис попробовал прибегнуть к искусству чревовещателя, заставив Иону попрощаться, а тот взмахнул рукой, как бы поймав слово, и предъявил открытую ладонь:

– Упс… Пусто.

– Ну и оставайся. Какое мне дело?

Иона замерцал, потом, несмотря на то что был проигнорирован, снова материализовался, налился красками, как будто Морис его тоже писал.

– Ну и что ж ты такое, – спросил Морис, – тень? Галлюцинация? Симптом белой горячки?

– Совершенно верно, симптом.

– Чего?

– Ты у нас знахарь. Сам скажи.

Морис закрутил колпачки тюбиков с красками, сел на коробки, с облегчением не почувствовав под собой коленей Ионы. Потом встал, прошелся, стараясь собраться с мыслями. Равномерно отсчитывал дыхание, как учит Шейла. «Представь свои мысли мыльными пузырями, – всегда повторяет она, – которые улетают прочь».

– Господи Боже мой, – сказал Иона, – двадцать лет пускаешь пузыри. Как раздолбай Попай.^[5]

Морис закрыл глаза, затряс головой, подскочил на месте, присел.

Вспомнилось, как однажды во время работы забылся, сознание затмил образ, он сосредоточился на крохотных каплях краски. Потом отшатнулся и получил телескопическое представление, вид с горного пика, где все объективно. «Думай, как гора», – слышал как-то по радио. Отстранись, возьми мелкий план, вспомни о стремительном беге времени, почувствуй не ужас, а облегчение от растраты себя.

Он хорошо уяснил, что такое дистанция. После продажи фабрики душевное здоровье отца пришло в упадок. С балкона будущего дома Мориса Мелвин видел историю сквозь призму Альцгеймера,^[6] гибели рассудка, как у бойскаута, севшего на мескалин.^[7]

– Я все насквозь вижу, – сказал однажды Мелвин.

– Что видишь?

– Цифры, символы доллара, деревянные фигуры.

Связная речь иногда, как некачественная радиотрансляция, прерывалась шипением, треском статического электричества. Морис с отцом сидели на балконе, глядя на широкую панораму города, на многочисленные шоссе, запруженные «мерседесами» и БМВ. Отец прислонялся к перилам, куря трубку из кукурузного початка, и говорил:

– Мы вторглись на Филиппины, и они теперь нас преследуют. Навязали им жестяную культуру. И сами превратились в «улицу дребезжащих жестянок».

Морис чутко ловил моменты прояснения, хотя сигнал слабел с каждым днем. Отец совершенствовал навыки призрака, готовясь к моменту превращения в чистый свет.

– У тебя дети будут? – спросил он однажды. – Если бы кто-нибудь появился, я увидел бы сверху внуков.

– Сомневаюсь.

Отец нахмурился:

– Конечно. Для этого ж надо кого-нибудь трахнуть.

Как-то вечером Мелвин взмахнул своей трубкой:

– Меня это всегда забавляло. Невозможно поверить, что их до сих пор изготавливают. Господи Иисусе. Кто-то где-то целыми днями делает трубки из кукурузных початков. И наверняка считает, будто они сыплются с дерева, как яблоки или деньги. – Он проследил за ржавым «ягуаром», мчавшимся к Мерси. – Мне хочется помочь тебе, сын. Смотри, чтоб я никогда не застал тебя за курением кукурузной трубки.

Трубка выпала у него из руки. Он умер.

В данный момент Морис, оглянувшись вокруг, никого не увидел.

– Должно быть, Альцгеймер. Сам с собой разговариваю.

«Улица дребезжащих жестянок» – в конце XIX в. квартал на Манхэттене, где были сосредоточены музыкальные магазины, нотные издательства, фирмы грамзаписи, позднее ставший символом индустрии поп-музыки.

Он пошел на кухню, заглянул в газету. Без всякого удивления прочел о сокращении налоговых доходов штата. В городе Мерси, как всегда, проблемы.

Мерси^[8] – Божья милость… История ему отлично известна, как и всем прочим. Прибрежное поселение «основал» в 1859 году неугомонный мужчина по имени Джозеф Мельник со своей женой по имени Мерси. Когда Джозеф, наконец, остановил повозку, она провозгласила: «Мы, выходцы из проклятого города Салема,^[9] обязаны отдать долг Богу, назвав поселок Мерси. Пусть он оказывает Божью милость, но ничего не даст грешнику. Теперь, муж мой, прочти молитву».

Джозеф слез с повозки и, положив руку на сердце, принялся одновременно поддакивать и противоречить жене: «Молим Тебя, Господь, благословить это место, которое мы отыскали собственными силами и с Твоей помощью, малой или великой, хотя, скорей, малой. Благодарим Тебя, Боже всевышний. Аминь».

Это полублагословение записано в местной «Книге достопримечательностей». Книга, стоящая теперь на полке общественной библиотеки, удостоверяет, что все беды сыплются на город из-за пожелания прародительницы Мерси, чтобы он был разрушен в наказание за саркастическую благодарственную молитву Джозефа Мельника. Кое-кто даже утверждает, будто под христианский личиной Мерси пряталась ведьма. В доказательство указывали на побережье, которое по так и не установленным наукой причинам рыба обходит далеко стороной.

Население городка увеличивалось не благодаря браку Джозефа с бесплодной Мерси, а благодаря его связям с многочисленными местными индейскими женщинами. Мерси, считая детишек чистыми индейцами, пусть даже светловатыми, утверждала, что Господь проявит Свою силу, разрушив «языческое капище, которое очистит лишь сильный огонь». Как бы в подтверждение ее пророчеств Джозеф умер от сифилиса.

Через много лет один двоюродный брат предсказал, что во время надвигающейся тотальной войны потребуются колоссальные запасы марли. Чарльз Мельник, прапрадед Мориса, сообразил, что в Мерси в избытке имеется рабочая сила для производства бинтов.

Городок Мерси вступил в эпоху индустриализации и оставался звеном в цепочке национальных событии до крушения Советского Союза, после чего Мелвин понял, что нужда в бинтах отпала в связи со всеобщим, пусть даже временным, примирением. Он продал фабрику со всеми потрохами филиппинским дельцам, оставив последний склад региональному торговцу горючим, который тот использовал под хранилище. Город превратился в третьесортный курорт, где открывались массажные салоны, центры реабилитации для алкоголиков и наркоманов, кабинеты для промывания прямой кишки.

– Черт с ним, с городом, – сказал Морис.

– Он гибнет, – сказал Иона. – Точно так же, как твоя семейная жизнь.